Евгений ДОЛМАТОВИЧ

 

Родился в 1986 г. в Ярославле, но большую часть детства провел на Дальнем Востоке, где и набрался сюжетов для своих историй. Окончил Ярославскую военную финансово-экономическую академию. Публиковался в журналах «Homo Legens», «Урал», «Север», «Уральский следопыт», «Парус». Также есть публикации в сборниках «Очертания», «Аэлита / 010», «Своими именами назовутся», «Город счастья». Живет в Ярославле. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

ЭКСПРЕССИЯ

Рассказ

 Даше

 

От сигарет во рту горько, а ведь все равно куришь. Людей же на перроне всего ничего. С важным видом шагают хмурые полицейские с овчаркой на поводке. У последней хмурости и важности ничуть не меньше. А усталый дворник насвистывает мотивчик, выгребая мусор из заплеванной урны. И пытливая сорока, застыв в сторонке, внимательно за ним наблюдает. Кругом же разговоры, разговоры… Обо всем на свете! Там – бизнес выгорает, здесь – кто-то серьезно не прав. Еще смешки, случается, что и слезы. И все это замешано в лицах – серых, с потухшими глазами, либо же озорных, сияющих радостными улыбками. Тут тебе и скупые вздохи о предстоящих похоронах, и равнодушное ожидание грядущего путешествия, и детская заинтересованность к ползущему по асфальту жуку.

Фоном скрежещут объявления диспетчера из репродукторов: поезд прибудет через десять минут, платформа номер один, первый путь. В рюкзаке булькает бутылка с холодным чаем, и где-то за облаками грезится свет умирающего дня. На часах секундная стрелка с эгоистичным безразличием уничтожает время. А в телефоне опять тишина. Натуральное радиомолчание. Можно, конечно, включить музыку в плеере, но… все-таки хочется живых, обращенных к тебе голосов. Ведь правда?

Правда?

Шальная мысль заставляет улыбнуться: Петербург всего лишь в двенадцати часах езды. Это чуть впереди, если смотреть на прямой времени. Это совсем немного…

 

Леха.

Глаза его горят, амбиции так и рвутся наружу, заполняя духоту вагона. На левой руке красуется здоровенный синяк.

– На байке гонял, – хвастается, – вот и вхреначился. Теперь байк продаю. Наездился, хватит.

А где-то надрывно кричит ребенок. По проходу то и дело слоняются пассажиры – разные, но маршрут у них один: туалет – покурить, покурить – туалет. И настроения, как воздушные шарики на веревочках, порхают туда-сюда, сопротивляются, рвутся на волю чистой экспрессии, но… мир требует сдержанности, велит, чтобы они волочились за людьми. Мимолетные взгляды рассеянно ползут по рукам, настороженно – по лицам, задумчиво – по однотипному пейзажу за окном…

Леха же продолжает мечтать:

– Сестра у меня в Питере, пока что у нее перекантуюсь. А там – подыщу себе работенку. Как деньги появятся, тачку хорошую прикуплю.

– И какую хочешь?

– Не знаю еще. Думаю, пятнадцатую. Наверное… Все зависит от того, за сколько продам байк.

Он подмигивает, запускает руку в карман джинсов. И тут передо мной предстают фотографии с мобильника: зеленого цвета скоростной мотоцикл, рама его раскурочена, погнут руль. Довершает картину огрызок стартера в стороне.

– Нехило ты так…

– Ага, – хмыкает Леха, после чего, переключившись на воспоминания о мотоцикле, заявляет: – Если серьезно, байк – это супер! Скорость, ветер в лицо, сво-о-бода! И девчонки глаз оторвать не могут, хихикают, выпрашивают прокатиться.

– Да уж…

Монотонное хлопанье дверью. Монотонный стук колес. Монотонный бубнеж пьяного в соседней плацкарте. За окном же, во мраке сгущающихся сумерек, – деревья, деревья, деревья… – бац! – одинокий домик с зажженными окнами, – и снова деревья, деревья, деревья. Синоптики по радио обещают солнце в Северной столице, теплую и ясную погоду. Ха! Минувшим днем они и в Ярославле то же самое обещали – а что в итоге? Утренний дождь до сих пор дает о себе знать промокшими носками и пугающим холодом в груди.

– Курочку будешь? – интересуется Леха.

– Не откажусь.

Чуть позже выхожу покурить, гляжу на ночь, затем на себя в оконном отражении. А до Петербурга еще девять часов. И ведь все равно не усну. Как-то неспокойно на душе, будто бы что-то должно случиться. Но вот что?

Зато верхние места пустуют – хоть какая-то радость.

– Город надежд ждет нас! – смеется Леха, уплетая курицу.

– Это точно.

Леха просто еще не знает, что надежды бывают разные, порой очень опасные для наивной души. А еще надежды – штука довольно хрупкая. Уж больно легко они бьются, не согласны?

Но Леха хороший попутчик. Жаль, что номерами так и не обменялись.

 

Солнечно! Боже, как же здесь солнечно! В этот раз синоптики явно не обманули. Петербург совсем уже близко, и оттого настроения в вагоне меняются. В воздухе чувствуется веселье, ведь путь практически завершен, дорога подходит к концу. Леха молчит, мечтательно, а вместе с тем и слегка испуганно смотрит в окно. Так вечерние надежды улетучиваются вместе со сновидениями. На смену им приходит реальность.

– Недолго осталось, – бормочет он.

В этот раз на перроне целая толпа. Люди обнимаются, улыбаются, заглядывают друг дружке в глаза. Роликовые колесики чемоданов скрипят по неровному асфальту. И снова разговоры – голоса буквально повсюду, переливаются тонами и диалектами, фонтанируют словами, взрываются криками, искрятся смехом. Что и как, откуда и куда, как поезд, как дорога и т. д. и т. п. А вокруг мелькание разноцветных футболок, вывесок, лиц. И выражения на них – от щенячьей радости до скупого молчания. Эти лица – они как шоколадки в витринах ларьков. Эти люди – они как стаи голубей, в своей птичьей суматохе словно бы пародирующие самих людей. А этот город – он… он…

При выходе с вокзала в глаза бросается надпись: «Город-герой Ленинград». Всевозможные зазывалы предлагают экскурсии. Из рук в руки и дальше – прямиком в мусорную корзину – перемещаются рекламные буклеты, сообщающие о «небывалом снижении цен», о массовых распродажах, о «впервые в России!». Не обращая на все это никакого внимания, к стене прислонился беспризорник. Он смолит подобранный с земли бычок, в то время как его приятель воровато оглядывается по сторонам – мельтешение чужих карманов, сумок и кошельков его явно смущает. Тут же на каменных скамейках греется-хохочет-обнимается-целуется разноцветная молодежь. Атмосфера свободной моды и нравов. Блики на бутылках с газировкой. Татуировки в виде бабочек-узоров-цветов-черепов на плечах и предплечьях. Сквозь это пестрое безобразие безразлично шагают деловые мужчины в строгих костюмах – с бумагами и телефонами, фирменными шариковыми ручками и кожаными портфелями. Сигналят-урчат-рычат-прокашливаются автомобили всех марок и расцветок. Такой он – город контрастов. Яркий, как радуга. И столь же недостижимый. Лишь незамысловатая игра света и влаги в воздухе, флер волшебства, но отнюдь не…

Звонок мобильника.

– Ты где есть?

– Хм…

Кошусь на здание невдалеке.

– У какой-то там галереи. Рядом еще вход в метро.

– Повтори.

– Галерея.

– М-да… Понятия не имею, где ты.

– Не поверишь, но я тоже. Ты ж здесь живешь!

– Я у перрона, топай сюда.

Становится жарко. Таскаться с рюкзаком и курткой в руках не особо-то хочется. Быстрей бы все это скинуть, взять фотоаппарат да отправиться к Неве, к каналам, к храмам и соборам, к музеям и зачарованным улочкам, уводящим буквально в никуда… Ведь столько всего нужно посмотреть-навестить-проведать! И, конечно же, наделать уйму фотографий всевозможных шедевров архитектуры, памятников, катеров и паромов на реке, людей, улиц, теней, голубей, крыш и сгустков тумана под вечер. Неимоверное множество фотографий, чтобы позже, холодными зимними ночами, пить горячий чай и вспоминать, вспоминать, вспоминать…

 

Наташка. Рыжая. Какой была, такой и осталась – вертихвостка, кокетка, озорные ямочки на щеках, морковного цвета кудряшки, веснушки и прочее. Года три с ней не виделись, и вот она повисает на мне, счастливая, как лиса в курятнике.

– Наконец-то ты приехал.

– Угу.

– Не прошло и десяти лет.

– Угу.

– Значит, вещи занесем позже, а сейчас гулять, гулять!

– Угу… Слезь только с меня – тяжело.

Энергии в ней хоть отбавляй. Она вертится, кружится, смеется, мигом позже тащит меня в метро, при этом старательно что-то рассказывая. Тра-та-та, тра-та-та – и так со скоростью пулемета. Только и успевай по сторонам оглядываться да людей обходить.

– Мне бы вещи сбросить… Да и переодеться не помешает. У вас тут гораздо теплее, чем я думал.

– Забей, это все потом.

Пахнет в метро как-то по-особому. Возможно, еще и с непривычки. Теплый насыщенный аромат отработанного машинного масла, гул в ушах. Жаркий ветер вырывается из туннелей, во мраке которых сверкают огни мчащегося к нам свирепого поезда. Люди же устало ждут, ждут, ждут; они смотрят в свои телефоны, вяло переговариваются, листают книги. Музыка в наушниках и полное отсутствие в этом мире – таково выражение их глаз.

Через две остановки мы выходим.

– А где живешь-то?

– На Дыбенко, оранжевая линия.

– Скорее уж рыжая.

Улыбаюсь, но шутки моей она не понимает.

Мы пробираемся узкими улочками, парками, скверами, мимо всевозможных памятников, выстроившихся в ряды машин, спрятанных магазинчиков, закусочных, лавочек и причудливых зданий, выполненных в лучших традициях раннего классицизма. Лоб покрывает испарина. Рюкзак давит плечо. Чай в бутылке давно уже закончился.

– Пить хочу.

– Так пойдем, купим.

К несчастью, кондиционер в магазине приказал долго жить. Зато паренек-продавец аж весь лучится – интересно, что его так обрадовало?

Позже сидим у спуска к Неве в компании каких-то небезызвестных каменных сфинксов. Попытка Рыжей рассказать мне их историю разбивается о полное невнимание к ее словам – уж больно поглощен я видом реки, плещущейся о края пристани водой, милующимися неподалеку котами, снующими взад-вперед туристами и неподвижно-прекрасным миражом города на другом берегу.

– На речном трамвайчике прокатиться не хочешь?

– Сейчас – вряд ли. А так можно.

– Почему не сейчас?

– Устал я. Почти не спал в поезде, плюс адаптация к вашей жаре… Б-р-р! Меня укачает в первые десять минут. Все остальное время я буду загрязнять воду, перегнувшись через борта.

– Ты что же, морской болезнью страдаешь?

Или мне показалось, или в ее глазах действительно проскользнуло нечто похожее на приговор. Того и гляди запишет меня в отряд дефектных. Впрочем, пускай записывает.

– Всякое бывает…

Никогда бы не подумал, что холодное пиво может оказаться настолько вкусным, а развевающиеся на ветру волосы девушки из далекого прошлого – так приятно пахнуть. Видать, совсем засиделся я в дождливом сумраке своего дома.

 

Часов семь гуляю по незнакомому городу. Рыжая постоянно о чем-то рассказывает, смеется, удовлетворенно посматривая на меня. Нас опутывает сеть бесплатных Wi-Fi и мимолетных взглядов; нас окружают люди, дома, сама история, шагнувшая со страниц всех прочитанных и непрочитанных книг. Нас ждет временное уединение в каких-то кафешках, вкус пива на губах и нежность почти-дружеских поцелуев… А еще нескончаемые разговоры, расспросы обо всем на свете, лукавые искорки в глазах и молчаливое покачивание головой – к одобрению или же, наоборот, к порицанию: тут в зависимости от ситуации.

