Елизавета ГАРИНА

 

Окончила физико-технический факультет БФУ им. И. Канта. Печаталась в альманахах «Живая вода», «Поколение Z», журнале «ЛиФФт», сборниках «Лого-рифм», «Чаша». Лонг-листер в номинации «проза» конкурса «Русский Гофман-2019». Живет в Калининграде. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

ЛИДА

Рассказ

 

– А в аэропорту я видела Волкова... Ну, помните «Танцы на ТНТ»? Он летел в Волгоград. И «выход» на его самолет находился прямо напротив того места, где я сидела. Очередь скопилась огроменная: посадку все никак не объявляли. И он ходил в ней, нигде не останавливаясь... Все в том же длинном черном пальто и с черным рюкзаком за плечами... В темном свитере под горло... Блондин с печальными карими глазами... И когда я встретилась с ним глазами, когда его глаза смотрели в мои глаза, произошло что-то странное – химия-физика одновременно – что-то, от чего уши влет заложило, и только кровь сосудов стучала в них. И такое спокойствие нахлынуло, будто засыпаешь в своей постели. И грусть, что этот прекрасный день невозможно продлить в завтра, послезавтра послепослезавтра... Что-то тоскующее встретилось в наших глазах друг с другом, чтобы расстаться...

– Но продлись оно еще хоть мгновение, все бы стало возможным, – не выдержав, выпалила Анька и наполнила разговор звуками университетской столовой. Протараторив свою фразу, Анька залилась заразительным хохотом. Ржали все за их столом. Смеялась и сама Лида. Смеялась не для того, чтобы «выйти сухой из воды», чтобы оттенить уличение Анькой в фантазмах, а просто потому, что все смеялись.

Над Лидой смеялись и прежде. Как-то так повелось в их компании, что романтизм тургеневской девушки был скорее смешон, чем мил. Лида на них не обижалась: во-первых, потому, что каждому – свое, а во-вторых, вернее, в главных, ей даже нравилось, что ей не верят, – так истина находилась под надежной охраной... А смеяться ведь было с чего. В прошлый раз она рассказывала, как на улице встретила известного радиоведущего Михаила К., как «их глаза случайно встретились и подарили друг другу блаженные моменты понимания», как продлись они еще немного, и «все могло бы стать возможным»... А перед этим она делилась историей встречи с бразильским электронщиком, как «его черные глаза заискрились и неведомая сила его музыки пронзила ее мысли», как «поющая тишина громом отозвалась где-то далеко-далеко в подсознании», и, конечно же, «продлись она еще немного дольше, все могло бы быть...»

Все смеялись. Никто даже подумать не мог, что это могла быть хотя бы отчасти, но правда. Насчет парней у Аньки была своя теория: она считала, что с парнями нужно встречаться не больше двух месяцев (если больше, начинают раздражать), и за год у нее накапливалось приключений, что можно было загнуть все пальцы на руке. Она даже называла их не Петя и Вася, а «большой», «указательный», «безымянный». Со «средним пальцем» всегда были проблемы (на то он и средний), но не про это речь. Подругам она демонстрировала лишь преимущества такого мировоззрения. Вы же собирательницы любви, говорила она, вы достойны только самого лучшего, только лучшее и берите от парней, а лучшее, что они могут вам дать – это первые два месяца ухаживаний, и все.

