Юрий РЯШЕНЦЕВ

 

Родился в 1931 г. в Ленинграде (ныне – С.-Петербург). В 1934 г. семья переехала в Москву. Окончил Московский государственный педагогический институт, работал в школе, затем в отделе поэзии журнала «Юность». Автор многих поэтических книг, также работает для кино и театра. Началом работы в театре считает спектакль БДТ «Бедная Лиза» (1973). Затем последовали «История лошади», «Три мушкетера», «Гардемарины», опера Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание», опера Давида Тухманова «Царица» и многое другое. За сборник стихов «Прощание с империей» получил государственную премию им. Б. Окуджавы. Лауреат Международной Лермонтовской премии, премии «Музыкальное сердце театра».

 

 

ДЕНЬ БЕЗ ГРОЗЫ

 

 

*  *  *

 

А среди моих друзей кто был вожаком?

Не было таких. Сочиняли. Пели.

Если бы кто-нибудь напрашивался явно или тайком,

мы бы не потерпели.

 

Словно зубцы шестеренки:

чем выше, тем дальше от всех.

А по дороге от центра, где мы были почти едины –

подвижники и подонки,

победа и неуспех,

приметная снизу башенка

или сплошные руины.

 

Взгляни-ка вокруг – кто около.

А около – никого.

Где тот, аутсайдер заведомый?

Где тот, кто, казалось, главный?

Один заплатил одиночеством за скудное ремесло.

Другой мастерство – и немалое –

поразменял на лавры.

 

Ценители систра и тирса,

умолкшие к средним векам,

вы же взяли своё с Возрождением...

И что это я спохватился,

мол, надо было спорить, ходить по кружкам,

доверять то Марксу, то привидениям...

 

Слава Богу, горлана среди нас не нашлось.

Мы и так глухие от призывов и победного грохота.

Вышедшие вместе и пришедшие врозь,

что случилось с нами на общей дороге-то?

 

 

ГРОЗА В НАЧАЛЕ МАЯ

 

Майский бой черемухи с сиренью.

В топях туч вдруг взрывы синевы.

Кто поможет Божьему творенью

не терять от жизни головы?

Так теряй! Под крупным скользким градом

ни о чем былом не вспоминай.

То, что далеко, на то, что рядом,

хочешь ли, не хочешь – не меняй.

Никакой не нужно обороны

ни от груза лет, ни от судьбы.

В этот час перемешались кроны,

плоть рябин свободно пьют дубы.

И седой вороны доля вдовья –

частный случай, только и всего –

гнезда превращаются в гнездовья.

в деловое птичье торжество...

 

Там, за той сосною цвета меди,

странный куст явился. Так вот он

ни одним гербарием на свете –

ни одним! – я знаю, не учтён.

Я не замечал его до снегу,

и нездешний вид его таков,

что, умри – не угадать с разбегу

цвет его грядущих лепестков.

Ни бельмеса в нем не понимая,

все равно его отвагу чту.

О, гроза, гроза в начале мая,

куст зацвёл. Имей его в виду!

 

 

*  *  *

 

Две недели пролетели, как будто

были нынешнему маю некстати.

Вечер к полночи не помнил про утро,

а восход вообще не знал о закате.

Не эпохи, не столетья, не эры,

а секунды – вот кто главные плуты.

И хотелось исключительной меры

для предавшей и пропавшей минуты.

 

Ты привык к необходимому кляпу,

запрещающему критику снизу.

Вот и жги весь день настольную лампу,

подвергай свой труд любому капризу.

И пускай проснулась строчка немая,

обрела живое, крепкое тело,

а полсрока – и какого: полмая! –

не вникая в жизнь твою, пролетело.

 

Только завтрак был, а вот уж и ужин.

Время мчит, не умеряя намёта.

Ты вообще ему ни на што не нужен.

Разве только угадаешь в нем что-то.

Майский жук, напрягши мышцы до стона,

в блюдце чайную осилил лагуну.

Он-то что-то угадал и достойно,

с тихой важностью исчезнет к июню.

 

 

В МОЁМ ШКАФУ

 

В моём шкафу, поэзией набитом,

владельцы слов во всю воюют с бытом,

хоть лучшие из них уже давно

себе сказали: быт попутчик слова.

Но – врут! Он, быт, всему первооснова.

Не ими и не мной заведено.

 

Военный дух ржаной полубуханки

родит сюжет, неведомый кухарке,

колдующей над блюдом холодца.

А запаха хватило бы с лихвою,

чтоб стать балладой или хоть строфою

в безумной жизни плоти и свинца.

 

Сейчас все то же, что во время Оно.

Любовный корень всех баллад Вийона

неблаговиден, дерзок, крив, космат.

Но нам-то что? От быта и до чуда

не ближе, чем от нежности до блуда.

В чем прав художник, в том и виноват.