И в памяти невольно всплывают отдельные образы прошлого, которое словно бы уже и не мое. Да, определенно, когда-то я уже ходил по этим улицам, привлеченный шпилем, тщетно пытался попасть в Петропавловскую крепость, любовался на городскую соборную мечеть с двумя высокими минаретами, курил возле парусного фрегата-ресторана, цокал языком при виде потухшей славы превратившейся в очередной балаган «Авроры». Когда-то в этом городе я верил в будущее, думал о девушке, что ждала меня в Ярославле, парился в бане с другом, у которого и остановился. Куда все это делось? Сохранились лишь толпы туристов, галдеж и суета на фоне величественного архитектурного ансамбля. Петербург – не столько город, сколько разные языки, лица, менталитет, а еще мечты и воспоминания, нерассказанные истории, затаившиеся в глубинах восхищенных глаз. Вот эта парочка через неделю возвращается на родину, в свой любимый Чикаго. А эти старички еще три дня назад бродили по Барселоне, любовались причудливыми творениями Гауди и размышляли, какая же она – загадочная и противоречивая Россия? И так – много-много стран и еще больше городов. Бесконечные свадебные кортежи, лимузины, подвыпившие невесты, развязно машущие фатой. Бесчисленные автобусы, а в них усталые экскурсоводы – улыбающиеся на чужих языках, ругающиеся на своем собственном. И в голове отчего-то песни «Машины времени» – запавшие в душу слова, что одной светлой ночью под гитару выкрикивал захмелевший, подозрительно похожий на Макаревича музыкант:

 

Еще не все дорешено,

Еще не все разрешено,

Еще не все погасли краски дня,

Еще не жаль огня,

И Бог хранит меня.

 

– Познакомься, – дергает меня за руку Рыжая, – это наш парк маньяков имени Сергея Есенина.

– Здравствуй, парк, – приветствую я.

– Уверена, вы подружитесь. А теперь идем.

С виду так самый обычный парк: деревья и люди, люди и деревья. Отдельные лавочки в пятнах граффити, тут же мамаши с колясками, старики с шахматами, – и кто сказал, что шахматы менее интересны, чем младенцы в колясках?

– Раньше здесь до меня постоянно всякие педофилы докапывались.

– И чем ты недовольна? Расценивай это как комплимент! Раз все еще составляешь их пищевую цепь, значит, молодо выглядишь.

В ответ – смущенная улыбка и взгляд, полный негодования. Я же киваю на длиннющую девятиэтажку:

– Гармошка.

– Что? А, это… Ну да, гармошка.

– Твой дом?

– Не-а, мой дальше.

В итоге в каком-то сквере, на лавочке, снова с пивом. По самым скромным подсчетам, пива за день выдул столько, сколько за прошедшие полгода не пил. В общем, повело. А напротив старик с видом оскорбленного достоинства терзает газету. Смотрит все равно в нашу сторону. Но когда к нему подсаживается местный забулдыга, который заправским движением плещет себе в стакан водки, а из кармана достает огурец, – старик явно успокаивается. Мы ему больше не интересны.

– Слегка неадекватный район, сам видишь.

– Район как район. В Ярославле и пострашней имеются.

Забулдыга с неприкрытой злостью изучает меня осовелыми глазами. Я же беззаботно ему улыбаюсь.

– Сейчас еще более-менее нормальным стал. Раньше тут вообще жесть творилась.

– А по виду не скажешь.

 

Поздним вечером мы прогуливаемся по району. Спать не хочется, да и… уснешь тут, с этими белыми ночами. Вокруг – подростки на роликах, кадеты в увольнении, застенчивые девушки с цветами и первыми поцелуями на губах, шум ветра в листве, шелест купюр в круглосуточных магазинчиках. Зато какие названия! Гипермаркет, супермаркет…

Дома за чаем спрашиваю:

– Не звонил?

– Нет. – Усталый вздох. – Как ушел, так и не объявлялся.

– Вернется еще, ведь второй год встречаетесь. При таком сроке люди так просто не уходят, канитель та еще предстоит. К тому же вещи не забрал.

Она отворачивается, и я впервые вижу живое воплощение фразы «человек потускнел».

– Да плевать уже!

А вот интонация совершенно неверная. Увы, милая, не плевать тебе… Но молчу, не мое это дело.

– Думаю съездить куда-нибудь, развеяться.

– Отличная мысль.

Тут буквально из ниоткуда возникает котяра – большой, черный и безумно разговорчивый.

– Приветствую, дружище.

– Мяу!

– Как жизнь, сколько сосисок из холодильника украл?

– Мяу!

– Ладно, я тебя Рыжей не сдам, так что не дрейфь.

Котяра и не дрейфит: ворованные сосиски – это дела давно минувших дней, так сказать, преданье старины глубокой. Срок исковой давности по ним уже истек. И разве кого-то волнует, что дерзкое преступление это произошло меньше недели назад?

В итоге котяра без малейших угрызений совести обнюхивает мой рюкзак, лезет внутрь.

– Наглость так и прет, – говорю я.

– Мяу, – безразлично отзывается котяра.

– Он очень любознательный, – заступается Рыжая.

Пока Рыжая готовит ужин, прохаживаюсь по квартире: минимум мебели, старенький дребезжащий холодильник на кухне, отслоившиеся обои и облупившаяся ванна. На полках никому не нужные книги по истории, эзотерике, астрологии и астрономии. Плюс всем уже приевшаяся русская классика.

– Хозяин, наверное, интересный человек, раз читает такое.

Рыжая косится на полки.

– Да-а… – раздраженный взмах рукой, – ерунда все это. Стоят, пылью покрываются.

– Элемент декора?

– Что-то типа того.

Ночь же практически без сна – ворочаюсь с одного бока на другой, отмахиваюсь от воспоминаний и всевозможных мыслей. Прислушавшись, даже могу уловить разговоры за стенкой. Там, в соседней квартире, Достоевский играет в покер. Собрав флеш, он ставит все и проигрывает, напоровшись на фулл-хаус. Плаксивым голосом клянчит у жены еще денег…

Нет, все-таки непривычно спать на раскладном кресле. После широченного матраса дома – уж больно ощутимый контраст.

 

– Что делать-то будешь?

Щурюсь от яркого солнца, столь бесстыже заглядывающего в окна.

– Пошлю весточку писателям, хоть на рожи их гениальные погляжу. Как говаривала моя учительница по литературе, классиков нужно знать в лицо.

– Хм…

– В общем, планы примерно такие.

– И?

– Блин, Рыжая, да откуда мне знать?! Встретимся, поболтаем, любезностями и заверениями вечной дружбы обменяемся, а после разойдемся кто куда и тут же забудем друг друга.

– И это все?

– А что – мало?

– Наверное.

Смотрю на нее.

– Рыжая, мы ж не какой-нибудь орден масонов. Не стоит ждать от нас богохульного шабаша, кровавых жертвоприношений и феерических оргий. Писатели – даже непризнанные – самые обычные люди. С той лишь разницей, что любят стучать по клавишам либо же чиркать ручкой в блокноте.

Рыжая пожимает плечами.

– Ну-ну.

– Хотя от оргий я бы не отказался, – мечтаю я.

– Не сомневаюсь.

– А в целом, нет в нас ничего такого. И это даже не консилиум. Мы там творчество Гёте в оригинале обсуждать не собираемся. Так, дружеская попойка да праздные разговоры. И то – в лучшем случае.

– Ясненько. Короче, ты тут хозяин-барин, ключ я тебе оставила. А там, если что, – пиши, звони. У меня работа до половины седьмого.

– По рукам. Заберу тебя с твоей работы и вместе мы отправимся искать масонов, шабаши и оргии.

Она уходит с улыбкой на лице. И при этом меня не покидает мысль, что ушла она в полной уверенности, будто я сейчас же отправлюсь на базар за ягненком, чтобы позже наряду с другими писателями принести его в жертву очередному воплощению какой-нибудь языческой богини вдохновения.

 

«Салют, я уже в Питере!»

 

Безо всякого интереса разглядываю свою страничку в социальной сети, жду ответа. На улице сердито тявкает дворовый пес, смеются дети. Большой черный котяра внимательно следит за мной из моего же рюкзака, о чем-то вещает: мяу-мяу-мяу… Подмигиваю ему, и котяра, резко замолчав, с видом оскорбленного достоинства отворачивается. А на душе у меня спокойно, дурное предчувствие отпустило. И, в принципе, смело могу сказать, что мне хорошо. Несмотря даже на докучливое солнце за окном.

 

«А где конкретно?»

 

«Вроде как проспект Согласия»

 

И вновь тишина. Хожу по комнате, чешу котяру за ухом. Проще, конечно, позвонить. Но уверен, что хитрые операторы только того и ждут. Эти пройдохи мгновенно обчистят мой счет под предлогом роуминга.

 

«Так ты в моем районе»

 

А это уже любопытно. Следом приходит сообщение с адресом.

 

«Дом 52, корпус 1, квартира 153»

 

Чешу затылок. Выхожу на улицу с сигаретой в зубах и внимательно изучаю табличку на доме. Всякое случается, даже такое. Мой нынешний адрес – проспект Согласия 52, корпус 3.

Улыбаюсь.

– Радость моя, ты даже не представляешь, как близко я от тебя нахожусь.

Оглядываюсь по сторонам: дома, дома, школа и детские площадки, снова дома. И в одном из этих домов, где-то совсем рядом, живет она.

 

В результате брожу лишних двадцать минут по дворам в поисках злополучного дома. А те немногочисленные прохожие, что встречаются на пути, на все мои вопросы с таким детским испугом оглядываются по сторонам, словно и сами не в курсе, где находятся и как здесь очутились. Толку от них никакого, лишь время отнимают.

Наконец гордый стою возле нужной девятиэтажки. Снова курю. Солнце жгучее, а вот ветер сильный и холодный. Нос обгорел еще накануне и теперь красный, как у сельского пьянчужки, – самое оно, чтобы с кем-то знакомиться. Будь зима, мог бы сойти за Деда Мороза, а так…

В общем, хорошее впечатление у людей сложится, ну прямо настоящий писатель: не успел приехать – уже под градусом.

– И чего мы не заходим?

Гляжу на Дашу. В жизни она совсем не такая, какой я ее себе представлял. И не такая, какой получается на фотографиях. Речь даже не о том – хуже или лучше. Нет, она просто другая. Улыбчивая, задорная, как расшалившийся котенок. В глазах огонек – все интересно, мир прекрасен. Странное впечатление. Еще и потому, что с фотографий на вас смотрит взрослая, умудренная жизнью и вся из себя деловая женщина.

– Да так, воздухом дышу, красотами великого Питера любуюсь, – киваю на заброшенную стройку невдалеке: – Глянь только, лепота!

– Прям вообще, – усмехается она. – Ладно, пошли.

– Куда?

– Ко мне, блин. Куда ж еще?

 

И здесь меня опять встречает котяра. Дымчато-белый, с темно-серыми пятнами по бокам и глазами заправского обжоры. С виду так здоровее того черного раза в два, зато не такой наглый.

– Что ж, давай и с тобой познакомимся, дружище.

В ответ наплевательское:

– Мау!

Котяра настороженно обнюхивает мои пальцы – так, что даже я заинтригован. Потом глядит на рюкзак.

– Ну естественно! – понимаю я. – Рюкзак пахнет моей кошкой, черным сосисочным хулиганом из квартиры Рыжей, и теперь безумно интересен тебе. Не то что я со своими, провонявшими табаком руками.

– Все-таки как-то нереально, что ты живешь через дом от меня, – говорит Даша, протягивая мне старые советских времен тапки. – Шанс такого совпадения один на миллион, не меньше.

– Ага. – Гляжу на тапки. – Эка древность, из музея стащила?

– Конечно! Прямиком из Эрмитажа. Екатерина Великая их носила, вот я домой и забрала – чтоб гости культуру Питера в самых неожиданных местах постигали.

Смеемся. И… странное дело, легко с ней как-то, спокойно. Нет того мракобесия, что привык видеть в других людях. Словно бы этот злой опыт ее миновал, не затронул, не испортил…

– Что ж, по ходу, учебу я сегодня загну.

– Так это же святое дело.

– И не говори, – задумчиво хмыкает она. – Все равно опоздала уже, да и ты вот приехал. Нет, не годится сегодня учиться. Не тот день.

– Я тебя прекрасно понимаю. Нужный день для учебы определяется не иначе как желанием учиться. А раз желания нет, то и на учебу можно не идти.