Ленка, вторая из подруг, полгода встречалась со своим одногруппником Колей. На первом курсе она любила Сашку с параллельного потока, но Сашка ее бросил. С Колей она не от большой любви, просто надо с кем-то быть, а Коля – хороший и любит ее безмерно... И, правда, любовь обрушилась на него с первого курса, с самого первого дня, как он ее увидел. Долго приглядывался, все не решался, этой нерешительностью и воспользовался «друг» Сашка. Когда же «друг», как было ему положено, увлекся «следующей», тут он и оказался своим мужским плечом в атласной жилетке рядом с Леной. Николай, твердо стоящий на земле, хорошо бы подошел воздушной и трепетной Лиде, но Лида – это Лида: не добавить, не вычесть. Возможно, когда-нибудь она бы посмотрела своими грустными глазами на землю и, если бы Коля оказался в фокусе ее зрения, «все, возможно, было бы иначе»... Коле же она была симпатична, во всяком случае, так резко, как в адрес Аньки, он не высказывался. Сенсоричка Ленка, конечно же, чувствовала переменные низкоамплитудные вибрации между ними, но хорошо знала Лиду и была спокойна. «Странно, что вот сейчас возникли эти мысли ревности» – подумала Лена, глядя то на Аньку, то на своего Колю, то на Анькиного «среднего», то на парня, увязавшегося за ними. Они молчаливым ответом смотрели на нее и друг на друга.

Смех, всегда сопровождавший их компанию, эхом отражался от стен столовой. Лиды среди них не было. Лиды не было среди всех. Только память вытесняла пустоту свободного стула за их столом. Каждый видел на нем свою Лиду – кому-то она рассказывала о танцоре, кому-то о боксере, кому-то о забытом включенном утюге, кто-то вспомнил ее голос в телефоне, кто-то ее неуклюжую походку, а кто-то смех…

Потом, словно возвращаясь к жизни, все трое подумали о странном молодом человеке, который пришел с ней проститься на кладбище. Как он затерся между друзей и родственников, и, пропустив всех, присоединился к ним, так с Лидой и не простившись.

Кто-то его полушепотом спросил: «Вы знакомый Лиды?» Он ответил: «И да, и нет… Видите ли… Это сложно объяснить… Я узнал, что ее зовут Лида не от нее, а через друга друзей друга… Это глупо… Простите… Сам не знаю, зачем я пришел...»

Темно-русый парень с серыми глазами улыбался больше от нервов, чем, как можно было подумать, по причине идиотизма. Глядя на него – тихого, как все за столиком – Анька вспомнила Лидины слова «продлись еще хоть мгновение, все бы стало возможным» – и привычный хохоток, захлюпавший в горле, разразился слезами.

 

 

РЫЦАРЬ БЕЗ ПОДВИГА

Рассказ

 

Густой пар клубился из-под капота машины, остановившейся на светофоре; свет фар впускал в темноту улицы не то снег, не то дождь, решетивший своим прерывистым дыханием в людей на остановке, прохожих и дожидающихся светофора машин. Зажегся «зеленый» и, на мгновение ослепив фарами, машины расписались своими шинами на дороге.

Дождь же не прекращался. Лил несильно, но основательно. Будто там, наверху, устроили генеральную уборку, одну из тех, что наводят в подъездах грудастые Тамары, Софьи, Лены – не торопясь, собирая лужу в три этажа. Вода течет со ступеньки на ступеньку, и звук ее капели уже слышен, не успеешь зайти в подъезд. Вот и у них там своя Тамара. Хлюпая в промокших кедах по дождю, он так и слышал скрипучий, унылый женский голос: «Подождите, я еще не домыла». Вода в его лопнувшие кеды все прибывает и прибывает, – ощущение не из приятных и мысли соответствующие: нет дела до того, кто мокнет рядом, а не то что думать, что кто-то там наверху разлил ведро.

