Олеся НИКОЛАЕВА

 

Поэт, прозаик, эссеист. Окончила Литературный институт им. Горького. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2006), профессор Литературного института им. Горького. Живет в Переделкине.

 

 

ОСЕННИЕ СКРИПКИ

 

ВОИН

 

На путях непролазных, дорогах кривых –

там, где страхом туманится взгляд,

каждый – воин единственный в стане живых,

каждый – раненный жизнью солдат.

 

Он идет по наитью, надеясь: не лжёт

сердце и, обходя полынью,

как открытую рану в груди, бережёт

он военную тайну свою.

 

Ибо жизнь – эта битва: следить свысока

оголтелый мертвящий бедлам.

Тут военная хитрость – не брать языка,

партизаня по вражьим тылам.

 

Но вести затяжные, как ливни, бои

с сонмом ангелов падших, едва

у незримых врагов отбивая свои

силы, помыслы, чувства, слова.

 

А не то, словно в царстве теней, наяву

сын отца не узнает, и мать,

как чужая старуха, не веря родству,

просто мимо пройдет – помирать.

 

 

СОЛОВЕЙ И РОЗА

 

                  «Истомился в песнях

                  Соловей без розы…»

                                          А. Фет

 

Увози меня в мысленной лодке

по воздушной волне в высоту,

духу времени ставь загородки,

чтобы он не ужалил в пяту.

Чтобы из Твоего изобилья

мне убежище светлое свить,

а его роковые усилья

лишь репейник могли б умертвить.

 

 

Чтобы чёрной дырой не чернела

пустота его и при луне

чтоб репейника мертвое тело

преграждало дорогу ко мне.

А еще, а еще – непременно,

чтоб – любви старомодной своей –

так таинственно, несовременно

розе пел ввечеру соловей!

 

 

ПЛАЧ О ПОТЕРЯННОЙ ВЕЩИ

 

Вещь пропадает, словно

развоплощаясь. Неровно

книги стоят на полке,

платья висят на палке,

криво торчат заколки,

тряпки черны, как галки.

 

Вещь пропадает, вроде

как, вопреки природе,

вдруг уходит за полог

зримых шкафов и полок,

наподобье аферы,

в ноуменальные сферы.

И, метафизикой вея,

вещь уж не вещь, а идея.

 

Я стою на границе,

тру глаза и ресницы,

чая узреть, немного с

трепетом, – эйдос, логос.

Где-то у этой двери

мир этот, где потери

в месте злачном, сохранном,

в образе первозданном.

 

Где-то здесь, под рукою,

за воздушной рекой,

за пустыней немотной,

как за шторою плотной…

Как моя вещь там? Служит

маме моей иль дружит

с облачною грядою,

с Рождественскою звездою?

 

 

Все я перепахала

в доме, все одеяла

перетряхнула: что же…

Скоро и я так тоже:

р-раз – и ищите. Где-то

тут ведь была и – нету.

Книги стоят на полке,

платья висят на палке,

только лежит заколки,

только горланят галки.

 

 

ПАПИНЫ ШАХМАТЫ

 

Странные истории происходят с вещами.

Некоторые приручаются, словно срастаясь с нами.

А есть и такие – не любят, не чтят, не чтут

своего хозяина, бунтуют и даже бьют.

С полки книга летит на голову, со шкафа – баул,

лопается в руке стакан, ставит подножку стул…

Но есть и верные слуги: ботинки приводят меня домой,

и со мною сливается старенький свитер мой.

 

Оттого для меня драгоценны бусы мамы моей,

папины шахматы, друга – мозаика из камней.

Трогаю эти вещицы с нежностью, так дивясь,

словно между дарителем и подарком осталась связь.

Словно папа почувствует, как тоскую о нём,

когда я черную королеву – смерть – бью белым конём.

 

 

СОН

 

Лишь заснула – и вздрогнула, оступаясь…

По незримой лестнице ль шла во сне,

по морскому ль берегу, осыпаясь,

по мосткам расшатанным, по волне?

 

По скользящей памяти ль – там, где ало

ослепляло зарево, сердцу – в тон?

Иль по Царству Мертвых, где вдруг узнала,

а кого – не помню…

Порвался сон.

 

 

КАРТИНА

 

Мы говорили о своём, смеялись о своём,

как будто находились мы одни в гостях, вдвоем.

Вдвоём – и больше никого, и больше ничего,

А чей там день рожденья был – забыли про него…

 

Хозяин грустью был надут и, словно слыша зуд,

он внятно говорил без слов: «Тогда зачем вы тут?»

