Александр КАБАНОВ

 

Украинский русскоязычный поэт. Родился в г. Херсоне в 1968 г. Главный редактор журнала о современной культуре «ШО». Автор 13 книг стихотворений и многочисленных публикаций в периодике: «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Континент», «Арион», «Новая газета» и др. Стихи переведены на английский, немецкий, голландский, финский, польский, сербский, грузинский и др. языки. Лауреат «Русской премии», премии «Antologia», Международной Волошинской премии, премии «Московский счет» и др. Живет в Киеве (Украина).

 

 

ВОРОН-САНИТАР

 

 

*  *  *

 

Московский сад, как филиал моссада –

не опыляй войну, не обрезай судьбу:

и я брожу один под сенью листопада

с таинственной коробочкой на лбу.

 

Когда я был рожден в смирительной рубашке,

и брошен, словно хлеб и зрелище в толпу,

мне ворон-санитар, дежурный по шарашке –

навечно прикрепил коробочку ко лбу.

 

Чтоб никого не съесть и никогда не спать я

не возжелал и более не смог,

но я благодарю за крест из закарпатья,

голгофу и романтику дорог,

 

за этот белый свет в синеющем окопе,

за этот красный сад, текущий из-под век,

а раньше – я бродил с коробочкой на жопе,

как безъязыкий русский человек.

 

 

*  *  *

 

На дверном глазке серебрится накипь,

только дверь ушла на свиданье в лес,

никогда не плачь, как же мне не плакать,

я бы с этих слёз никогда не слез.

 

От чего смешно, до того обидно,

ты глядишь на саблю и пьешь шабли,

снег такой, что больше земли не видно,

потому, что – кончилась, нет земли.

 

Проводник слепой, позовешь соседку –

почитать какого-нибудь дюма,

а на ней – шерстяная рубашка в клетку,

понимаешь, и это – тюрьма, тюрьма.

 

Это дважды входящий в себя дозорный,

где проклятье с видом на оберег –

белый снег, а за белым приходит черный,

остается красный – последний снег.

 

 

*  *  *

 

Бог еще не прикрыл этот грязный, гнилой бардак,

и устроить всемирный потоп еще не готов,

потому, что люди исправно выгуливают собак,

потому, что люди послушно прикармливают котов.

 

И пускай они убивают других людей и богов,

пишут жуткие книги, марают свои холсты,

не хватает крепкой руки и просоленных батогов:

человечество – это прислуга для красоты.

 

Мы живем для того, чтоб коровам крутить хвосты,

добывая роуминг, пестуя закрома,

подражаем птицам, рожаем в горах цветы,

красота такая, что можно сойти с ума.

 

Обхватив колени, сидишь на исходе дней,

и глаза твои, запотевшие от вина –

видят бледных всадников, всех четырех коней,

а за ними – волны и новые племена.

 

 

*  *  *

 

Великий лор посмотрит в свой лорнет –

на дикое, невспаханное поле,

и ты поймешь – бессмертья больше нет,

что можно быть бессмертным поневоле.

 

Июльский полдень, высохший ирпень,

свинцовый привкус и тревожный признак,

перекрестившись, ты уходишь в тень,

которую отбрасывает призрак.

 

Уходишь в тень, а там уже стоят:

накрытый стол, испытанное кресло,

чужие книги и в бутылках – яд,,

жаль, в этот кадр чудовище не влезло.

 

Вдали от всех погромов и резни –

пьешь белый свет и черный хлеб готовишь,

прекрасное мгновенье, тормозни –

я так люблю классических чудовищ.

 

 

*  *  *

 

Когда мы забыли о солнце, о боге и снеге,

когда совершенство – редчайший в природе изъян,

мы спали в ковчеге, мы женщин любили в ковчеге,

а после – кормили жирафов, слонов, обезьян.

 

И ливень протопал вдвоем со всемирным потопом,

вай-фай барахлил, и в планшетах – то фейк, то баян,

но чья-то душа добиралась до нас автостопом,

пока мы кормили медведей, волков, обезьян.

 

Дремучие волны, их бедра – в хозяйственном мыле,

библейские мифы, молчания новый словарь,

и надо признаться, когда мы животных любили –

рождались кентавры, сирены и прочая тварь.

 

Нам снились квартиры, в которых вы жрете и спите,

как спят в морозилках пельмени и царь пеленгас,

фонарь на корме и такой же фонарь на бушприте,

а третий фонарь в капитанской каюте погас.

 

 

*  *  *

 

Деревья переходят рубикон –

сад вырублен, в живых остались кони,

как хорошо, что у меня – балкон,

теперь они гуляют на балконе.

 

То замолчат на несколько минут,

то ржут, а после – фыркают часами,

вы слышали, как лошади поют

высоцкого незлыми голосами?