«Настоящее иго здесь и сейчас – этот дождь – и он собирает свою дань в лица, – рассуждал он про себя. – Будь проклят империализм, капитализм, частная собственность, свободная нечестная конкуренция – где автобус, я вас спрашиваю, где маршрутка, где? Неужели я не законопослушный гражданин и безответственный налогоплательщик, не достойный послушник православных речей, что, я не почитаю старших, не уважаю мать, не воздаю память бросившему меня отцу? Чем я так согрешил, что стою уже час под проливным дождем в ожидании крыши и колес в одном лице? Почему, когда я тут стою, «их» Тамаре обязательно нужно мыть небесный пол?..» Тут поток желчи на время иссяк, и он подумал о другом: «А было время, когда я любил дождь... Да, но когда на тебе засасывающие воду со скоростью пылесоса кеды, а под курткой одна лишь футболка, которая уже мокрая, то это, однозначно, не время, чтобы его любить. Да, но тогда было холоднее, чем этой осенью, и все же тогда я любил дождь, это было мое любимое время: ходить по дождю, смотреть на расходящиеся круги на лужах, не обращая внимания на мокрые ноги. А теперь я его не люблю, потому что из-за дождя опоздала маршрутка, из-за дождя я не успею сделать отчет, из-за дождя меня могут уволить… Да, но тогда…» Не заканчивающийся спор с самим собой так бы и продолжался, если бы кто-то из пассажиров маршрутки громче обычного не попросил водителя остановить. Так вместе с остановившейся маршруткой он остановился на единственно правильной мысли: «Тогда я любил дождь, потому что была она».

Тогда был первый и последний раз, когда он сам подошел к девушке. Это случилось 4 марта в начале 21-го столетия в корпусе исторического факультета, когда он пересдавал историю. Экзамен в очередной раз сдан не был – поникший, бескрылый, он шагал к выходу по дощатому полу, совершающему свои собственные шаги под ногами. Навстречу ему шли те, кто недавно пришел с улицы – одних дождь лишь погладил, других застал наполовину, а кого-то совсем не пощадил, и они сохли у батареи.

Виктор же был из «неприкасаемых». Когда он вышел из дома, дождем и не пахло, небо было голубым, весенним. Не успел он подъехать к университету, как небо над его головой нахмурилось. Подняв глаза в беспросветную высь, он подумал: «Не к добру это, наверное, не сдам». И теперь, шагая по коридору, встречая счастливые веселые лица, умытые дождем, он думал о знаках судьбы. «Это был знак – не нужно было даже пытаться сдавать». Он вышел из университета, тяжелые двери хлопнули у него за спиной. Освежающий дождевой воздух дунул ему прямо в лицо, и он застыл на крыльце. Куртка, в которой он мок в дождь, дожидаясь маршрутки, длинная, хорошая, от лыжного костюма, тогда была очень велика, но зонт, рюкзак, носовой платок в его руках, – были ему соразмерны – и вполне годились для сраженья с дождем. Вдруг на крыльце он увидел хрупкую девушку, кутающуюся в тощее пальтецо. Черная юбка клиньями выше колен торчала из-под пальто, обнажая красивые ноги в черных кедах с розовыми шнурками. Зонта у нее не было, капюшона тоже, единственное, чем она могла укрыться от дождя – это рюкзак, но он битком был набит книгами, и нести его над головой было затруднительно. Девушка мешкала, не зная, как ей быть. Виктор заметил ее замешательство, подошел и предложил свой зонт. Она охотно согласилась и, взяв его под руку, шагнула в дождь.

Рядом с ней воздух был сырой и душный – пряный цветочный аромат ее сладких духов пропитывал дождевые пары. Он чувствовал себя настоящим рыцарем, вызволяющим прекрасную даму из заточения дождевой стихии. Он настолько гордился своей спонтанной решительностью, что, пока они шли по университетской площади, его воображение рисовало героические картинки – как поздней ночью он спасает ее от хулиганов, как ждет возле кинотеатра с красной розой в руках, и как она приподнимется на носочки своих кед и розовые шнурки коснутся земли в тот самый момент, когда его губы тронут ее... Незаметно они перешли трамвайные пути и оказались на остановке. Девушка произнесла: «Спасибо», – и побежала к подошедшему трамваю. Виктор потерял дар речи. Руки опустились как плети. Он молчаливо проводил трамвай взглядом, когда же “рогач” прозвенел в дали, он сообразил: «Так это же пятерка, я мог бы на нем доехать до дома. Я бы мог ехать сейчас вместе с ней и спросить ее имя». Трамвай быстро уносил ноги, виляя рыжим лисьим хвостом, не оставляя никакой надежды на встречу.