А вот зачем: играем, пьём, красуемся, поём,

как будто бы мы здесь вдвоём, без никого – вдвоём.

 

Как будто есть такой проём, где мы одни живём,

и зарастает всё быльем, покуда мы вдвоём.

Иль будто дали нам внаём стеклянный окоём

с живым поющим соловьём, покуда мы вдвоём.

 

А то – летим за кораблём, пока не грянул гром.

И тень рисует нас углём, а солнце – серебром.

Углём, лазурью, серебром и охрою – Бог весть.

Наверно, там, где Вечный Дом, картина эта есть.

 

 

ГОРОД

 

1.

Иногда забавно издалека

понимать, возвращаясь вспять,

как обида была когда-то мелка,

а ведь жгла, не давая спать.

 

Незаметно зажил синяк и порез.

…Был один – хорошо знаком –

попросил взаймы и тут же исчез

он, как только стал должником.

 

Иль подруга, полная куража,

с ходу, только зайти успев,

начала бессвязно кричать, дрожа,

выплескивая свой гнев.

 

2.

Словно пойманный вор, теперь у меня

всё дурное – здесь, на цепи.

А былое – как город при свете дня,

строившийся в степи.

 

Здесь сохранны преданья книг родовых,

не иссякнут хлеб и вино.

Здесь и мёртвые живы – среди живых

не стареют они давно.

 

И Никола-Угодник, и князь Андрей

Боголюбский – в сердце простом.

И архангелы грозные у дверей

держат жезл и зерцало с крестом.

 

И страна моя – в горестях и трудах –

лишь одной ногой на земле:

вся – в таких невидимых городах,

с белой птицею на кремле.

 

 

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ

 

Остается только вздыхать да зубами клацать.

Ходит слух – уплотнению подлежит Блок.

Гиппиус язвит:

– Хорошо бы ему двенадцать

подселили под самый бок.

 

Гнусно шипит пластинка, скрипит шарманка.

Кто-то вздыхает:

– Повезло Гуро,

успела уйти в тринадцатом, будетлянка!

Нырнула в свое зеро.

 

Кто-то подхватывает:

– Врубель вообще в десятом –

вовремя перешагнул порог:

летящего демона изобразил крылатым,

не знал, что тот коренаст, приземист и кривоног.

…А я в тот год был беспечным, юным, богатым,

влюбленным, верящим: с нами Бог!

 

– А Чехов ушел в четвертом, напустил дыма,

отравленных набрызгал чернил,

чтоб каждый стал думать: в России невыносимо,

такая пошлость! – словно приговорил.

…В тот год я дивился красотам Рима, –

начал кто-то,

но дрогнул и закурил

 

 

ОСЕННИЕ СКРИПКИ

                                                      Les sanglots longs

                                                      Des violоns

                                                      De l’automne

                                                             ПольВерлен

 

Как эти скрипки осенние жаловались, рыдали.

И тонененький голос её еле слышно пел,

о том, как она взлетала в сальто-мортале,

а на неё никто так и не посмотрел.

 

Как она оборачивалась то ласточкой легкокрылой,

то становилась почти прозрачной, как стрекоза,

то радостной яблонькой, то тенистою ивой,

но все проходили мимо, сутулясь, пряча глаза.

 

И когда старательно она завивала локон,

подводила глаз, выбирала убор

и выглядывала то и дело из окон –

на неё лишь старенький тополь смотрел в упор.

 

Вот потому-то смеркалось, и обнажались дали,

ветер взметал всякий хлам и сор, бился в стекло…

И лишь осенние скрипки жалобно так рыдали,

пылко рыдали, страстно, горько, сладко, светло.

 

 

ШПИОНСКИЕ СТРАСТИ

Песня

 

На каждого разведчика

есть школьный друг. И что ж?

Он вцепится в ответчика:

– Ты что – не узнаешь?

А тот под англичанина

не первый год косит

и смотрит затуманенно:

– Вы обознались, shit!

 

А на душе томительно:

ведь чуть наискосок

темно и подозрительно

глядят ему в висок

и Тауэр, и мост к нему,

и плотный цвет чернил,

когда по часу позднему

мрак Темзу подчернил.

 

А друг из дома отчего

давай кричать:

– Понты

здесь не пройдут! Еще чего?

Да ты же это, ты!

…Нет, чтоб ему ссутулиться,

затихнув:

– Sorry, sir…

И раствориться в улице,

и позабыть про всё!

 

Так нет – от сердца ярого

всем возвещает он:

– Я встретил друга старого,

так он теперь шпион!

Такая песня… Хохотом

сдувается мораль.

Бьют барабаны. С грохотом

захлопнулся рояль.