Ефим БЕРШИН

 

Поэт, прозаик и публицист, автор поэтических книг «Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Поводырь дождя», «Метафора небытия», «Граненый воздух», «Мертвое море», участник многих коллективных поэтических изданий, таких, как антология русской поэзии «Строфы века» и др. Его перу принадлежат романы «Маски духа», «Ассистент клоуна» и художественно-документальная книга о молдавско-приднестровской войне «Дикое поле». Стихи, проза, статьи и эссе публикуются на русском языке и в переводах в крупнейших литературных изданиях России, США, ФРГ, Швейцарии, Израиля, Аргентины, Румынии, Македонии. Член СП Москвы и Русского ПЕН-Центра.

 

А Я НАЧНУ – С КОНЦА...

 

 

*  *  *

                               Ю. Соловьевой

 

Виолончель,

читающая книгу

под звуки нескончаемых дождей,

дрожала и была подобна крику,

живущему отдельно от людей.

 

Влюбленный бюст,

стоящий истуканом,

пенсионер,

жующий чебурек,

пустой башмак,

оплаканный фонтаном,

и постовой,

живущий в кобуре,

 

и мост,

напоминающий качели,

и сытые ночные поезда –

все протекло меж струн виолончели

и унеслось неведомо куда.

 

Поскольку в этом скопище живых,

где больше не до живу – быть бы жиру, –

она одна была угодна миру,

висящему на нитях дождевых.

 

 

*  *  *

 

Пока во мгле, подобно чуду,

звезда над Сретенкой горит, –

допить вино,

разбить посуду,

все распродать иль подарить,

 

и, пальцы в голову вонзая,

прощаться,

плакать без стыда,

купить билеты у вокзала

и не уехать никуда,

 

допить вино,

глядеть покорно,

просить прощенья в темноте,

захлопнуть дверь

и спать спокойно

с вязальной спицей в животе.

 

 

*  *  *

 

Напророчила снег

одинокая туча-пророчица.

И московский декабрь –

словно пес у закрытых дверей.

На звенящем ветру

догорает фонарь одиночества –

пожалуй, единственный

          из еще не погашенных

                            фонарей.

 

Я живу на десятом.

По небу текут тротуары.

Подгулявшие вопли

          срываются с черных мостов.

И стоит постовой,

словно замок на бреге Луары,

на высоком посту

охраняя влюбленных котов.

 

У ночного окна

ожидаю случайного гостя

из далекой страны,

у которой названия нет.

Отработала медь.

Возвратились деревья с погоста.

Проступил дирижер.

Тишина.

Начинается снег.

 

Я привык ко всему.

И на выстрелы шею не выгну.

Я играю с листа

и умею дороги листать.

Я привык к этой жизни.

А надо –

          и к смерти привыкну.

Будем водку с ней пить

и по сонной столице летать.

 

Прошвырнемся в ночи

по Арбату,

а после – по Трубной.

И заглянем домой,

где томится огонь в камельке,

где тепло и светло,

где я сплю с телефонною трубкой,

разговаривающей

на чужом языке.

 

 

*  *  *

 

Это яблоко. Яблокопад.

Это якобы сумерки.

Якобы

это Ева идет через сад.

подбирая опавшие яблоки.

 

Это яблочный Спас. Это путь

тишины, выходящей из тени.

Контрабас,

контраболь,

контрапункт

приглушенного грехопаденья.

 

Это вечера стертый пятак

нагоняет ненужные страхи.

Это яблоки падают так,

будто головы падают с плахи.

 

И уже не дано надкусить

ни плода, ни случайной удачи.

Никого не дано искусить

в подмосковном Эдеме на даче.

 

И Господь меня не отлучит,

обрекая изгнанью и стуже,

не затем, что я праведно чист,

а затем, что я больше не нужен.

 

Я лежу, как пятно на холсте.

Я упал.

Я сегодня при деле.

Я прикован к своей наготе,

как любовник к постылой постели.

 

И небес дождевая вода

осторожно смывает усталость.

Подберите меня, господа, –

нас немного осталось.