Время шло. И он все меньше был уверен, что сможет ее узнать: широкое у нее лицо или узкое, была ли у нее челка, или ему хотелось, чтобы была, – ничего определенного он сказать не мог. Образ смазывался, повергая его в растерянность: «Как же я узнаю ее, если снова встречу». Единственное, что он помнил наверняка – это ее черные кеды с розовыми шнурками. В какое множество встречных кед он всматривался – те ли они самые или нет – сбился со счета, – но так и не нашел ее.

Настоящая встреча всегда ослепленье. И вот машина времени, горя на асфальте жизни шинами, сотрет последнее о ней. Как они прыгали по лужам, выбирая место посуше для следующего шага, как часы на университетской башне, младший брат или сестра часов Кафедрального собора, смотрели им вослед, – уже никто и не вспомнит.

Историю с пятой попытки он-таки сдал. И, может, в какой-то степени благодаря розовым шнурочкам, надежду на встречу с которыми он не мог оставить.

Холод металлического пола маршрутки через мокрые ноги поднимался к пояснице, что спасало Виктора от внутренних диалогов. Единственное, о чем он беспокоился, это чтобы холод не добрался до мозга – он им дорожил.

Он добрался до дома, выжал из себя полведра воды и лег, укрывшись с головой одеялом. Встал он только через месяц, в начале октября. Дожди шли всю неделю, но ко вторым выходным небо прояснилось. Как после болезни, осеннее солнце нерешительно поклевывало голубеющее небо. Немецкие дома в солнечном свете становились старше и своей степенностью походили на переросшие белые грибы, основательно вцепившиеся в фундамент истории, отдающие в современность вместо спор стук тростей о булыжники мостовой, моторы экипажей, цоканье копыт и лошадиное ржанье, смешанное с бранной немецкой речью. Меняется обстановка, дух остается. Так было с городом, так было и с Виктором…

Он отчаянно спешил, не замечая великолепия окружающих его фасадов старых немецких домов. Спешил Виктор не на деле, а в мыслях. Рядом с ним прогулочным шагом шла Валери, или коротко – Велс. Ей нравилось, чтобы ее так называли.

– Велс, а ты носишь кеды? – спросил Виктор.

– Раньше – да, сейчас – не ношу, – небрежно ответила Велс, и наклонилась поправить встрявшую между пяткой и задником ботинка брючину.

– Как бы я хотел взглянуть на тебя в кедиках... – мечтательно произнес в ответ Виктор.

Они подходили к его дому – серой неприметной панельной пятиэтажке. Поднимаясь по лестнице Велс вспомнила, как пять лет назад, уже окончив университет, вместе с ним она поднималась по этой лестнице, как прямо у двери они встретили его маму, способствовавшую личной жизни сына словами: «Не обращайте на меня внимания, я уже ухожу». Тогда Велс очень рассмешила мысль, что за их интим можно так радеть, а теперь все это ей казалось очень милым.

Валери хоть и была не устойчива в моральном плане, но планку достойной девушки держать умела. Войдя в сумерки Викторовой комнаты и ничуть не смутившись неубранной постели, она села на пустой стул рядом с ней. Леопардовый диван, выглядывавший из-под простыни в голубую клетку и желтыми цветочками, уставился на нее, недвусмысленно намекая на дальнейшее развитие сюжета… Неубранная постель вызывала в ней сочувствие и восторг. Восторг потому, что ей нравились люди, которые могут открыто демонстрировать свои желания. В данном случае кровать работала субпереводчиком желаний Виктора, и поэтому сочувствие Велс переполняло. Пока она сидела рядом с разворошенной постелью, Виктор на кухне заварил чай, разложил в тарелочке печеньки и принес на подносе в комнату.