– Именно, – щелкает она пальцами.

И вот мы уже сидим у нее в комнате, и передо мной мелькают фотографии, фотографии, фотографии. Всевозможные лица, места… История нескольких поколений. Незнакомые люди из далекого прошлого спокойно глядят на меня с портретов. Бабушки и дедушки, дяди и тети, дальние родственники. В углу иконы с выведенными маслом ликами святых – натуральный алтарь. Мысленно даю себе установку даже не заикаться о своих атеистических убеждениях.

Квартира трехкомнатная, и тут много всего интересного. Тут котяра, следующий за нами на безопасном, в его понимании, расстоянии, а еще тут картины акварелью, книги по искусству, большие черно-белые фотографии… Хроника семьи. Своеобразная, манящая и завораживающая… В последней комнате ощущается дух старины. Запах минувших лет густится в воздухе, вязнет на стенах, щекочет нос. У окна притаились раскидистые кусты в огромных горшках; на полках буддистские статуэтки из дерева. И каждая вещь имеет свою собственную историю – таинственную, зачастую и пугающую, как лязг цепей по ночам в каком-нибудь из старинных английских замков.

– Меня напрягает этот запах, – ежится Даша. – Чувствуешь?

Да. Это тлен. Это забытые воспоминания и письма былых поколений, пропылившийся хлам на чердаке и сокровища в тайниках. Это – застоявшееся время.

– У вас здесь тоже водятся привидения?

– Они открывают двери по ночам.

Уверен, Даше есть о чем рассказать…

 

Сама она любит фотографировать. У нее есть понимание фотографии, есть видение мира, чувство пропорции, правильного баланса света и тени, построения композиции. Мы смотрим на небольшую аллею, залитую солнцем. По правую сторону – деревья. По левую – кладбище лопухов.

– А я собиралась их сфоткать, – вздыхает она, разглядывая павшие лопухи.

– Увы, их истребили в очередной бойне во имя урбанизации. Смерть под девизом облагораживания ландшафта. Зато есть пакет.

Пакет белый, без толку путается под ногами, подрагивает на ветру, но улетать совершенно не планирует.

– Хочешь, тебя рядом с ним сфоткаю, а? – улыбается Даша. – Как-никак, настоящий питерский пакет!

А улыбка у нее приятная, в глазах отражаются вспышки расцветшего лета.

– Я подумаю, – делано хмурюсь я. – Тут вопрос серьезный, нужен особый подход. Это ж тебе не какая-то там Сикстинская капелла, верно?

– Пока думаешь, пофоткай меня, – командует Даша. – А то меня никто фоткать не хочет. А кто хочет, тем камеру вообще лучше не давать.

– Талант налицо?

– Даже не талант – истинная, сука, гениальность! Правда, спит она мертвым сном.

– Ясно.

Даша позирует. Ей, как всякой девушке, хочется необычных ярких снимков. Она прыгает, демонстрирует мне язык, строит рожицы, игриво выглядывает из-за дерева. И при этом умудряется давать уйму всевозможных распоряжений.

– Так, значит. Это как у всех – не интересно. А это… не-е, не годится, изюминки нету.

Я же пытаюсь ловить те моменты, когда она не «работает на камеру», моменты, когда она смеется, о чем-то вслух размышляет, отрешенно покусывает палец или же гадает над ракурсом. Два фотоаппарата у меня в руках, и я едва успеваю переключаться между ними. Даша – яркий образ. Людей такой породы я не встречал уже очень давно. Хочется запечатлеть ее в памяти, в мельчайших деталях запомнить это мгновение. Эту жизнь, бьющую ключом.

Позже она с холодной методичностью хирурга, удаляющего злокачественную опухоль, отсеивает непонравившиеся фотографии.

– Эта сойдет. И эта очень даже ничего. А вот тут не успел, не поймал… А эта… Ох, какой ужас! Нет-нет-нет, давай-ка мы побыстрей ее сотрем.

– Оставь, здесь же ты.

– И не подумаю. Там – не я. Там – смазанная фокусировка и неправильное экспонирование.

Душу греет осознание того факта, что к своему фотоаппарату я ее не подпущу. Там все мое!

– Ничего-ничего. – Даша наводит на меня объектив, жмет кнопку затвора, при этом посмеиваясь над моей неказистой физиономией. – У меня тоже имеется на тебя компромат.

– Горе мне, грешному…

 

Мы выбираемся на какую-то поляну. Зеленая, словно выведенная гуашью трава шуршит под ногами. Одиноко возвышаются пушистые одуванчики – мазок-другой кисточкой. Деловито жужжит шмель – несколько тонких штрихов: черное с желтым. И среди россыпи цветов – будто бы брызги краски на холсте – Даша глядит на меня, щурясь от солнца. Настоящая львица, приготовившаяся к прыжку. Ветер играет ее волосами. Я же ловлю ее в видоискатель, перехожу с места на место, выбирая правильное расположение. То, что фотография получится, мне уже известно.

Позже Даша подтверждает это, с самым серьезным видом изучая мою работу. В отдалении, на огороженном сеткой корте, подростки гоняют мяч. По небу белой пушистой стрелой мчится самолет.

– Гляди – комар.

И вот мы уже старательно фотографируем комара у меня на руке. Тот толстеет, по мере того, как брюшко его наполняется кровью.

Хлоп!

Теперь комар стал каким-то плоским. Мы продолжаем фотографировать. Улыбаемся друг другу.

– Взял и убил несчастное животное.

– Это не я, – отнекиваюсь, – это контркультура в моей крови так на него подействовала.

 

Вечером я встречаю Рыжую с работы. Мы бродим по городу, о чем-то разговариваем, изредка делимся воспоминаниями. Я салютую Пушкину, который салютует мне, держа на вытянутой руке парочку нахохлившихся голубей. На Сенатской площади я приветствую Медного всадника – личность монументальную, неподвижную, чьи помыслы и мечты обращены исключительно к Европе. Хлопаю по плечу Фредди Меркьюри, который подмигивает нам с Рыжей и панибратски зовет в бар.

– Show must go on, – говорит он.

В баре тепло, уютно. Мы заказываем какую-то закуску, пьем вино, смеемся. К нам подсаживается Сергей Довлатов – он глотает пиво, вытирает пену с усов.

– Хотел бы я побывать на концертах Меркьюри, – мечтаю вслух. – Да и вообще, на США посмотреть.

– Жил я одно время в Нью-Йорке, – бурчит Довлатов. – Совсем не понравилось. Там у людей нет души. Они беспокоятся об имидже, успехе, карьере, вместо того, чтоб задуматься: а не говно ли они? – вздыхает, роется в карманах, считает мелочевку и заказывает еще пива. – Потому и вернулся сюда.

– Зря, – подводит итог Рыжая. – Я бы не вернулась.

Часом позже в большом книжном магазине с завистью наблюдаю, как одна якобы знаменитая писательница презентует свой новый детектив. Она отвечает на вопросы поклонниц, о чем-то убежденно рассказывает.

Довлатов хмыкает себе в усы, а после, быстро оглядевшись, пихает за пазуху сборник рассказов Буковски и поспешно уходит.

Писательница же с жаром вещает о неоспоримой гениальности собственного сюжета, который она придумала, делая маникюр.

– Когда-нибудь ты окажешься на ее месте, – подбадривает меня Рыжая.

Улыбнувшись, качаю головой:

– Это вряд ли.

– Почему?

– Дело в том, что я не пишу детективы и не хожу в маникюрные салоны.

 

А ночью снятся живые яркие сны. Я иду сквозь туман по залитым размытыми огнями улочкам, взбираюсь на крыши, слушаю песни бродячих музыкантов. Я поднимаюсь к куполу Исаакиевского собора, гляжу на ночной город, даже машу ему – в ответ переливы теней, вспышки фар, отголоски смеха из погруженных во мрак дворов, концерты на площадях и, конечно же, фейерверки, фейерверки… Я прогуливаюсь вдоль канала Грибоедова, встречаю Сергея Есенина, который угощает меня вином.

– Сейчас Вовке Маяковскому звякнем, – заплетающимся языком говорит он. – И уйдем в хулиганский отрыв.

– Бродского еще набери.

– Точно! Пора бы еврею уже выйти из комнаты.

– И Сашку Блока тоже, – говорю я. – Пускай расскажет нам про ночь, улицу, фонарь, аптеку, бессмысленный и тусклый свет… И мы поймем, что даже через четверть века – все будет так, исхода нет…

– Верно, – хохочет Есенин. – В аптеке той закупим мы контрацептивов, и… повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, и дамы, что у фонарей стоят.

– Столько лет прошло, а ты, Серег, ни капли не изменился.

– Может, оно и к лучшему?

И в какой-то момент вдруг понимаю, что во всех этих переходах, как и во дворах, скверах, – здесь каким-то неимоверным образом заблудилось само время. Я выныриваю под мокрый снег – ведь в этом сне отнюдь не начало лета, а середина октября, – трясусь от холода, улыбаюсь пьяному рокеру, что клянчит денег на обратный билет до Хабаровска.

– Это очень далеко, – сообщает он.

– Друг, я живу еще дальше, – говорю я. – На Курильских островах. Там мой дом.

Миг – и я уже на одном из многочисленных морских вокзалов, гляжу на сливающийся с небом Финский залив, с грустью провожаю паром, отплывающий в Хельсинки. И где-то за пеленой ночи и тумана простираются земли Норвегии. Может быть, когда-нибудь… когда-нибудь…

А с парома мне машет Рыжая. Пока еще она со мной, но пройдет год-другой, и я навсегда потеряю ее. Она встретит парня – того самого Леху – и отправится с ним путешествовать – поначалу в Финляндию, затем в Германию, Испанию, Таиланд и, наконец, в США. Там они и останутся – где-то на Западном побережье. Это еще не случилось, это всего лишь сновидение, но я точно знаю, что так оно все и будет.

А что насчет Даши?

– Такова суть времени, дружище, – хмыкает Есенин, а потом что-то меняется в его глазах, он швыряет бутылку в воду, облокачивается на перила и задумчиво смотрит на снег и туман, грустно шепчет:

 

Я ведь знаю, и мне знакомо,

Потому и волнуй и тревожь,

Будто я из родимого дома

Слышу в голосе нежную дрожь.

 

И тогда я понимаю, что однажды Даша тоже встретит парня, затем расстанется с ним и через какое-то время повстречает кого-то еще. Годы будут плавно перетекать один в другой, она запишется на актерские курсы, их небольшой театр станет давать «Монолог о браке» и «Миссис Гоббс». Сама Даша начнет читать Станиславского. Ну а мы… мы будем созваниваться, списываться, изредка я даже буду наведываться в Петербург, пока однажды не перееду сюда насовсем. И одной холодной ночью, гуляя, мы обойдем ту самую галерею у вокзала, нырнем в неприметный дворик и поднимемся по истоптанным ступеням. Переходя из одного помещения в другое, мы будем о чем-то болтать, рассматривая легендарные фотоработы. Чуть позже взберемся на крышу, где я сделаю несколько смазанных снимков. И месяцем позже одна моя знакомая скажет, что снимки эти очень напоминают ей фильмы Джармуша. Мне это польстит, но фотографом я так и не стану. Писателем, наверное, тоже.

Быть может, когда-нибудь я и вовсе возненавижу этот город из юношеских грез. Какая тому причина, мне пока неизвестно. Но в любом случае это уже совсем другая история…

Так, впервые за последние полгода я сплю спокойно – ни что меня не тревожит, ни что не мешает. Сновидение же вызывает лишь легкое чувство ностальгии, принятие, что все так, как и должно быть.

А по другую сторону реальности лето – лучистое, залитое жидким золотом солнечного света. Трава и цветы. Яркие, яркие образы. Такие же яркие, как и девушка, с которой познакомился накануне.

 

– С тобой все в порядке? – спрашивает Рыжая. – Странный ты какой-то.

И вот как объяснить ей, как рассказать?

 

Бесцельно слоняюсь по городу. Летний сад, Марсово поле, обелиски и мемориалы. Оттуда запутанными улочками на набережную реки Фонтанки, затем на Дворцовую площадь. Несколько десятков снимков Зимнего дворца – со всех сторон и с разных дистанций. Очередной идиот среди толпы идиотов с фотоаппаратами, что того и гляди защелкают этот дворец до дыр. Захожу в Эрмитаж и долго-долго гуляю по его просторным залам – величайшие произведения искусства в окружении толп самых обыкновенных людей. Разговоры, вздохи восхищения, менторский тон экскурсоводов, улыбающаяся миниатюрная Мадонна Литта кисти Леонардо да Винчи. Позже – мимо каналов, к цветастому храму Спаса-на-Крови и оттуда к Казанскому собору.