 

 

*  *  *

 

Луну зарезали под утро,

в шестом часу, в канун Покрова.

Как перевернутая урна,

валялось небо у парома.

 

Вороны раздирали воздух

осколками ушедшей ночи,

гортанно падая на воду

и рассыпаясь многоточьем...

 

Уже ничто не отделяло

от наступающего снега –

лишь край стола да одеяло,

да женщина на фоне неба.

 

Она под утро воскресенья

явилась в снежном, ветхом платье –

последней милостью осенней,

последним знаком о расплате.

 

Остановились дни и числа.

Среди реки застыло судно.

Шел первый снег,

шел снег пречистый

на мир, исполненный абсурда,

 

на мир, где улица томилась,

меняя лики на личины,

где Божий гнев и Божья милость

уже почти неразличимы.

 

 

*  *  *

 

Снег идет неслышно, по-кошачьи,

хлопьями, как лапами, шурша,

там, где зачарованный, дрожащий

            синий ельник стынет, не дыша,

 

там, где между небом и землею

нет границ и обнажилось дно,

снегом, словно белою золою,

прошлое уже погребено.

 

Я ушел и больше не нарушу

            ваш покой бесценный, ваш ночлег.

Словно небо вывернув наружу,

снег идет, обыкновенный снег,

 

тайный, словно тайные любови

или тени на исходе дня –

где-то рядом, за пределом боли,

где-то там, где больше нет меня,

 

снег идет, крадется и занозит

душу, словно нищенка с сумой.

Бог ты мой, ну как же он заносит!

Как же он уносит, Бог ты мой!

 

И уже не различить причала,

и уже не различить лица.

Если можешь, начинай сначала

эту жизнь.

А я начну – с конца.

 

 

ДИПТИХ

 

1

Самоубийство

длиною в апрель,

прыганье в окна,

печатные лица,

дни, близорукие, как нонпарель

с полуистлевшей газетной страницы.

 

Женщины – вскрытые вены весны.

Кровью – в тумане,

как в смоченной вате,

падают вниз на качелях вины,

определяя, кто виноватей.

 

Кто виноватей, безжалостней?

Кто

молча уходит в разбухшее поле

так, как с крючка опадает пальто,

не достигая заветного пола.

 

2

Женщина в доме – ни дочь, ни жена.

Дочь и жена в двуедином наряде.

Бродит по дому живая волна,

словно сирень в придорожной ограде.

 

Бродит свобода, как бродит вино,

распространяя божественный запах.

Все облака улетают на запад.

Или уже улетели давно.

 

Женщина в доме. Апрель. Кутерьма.

Я задыхаюсь в свободном полете,

не осознав, что свобода – тюрьма,

скрытая в камере собственной плоти.

 

Впрочем, ни дома уже, ни жены.

Все растворили апрельские воды,

вдруг обнажившие лик сатаны

на оглушительной свадьбе свободы.

 

 

*  *  *

 

Опять горнист исход трубит,

подталкивая к землям дальним.

Но тополем пирамидальным

я насмерть к берегу прибит.

 

Пространство – фикция. Оно

к себе притягивает страстно

лишь тех, которым не дано

перемещаться вне пространства.

 

И лист тускнеет, как медаль,

в грязи родного бездорожья.

Но он не улетает вдаль –

он умирает у подножья.

 

 

*  *  *

 

Мир уже не рифмуется. Бог

не рифмуется с небом бездонным.

Так в волнах заблудившийся бот

не рифмуется с портом и домом.

 

Над землей прокатившийся смерч

не рифмуется с солнцем весенним,

как сугробы – с капелью,

как смерть

не рифмуется с воскресеньем.

 

Я уже не рифмуюсь с тобой,

как диван и вчерашние куклы.

Слышишь, вою фабричной трубой

из окна опостылевшей кухни?

 

Только бездна струится из дыр –

из дивана, из кресла, из пола.

Мир уже не рифмуется. Мир –

пустота опустевшего поля.

 

Я собою закрою дыру,

прилипая к воскресному креслу.

И уже никогда не умру.

И уже никогда не воскресну.