Журнал «Кольцо А» № 141
Виктор КОВАЛЬ
Родился в 1947 г. Окончил Московский полиграфический институт. Печатался в «Знамени», «Новом мире», «Сторонах света», «Театральной жизни», «Большом городе», «Esquire»; в коллективных сборниках «Личное дело», «Самиздат века», «Русские стихи 1950–2000 годов». Автор четырёх поэтических книг: «Участок с Полифемом», «Мимо Риччи», «Особенность конкретного простора», «Персональная выставка». Живёт в Москве.
АВТОР И ПЛОД ЕГО ВООБРАЖЕНИЯ
НА СКВЕРИКЕ
Схожу к Москве-реке, посижу на скверике...
Сел рядом со мной Саша – с тремя газетами.
одна лежала у него на голове,
на другую он сел,
а третьей, свёрнутой в трубочку,
стал постукивать себе по коленке:
– Т-к, т-к, т-к.
Сидит, пожимает плечами в смысле:
«Да кто его знает?»
Или кивнёт: «Это уж точно!» –
газету к голове прижимая.
Думаю, зачем он из дома вышел – в пижаме,
правда – в приличной, похожей
на спортивный костюм? «Саша» –
на левом нагрудном кармане написано. Что это?
Фирма или самоназвание?
И шарф зачем повязал? – бенетоновский –
мерзкий, небесно-клюквенный? А?
В спешке, наверное, взял первый попавшийся – внука
или кого-там.
Да что за спешка? Саша, ты что?
Время дремать на диване, укрывшись газетой –
у вентилятора «Харьков» настольного,
«тк-тк-тк» всю жизнь тарахтящего или
под сплит-системой «Хитачи».
Подул ветерок. Саша
прижал к голове газету – покрепче.
Эх, шляпу! –
надо было бы брать, а не шарф бенетоновский –
лёгкую шляпу с широким соломенным полем –
такую
я никогда не носил, да и шляп вообще.
А галстук?
В юности, помню, надел – как свидетель на свадьбе,
а может, ему просто поговорить не с кем?
Я достал сигаретку, спросил у Санька насчёт огонька.
Саша плечами пожал в смысле «что вы, откуда?» –
Ну, а где его взять, огонька-то?
Я вышел на улицу,
но среди прохожих курильщиков не встретил.
Да и какие прохожие? Пекло!
За сорок в тени, за пятьдесят.
Все у себя
дома под сплитами дремлют ледящими.
Вернулся – никого. Три газеты лежали на лавочке:
– Т-к, т-к, т-к...
Ну, две ему не нужны –
под зад, и по коленке стучать
в смысле «так-то и так-то»,
но без третьей – на голове от удара –
он не ушёл бы. Думаю: – Испарился? Нет, никогда.
Шарф бы тогда остался – позорный,
лазорево-пурпурный,
от Бенетона,
прекраснозвучащего.
В ЛИФТЕ
Такая неловкость, хоть провались:
людям, прижатым друг к другу в лифте
не по себе от навязанной близости –
молчат, глядят упёрто.
Ну, а как ещё – если в упор-то?
Взгляд в упор нагл, вызывающ, нападающ.
А куда его деть-то?
Вперил
скромным образом – в личную область крепления берцы и сюзки
с округлым, слава богу, носком, а не – узким, клювообразным
и загнутым кверху, как дьявольский коготь,
и к лодыжке привязанным
с бубенцами – отпугивать нечисть;
и, к счастью, – не с «волчьей» разлапистой «пастью»,
и не с тупой медвежьей стопой, как у Лютера,
и не с квадратным носком, обрубленным как у Абсолютного
Солнца.
Да, это плохо: шнуровка, лопнув, надставлена.
Но впорность хорошая – в подъёме разношена и в пальцах не сдавлена.
Да. Уходя, не почистил. Бурая кожа, вижу, местами пожухла и треснула,
чую – у задника как – измочалена прошва.