И вокруг меня ненавязчиво кружится странная девушка в балетном платье. Она на мгновение замирает, жеманно закатывает глаза, принимая отрешенно-мечтательную позу. Картина, увязавшаяся за мной. Ее улыбка отражается в огромных мыльных пузырях, что выдувает фокусник на одной из улиц. Переодетый в бродягу Бутусов поет:

 

Я не спрашиваю, сколько у тебя денег,

Не спрашиваю, сколько мужей.

Я вижу, ты боишься открытых окон

И верхних этажей.

 

И если завтра начнется пожар,

И все здание будет в огне,

Мы погибнем без этих крыльев,

Которые нравились мне.

 

– Молодой человек, не желаете сфотографироваться с Екатериной Великой?

Женщина уже не первой свежести хищно ощеривается, словно лиса Алиса из известной сказки. Как и подобает, кот Базилио в костюме Петра Первого ошивается неподалеку.

– И как сильно ударит мне по карману внимание столь знатной персоны?

А она уже берет меня в оборот, под руку, заставляет обнять ее за талию. Кот Базилио тут как тут

– Совсем чуть-чуть. Каких-то сто пятьдесят рублей один снимок.

– Вон оно что. Уж не серебром, надеюсь?

– Нам и ассигнациями сойдет.

Щелчок затвора – и сто пятьдесят рублей в перспективе уплывают из моего кармана.

– Вах, как же хорошо вы работаете!

– Так приходится, куда же без этого.

– А я думал, что у царских особ с деньгами никаких проблем.

Еще один щелчок.

– Поверьте на слово, все наглые враки! После октябрьского восстания мы страдаем ничуть не меньше, чем простой люд.

– Верю, верю… Скажите, а вы тут нигде Есенина не видали? Или, может, Маяковского с Бродским? С радостью бы пропустил с ними стаканчик.

Она театрально тянет «м-м-м», затем качает головой:

– Нет, не видала. Но уверена, что они где-то рядом.

И снова щелчок затвора.

Понимаю, что это может продолжаться хоть до позднего вечера, поэтому отстраняю Екатерину-лису-Алису-Великую, забираю у Петра-кота-Базилио-Первого фотоаппарат.

– Увы, я человек простой, – киваю этой наглой парочке, – и больше не смею задерживать господ. – Отдаю им деньги. – А работаете хорошо.

– Спасибо. – Лиса-Алиса делает реверанс. – Приятного вам дня.

– И вам того же.

Вспомнив, говорю:

– Кстати, вы, часом, тапочки не теряли? Просто знаю, где их искать.

Она смотрит на свои сапожки, пожимает плечами:

– Да нет, вроде не теряла.

– Ну ладно.

– Вот что… – говорит она, – встретите Булгакова, передайте, что Маргарита его уже заждалась.

– Хм, он разве не в Москве? На Патриарших, с Воландом в шахматы играет.

– Все может быть. Но мы-то здесь.

И подмигивает.

Значит ли это, что то был не кот Базилио, а кот Бегемот?

 

Даша забирает меня спустя полчаса, ведет сквозь толпу по Невскому. Красивая – и местность вокруг, и Даша. Сама же о чем-то болтает, в шутку отчитывает, что вечно где-то теряюсь. Я отмахиваюсь с самым невинным видом. И где-то посреди этого шуточного диалога понимаю, что она мне симпатична.

Но развить эту мысль не успеваю, так как внезапно мы оказываемся в каком-то неприметном на вид кафе.

– Вот, литературный ресторан, – объявляет Даша. – Тут мы и собираемся.

От литературы в этой забегаловке одно название. Плюс запылившаяся, вдоль стены, полка с книгами и несколько портретов Пушкина в профиль на корочках меню. Самого Пушкина, увы, не видать.

В какой-то момент меня осеняет, что сейчас мы подойдем к столику, а за ним окажутся Анна Ахматова, Эрнест Хемингуэй и Стивен Кинг собственной персоной. Почему именно они – понятия не имею. Кинг станет нервно перебегать близорукими глазками с меня на Дашу и обратно, при этом то и дело приглаживая сальные волосы. Хемингуэй – манерно дымить трубкой, поглядывая в окно, словно бы за ним не одна из центральных улиц города, а пронизанные тишиной кубинские пляжи или же чарующие равнины довоенной Испании. Ну а Ахматова – небольшими глотками пить чай из маленькой фарфоровой чашки и смотреть на меня строго-строго, как учительница в средних классах на провинившегося хулигана. Забавная идея…

Люди за столиком, конечно же, не такие.

Они внимательно меня изучают – что я за зверь такой. Здороваемся. Это Кирилл – рукопожатие. Это Женя – еще одно рукопожатие. А эту даму ты и так знаешь: Анжела – смущенные улыбки и рукопожатие. Даша невольно исполняет роль арбитра между нами.

Признаться, из-за отсутствия всякого опыта таких встреч, я все ж придерживался мнения Рыжей, будто на подобных собраниях обязательно должно происходить нечто неординарное. Ягненка я, конечно же, не купил, но все же ожидал этакой мистерии будущих алхимиков слова.

Ничего подобного!

Как уже было сказано, мы в первую очередь люди, и разговоры у нас оказались вполне человеческими: посмеялись над этим кафе, над нерасторопным официантом, над портретом бедняги Александра Сергеевича, который, стараниями нынешних маркетологов, превратился в товарную марку. Естественно, друг над другом тоже посмеялись.

Власть принадлежала Анжеле.

– Логики у мужчин нет! – с ходу заявляет она.

Обжигает меня взглядом, но я решаю, что пока лучше не спорить. Не та обстановка. Но… чего скрывать, загорелся. Как так?!

Женя старательно строит из себя вредного и скучающего Онегина. Делано вздыхает над шуточками Анжелы в свой адрес. Кирилл равнодушно уплетает салат. Оба всячески сторонятся Дашиного объектива.

– Категорически не согласен, – не выдерживаю я. – У мужчин логика есть, а вот главный тезис гласит, что как раз таки у женщин она отсутствует.

– Да щас! – распаляется эта новоявленная Валери Соланас. – Мужчина по природе своей логикой обделен. Я за революцию и равноправие!

– Вот оно – губительное действие эмансипации. В таком случае я за правило большого пальца.

Анжела оценивающе глядит на меня.

– И что это за правило? – интересуется Кирилл.

И глазом не моргнув, цитирую персонажа одного небезызвестного фильма:

– В некоторых американских штатах в свое время законом не запрещалось бить женщину палкой, если палка не толще большого пальца.

Что ж, вызов сделан. Спорщики собрались те еще.

Но… не судьба.

Потягивая холодный лимонад со льдом, я краем глаза наблюдаю, как Даша помогает Анжеле с макияжем. Подруги. Но я-то знаю – видел во сне, – что пройдет какое-то время и они разругаются. Пока же – подруги! Так мужская половина нашей компании обреченно помалкивает: таинство макияжа нас не касается. И мысль-заноза отчаянно не дает покоя: наверняка именно в макияже скрывается великая женская логика.

– Ведь у него фанатки – тупые блондинки! – взмахнув руками, хорохорится Анжела. – Толстые, глупые, крикливые! Бегут, что-то визжат. Фу, смотреть противно!

А за вызовом в ее глазах полыхает жгучая ревность. Нет, она не из тех, кто станет мириться с соперницами. Сотрет в порошок, не иначе.

– Ну прям валькирия.

Смеемся. Женя потягивает пиво. Я тоскливо гляжу на пачку сигарет. Увы, по общему сговору решено, что в помещении мы не курим.

Позже Анжела уходит на свидание с музыкантом из группы «Рива-Роччи». Мы еще какое-то время сидим, болтаем, после чего высыпаем на улицу. Добираемся до парка у Адмиралтейства, усаживаемся на лавочку. Текут ленивые послеобеденные разговоры, большая часть которых – сущая околесица.

– А я вот фэнтези терпеть не могу.

– Не-е, вымирающий жанр.

– Можно каждый жанр очень лаконично расписать, – говорит Женя. – К примеру, реализм: Макар ел, Макар умер.

Взрыв хохота.

– Или, скажем, ужасы: Макар умер, Макар ел.

Снова хохот.

– Макар что-то ел, Макар отчего-то умер. Детектив.

– Ну их в баню, эти детективы!

Даша щелкает затвором фотоаппарата, я же наблюдаю за прохожими, за обнаглевшими голубями, за солнечными лучами в кронах деревьев.

– А в RPG зря не играешь, – говорит мне Кирилл.

– Почему ж не играю? Только недавно «Эру драконов» прошел. Впечатлило.

– Ребят, вы о чем вообще? – усмехается Женя.

– Нашел там латы Кровавого Дракона. А еще мне древний эльфийский храм в лесу понравился…

Даша молчит, мы же покатываемся со смеху. А июньское питерское солнце беспощадно печет, словно норовит выжечь всех бесчисленных туристов, частью которых являюсь и я.

Позже стоим у памятника Пржевальскому. Глядим на металлического верблюда с блестящим носом.

– И они еще смеют заявлять, что это мы развращенные.

– В смысле?

– Ну, посудите сами, у нас есть этот верблюд, и трем мы ему нос. Правильно? А вот в Нью-Йорке есть бык, и что ему трут?

В ответ понимающие улыбки.

– Ага, именно! Все зависит от менталитета нации. Но развращенные почему-то все равно мы.

 

Ближе к вечеру нам встречается Виктор Цой. Прислонившись к стене, он дымит самокруткой, бренчит на гитаре и, подмигнув Даше, поет:

 

Тем, кто ложится спать – спокойного сна.

Спокойная ночь…

 

Полчаса езды на метро – и вот я снова у Даши в гостях. Жарю куриные наггетсы, приготовление которых она предусмотрительно спихнула на меня. Спихнула под предлогом, что у нее-де все обязательно сгорит. Если честно, не уверен, что эти кусочки мяса не сгорят и под моим «чутким» руководством. Повар из меня так себе.

В итоге получилось более-менее. С кетчупом и салатом из огурцов и помидоров. А потом чай с печеньем и шоколадным маслом. Просто, но… вкусно, черт возьми! Уютно. И как же давно мне не было так уютно, так спокойно. Даже несмотря на то, что на часах уже половина двенадцатого ночи и я в чужом городе, уходить все равно не хочется…

Ведь рядом девушка, которая… – да! – которая мне нравится.

Мы перешучиваемся, добродушно посмеиваемся друг над другом.

– Надоела мне эта косметика, – в какой-то момент заявляет Даша. – Ничего, если я смою ее? Не испугаешься?

– Какое там! Я за естественную женскую красоту. Вот нет у меня волос на голове, я ж не ношу парик.

– Да ну тебя.

И так до семи утра. Воспаленными без сна глазами, среди сотен фотографий, историй из жизни – забавных и не очень. В окружении ее обаяния и прошлого ее семьи. Что-то не так со мной, что-то изменилось. В одночасье я потерял способность объективно воспринимать происходящее. Осталось лишь улыбаться подобно безобидному дурачку. А с пожелтевших, снятых на пленочный фотоаппарат карточек на меня все теми же задорными глазами смотрит Даша. Другое время, другая судьба, настроение, но она – настоящая. Она живая. Единственный человек на планете, в окружении скопища мрачных теней – напыщенная, но чертовски точная аллегория. Это, наверное, белые ночи так действует. Как будто угодил в паутину очарования, заблудился в путаных улочках этих незнакомых для меня эмоций и чувств.

И на рассвете, словно пьяный, шагаю по дорожке между двумя нашими домами. И все прекрасно. Необычно. Живое такое волшебство, так часто не замечаемое…

 

– Ба, да ты влюбился, батенька, – хохочет Рыжая.

– Чур меня!

– Перестань. Это нормально.

Она обнимает меня, а я обнимаю ее. И мне слегка грустно, ведь я уже знаю, что больше никогда ее не обниму.

