Соня РЫБКИНА

 

Окончила Школу консерватории имени Н.А. Римского-Корсакова. Пишет с 12 лет. Публиковалась в журналах «СловоWord» (США), «La Page Blanche» (Франция). В журнале «Кольцо А» публикуется впервые. Живет в С.-Петербурге.

 

СОНЕЧКА

Рассказ

 

В субботу Сонечка играла концерт. Белый уютный зальчик, незнакомые люди, тугие клавиши – она не замечала ничего. Звуки лились из-под пальцев, и, бросив взгляд в зал, она увидела горящие глаза Руди. Он всегда слушал ее в одинаковой позе, чуть склонив голову набок, выставив вперед тонкие руки, и всегда в такие минуты пожирал ее безумным взглядом. Ульрих, сидящий рядом, не показывал признаков жизни. Взгляд стеклянный, отсутствующий, будто унесшийся в эпоху Листа, которого исполняла Сонечка; казалось, он никогда не испытывал никаких особенных острых эмоций, что бы вокруг ни происходило. Но Сонечка знала, помнила – разве память может обмануть? – те минуты, когда лед будто трескался, и проступала его истинная натура. Если что-то и роднило Ульриха с Руди, то был этот самый безумный, восторженный взгляд; у Руди, когда он слушал Сонечку, и у Ульриха – когда он смотрел, как она растворяется в полумраке комнаты. 

Насколько Сонечка помнила, они всегда были вдвоем: вихрь и ледяная статуя, спокойствие и суета, горячность и хладнокровие. Они были братьями – нет, даже ближе, потому что между братьями редко бывает подобное духовное единение. И Сонечка, ставшая подругой им обоим, на удивление, не разрушила их связь, а как будто укрепила ее. Теперь они были втроем, всегда втроем, повсюду втроем; казалось, это был единый, цельный организм, по воле случая разделившийся на три самостоятельные единицы. 

Сейчас, когда Сонечка играла Liebestraum, мысли ее были далеко. Пальцы кружились над клавишами, словно заморские птицы; пальцы знали свою работу, но Сонечка думала о другом. Она думала, как они поедут на квартиру к Ульриху после концерта, как включат джаз и будут танцевать; как они будут ловить ее, подхватывать по очереди; как она будет читать им свои французские стихи, которые так любил Ульрих, и в которых Руди не понимал ни слова; как засидятся до полуночи и лягут прямо в одежде на огромный диван в гостиной, сплетаясь руками, волосами, мыслями. 

– Кого из нас ты любишь больше? – спросил Сонечку Руди однажды посередине танца. 

– Никого! – решительно ответила Сонечка. – Я люблю вас одинаково, на равных, бесконечно люблю; у меня как будто два сердца: одно – для тебя, второе – для Ульриха, – и она расцеловала их по очереди. 

У Руди они никогда не бывали. Он жил на окраине с матерью и никогда не говорил ни о ней, ни об отце – ему словно стыдно было за свою семью...

Сонечка доиграла, поднялась, поклонилась. Аплодисменты слышались будто сквозь пелену; она видела, как поднялся, хлопая, Руди; как Ульрих не сдвинулся с места, и только легкая улыбка тронула его губы. 

– Тебе все-таки придется выбрать, – сказал он вчера, целуя ей подбородок, шею, ключицы. Она сидела у него на коленях; Руди был на репетиции.

Ульриха Сонечка оттолкнула.

– Если я не могу любить вас обоих, значит, не буду любить вовсе, – сказала она упрямо. – И вообще, мне домой пора. 

– Но двоих любить невозможно, – прошептал Ульрих, когда она уже вышла из комнаты.

И вот теперь, после концерта, Сонечка постаралась забыть об этом эпизоде; она шла подле Руди, а Ульрих шел с другой стороны и держал его под руку. 

– Зайдем в кафе, отметим? – предложила она. 

Они зашли в кафе, съели мороженого, поехали к Ульриху. Тот больше не приставал с вопросами и не стремился целоваться, но смотрел на Сонечку странным, выжидающим взглядом, будто знал заранее, что все произойдет так, как он задумал. Сонечка, обычно веселая, хохочущая, даже слегка кокетливая, сегодня молчала и поглядывала то на одного, то на другого. 

Постепенно все вошло в прежнюю колею. Ульрих больше не волновал ее, да и наедине они практически не бывали. Казалось, им всегда будет двадцать – навеки двадцать – и они всегда будут рядом, втроем, друг подле друга. У каждого из них в альбоме была фотография – единственная совместная – хохочущий Руди с одной стороны, рядом Сонечка, ее голова – на его плече; спокойный Ульрих с другой, его голова – на плече Сонечки. Все вместе они формировали триединство, трезвучие, своеобразный триптих. 

«It is either three of us or no one» (1), – сказал Руди однажды, и никто не посмел оспорить эту простую истину. 

Трудно сказать, была ли Сонечка для них центром, сердцевиной, но, судя по той фотографии, была – и даже больше, чем центром, – связующей ниточкой. Казалось, они уже и не помнили себя без нее; без ее музыки, словечек, прощальных поцелуев. Да и сама Сонечка не могла представить себя без них, а прощалась с ними всегда так, будто больше никогда не увидит; старалась успеть сказать, сделать, признаться. 

Они давали друг другу les vœux de printemps (2); шла их двадцатая весна, и все вокруг было о счастье, о жизни и о любви.

Но весна прошла, а летом, в начале июня, Руди уехал с театром на гастроли. Сонечка, боявшаяся встречи с Ульрихом наедине, все-таки не вытерпела – и согласилась пойти с ним в кино. Смущение, неловкость и странное ожидание неизбежного царило между ними, когда Ульрих погладил ее по руке и прижался губами к ее виску. В темном зале не видно было, как покраснела Сонечка, но щеки ее горели; ей было страшно, боязно и неуютно, хотя внутри она уже будто смирилась с тем, к чему неукоснительно шла их дружба – наверное, еще в тот день, когда впервые увидела Ульриха. Она увидела его на несколько секунд раньше Руди, так случилось, и теперь ей, романтической натуре, казалось, что эти несколько секунд сыграли решающую, роковую роль – хотя до сегодняшнего дня она никогда не задумывалась о них. Да, все было решено внутри нее, хотя ей казалось, что все решено за нее, свыше; она была полна этой слепой, волнительной, нетерпеливой решимости сделать, совершить, перейти черту раньше, чем бы появилась возможность отступить. После кино они выпили кофе, прошлись по набережной – у Сонечки подрагивали пальцы, но она больше не краснела, когда Ульрих целовал ее в губы, и больше не отталкивала его, а целовала в ответ. Les vœux de printemps перестали действовать на Сонечку, ведь весна кончилась десять дней (нет, вечность!) назад, а юность, как известно, переменчива. 

Потом, дома, когда Ульрих лежал, вжавшись в нее, она гладила его по волосам и думала, что Руди вернется через пару недель, и ничего уже не будет, как прежде; она и Ульрих составляли теперь священное, любовное единство, а Руди отделился от них, будто никогда и не был с ними; будто у Сонечки снова было лишь одно сердце – то, что всегда, целиком и полностью, безраздельно было отдано Ульриху. 

И она целовала его, нежного, разгоряченного, покорного, опьяненного любовью, и ей вдруг на какой-то миг показалось, будто Руди наблюдает за ними, и взгляд его полон боли и разочарования. 

 

Примечания:

1. Либо мы трое, либо никто (англ.)

2. Весенние клятвы (фр.)