Валери всегда ему представлялась какой-то особенной, мифической полуженщиной, полубогиней, на которую взрослые мужчины молились, а парни выполняли любые ее капризы. Можно было отдать все, лишь бы только быть с ней. И вот он, не смеющий и подумать о том, что она когда-нибудь может переступить порог его дома, не говоря уже обо всем остальном, тайном и оттого горячо желаемом, медленно и верно приближался к своей цели. Пять лет назад он смог отважиться подержать ее за руку, но и от этого был несказанно счастлив. Надо сказать, что опыт общения с женщинами он имел, даже периодически состоял в отношениях с прекрасными дамами, однако, это не мешало ему принимать в своих апартаментах интеллигентных девиц. Валери же он встретил случайно в городе, и эта встреча совершилась в тот отважный период, когда он был не в ладу со своей дамой сердца. «Милая, прекрасная Валери, ты все так же прекрасна…» – вздыхал Виктор, словно и не минуло пяти лет с их последней встречи. Меж тем прошел не день, ни два, ни неделя, а целых пять лет – пять лет, прибавивших к нему десять килограммов мужества, три исписанных листа в трудовой, и ни квартиры, ни машины, ни нормальной работы – плюс поредевшие волосы и прогрессирующий романтизм крови.

– Война у тебя идет, как я вижу, по всем фронтам? – сказала Велс и взглядом указала на открытую полку шкафа, где стояла коробка с контрацептивами.

Виктор от этих слов нежданно повеселел, настроение его, преодолев нижний порог черной меланхолии, вынырнуло в игривость.

– О! – разразился он, – А ты не прочь «повоевать»?

Велс не успела что-то ответить, как он молниеносно оказался в нескольких местах сразу: включил пластинку ее любимых PinkFloyd, притащил из другой комнаты подсвечник, зажег аромасвечки, которые сразу обнаружили себя во всех углах комнаты. И в этом перебежничестве Виктор вел непринужденную беседу, мысленно готовясь к трудам с женщиной.

– Милая Велс, скажи, а ты была в корпусе исторического факультета в дождь лет десять назад?

– В дождь? – переспросила она, не удивившись вопросу.

– Да, в дождь, – подтвердил он.

– Все студенты там бывали – и в дождь и не в дождь…

– А может кто-нибудь тебе помогал дойти в дождь до остановки?

– Может, кто и помогал… Давно это было.

Виктор согласился, что давность имеет большое значение. Вряд ли Велс понимала, какую давность он имел в виду. Он смотрел на раскачивающуюся на ноге ногу, на плоть, обтянутую черным капроном, и давился щенячьим чувством узнавания...

Горло латунного подсвечника розовело от вспыхивающего желтого пламени, словно кто-то поддувал ему воздуха. Горевшая не единожды свеча, как и кровать, знала по ком плакать – только воспоминания не горят.

Он так и жаждал припасть к ее ноге, облизать ее самым отвратительным образом, потом медленно снять с ноги чулок, потом все остальное, и продолжать вершить самые неприглядные вещи, а в самый ответственный момент спросить у нее: «Тебе приятно? Тебе нравится, милая Велс?» Когда же для него все станет закончено, он хотел бы видеть на ее лице слезы и невероятный восторг.

Он переходил от желаний к грезам, от грез к желаниям, Валери же ничего не замечала, но ее неприятие не ускользнуло от него. Она смотрела на отражение в зеркальности черного окна – на другую реальность свечи, своего двойника, на того Виктора из темноты, на помнящих о них, до которых им сейчас нет никакого дела, на тех, что могли бы быть здесь вместо него или нее, но не были. Виктор же проклинал тот экзамен, все мировые истории, миллиардную рать монголо-татар, смуты, дворцовые перевороты, что заставили его еще раз сдавать историю и поверить в прекрасных дам.

За полночь, лежа на леопардовом диване, под одеялом в полосато-цветастом пододеяльнике, Виктор разговаривал по телефону с самой прекрасной из прекраснейщих:

– Мой рыцарь, как прошел твой день? Все ли у тебя хорошо?

Отвлекаясь ухом на взбесившегося соседа, гоняющего жену по квартире, Виктор отвечал:

– Да, все хорошо. Виделся со старой университетской подругой.