 

А день спустя я трясусь в поезде до Ярославля. Так уж вышло… Была б возможность, остался бы подольше.

Мои соседи по плацкарте – молодая мамаша с двухлетней дочуркой на руках – во все глаза наблюдают за мной. Словно я и не человек вовсе, а какой-нибудь гуманоид с Марса. Им требуется несколько часов, чтобы привыкнуть ко мне, даже предложить немного жареной курочки.

Я улыбаюсь, думаю о своем.

– Ну, давай, приезжай к нам снова, – сказала Даша, когда я заходил в поезд, оставляя ее одну на перроне. – Надеюсь, еще увидимся.

– Обязательно увидимся, – пробормотал я. – Даже не сомневайся в этом, каштановое питерское солнышко…

Но она не услышала, так как двери уже закрывались, а в тамбуре толпился крикливый народ. В принципе, может, и хорошо, что не услышала?

Что ж, такие вот впечатления от большого и красивого города, залитого лучами летнего солнца; такие вот впечатления, отраженные в глазах одного-единственного человека. И разве это не есть обыкновенное чудо?

Да и плевать, что дома меня ждет не дождется сумрачная обыденность моей жизни, плевать, что будущее у нас будет совсем не то, каким мы его себе представляем. На все плевать! Ведь, несмотря ни на что, еще не одну ночь я буду засыпать и видеть яркие летние сны. Настоящие картины, вызывающие в душе самые разнообразные чувства. Картины, после которых ощущаешь жизнь, после которых появляется надежда.

Ведь, как сказал один питерский поэт, не так важно, в какой город ты едешь, гораздо важнее – к кому. И хотя мысль эта крайне спорная, порой случается, что она как нельзя лучше отражает действительность.

С этим я укладываюсь на койку, засовываю в уши наушники. Включаю плеер и раздумываю над тем, чего бы такого послушать. Страсть как хочется запустить что-нибудь из «Машины времени», «ДДТ», «Наутилуса» или «Кино» – старое, тесно переплетенное с первыми воспоминаниями о Петербурге, и потому пропитанное этакой грустью.

Но я не хочу грустить, и мне совсем не нужна ностальгия. Поэтому, отрегулировав громкость, я выбираю первую попавшуюся песню из «Atb».

– I see you again, – слышу голос, – on the other side…

 

 

КОПЕЙКА НА ДНЕ БУТЫЛКИ

Рассказ

 

*  *  *

– Твою-то мать!

Этими словами я приветствую дождь. Стою на выходе из подъезда, то и дело поеживаюсь, наблюдаю за каплями, стекающими по двери, за рябью и пузырями на лужах, за паром от собственного дыхания. Наблюдаю за миром, пусть и в таком его проявлении, как дождь.

А в подъезде темно, сыро, и сам я, наверное, похож на очередную беспокойную тень – промокший, озябший, в давно не стираной одежде и заляпанных грязью ботинках. Недавно вернулся, но… глянув на голые стены и пыльный сумрак, прислушавшись к бормотанию соседского телевизора и сгустившемуся в квартире безмолвию, понял, что не хочу оставаться. И уходить тоже не хочу. А в кармане того и гляди завибрирует мобильник, оповещая о несдержанности моего настырного друга. И вот что я ему скажу? Что минуту назад хотел его видеть, но вдруг ни с того ни с сего взял да передумал? Ничего не хочу говорить. И объяснять ничего не хочу. Всегда считал, что нет вещи хуже, чем попытка кому-нибудь что-нибудь объяснить. Это так же унизительно, как лицемерие, оправдания или жалость.

Чешу голову. Пальцы путаются в волосах, уже неделю не видевших шампуня. Вдыхаю пропитанный дождем воздух и… почему-то ощущаю запах моря, запах соли и бриза. Прикрыв глаза, буквально чувствую брызги на лице, слышу шум прибоя, крики парящих в вышине чаек… Все это у меня в голове – скопление воспоминаний, некогда согревавших меня, как и других – тех, что меня терзали. Нынче сохранились лишь воспоминания об этих воспоминаниях. Память крайне занятная штука – такая же, как и жизнь, наверное.

Чиркаю зажигалкой: огонек вздрагивает и исчезает. Его унесло порывом ветра. Подхватило и навсегда забрало куда-то туда – навстречу пасмурному завтра. А сигарета неприятно прилипает к губам; во рту сухо, гадко. Который день ломит в висках. Похмелье – крайне мерзкая штука… И за спиной кряхтит старость – изредка покашливает, натужно дышит в затылок. Быть может, она при этом еще и ухмыляется. Старость всегда ухмыляется. Впрочем, как и смерть. А все потому, что после уже ничего нет.

Так и стою. Практически не двигаюсь, никуда не спешу, ничего не жду. Просто курю. Выдыхаю собственное здоровье рваными сизыми кольцами в пылкие объятия ветра. Пусть и это унесет он в пасмурное завтра. Пусть и это…

 

*  *  *

За окном ночь, и мне двадцать три года. За окном ночь, и мне в который раз не спится. За окном ночь, а меня, как и прежде, одолевают различные мысли, посещают воспоминания, мучают давнишние грезы. И чтобы хоть как-то отвлечься, я слушаю звуки ночи. О да! Таинственная, пропитанная летаргией туманов и полуночных размышлений, она уже прочно утвердилась на своем троне. Своенравная госпожа – она вздыхает гулом идущих вдали за домами поездов и скрипом тормозов редких автомобилей, шелестом палой листвы и редким смехом, а то и вскриком в ближайшем переулке. Госпожа, от которой никогда не добьемся мы правды, не получим ответов на свои дурацкие вопросы, – все потому, что попросту не там ищем и не о том спрашиваем. Ведь ночь – это в первую очередь леди, но при том и кокетка, заядлая интриганка. Ее красота пленительна, а норов изменчив, как у всякой ветреной особы. Но как бы мы ни старались, мы все равно не можем изменить себя – так или иначе испытываем к ней некую если не любовь, то страсть…

И вот за окном снова ночь, и я в который раз наслаждаюсь ее чарующей мелодией. В ней, этой мелодии, помимо всего прочего улавливаются и ритмы танцевальной музыки где-то вдалеке; музыки, наверняка доносящейся из какого-нибудь клуба, или притона, или просто квартиры, где собрались ночные обитатели. И если поднапрячься, то можно различить их смех – смех охмелевших, разгоряченных, казалось бы, даже счастливых ночных существ. Заинтригованный, я невольно представляю себе неоновые вспышки, в калейдоскопе которых, среди витиеватых извивов табачного дыма, легко угадывается блеск чьих-то глаз, зовущие улыбки, затаенная до поры до времени чувственность, желанная иллюзия счастья, пахнущего не иначе как хорошим коньяком. Мне прекрасно известно, что грядущий рассвет уничтожит все это; безжалостно растопчет очарование темноты, швырнув ночных обитателей обратно в смердящую яму дневной повседневности. Так оно всегда и случается. И изменить это никак нельзя.

Конечно, быть может, некто там, в клубе, в притоне или в обыкновенной квартире нашел для себя выход. Своенравная женщина по имени Ночь щедра на столь сомнительные подарки: будь то неприметные на вид таблетки или порошок, бутылки с алкоголем и люди-тени, что скрасят ваше одиночество, – все-все-все, лишь бы удержать иллюзию как можно дольше. Увы, у этого неизменно один финал. Что поделать – все женщины коварны.

Тем не менее, не это меня заботит. Один-единственный вопрос никак не желает оставить меня в покое, но с пугающей регулярностью преследует еженощно вот уже который месяц. И мне не известен ответ на этот вопрос, или же… может, я слишком хорошо его знаю и мне просто стыдно? Стыдно в первую очередь перед самим собой, как и перед растраченным впустую временем? Один-единственный вопрос: почему я здесь, а не там?

 

*  *  *

Обходя многочисленные залитые водой ямы и выбоины, бреду вдоль обочины шоссе. Ноги ноют от холода и усталости. Оставшиеся в кармане купюры – жалкая сумма, самый раз напиться, и все – нисколько не греют, чего бы там ни твердили банкиры. А дождь лижет мою куртку, касается лица. Ласково касается. Но я все равно ежусь, что-то насвистываю себе под нос. Пытаюсь вспомнить текст песни. Коверкаю английский, злюсь на себя за то, что половину слов попросту не понимаю.

Эх, Америка… Далекая и прекрасная. Мечта, к которой так рвусь. Она столь эфемерна. И наивна. Я представляю себе города, деревья, людей. Их язык и жестикуляцию, звуки их голосов и улыбчивые лица. Автомобильные пробки и, конечно же, океан. Все в этой Америке не так, как у нас здесь. И все же – все одинаково.

Мой единственный друг уже на месте. Высокий, деловой, весь в ожидании. И, скорее всего, взгляд его устремлен прямиком на меня. Не знаю. С такого расстояния мне не разглядеть – всему виной близорукость, унаследованная от матери и многократно усугубленная перед монитором компьютера. Но я все равно улыбаюсь. Не столько другу, сколько дождю и редким прохожим, спешащим мимо и совершенно меня не замечающим. А еще – далекому морю и куда более далекой Америке.

– Опаздываешь.

Вглядываюсь в эти знакомые с детства черты – изъеденные оспой щеки, глаза с прищуром, тонкий нос и широкий, покрытый угрями лоб. На подбородке двухдневная щетина. Волосы зачесаны назад, слиплись от дождя.

– Знаю, извини.

Мимо проносится автомобиль. За рулем размазанное нечто: не человек даже, лишь темное пятно в ореоле собственных мыслей и забот. Наверное, нас он увидел такими же.

– Ничего страшного. Так куда пойдем?

– Да как обычно, думаю. В «Комету». На улице, сам видишь, какое дерьмо творится.

– Значит, в «Комету».

Мой единственный друг кивает собственным мыслям, затем достает пачку и угощает меня сигаретой. Мы закуриваем и какое-то время просто стоим. Поливаемые холодным дождем, мы смотрим на город, смотрим на сгущающиеся сумерки и вспышки жизни в окнах новостроек… И мне вспоминается, что много лет назад, когда я еще был мальчишкой, здесь ходил трамвай. Старенький такой, дребезжащий всем своим дряхлым телом, неизменно красный. С заляпанными грязью боками, с трещинами на окнах и пошлыми надписями в салоне, он громыхал, бренчал сигналом, давил монетки, что бесчисленная детвора выкладывала на рельсы, ожидая его приближения. А еще он возил людей. И я любил трамвай. В каком-то смысле именно он олицетворял все мое детство.

Теперь трамвая не стало. Муниципалитет убрал его, выкорчевал из дорог рельсы и наводнил город маршрутками, что ассоциируются у меня уже с взрослой жизнью.

– Не люблю дождь, – шепчет мой единственный друг, и лицо его как-то скукоживается, покрывается морщинами; глаза же сужаются в две узкие щелочки. Так он становится совсем стариком. С рождения обреченный вкусить запретного плода зрелости, навеки разделившего небесное и человечье, он давно уже утратил присущую ему некогда божественную непредвзятость, хрустальную чистоту неведения; он перестал быть беззаботным ребенком в райских кущах и за это лишился прощения.

Именно это роднит меня с ним, впрочем, как и с остальным человечеством. Молча принимаю эту простую истину и отворачиваюсь.

– Пойдем?

– Ага.

 

*  *  *

Склонившись над ноутбуком, в который раз просматриваю давнишние фотографии – моя молодость, вся моя жизнь. Я вглядываюсь в запечатленные на снимках лица, с трудом нахожу себя и долго-долго изучаю глазами этого почему-то совершенно незнакомого мне человека.

Мне всего двадцать три, а я уже ощущаю себя глубоким стариком. Но… почему? Почему?!

Больше чем уверен, что парнишка на фотографиях этого бы не понял. Полагаю, он бы невероятно удивился, а то и возмутился, обнаружив меня сидящим за ноутбуком в такое время суток, в особенности когда через неприкрытое окно в комнату просачивается отголосок играющей где-то вдали музыки. Ночь приглашает в путешествие, обещает эйфорию, вкус которой содержит слишком много составляющих, чтобы их называть…

Но!

Я слышу сопение девушки, которая лежит рядом со мной. Изредка эта девушка вздрагивает во сне – все потому, что ее напряженный разум даже во время отдыха швыряет ее в ров повседневных забот, из которого практически невозможно выбраться. Так кто же она такая? Зачем она здесь? И правда ли, что это именно из-за нее я сижу в освещенной лишь мерцанием монитора душной комнате, и всеми силами пытаюсь не поддаваться пленительному зову ночи?

