Игорь ВОЛГИН

 

Поэт, прозаик, историк, доктор филологических наук, кандидат исторических наук. Профессор факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова, академик РАЕН. Основатель и президент Фонда Достоевского, вице-президент Международного Общества Ф.М. Достоевского (International Dostoevsky Society), член научного совета Пушкин-института. Автор и ведущий программ «Игра в бисер» на телеканале «Россия К». Автор более пятнадцати книг стихов, документальной прозы и переводов. Лауреат многих литературных премий. Лауреат  премии «Тэфи» – 2016. Член СП Москвы.

 

ЕСЛИ НЕ ЯВИТСЯ — БУДЕШЬ ВО ВСЁМ ВИНОВАТ...

 

*  *  *

 

Я в Гарварде заснул на стриженой лужайке —

в благоуханье роз, под дубом вековым.

И пели мне дрозды, и ставили мне лайки

все те, кто мнил меня пока ещё живым.

 

Я спал со всех лодыг, и разум мой на овощ

хотя и походил, но вопреки всему,

не покладая рук, производил чудовищ,

что, следует сказать, не свойственно ему.

 

Мне снился материк и тот блаженный остров,

где стрельчатый собор схож с розою ветров,

где плещется Лох-Несс, где поступали в Оксфорд,

дабы учить латынь, Баширов и Петров.

 

Я застонал во сне — и мне явился Кембридж,

и в мантии магистр (или маньяк?) игры

промолвил: «Антр ну, пока ты сладко дремлешь,

весь этот дивный мир летит в тартарары!»

 

И ангел вострубил, и в качестве эрзаца

пролился мелкий дождь на гарвардский газон.

И мысль взошла на ум — зачем мне просыпаться,

коль скоро жизни сей подобен этот сон.

 

 

*  *  *

 

Хорошо влюбиться враз,

будто не в уме.

…Распрекрасный город Грасс —

вилла на холме.

 

Сколько выжито обид,

выпито мадер.

Но имеет бледный вид

вилла «Бельведер».

 

Краше — нищенский мотель.

(Не в конягу корм).

Среднерусская метель

заметает холм.

 

Не прибавит скоростей

маятник Фуко.

Нету с родины вестей —

слишком высоко.

 

По европам входит в раж

прибывшая голь.

Хмуро смотрит на пейзаж

генерал де Голль.

 

Адмирал лихой де Грасс

также мне не чужд.

Впрочем, я приехал в Грасс

без особых нужд.

 

Забреду в ночной кабак,

не зажму на чай.

Я вообще здесь просто так,

я тут невзначай.

 

Жизнь моя, что пастораль,

если бы не стих:

«Ледяная ночь, мистраль

(Он ещё не стих)».

 

Если бы не этот бред —

смертный, назубок:

«Никого в подлунной нет,

Только я да Бог»,

 

может, тоже в унисон

стонущий во тьме.

Русский морок, русский сон —

вилла на холме.

 

 

*  *  *

 

Отжевав банальности мякину,

наломав немало в жизни дров,

я, как и положено, покину

вскоре этот лучший из миров.

 

И, явившись из-за буераков,

в чаяньи бесхозного добра

пять моих детей от разных браков

встанут у отцовского одра.

 

И в межгалактическую стужу

уносясь от здешних областей,

я свою единственную душу

разломлю на несколько частей.

 

Нежную, застенчивую с детства —

как её мне страшно отдавать.

Но на это скудное наследство

вряд ли будет кто претендовать.

 

Скажут по-семейному, без фальши:

«Ты, папаша, доброго добрей.

А не шёл бы ты куда подальше

вместе с филантропией своей!»

 

И пойдёт сторонкой, не в обидку,

жалкие свершая антраша,

на живую смётанная нитку

в рай моя бессмертная душа.

 

 

*  *  *

 

Явится строчка — и сладится всё остальное,

совесть утихнет, утешится сердце больное,

будет хотя бы на миг посрамлён сатана —

только случилась бы, только б явилась она.

 

Был ли ты счастлив по жизни? Всё это цветочки —

ибо ничто не сравнится с явлением строчки,

лишь бы явилась, а там хоть трава не расти —

можно на лютне играть иль народы пасти.

 

Впрочем, пока ты, козёл, упражняешься с лютней,

в граде и мире становится всё бесприютней,

и удальцы, облачённые в шёлк и виссон,

тащат в узилище тех, кто не ими пасом.