– Что за подруга? – сухо спросила она.

– Так, старая знакомая, ничего особенного… Не ревнуй, – сказал он, и услышал за стенкой: «Шлюха!.. Поклянись, что дети – мои, поклянись, тварь…»

 

 

БЕЛОЕ ПЛАТЬЕ

Рассказ

 

Белизна, уходящая внутрь себя самой. Гладкость и воздушность – ощутила она, проведя рукой по белому платью. Весеннюю прохладу и августовское прощание деревьев с летом – почувствовал он, следя за ее рукой, и сказал:

– Красивое платье... Только вот белое... – ответа не последовало, но он продолжил: – Замуж собираешься?

Девушка оглянулась и увидела длинноволосого брюнета в черной кожаной куртке. Длинное белое платье с расклешенной юбкой, вместе с блузками, кофтами, брюками и пиджаками отразила зеркальная колонна, стоявшая у парня за спиной.

– Примерь! Тебе должно подойти, – попросил он ее.

Как все просто: не нужно искать повода, чтобы с кем-то заговорить, как с давно знакомым. Так же с ней говорила только машина. До середины закопанная в снег, она стояла посреди замерзшего пляжа. За ней дышала узкая полоса моря, а сверху на машину молча смотрел великий простор неба. Может, море, а, может, молчание неба вынудили машину заговорить, но она говорила мудростью ржавчины, отсутствием оконных стекол и колес, всем существом выветренного годами скелета... Машина говорила с ней, как с лучшей подругой. Спрашивала: «Как ты здесь очутилась? Кто привез тебя сюда и бросил? Как долго ты умираешь?..» На ее прямоту нельзя было ответить грубо – в ее словах было небезразличие.

Не часто встретишь в толпе такие машины-лодки, потерявшие весла и кормчих, отдавшиеся неизвестности и, в конце концов, ставшие ею. И поэтому они теперь неотделимы от жизни, глубиннее с ней связаны, чем жизнь двигающие.

У них тот особый взгляд, не чувствительный к происходящему, но открытый к истине. Взгляд – смирившегося с каждодневным крушением. Он не имеет ни цвета, ни возраста, у него мягкий голос, он дружелюбен, мил, приятен во всех смыслах, но оставляет странное чувство невозвратности. Обменяться такими взглядами – как натолкнуться на причину собственного кораблекрушения. И, увлекаемая силами, не нашедшими в ней сопротивления, с платьем в руках девушка ушла в примерочную.

Она никак не решалась его надеть, словно никакой красной шторы, скрывающей их друг от друга, не было, а после долго смотрела на себя в зеркале, прежде чем произнести:

– Застегни, пожалуйста.

Парень отодвинул штору и показался в зеркале. Доведя «собачку» до упора, он убрал руки и посмотрел на их отражение. Из зеркала на них смотрел черный контур машины и заснеженный пляж. Платье на девушке сидело как влитое. Глядя в зеркало, их взгляды встретились... Немыслимая скорость, кураж и страх, адреналин, дикое желание… Машина, мчащаяся по автостраде. Высекающий искры из асфальта дождь. Дворники, не успевающие чистить лобовое стекло. Гудящие по встречной полосе машины. Столкновение. Смерть. Бледное серо-голубое небо, погруженное в море... Тонкая полоса горизонта, растянутая во все стороны белым цветом. Еле заметная волна растет, темнеет, покрывается шапкой пены и, вобрав всю мощь ветра, в один момент исчезает, оставляя на песке рыже-зеленую рухлядь. Торжество жизни, обратившееся скорбью. Дерзновение скорби стать праздником…

Он дотронулся до ее волнистых волос, выделил в них локон и поцеловал его. Затем задернул за собой штору и ушел. Ушла и девушка. Белое платье повесили обратно в торговый зал. Только взгляды столкнувшихся людей-лодок продолжают бежать к той бледной линии, сокрушая сомнения о возможности счастья и снова их перед собой возводя.