 

*  *  *

Помещение встречает нас затхлым воздухом – тут тебе табачный дым вперемешку с запахом пота и грязных мыслей. Охранник таращится в телевизор и на наше появление никак не реагирует. А бабушки в гардеробе нехотя принимают влажные куртки, вздыхают о чем-то своем, стараются не глядеть в глаза. Бабушки в гардеробе торопятся вернуться к читанным уже не раз газетам, рассказанным уже не раз сплетням и бесчисленным кружкам горячего чая. Шум дождя с улицы не нравится им. Холод, которым от нас веет, раздражает. А деньги, что мы с собой принесли, – неизменно вызовут чувство зависти и, может быть, толику возмущения.

Усаживаемся за широкий, гладко отполированный столик в самом углу. Ничего, кроме пепельницы, на столике нет. Вместо стульев п-образный диван, заваленный подушками. Здесь все погружено во мрак, а где-то, словно бы в нескольких километрах от нас, бликами на бутылках со спиртным мерцает барная стойка. В стену напротив вмонтирован большой плоский телевизор. Черный парень, весь в золотых цепях и перстнях, читает рэп. Но слов я не слышу. Лишь нечто меланхоличное, ассоциирующееся с весенним утром где-нибудь на юге Франции, ласково касается моих ушей. Картинки в телевизоре сменяются, музыка остается. Всегда однотипная, созданная, казалось бы, для того, чтобы отвлекать, расслаблять, а чуть позже и усыплять посетителей.

– Я тут и правда усну.

– Не уснешь. – В его голосе слышится уверенность. Мой единственный друг выкладывает на стол сигареты и телефон, кивает на кнопку в стене: – Нажми-ка, пусть уже официантка объявится.

Подошедшая к нам девушка хоть и относительно молода, но при этом совершенно лишена присущей девичеству свежести, а потому больше напоминает женщину зрелых лет. Она в черном фартуке поверх белой блузки, в короткой юбочке и темных колготках. Волосы забраны в хвост, губы блестят помадой, глаза чуть подведены, сосредоточены на наших желаниях. Естественно, она приветливо нам улыбается. Все в этом мире приветливо улыбаются, радуются вот только не многие. Официантка переводит взгляд с меня на моего единственного друга и обратно. И, слегка подавшись в ее сторону, я могу уловить терпкий аромат ее тела, впрочем, как и ее жизни. А веет от нее молодостью за пару тысяч рублей, купленной в каком-нибудь бутике. В голове, скорее всего, винегрет из надежд и разочарований, многочисленных желаний, жестко пресекающихся ограниченными возможностями. И где-то там, за гранитной стеной бытовухи, скрывается маленькая испуганная девочка, которую прогнал беспощадный внешний мир. Или же там ее хладный труп…

Олеся.

Единственное имя за вечер.

Мой друг неторопливо листает меню. Его пальцы впиваются в дешевый кожзаменитель – жест этот совершенно не соответствует невозмутимости его лица.

– Чего будем?

Мне все равно. Я перекатываю в пальцах сигарету, внимательно рассматриваю ее, затем чиркаю зажигалкой и долго-долго держу сигарету над огнем. Наблюдаю, как вдоль ободка стеклянной пепельницы жидким золотом переливаются блики света. На стенах извиваются тени. Олеся же покорно ждет, изображая приветливую улыбку.

– Да как обычно.

Он смотрит на меня. Огонь отражается в его глазах. И в моих. Я знаю, что он видит это. По сути, мы видим одно и то же. Всегда видели. Просто по-разному понимали.

– Значит, девушка, будьте добры нам водочки. – Он тычет пальцем в меню. – Вот этой вот.

– Так.

– Потом… э-эм… два салата «Нежность».

– Так.

– Полтора литра сока.

– Какого?

Он вопросительно смотрит на меня.

– Вишневого, – говорю я.

Поворачивается к Олесе.

– Вишневого.

– Хорошо.

– А еще шашлык из баранины и… вот это мясо с картофелем…

Олеся наклоняется, чтобы прочесть название в меню, и я невольно заглядываю в разрез ее блузки. Пытаюсь рассмотреть ее грудь, затем перевожу взгляд на изгиб шеи. Вижу, как проступает яремная вена, как при повороте головы образуется треугольная впалость между выпирающей ключицей и шейной мышцей. С радостью бы уткнулся туда лицом. Вдыхал бы Олесин аромат, целовал бы эту уже не бархатистую кожу…

– И еще две пачки «Кента», четвертого.

– Это все?

Обмениваемся с ним взглядами.

– Угу.

– Хорошо.

Олеся уходит. Я провожаю взглядом эту стройность ног, легкость походки, окружность бедер. Она также уносит и свой аромат… впрочем, как и всю свою грошовую молодость. И все, что у меня теперь остается, – так это лишь яд табачного дыма, забирающего минуты моей жизни.

Что же дальше?

Наверное, пойду гулять по побережью. Под дождем. Промокну, озябну, но буду смотреть на море, слушать шум волн. Попытаюсь всем своим существом прочувствовать его жизнь, его великую сущность. Стану гоняться по берегу за своими мечтами, уносимыми шквальным ветром. Останусь ждать прилива. Полюбуюсь на надвигающийся шторм.

Может, даже решусь искупаться.

– Ну, рассказывай, как поживаешь?

 

*  *  *

Мне двадцать три, я женат чуть больше года, но уже устал быть семейным. Тот славный парень во мне все еще рвется на волю. Он жаждет вдыхать запахи ночи и готов посвятить себя лишь ей одной – близость с другими женщинами ему тоже интересна, хотя и не настолько…

Неожиданно пищит телефон, и я с досадой читаю сообщение от очередного некогда лучшего друга. Повинуясь некоему абстрактному дружескому долгу, этот заядлый гуляка-холостяк время от времени зовет меня вспомнить былое. В присущих ему пошлых выражениях он увещевает вырваться из оков никому не нужных условностей и с головой окунуться в ночную жизнь, хранящую в себе восхитительное приключение, столь желанный отрыв. Он зовет меня, как говорится, тряхнуть стариной, а может, и того больше – вернуть мне самого меня… Но, увы, нам обоим прекрасно известно, что я никуда не пойду. Что было, то прошло, и нынче я изредка встречаюсь лишь с одним своим приятелем – неприкаянной душой, именующей меня своим единственным другом, душой, которая без меня наверняка пропадет. Наши встречи скучны и унылы, но это максимум, что я могу себе позволить. Так мы заходим в какое-нибудь кафе, заказываем себе бутылку водки и чего-нибудь пожевать, много курим и практически не разговариваем. И порой мне даже начинает казаться, что этого моего приятеля и вовсе не существует. Он – порождение моего разума, следствие одиночества, оправдание всех зависимостей – в том числе и алкогольной. Думаю, его посещают схожие мысли…

Отложив телефон в сторону, я вновь перевожу взгляд на монитор. А плутовка Ночь продолжает насмехаться надо мной. Она манит меня в свои широко распахнутые объятия. И иногда мне даже кажется, будто зов ее сильнее зова Господнего в час великого Армагеддона.

Я вздыхаю и по привычке засовываю сигарету в рот. Чиркаю спичкой. Мне нужно это. Необходимо ощутить этот привкус, вдохнуть этот едкий запах. В последнее время табак для меня не просто наркотик, он еще является стимулятором эмоций, слабой попыткой заглушить зов Ночи.

Но зачем, спрашивается, так мучить себя? Почему нельзя просто одеться и выйти на улицу?

– Ты опять куришь в квартире? – сквозь сон бормочет жена. В ее искаженном спросонья голосе легко улавливаются нотки раздражения. В последнее время это наиболее частая ее эмоция. – Я же просила тебя не курить. Опять все провоняет…

– Извини, – говорю я и ухожу на балкон.

Ночной ветер щекочет голое тело, треплет волосы, а мне хочется кричать.

Мы вместе вот уже пять лет, год из которых женаты. Пять лет – достаточный срок, чтобы избавиться от всех иллюзий, в том числе и от самой главной – иллюзии любви. Я не знаю, зачем сделал ей предложение, как и не знаю, что до сих пор удерживает нас вместе. И порой мне даже кажется, что ей это тоже не известно.

 

*  *  *

Зачем я ему позвонил?

Сидел бы себе дома, потягивал бы теплое пиво из банки, изредка кривясь от горького привкуса, и наслаждался бы шумом в голове. От нечего делать слушал бы, как урчит в животе и как бурчит телевизор за стеной у соседа. Или включил бы свой, чтобы часок-другой поубивать разум в бесконечной череде ярких и в большинстве своем бессмысленных картинок. Тех самых картинок, что «волшебный ящик» готов подарить всякому, было б желание. При таком моем отношении почему бы мне и вовсе не избавиться от телевизора? Да все потому, что он создает эффект присутствия, убирает сквозящую в безмолвии пустоту. Все дело в человеческих голосах. Они оберегают от тотального одиночества, а то и от безумия. Но в основном телевизор смотрит кошка. Она сворачивается клубком на диване и вполглаза следит за мельтешением на экране. Какую истину она там обнаруживает, мне не известно. Знаю только, что телевизор ей явно нравится. Она с интересом смотрит фильмы. И с отвращением вертит головой, когда запускают рекламу.

У меня же иного рода зависимость. Она скрывается в мониторе компьютера, отражающего оборотную сторону моей измаявшейся души, и подобна пылесосу, вбирающему в себя мои мысли, трансформирующему их в слова и предложения. Чуть позже я читаю все это. И перечитываю. Так несколько раз подряд, пока не понимаю, что вижу эти тексты впервые в жизни.

И чем дальше, тем хуже.

Определенная педантичность, свойственная моей натуре, вынуждает меня регулярно раскладывать всю мою никчемную жизнь по полочкам. Нетрудно догадаться, что набирается не так уж и много. Так что же у меня есть? Есть сборники любимых песен на компьютере и кошка, смотрящая телевизор. Есть кой-какие полуфабрикаты в холодильнике, странные сновидения и приступы беспричинного страха по ночам. Есть полузабытое детство, машущее мне с выцветших фотографий, и смерть, улыбающаяся лицами родителей, нашедших вечный покой много лет назад. Есть мысли, мысли, мысли, витающие под потолком в сизых клубах табачного дыма, и эмоции, которыми обрастают стены. Есть мои собственные ручные привидения, томно вздыхающие, скрипящие дверями и половицами, следящие за мной невнятными фигурами во мраке, и звук капель, разбивающихся о хромированную поверхность раковины в ванной комнате. Еще есть коридор, заставленный пустыми бутылками из-под водки и пива, – мусором, который руки никак не дойдут сдать или выбросить. И случается, что где-то в трубах гудит вода… И случается, что в подъезде хлопает дверь… И кто-то что-то бормочет… И где-то едва слышно играет музыка… Где-то далеко-далеко…

А еще у меня есть ее полотенце…

 

*  *  *

Если вы скажете, что любовь долговечна, то я рассмеюсь вам в лицо. А все потому, что я искренне верю, что человек рожден быть свободным и… одиноким. Да-да, именно одиноким! Жалкая попытка избежать одиночества, именуемая в народе семьей, есть лишь грандиозный самообман. Дело в том, что каждый из нас настолько уникален, а вместе с тем и эгоцентричен, что попросту не создан для того, чтобы делить собственную жизнь с кем-то еще. Семьи, отыгравшие серебряные и золотые свадьбы, по сути, уже не семьи. Это всего-навсего люди, которых связывает слишком многое, и в дань этому они заключают друг с другом своеобразный негласный пакт. А еще они попросту приживаются вместе, привыкают друг к другу и к такой жизни. И все прожитые годы – это лишь жертва совместному прошлому, детям, нажитому имуществу, а довольно часто и общественному мнению. Ну и, естественно, – это дань тем счастливым месяцам, когда они – может да, а может, и нет – любили друг друга.