Подошвы не видно, но мне-то известно,
что отходит подошва – отчасти в пелёночной части.
Отсюда – и рант вшивной, кое-как живой,
и голос человека невидимки: – Как-никак, а ботинки!
КУБИНСКИЙ ЗАЯЦ
Про меня говорили: «Кубинский заяц»,
потому что на моей груди масляной краской
был нарисован кубинский флаг.
Сам нарисовал – по случаю победы Фиделя
над десантом гусанос (червей) в заливе Свиней (Лос Кочинос).
Мне говорили: – Выбрось ты эту футболку, всё равно ведь испорчена.
А заяц –
потому что два моих зуба передних были очевидно выдающимися.
Выбросил.
Было время такое: нет-нет да и вспомнят: – Эй, кубинский!..
Был и Насер у нас – Авдеев. Потому что Авдей – Абдель – Насер.
И Труп – Тихомиров. Потому что бледный.
Приезжал на каникулы из Ленинграда. Что ещё?
Под ноль всем подстриженным не говорили: – Хрущёв,
только – Бубукин!
И вот, на днях выясняется, что «Кубинский заяц» – это игрушка-подушка
из мягкого флиса, файбертека, фетра. Минск. Беларусь.
Проза жизни – на Кубе нет зайцев, а в Белоруссии – хоть завались.
Поэзия – настоящие строки о том, как рифмуется
личная история с общей: кризис, грызун.
Прости, Тихомиров, тихий, мирный.
АВТОР И ПЛОД ЕГО ВООБРАЖЕНИЯ
А что Самоделкин?
Сам себя сделавший волевой человек.
Self made man.
А Незнайка – Адам
до грехопадения,
Знайка – после.
Сам Николай Николаевич Носов,
автор Незнайки и Знайки,
о поэзии как-то завёл со мной разговор нелицеприятный.
Когда я, желая понравиться Носову, прочёл наизусть:
– В траве сидел кузнечик, совсем как огуречик, –
Николай Николаевич перебил меня резко: – Это полная глупость! Запомни:
классику надо учить, а не Носова! Пушкина, а не меня!
Играл я тогда Мишку Козлова в «Мишкиной каше» Носова.
(Киностудия имени Горького),
Был воплощенным плодом его воображения.
Поэтому Николай Николаевич говорил со мной откровенно, как и с самим собой:
– Эту глупость пустую – забудь!
Вот она глупость: пустая
и она же – полная!
Об уме такого не скажешь.
Так я и сделал: взялся за «Онегина»,
выучил даже описание бала.
И эту глупость пустую
никогда не забуду
и полную,
ту.
САПОГИ ВИДОМ ПОХОЖИЕ
Распря двух Иванов.
Расклад таков:
Иван Иванович – из духовного звания,
а Иван Никифорович – из казаков.
Мол, гусь (Иванович) свинье (Никифоровичу) не товарищ,
но – Армагеддон!
Дорогие мои!
Вспомните, как по-соседски, бывало,
вы товариществовали за пышным столом
с водкой перегонной, с брагой, с бузою!
А квасу тут столькое множество было,
что и глядеть на него не хотелось!
А заливной поросёнок! А журавель запечённый!
А кушанье, видом похожее на сапоги, в квасе намоченные!
Стоп! Что за кушанье?
Почему сапоги?
Потому. Они говорят:
– Наша скромная еда – подорожник, лебеда.
А наша праздничная пища – вырезка из голенища.
Всё – в квасе замочено.
МУХИ
Мухи мясные
Зол алкоголик Седов на Божье творенье без кира.
Мухи мясные на скрученных лентах висят.
Пусто в палатках и нету, увы, у таксиста. А было б?
– Было б – не дали! – в аптеке сказали, – уйдите!
Всё разобрали: «Боярышник» и «Поморин»!
Что же осталось?
Роза и мухи
Скрученной в трубку газетой красавица Роза, мегера,
двух синеватых с зеленой искрою прибила
мух космоногих, бликующих в солнечном свете.