 

А жизнь идёт, далекая от книжек,

порой чужая, как Марина Мнишек,

порой, как Таня Ларина, своя.

И вечен запах нищенского супа.

Да, жизнь идёт размашисто и скупо,

не отличая быт от бытия.

 

 

*  *  *

 

Бывало... Да всяко бывало. Что, не жили, будто в потёмках?

Не знал ни потомок о предках, ни предок не знал о потомках.

 

Неведенье людям давало искомую прочность с покоем,

а знанье – крушение судеб и порчу анкет. А на кой им?

 

Но время не медлит. Округой владеет инстинкт безусловный.

Над птичьим гнездовьем ворона вопит о своей родословной.

 

Да клён престарелый молчит, молчит одиноко и трезво.

Молчит. Он почти без ветвей, как мое родословное древо.

 

 

*  *  *

 

Разгильдяйка ворона, быть может, и зря

упрекала кота в воровстве.

Золотые замыслы сентября

просвечивали в листве.

И ветер летел молодым и тугим

от озерного серебра.

Мир к вечеру был совершенно таким,

каким он и был с утра.

 

Казалось, что нынче в сговор вошли

земля и листва, и вода,

и все, что пред нами, и все, что вдали –

все это будет всегда.

 

А ну как – и правда! Догадка моя

безнадежно жалка, признаю.

Но злая изменчивость бытия

вдруг обрыдла уже бытию.

Пусть оно хоть раз совершит прокол,

хоть разок попадёт в офсайд.

И тот, кто сегодня утром ушёл,

к ночи придёт назад.

 

 

*  *  *

 

Шум листвы слышнее шума моря.

Что ж поделать – море далеко.

Наши планы – Господу умора.

До загробной встречи, Шалико!

 

Никакого нету тут макабра.

Рознь народов наших – просто бред...

Что до смерти, то она лукава:

то ли есть она, а то ли нет.

 

Вон тюльпан на дорогой могиле

чуть дрожит под тяжестью шмеля...

Сколько б мы с тобой ни хоронили,

разве же разлучница – земля?

 

Я смотрю, как весело летает

наш пустой гамак на свежаке.

Любопытно, кто там обитает

в этом сумасшедшем гамаке?

 

Говорят, у вас не стало лета.

Что ж ты смотришь, нищий, как кинто.

Вон чинара: в холод и – раздета.

Кто-то же раздел ее. Но – кто?

 

 

ПЫТКА

 

Согласитесь, что «во поле» вовсе не то, что « в поле»...

На отшельнике-тополе ворон завёлся, что ли?

Нет, не ворон, не дятел, хоть клювом куда-то и тычет.

Ну– ка, как он кричит? Так и есть: не кричит он, а кычет.

Я слежу с интересом: так кто же откликнется птице?..

Окаймленные лесом спят заросли ржи иль пшеницы –

я забыл с детских лет злак земли этой черствой, где рос я –

это стыд, это бред: не могу различить их колосья...

Здесь когда-то на пришлых татар шли отважно и робко.

Вон примята за витязем крайним неясная тропка.

Что ж я стоя молчу, что ж я молча стою, горе-витязь?

Тяжело вам понять эту пытку мою, согласитесь.

 

 

НА КРАЮ РОССИИ

 

На исходе пурги,

похлебавши шурпу,

мы в четыре ноги

проложили тропу –

за ветлу, за сарай,

за овраг и – замри! –

потому что тут край

Оренбургской земли.

 

Там, слыхать, новый быт:

ни звезды, ни креста.

Там Европа глядит

сквозь верблюжьи места.

Там в овечью кошму

сон упрятан. И там

непонятно, кому

будет рад Нурсултан.

 

 

ДЕНЬ БЕЗ ГРОЗЫ

 

Выпьем, что ли, пока

на каштане цветущем

два серьезных жука

говорят о грядущем.

Но для них май прошёл

и наступит едва ли...

Рододендрон расцвёл –

розы в страхе увяли:

слишком крупен и нагл,

слишком ярок и пышен

этот пришлый варнак

в царстве яблонь и вишен.

Золотые часы.

Небо чисто, свободно.

Может быть, без грозы

обойдёмся сегодня.

 

 

*  *  *

 

Ни единой птицы в моем саду.

А в саду всего-то сентябрь.

Я и без вороны не пропаду,

но сейчас – синицу хотя б.

 

Время птицевластия – май, июнь, июль –

быстролётно: вроде стрижа.

Прорва неба, синяя, как Иссык-Куль,

глубока, прозрачна, свежа.

 

Это ежегодное волшебство.

По лучу я – как по ножу.

Никого из прошлого. Никого.

Это я не жалуюсь – доношу.

 

Вот я и остался один из нас.

Уходили молча, по одному...

Я же должен это сказать сейчас

Господу, любимой... ещё кому?