Ошибкой было бы утверждать, что любви не существует как таковой. Нет, любовь, конечно же, есть, просто у нее слишком малый срок годности. А человек по природе своей довольно противоречивое существо, склонное к одержимости всевозможными идеями. И вот он всю жизнь рвется к чему-то такому, чего и сам не понимает. Его удел – изобилие, разнообразие, свобода, но вместо этого он стремится зациклиться на чем-то одном и потом убедить самого себя в том, что счастлив. Так, потворствуя идее вечной любви, он строит свою судьбу…

Но изобилие жизни, друзья мои, никогда не подразумевало под собой одну и ту же работу, одно и то же место жительства, одних и тех же знакомых, как и, вполне естественно, одну и ту же любовь – раз и навсегда. Именно поэтому любовь столь недолговечна. Нам предначертано выбирать – за свой век возлюбленных должно быть много. Мы созданы быть любвеобильными; созданы менять и меняться, любить и дарить свою любовь, а затем идти дальше, чтобы вновь менять и меняться, снова любить и дарить свою любовь. Не верьте бульварным романам и семейным психологам. Не верьте даже собственному здравому смыслу. Все это – последствия многовекового самовнушения. Важен лишь импульс, сотворивший вселенную, логика же приводит к самоубийствам. Мы не созданы для логики, в противном случае мы никогда не будем счастливы.

Вы спросите, как я пришел к таким мыслям? Очень просто! Всему этому меня научила девушка, которую я называю женой.

 

*  *  *

– Да уж, и как вы только живете?

Мой единственный друг пыхает сигаретой, я же ковыряюсь в салате. Услышав вопрос, оставляю салат в покое, отвожу взгляд. И внезапно понимаю, что в здешнем тусклом свете, в мареве табачного дыма, под аккомпанемент странной музыки и выпитой водки, слово «друг» приобретает совершенно иное значение.

Его лицо искажается, а то и расплывается…

– Еще по одной?

– Конечно.

– За что выпьем?

Лицемерные, совершенно не к месту тосты – всего лишь дань традициям, смысла которых уже никто не понимает. Все это мертво. Все это нужно лишь для того, чтобы поднести стопку к губам. Но… по сути, мы ковыряемся в истлевающих внутренностях мертвецов, пересказывая друг дружке утратившие всякий смысл идеи, цитируя чужие мысли, делясь впечатлениями. Все в какой-то степени вырождается. И вот некоторые восклицают: «Эх, вернуть бы в наше время Ницше, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Аристотеля…» А толку-то? В нашем времени они будут самыми что ни на есть обыкновенными людьми. Уже не гении. Ведь всякая конкретная гениальность – это детище своей эпохи, это взгляд в другом направлении, ответ, а то и бунт против устоев общества. Но никто не понимает и не желает понимать этого. Какое там! Мы так рвемся к некоему эфемерному прогрессу, а ведь даже не в силах принять ту простую истину, что лопата придумана с целью рыть могилы.

– За то, что пьем.

Мой единственный друг усмехается, резким взмахом руки опрокидывает в себя стопку.

– Так как вы живете? – вновь спрашивает он.

– Как-то да живем, – пожимаю я плечами. – Любви нет, секса нет, ничего нет. И все же мы вместе.

Он понимающе кивает. Хотя откуда ему это понять? У него иная линия жизни – совершенно другой опыт.

– А почему ты ее не бросишь?

Отодвигаю тарелку с салатом и вдыхаю запах жареного мяса; рот наполняется слюной. Но я знаю, что вместо этого снова плесну в стопку водки. Запью соком. Буду курить, курить… А потом опять потянусь за бутылкой. Зачем? Это своего рода инстинкт. Как пауки и рогатки для детства. Как стаканы с водой у кровати – для старости. Как черные покрывала на зеркалах, венки и свечки перед образами…

– Да не могу я ее бросить.

– Почему?

– Не знаю. Не могу, и все. Боюсь за нее. Мне неспокойно, когда она не рядом. Когда дом пуст. Она ведь такая несчастная – ни денег, ни молодости… все мечты прахом, все попытки выбраться из депрессии – впустую. И ничего у нее нет, а впереди маячит лишь еще большее ничто. Потому и боюсь за нее. Попадись ей толковый мужик, который бы о ней заботился, – и все отлично! И я был бы счастлив. А так… Бесполезно! Как ребенка на улицу вышвырнуть.

– Но она уже не ребенок.

– Это только так кажется. Самый что ни на есть настоящий ребенок. Глупый, наивный, обидчивый. Потерянный и несчастный. И все у нас плохо. Но…

– Но?

– Но когда она дома, я, черт возьми, ощущаю спокойствие на душе. Это меня дополняет. Нет больше бессмысленного метания в пустоте – этого извечного поиска чего-то, что на деле оказывается тобой.

– Так может, это и есть любовь?

Я долго и пристально смотрю на него. В ушах – шум моря. Запах соли и рыбы – в носу. А перед глазами – истина. Простая, понятная лишь нам обоим истина.

Может, это и есть любовь? Спокойствие?

– Не тот глупый букетно-конфетный период, о котором принято говорить, а именно это…

– Когда все уже позади, все дороги пройдены и все мосты сожжены, да? Когда худшее уже произошло, но вы до сих пор вместе? И даже больше! Несмотря на обманы, разлуки, обиды и боль, – каждый из вас по-прежнему нервничает, когда другого нет рядом. Неужели и правда, что любовь – это всего-навсего спокойствие?

Он пожимает плечами, отводит взгляд.

– Только если это спокойствие двоих, а не одного.

– Верно, – киваю я.

– Ну так что, выпьем за эту… как ее? За любовь?

Шутка, но никто из нас не улыбается. Мы смотрим друг на друга, и я вижу, как его душа поглядывает на меня сквозь прозрачный хрусталь. Я знаю, что его счастье – мнимое ли, настоящее ли – сидит дома, его будущее обивает порог его квартиры, а прошлое истлевает в исписанных страницах. Я знаю, что его судьба – это слова, сказанные лишь для того, чтобы быть забытыми. А его проклятие – всю жизнь пытаться обрести эти слова вновь…

Действительно ли о нем сейчас шла речь?

– За любовь!

Мы соприкасаемся стопками, выбив легкое «дзинь», и на выдохе глотаем их содержимое. Огонь обжигает горло, желанный жар охватывает разум, и все это проступает каплей пота на лбу. А мясо пахнет еще вкуснее. Доедаю салат. Курю, курю, курю…

 

*  *  *

Моя жена спит в соседней комнате, предпочитая рационализм дня мистицизму ночи, спонтанным путешествиям – карьерный рост, и романтике – размеренный семейный быт. Подобные мои размышления лишь нервируют ее. Она не видит в них смысла, считая единственно верной целью жизни наших будущих детей, мой солидный заработок и стабильную работу. Она смеется над писателями, такими, как тот мой приятель – неприкаянная душа, – и заявляет, что они не от мира сего, называет их глупцами, неудачниками. Она брезгливо косится на художников, не понимая, как можно жить так, как живут те. И мне грустно это признавать, но, судя по всему, идеалом государственного устройства она считает армейский режим, где установлена жесткая дисциплина и примитивная иерархия, а все мужчины гладко выбриты, коротко подстрижены и непременно в форме. В свою очередь, меня от всего этого уже порядком тошнит. Мы – люди разного круга, разных взглядов и интересов, волей судьбы оказавшиеся вместе. И если бес противоречия заставил однажды меня поступиться своими принципами, назвав эту, по сути, незнакомую мне девушку женой, то теперь он же не дает мне возможности ее бросить.

Но ведь наша любовь давно уже прошла, разве нет? И все, что мы делаем – так это обманываем и обманываемся, вздыхаем о давно минувшем, не понимаем и даже не слышим друг друга и тайком посмеиваемся друг над другом. Мы пытаемся строить планы на будущее и гордо называем себя семьей, прекрасно осознавая, что это не более чем узаконенная фикция. Мы плачем, если ссоримся, и потому, остынув, с готовностью миримся, клянясь больше никогда так не делать – миримся в первую очередь потому, что плохо нам самим. И лишь в определенные моменты жизни каждый из нас понимает, сколь же это все глупо и бессмысленно.

И когда это понимание посещает меня, я достаю с верхней полки кухонного шкафа запрятанную там бутылку, наполняю стакан и, уставившись в темноту, пью.

 

*  *  *

– Слушай, а как ты сделал своей жене предложение?

Мой единственный друг хмурится – лишь на секунду-другую! – а потом, задумавшись, грустно усмехается. В его глазах сверкают воспоминания. Прошлое – это не только пожелтевшие страницы и выцветшие фотографии. Прошлое – это мир, что ты ежедневно берешь с собой, носишь в душе; мир, что стоит перед твоим мысленным взором.

– Я купил кольцо с камешком.

Киваю.

– Притащился в «Небо» – вполне достойное заведение для такого рода мероприятий. Во всяком случае, там были две вещи, без которых я не представлял себе всей этой церемонии: живая музыка и камин. Я предупредил официантов, что мы придем накануне вечером, и программа должна быть примерно следующая: нам, как каким-нибудь особым посетителям – официанты должны сами придумать, – выделят столик у камина. После того как мы сделаем заказ – который я оговорил заранее, – оркестр заиграет вальс Мендельсона. И тогда одна из официанток принесет поднос, который будет усыпан лепестками роз, и на котором будет лежать коробочка с кольцом.

– Ох уж этот Мендельсон с его вальсом…

– Так вот, я оплатил столик и прикупил лепестки роз. Кольцо, правда, оставить не решился – мало ли что. В общем, наступает вечер следующего дня, и моя ненаглядная заявляет, мол, не хочу никуда идти, давай-ка мы лучше дома посидим! – Мой единственный друг округляет глаза. Рассказ явно доставляет ему удовольствие – ничуть не меньшее, чем воспоминания. – Короче, я буквально силой тащу ее в это треклятое «Небо». Оказывается, к тому времени случился какой-то непредвиденный косяк, и официанты, которые должны были нас обслуживать и с которыми я договаривался, не явились. Понятное дело, я в ужасе – все грозит накрыться медным тазом! Но… слава богу, обошлось. Нас встретил парнишка и, не подавая вида, сообщил, что мы – первая пара после девяти вечера, и по правилам ресторана нам полагается столик для романтического ужина. Так нас повели к камину, и все это время я пытался беспалевно передать официанту кольцо…

Мой единственный друг жестикулирует, даже смеется, а в глазах его пылает огонь. Сигарета в руке вычерчивает замысловатые дуги в окутывающем нас сумраке. И по нему видно, что в данный момент он счастлив. И его счастье не имеет ни малейшего отношения ко мне…

Так значит, для каждого счастье свое?

Ну конечно! Сколь глупо было пытаться найти его, вывести некую универсальную формулу, что неизменно бы сделала счастливыми всех.

Какая глупость с моей стороны.

Но если задуматься, то невольно понимаешь, что порой такие вот глупости и делают нас счастливыми.

 

*  *  *

Увы, моей жене никогда не понять смысла моих слов. Ей неведомо изобилие. Как и большинство, она эгоист, заядлый собственник и в чем-то приживала – любит курорт, но не дорогу, предпочитает заранее продуманное и наиболее безопасное путешествие, но отнюдь не спонтанное приключение, неизвестно к чему ведущее. Она рационалист и материалист. Ее удел – череда галочек в некоем послужном жизненном списке: предложение руки и сердца – театральное действо, которого она так хотела, и которое я ей дал, – платье невесты и пышная свадьба – в чем я тоже угождал исключительно ее вкусам, – а теперь вот настала череда рожать детей, взбираться по карьерной лестнице, превращать свой дом и своего мужчину (то бишь меня) в нечто показушное, чем можно не столько гордиться, сколько хвастаться. Но я больше не хочу принимать в этом участия. В какой-то момент я вдруг осознал, что все это – тоска болотная. Мне кажется, что я с радостью предпочел бы образ жизни героев Довлатова, Керуака или Кизи образу жизни драйзерова стоика или семейства Форсайтов Голсуорси. Но моей жене не понять этого – точно так же, как мне не понять ее.