 

Бывают дни, когда у овощей

характер портится по правилам гниенья,

когда в порядке хаоса вещей –

нас всех спасают фрукты и коренья.

 

А лошади не пьют и не едят,

предчувствуя войну и мясорубку –

они с тоской на всадников глядят,

вдыхают воздух, словно курят трубку.

 

 

*  *  *

 

Тяжело сдвигается плита древнего рождественского склепа,

там живет святая простота, как она – прекрасна и нелепа,

меркнут золотые фонари, кладбище и небо в звездных крошках,

бродят по аллеям упыри, до утра играют на гармошках.

 

Слава богу, кровь они не пьют, вы им только семечек отсыпьте –

и тогда они вас – отпоют, словно аниматоры в египте,

и покажут хлебные места, и откроют винные отсеки,

говорят, святая простота раньше ночевала в человеке.

 

Он теперь – усталый прохиндей, более похожий на бочонок,

а когда-то уважал людей и водил на кладбище девчонок,

и когда-то в детстве проглотил натощак серебряную ложку,

и бессмертный гена крокодил одолжил покойнику гармошку.

 

Чтобы он полезное играл, подражая зверю и народу:

чем богат владимирский централ и куда уносит галя воду,

и черна от клюва до хвоста журавлей гамзатовская стая –

для того, чтоб эта простота понимала, что она – святая.

 

 

AB OVO USQUE AD MALA

 

В галерее уффици: картины, колонны, повторы,

а мне нравятся больше всего – эти лавочки и коридоры,

вот присядешь и смотришь, как вьется резьба к потолку,

как расписаны стены под яблоню в полном соку,

и трещат еле слышно все трещины дивной эмали,

и спокойно от краски, в которой людей отпевали.

 

А повсюду снуют, опьяненные светом туристы,

как в бокале с шампанским, похожи на рой пузырьков,

здесь рассветы – сухие, а впрочем – закаты игристы,

но об этом – отдельно, при случае, без матюков.

 

Затекает плечо, чтоб бесшумную скрипку настроить,

и арабский смычок успевает губу раскатать,

возмутишься в душе: вот умели же сволочи строить,

да искусством своим православную кровь угнетать.

 

 

ЛЕСЯ

 

Я поймал для тебя одинокую бабочку персии,

только знай,что она у поэтов ворует слова,

видишь, как я бесстрашно сжимаю ее в троеперстии,

днем – сплошной махаон, ночью – мертвая голова.

 

Знаю, ты не откажешься жить без простого кузнечика,

назови его, скажем, ашот или лучше – звиад,

будешь утром поить кузнеца из кустарного глечика,

по которому вьется бесшумной лозой виноград.

 

Вот еще – стрекоза, у нее затруднения с именем,

дело вовсе не в крыльях – казенные крылья ее,

а когда-то бродила козой с переполненным выменем

и в языческих штольнях жевала одно мумие.

 

Что сказать тебе, ласточка, девочка вольного киева,

не влюбляйся в поэтов, здесь каждый поэт – маргинал,

ничего не останется, даже последней строки его,

только боль от потери, пока я тебя не поймал.

 

 

*  *  *

 

Мы ползаем, как дети по земле,

окапываясь в мыслях о сезаме,

и пьем портвейн, и плачем в феврале.

горючими и черными слезами.

 

Пусть будет нефть поэзии густа,

как чешуя днепровского налима,

и елочка – шестая часть куста,

на новый год горит неопалимо.

 

Плодитесь, размножайтесь на ветру

но в тихий час, впадающий в сахару –

мы отнесем зародышей к ведру –

на ужин ихтиандру и икару.

 

О чем поет на кладбище хасид,

кому откроет женщина скворешню,

но этот сад вниз головой висит:

кровь приливает – я люблю черешню.

 

 

*  *  *

 

Был ангел, посланный добром на дальний хутор по феншую,

и выковыривал пером из-под ногтей он кровь чужую,

неординарный, не простой, пахан небесного застенка,

то бородатый, как толстой, то дивно лысый, как шевченко.

 

А дальний хутор нес пургу, соседствуя с погодой летней,

коровьи нимбы на лугу сияли в изумрудах слепней,

гусей шиповник у пруда, оракул в черных аквалангах,

и проступали здесь года, как перстни зэков на фалангах.

 

Росли и лопались клопы в гнилых матрацах одичанья,

языкобесие толпы и богоборчество молчанья,

был ангел – белая культя, похожий на армянский чечил,

одних – он убивал, шутя, других – любовью искалечил,

и только верилось двоим-троим, воскресшим после свадьбы:

мы за ценой не постоим, а постоять бы, постоять бы.