– Уйдите! –
хлопнув об стену и по столу, –
вот вам, заразы! – сказала.
Мухи давно улетели,
а девушка бьет их и бьет.
ДУХ НАЗОЙЛИВЫЙ
Я о том спеваю честно,
как бывая на столе,
он крыло ногой почистит –
грязелюб и сластоед.
Как он сам на стенку влезет,
как покажет свой естест
вертикальный с места взлёт
и – о вдруг! – его присест.
Взмыл – как не был,
сел – как влип!
Вы б так смогли б?
Страшно нам такое трогать.
Он заламывает локоть,
уши чешет, шею трёт,
с головы лицо стирает,
моет руки, как в театре –
понарошку: – Нуте-с, нуте-с,
замахнитесь и проснитесь.
ПЕЙЗАЖ С ПОЛИФЕМОМ
Над нами ель некорабельная качается,
поскрипывает, с высшим сообщается,
и всяк под ней о том и говорит,
что дело дрянь, и к чёрту не горит
костёр, который я шалашиком устроил,
да не таким, как надо, и при этом
не так свернул бумажку с берестою,
да и не ту.
Не с тем, видать, портретом,
насквозь промокнувшим малиной
в газете «Труд» неопалимой.
Раздувши угли, мы встаём с колен,
разламываем ветки о колена
и все кричим: «Где Полифем?!
И все молчим – нет Полифема.
У РАЗВИЛКИ НА ВЕРБИЛКИ
У развилки на Вербилки
«Жигулёнок», дико воя,
неделимое раздвоил:
дух водителя такого-то
от плохого отделил
тела смертного, хмельного.
Неделимое сержанта
вдаль выпрастывало руку.
Правая, она держала
раздвижную вдаль рулетку.
Неделимое майора
веерообразно в рупор
правду грубо излагало
на не слышащих в упор:
«Расходитесь по домам, ваши катастрофы там!»
Но неделимое народа
стоит стеной бесповоротно
в демонстрации протеста
против пагубного места
у развилки на Вербилки.
БЕШЕНАЯ ВОРОНА
Зачем какой-то хрен с горы
вдруг среди ночи ровно в три,
подобно бешеной вороне,
мне в трубку дважды каркнул: – Говори!
Что он в ответ услышит, кроме?
(Известно, каркают с пяти –
вороны в норме)
СТЕНА
Это время сплошь едино.
Прочитавши Бахтина, вижу: высится стена,
а на ней висит картина.
Рама, небо голубое, домик с чижиком в окне,
кошка, кактус и алоэ, лампа, стол и всё такое:
за столом хохочет кто-то, под стеклом цветное фото,
чайки, море в глубине, и обоев позолота –
всё принадлежит стене.
Уникальная работа!
О природе (несмешная)
смеха – книжка раздвижная.
ПЛАН
Вид сверху: в трещинах паркет.
Вид снизу: потолок протёк.
Вид сбоку: выцвели обои.
Давно, усталый раб, замыслил я побелку,
оклейку и циклёвку.
БОЛЬШАЯ БЕРТА
Бедный я бедный. Бадью,
Берту объёмную с джином и тоником вместо
водки «Привет», аквавиты всему адекватной,
сдуру купил у лотошницы рыжей Наташки.
Бедный я бедный. За что?
За те же говенные деньги примерно
хереса крепкого с сахара низким процентом
взял бы во благо, так нет же, себе же во зло,
снегом облеплен и проклят блатным инвалидом,
с не по погоде игристой, шипучей бурдою
Берту Большую к груди прижимаю,
как будто Наташу.
Бедный, я бедный. Жена:
– Только, – сказала, – чтоб баночку тоника с джином, не больше, иначе
нет тебе места в углах обжитых и семейных, живи
в грязных ларьках у лоточницы-сифилитички.
Бедный я бедный. Бадья
ёмкостью женин наказ нарушает, однако
Берта Большая о том говорит скандалистке,
кто тут углам голова и Богу подобен в натуре!