Она смотрит на меня и обижается: почему я не такой, каким был раньше, почему изменился, почему больше не желаю быть как все остальные. Снова и снова она осыпает меня вопросами: почему я не стремлюсь взобраться на самый верх по службе? почему не желаю купить хорошую импортную машину? почему не мечтаю устраивать теплые вечера, собираясь с другими знакомыми семьями, удивляясь при этом тому, как же быстро растут наши дети? И ей невдомек, что для меня убийственно уже само понятие «как все». Ей невдомек, что я не нахожу смысла в детях, и мне не столь важно, кто будет подносить мне в старости стакан воды, и будет ли вообще кто-то это делать. В отличие от тех, кто любит мотивировать себя подобной чепухой, мне все равно. Можете считать это безответственностью, но… дорогие мои, поймите, в старости вам будет уже глубоко наплевать, и если вы хорошо относитесь к своим детям, то, скорее всего, не станете обременять их собственной дряхлостью.

И нет, я не отважусь утверждать, будто все это есть единая и неоспоримая истина. Возможно даже, что со временем (а именно так считает моя жена) я изменю взгляды на жизнь. Но ведь со временем все меняется, в том числе и мы сами. Смело я могу ручаться лишь за себя и лишь на данном этапе своей жизни. А что будет дальше, никому не известно.

Вот поэтому мне не спится каждую ночь. Поэтому я думаю, вспоминаю… Поэтому я курю, а порой и выпиваю. И может быть, чтобы как-то от этого уберечься, я изредка кидаю одну-две монетки в бутылку…

 

*  *  *

Я сижу перед монитором, и мне стыдно назвать себя писателем. Я гляжу на тот небольшой отрывок, что написал, и не понимаю, о ком и о чем он. На самом деле, я хочу написать роман – о своей жизни, как и о жизни людей, которые меня окружают. И я догадываюсь, что роман этот, как и всякий, в основу которого положена жизнь и судьба одного человека, слишком велик, чтобы быть когда-нибудь написанным. И тем не менее он уже практически готов. В голове. Я знаю, что сказать миру. И больше чем уверен, что мир примет мое откровение.

Увы, пока что передо мной лишь этот небольшой текст, оканчивающийся путаной фразой: «Но за окном ночь, и мне сорок три года…» А дальше тянется сплошной пробел, постепенно уводящий в белую пустоту чистого листа.

Может быть, я еще не готов?

Но правда жизни состоит в том, что за последние два года я не написал ни слова.

Правда жизни состоит в том, что все написанное мной до нынешнего момента – сплошная ложь.

Правда жизни состоит в том, что у меня в ванной висит ее полотенце, но ее самой никогда не было. Она просто не существует…

 

*  *  *

– Милый, ты скоро ложишься? – спрашивает жена, когда я возвращаюсь в комнату.

Я же смотрю в окно, за которым протекает запретная для меня жизнь. Я наслаждаюсь свежестью ночного воздуха, наполняющего меня воспоминаниями и какой-то пугающей решимостью…

Но решимость эта изменчива: миг – и от нее не остается и следа. Со вздохом отвечаю:

– Уже ложусь.

– Закрой, пожалуйста, окно. Холодно, – просит она.

Но разве там холодно? Мне хочется закричать на нее, заставить каким-то образом шевелиться ее истинное «я». Хочется, чтобы она выбралась из этой скорлупы и посмотрела на мир моими глазами. Чтобы оценила все преимущества открывающихся перед ней перспектив. Или хотя бы ужаснулась тому, насколько убога ее жизнь…

А после этого я бы с удовольствием впрыгнул в одежду и умчался дорогой ночных фонарей в чарующее туманное никуда. Умчался бы в мир, полный иллюзий и соблазнов.

Но этот импульс, как и всякая бессмысленная решимость, быстро проходит…

 

*  *  *

– Ты так сопьешься.

Странное предостережение. Особенно, когда слышишь его от человека, с которым в основном и пьешь.

– Мне скучно, – признаюсь я пустоте между нами.

Мой единственный друг проглатывает эти слова. Думает. Кивает.

– Знаю.

– Поэтому ты и заговорил о пьянстве?

– Да.

Улыбаюсь. Бог весть чему. Лепесткам роз на подносе, который принесла официантка его невесте. Улыбаюсь ей самой – этой незнакомой мне девушке. Крупица ее счастья теперь известна и мне. И заключена эта крупица в бархатную шкатулку, выплавлена из золота и инкрустирована дорогим самоцветом. Но вся эта прелюдия не больше, чем знак «равно» в сложном уравнении жизни. Это уравнение столь запутанно, что лишь тем немногим, кто сумеет его разгадать, станет понятно, насколько оно просто и… даже банально? Мой единственный друг – всего-навсего одна из составляющих уравнения своей жены, в то же время как она – составляющая его.

Ко мне же они не имеют ровным счетом никакого отношения. Конечно, если не учитывать того, что я могу написать про них в своем романе.

Как и того, что я уже написал…

– Ты сопьешься от безделья.

– И от одиночества.

– А еще от безвыходности.

– Это тоже.

– Хочешь, расскажу тебе одну… э-эм… историю?

Тушу сигарету в пепельнице. Какой гладкий стол. И как жутко выглядит кусок жареного мяса. Слышу цокот каблуков проходящей мимо девушки. Ловлю ее взгляд, мельком брошенный в нашу сторону, – он обжигает душу.

– Валяй, – говорю я.

– Редко кому об этом рассказываю. – Мой единственный друг смущенно пожимает плечами. – Не самая приятная из моих историй.

– Ясно.

– Был у меня когда-то дядя, старший брат матери…

– Почему был?

Слишком поздно я понимаю, что этого вопроса следовало не задавать.

– Так вот, все у него было хорошо – и работа, и квартира, и жена… А в итоге спился человек. Знаю, что подобных случаев тысячи только у нас по городу насобирать можно, но дело не в этом. Все сейчас пьют. Все теряются. Наверное, оттого что просто не знают, на кой им нужна эта странная жизнь, и что с ней, собственно, делать?

Киваю. О чем-то таком и мне доводилось думать.

– В общем, лишился он всего. Жена ушла после того, как он под «белочкой» на нее с ножом бросился. Квартиру разменяли при разводе. А с работы его погнали, так как алкоголик нигде не нужен. И не осталось у него ровным счетом ничего. Только сестра младшая – матушка моя. И вот он таскался к ней да деньги клянчил. На водку. Она, конечно, ворчала, но денежку исправно давала. Папка мой его с лестницы спускал, поэтому дядя ходил только тогда, когда того не было дома. Иногда не было и матушки. И я – совсем еще пацаненок – впускал его и молча наблюдал, как он хлебает на кухне мамкин суп и как рыскает по комнатам в поисках бухла. Меня он ни разу и пальцем не тронул, но прогнать его я все равно не решался. Сам посуди, маленький был, много чего не понимал.

– Ясно.

Наполняю стопки, мы чокаемся, выпиваем. Закусываю куском мяса.

– И во время таких его визитов меня всегда поражала одна особенность, – продолжает мой единственный друг.

– Какая?

– Дядя постоянно просил у меня однокопеечные монетки.

– Зачем?

– Кто-то ему однажды сказал, мол, если хочешь завязать с синькой, возьми бутылку из-под твоего любимого бухла и откладывай в нее по монетке. Одна монетка за каждую выпитую бутылку. Со временем, когда бутылка начнет заполняться мелочью, ты увидишь, как много ты уже влил в себя этой дряни, и подсознательно станешь ограничивать свое стремление бухать.

– Интересный довод. Правда, первый раз о таком слышу.

Зачем-то улыбаюсь. Начинает болеть голова. Нужно не забыть покормить кошку, а то еще возьмет да обидится.

– Я тоже, – говорит мой единственный друг. – Не знаю, действует этот способ или нет, но конкретно моему дяде он не помог. Как-то раз бедняга уснул на улице и замерз. На его похороны, кстати, никто не пришел. Даже моя мать.

– Бесславный конец.

– Вот именно. – Для пущего драматизма он делает паузу. – Ты можешь кончить так же.

Смотрю на него. И с чего бы ему интересоваться моими проблемами? Я уже год рассказываю ему выдуманные истории собственной жизни: о любви, которой у меня нет, о книгах, которые я не написал, о городах, в которые не ездил… Разглядываю свои ногти – нестриженные, с полумесяцами грязи под ними. Тени со стен усмехаются. Взгляд моего единственного друга проникает мне в душу. А что если и он – выдумка?

В телевизоре молоденькая девушка крутит попкой.

– Ты тоже откладываешь монетки? – спрашиваю я.

– Ага.

 

*  *  *

Засыпая, я и вовсе начинаю сомневаться в правильности своего видения мира. С чего я вообще взял, будто моей жене оно нужно? Быть может, однажды она уже посмотрела на свой возможный жизненный путь с такого ракурса и решила, что он ей не подходит. В силу того, что она такой человек, ограниченная определенность для нее важнее, чем неопределенное изобилие. Ей двадцать пять лет, и, быть может, пару лет назад она тоже стояла перед подобным выбором. И тогда она решилась и пошла со мной, допустив лишь один незначительный промах – не учла, что мне еще только предстоит выбирать…

Все может быть.

Полуночные мысли, сдобренные стопкой-другой, порой вгоняют меня в ступор…

 

*  *  *

Мы расстаемся далеко за полночь.

Выкуриваем еще по одной сигарете, хлопаем друг дружку по плечу, пожимаем руки и расходимся. Он в одну сторону, а я – в другую. Он – на юг, в сторону гор, а я – на север, по направлению к морю.

Оба исчезаем в пелене дождя.

 

*  *  *

– Милый, окно…

– Да-да, конечно.

Я закрываю окно, отсекая приток волнующего ночного воздуха, и зачем-то киваю ночи. Чертовка подмигивает мне, при этом лукаво улыбаясь. Даже сейчас она не оставляет попыток выманить меня наружу.

Прав ли я в своих убеждениях, как и в своих сомнениях?

Ложусь в постель и прижимаюсь к жене – такой теплой спросонья, такой привычной.

– Ответь, пожалуйста, – шепчу ей в самое ухо, – что для тебя романтика?

Какое-то мгновение она мирно посапывает, и мне кажется, что я так и не получу ответа, когда она вдруг невнятно произносит:

– Цветы… ресторан…

– Ясно, – вздыхаю я и поворачиваюсь на другой бок. – А для меня – ночное звездное небо где-нибудь в горах…

 

*  *  *

К тому времени, когда занимается рассвет, я сижу на пристани и смотрю на бушующее море.

Хотя я полностью вымок и продрог, все равно не в силах оторвать глаз от линии горизонта. Вдыхаю аромат соли и слежу за пенистыми волнами. Одну за другой курю сигареты, которые больше не кажутся такими уж едкими и гадкими, какими казались в размеренной затхлости кафе. А у моих ног стоит практически пустая бутылка из-под пива. Большим и указательным пальцем правой руки я потираю влажную копеечную монетку.

Море же шумит, ругается, не обращая на меня никакого внимания. Гнев его мне понятен, но догадываюсь, что мысли его о вечном. Они принимают вид крикливых чаек и вольготно парят в небесах. Наверное, это его счастье. Его любовь. Просто быть и осознавать, что ты есть.

И что ты живой.

Я думаю над словами, сказанными мне единственным другом. В его бутылке монетки уже перевалили за середину. И это пугает его.

После смерти комнатка его дяди перешла к его родной сестре – матери моего друга. Она взяла туда сына и мужа, намереваясь избавиться от лишнего хлама и как можно скорее выставить на продажу это скверное воспоминание, разящее дурной родственной кровью. Но в комнатке практически ничего не оказалось. Минимум мебели, какое-то грязное тряпье, давно не мытая посуда и… бутылки.

Несчетное множество бутылок, до горла заполненных мелочью.

 

*  *  *

Как разобраться, что есть истина? Какая точка зрения правильная, а какая – ложная? Быть может, каждый человек определяет это для себя сам? Если наша участь заключена в изобилии, то все ли дороги ведут к нему? И ведь всегда можно остановиться где-то на полпути или повернуть обратно, правда же?

Но за окном ночь, и мне сорок три года…

 

*  *  *

Я допиваю пиво и, морщась от скрипа в суставах, поднимаюсь на ноги – мое онемевшее сорокалетнее тело протестует. Только сейчас осознаю, что буквально дрожу от холода. А в голове навязчиво всплывает один и тот же вопрос: каково это – жить в окружении сосудов, заполненных собственными поражениями, и понимать это?

И вот я гляжу на пустую бутылку в руке и, задумавшись на мгновение, опускаю в горлышко монетку. Слышу, как она звякает о стеклянное дно. Своеобразная дань Харону за мою никчемную душу…