 

Пляшет блудница, не путаясь в юбках и шалях,

пьёт гегемон и апостол скребёт на скрижалях,

правит правитель (да славится имя его!),

но как обычно — никто никому ничего.

 

Значит ли это, что дело доходит до точки?

Может и так, только жди появления строчки —

в морок и в сумрак, в кромешный распыл и распад.

Если не явится — будешь во всём виноват.

 

 

*  *  *

 

                                    ПамятиЕ. Е.

 

Мы, конечно, в этом неповинны:

просто в мае, в некое число —

ровно на твои сороковины —

всю столицу снегом занесло.

 

Как не узаконенные ГОСТом

ангелы, бегущие от стуж,

закружились хлопья над погостом,

чтоб принять ещё одну из душ.

 

Может, в рай блаженные и внидут,

протрубят архангелы отбой,

только снеги белые всё идут

как и было сказано тобой.

 

И навек твои смежая веки,

над страной, не ведающей нег,

идут припозднившиеся снеги,

словно первый, самый чистый снег.

 

 

*  *  *

 

Я хоронил товарищей моих —

под звон цикад, под траурные марши.

Сначала, как ведётся, тех из них,

кто был тогда меня намного старше.

 

Затем настал ровесников черёд.

И, придушив бессмысленные слёзы,

у райских врат, у адовых ворот

я покупал кладбищенские розы.

 

Но не дай Бог, когда в конце пути,

как будто не исполнившему долга

уже и те, кому до тридцати,

с усмешкой жить приказывают долго.

 

 

*  *  *

 

Небездарен, истов, всепогоден —

с окнами, повёрнутыми в лес, —

эту дачу занимал Погодин —

сочинитель ленинских пиес.

 

Здесь — от чердака и до веранды

ночь за ночью, будто бы живьём,

гулко бьют кремлёвские куранты,

мрачно бродит человек с ружьём.

 

Да, глядишь, и сам товарищ Ленин

на рассвете — как ему не лень —

«Власть Советам!» —  грустен и нетленен,

возглашает в кепке набекрень.

 

Мне в окно заглядывает ельник,

словно приглашая на постой.

Но жилища этого насельник,

медлю я на лестнице пустой.

 

Ибо мне назначены с рожденья

и уже, наверно, до конца

край, где обитают привиденья,

дом, где разбиваются сердца.

 

Словно жизнь в пяти, положим, актах,

ни за что подаренную вдруг,

позабыв, однако, об антрактах,

написал усердный драматург.

 

Старый плот мотается у пирса…

И спектакль удался потому,

что тебя забудут, словно Фирса,

и не упекут на Колыму.

 

 

*  *  *

 

Немолчное море шумит у порога,

пустыннее стогны.

Затеплились окна в домах Таганрога —

по-здешнему — окны.

 

Не с барышней томной просиживать лавки

в укромной аллее,

а честно в отцовской прислуживать лавке,

сиречь — в бакалее.

 

(Как будто из той родниковой глубинки

омыто водою —

ещё без пенсне, без единой морщинки

лицо молодое.)

 

А там — ни душе не переча, ни телу,

ни чёрту, ни брату,

отважно отдаться любезному делу,

читай — Гиппократу.

 

Не корчить пророка во славе и блеске,

чей разум — светильник,

а просто печатать свои юморески

в журнале «Будильник».

 

И вдруг, утомившись фланировать между

Москвой — Петербургом,

податься, лелея пустую надежду,

к медведям и уркам.

 

И слышать, что это тебе не по силам,

что дело пустое.

И сумерек слыть песнопевцем унылым,

короче — застоя.

 

Где критики шли по угодиям прозы,

как по полю — танки.

И где пролились наши первые слёзы —

о бедной Каштанке.

 

Не лезть оголтело в политику-дуру

(пошла она к лешим!),

и следовать клятве — а, значит, микстуру

давать заболевшим.

 

И снова терзать уязвлённую память,

как сыщик — улику,

и «Чайку» писать, и годами динамить

красавицу Лику.

 

И лжи не пытаться разгадывать ребус,

чей запах — тлетворен,

и сердцем понять, почему тебе Дрейфус

милей, чем Суворин.

 

Шутить не вполне подходяще для слуха:

«Чахотка — не триппер».

И в Ялту уехать, и, кашляя глухо,

жениться на Книппер.

 

И словно ездок, не выигравший дерби,

пробраться по краю.

Пригубить вино и признаться — ich sterbe,

то есть — я умираю.

 

И враз обломать благородную тризну

в мерцании люстрец —

с усмешкою тайной вернуться в отчизну

в вагоне для устриц.