Юрий ГУНДАРЕВ

 

Родился в 1955 г. в г. Поти (Грузия). Окончил факультет журналистики Киевского университета им. Т. Шевченко. Руководитель редакционного управления аппарата Верховной Рады Украины. Заслуженный журналист Украины. Публиковался в изданиях: «Сетевая словесность», «Новая литература», «Точка. Зрения», «Русский глобус», «Кольцо А» и др.

 

 

АКАДЕМКОНЦЕРТ

Рассказ

 

Актовый зал музыкальной школы № 8 буквально наэлектризован. Ещё бы! Академконцерт учеников фортепианного отделения седьмого (выпускного!) класса.

Ставка – более чем высока: лучшие получают направление в детскую студию при консерватории. К тому же отбор вершит почётный гость школы, самый, кстати, знаменитый её выпускник, Аркадий Владимирович Зубицкий.

Естественно, каждый находящийся сейчас в зале – от мертвенно бледных девочек в шерстяных варежках (за высокими полуовальными окнами, разрисованными морозом, – минус семь) и немногочисленных мальчиков, с недовольным фырканьем протестующих против протягиваемых мамами или бабушками рукавиц и дымящихся термосных чашек с чаем, до тучной директрисы Ады Ивановны – все знают из википедии, кто такой Зубицкий. Народный артист, лауреат международных конкурсов, профессор консерватории и, наверное, самое главное – номинант на премию «Грэмми», своего рода музыкальный «Оскар».

Сам номинант, субтильный мужчина с измождённым желтоватым лицом, нервно теребит чрезмерно длинными, будто не его, пальцами прямые седые волосы. Судя по всему, он ещё надеется успеть на важную для него встречу и ждёт не дождётся окончания школьного мероприятия.

– Ещё два выступления, – тонко чувствуя нервозность легенды европейского пианизма, шепчет на ухо Зубицкому Ада Ивановна и затем зычно объявляет следующего выступающего:

– Егор Малин, класс педагога Аллы Игоревны Новиковой.

На сцену поднимается сутулый худенький мальчик, робко кланяется и садится за кажущийся неимоверно огромным рядом с ним рояль.

– Ни пуха, Стинг, – напутствует с первого ряда соклассника рыжая девчушка с лисьим личиком.

Мальчик, действительно, удивительно похожий на Стинга, когда, естественно, Стинг ещё не был Стингом, с трудом сдерживается, чтобы не прыснуть, и медленно поднимает руки. Они замирают в воздухе, как два случайно залетевших погреться с мороза голубя, и опускаются… Но не на клавиатуру, а на колени юного пианиста. По рядам проходит волна недоумения.

Наставник Егора Алла Игоревна, маленькая женщина, напоминающая постаревшую девочку, пристально всматривается в растерянное лицо своего ученика, посылая все флюиды своей измученной семейными дрязгами души.

– Так что, Малин Егор, играть будем или как? – властно вопрошает Ада Ивановна, кося взгляд на Зубицкого.

Егор послушно кивает головой, снова поднимая руки. И снова белые голуби приземляются на колени.

– Мальчик переволновался, – скороговоркой почти кричит Алла Игоревна, протискиваясь между рядами к директрисе. – Если можно, Ада Ивановна, он сейчас успокоится и выступит немножко позже?

– Можно, Аркадий Владимирович? – Ада Ивановна картинно обращается к Зубицкому, и тот обречённо машет в знак согласия длиннопалой рукой, окончательно распрощавшись с надеждой успеть на запланированную встречу.

– Тогда продолжаем наш концерт, – в голосе директрисы уже слышатся нотки домашней теплоты. – На сцену приглашается Евгения… наша Женя Костржицкая, класс тоже Аллы Игоревны.

К роялю стремительно летит рослая девочка с короткой стрижкой, в джинсах и толстом под горло свитере, быстро кивает публике и буквально вгрызается сильными руками в клавиатуру.

Звучат первые такты хрестоматийно известного шопеновского этюда. Сидящие в зале буквально вжались в деревянные кресла, потрясённые невероятной экспрессией и бешеным темпом… И вдруг хроматический пассаж резко обрывается, девочка-пацан неожиданно спрыгивает со сцены и выбегает из зала.

Всё замерло – немая сцена.

Наконец, раздаётся недовольный голос директрисы:

– Алла Игоревна, что ж это вы сегодня нам сюрприз за сюрпризом выдаёте: тот – волнуется, этой – вообще, кажется, всё по барабану!

– Ада Ивановна, я же вам говорила, что Женя не совсем обычная девочка, – чуть не плача, оправдывается Алла Игоревна, щёки которой загораются, как две ёлочные игрушки. – Отец Жени – академик, химик. И Женя учится в школе с химическим уклоном. А сейчас она прямо с соревнований. Она капитан команды по волейболу, и сегодня они выиграли городской кубок... А музыка для неё так – для общего, так сказать, развития…

– Всё ясно, – прерывает Новикову Ада Ивановна, медленно поднимается и поворачивается лицом к аудитории. – Ну что, дорогие мои, устали? Сейчас мы попросим покинуть на время зал наших учеников и уважаемых родителей. А после обсуждения…

– Простите, Ада Ивановна, – неожиданно прерывает директрису Зубицкий, – я, мне кажется, готов в присутствии всех огласить, как говорится, весь список.

Теперь, вырванный из привычного регламента, расписанного поминутно на неделю, а то и целый месяц вперёд, Аркадий Владимирович – уже не нервически заламывающая руки знаменитость, а милый, где-то даже застенчивый человек, в котором легко угадывается миниатюрный мальчик с большой нотной папкой на тесёмках.

– Знаете, уважаемые педагоги, ученики, мамы и бабушки, – начинает Зубицкий, чуть присев на спинку кресла, – мне очень трудно сейчас говорить… Это родные для меня стены. Здесь, извините, ради Бога, за высокий стиль, решилась моя судьба. Что ни говори, но музыкантом, я имею в виду Музыкантом с большой буквы, надо родиться… Научить этому… Да, конечно, можно. Но если ты рождён, скажем, химиком, как папа Жени Костр…

– Костржицкой, – подсказывает сложную польскую фамилию Ада Ивановна.

– Да, как папа Костржицкой. Ты – химик, а тебя пичкают с детства музыкой. Не все же такие, – кивает Зубицкий на портрет Бородина. – И наша задача, мне кажется, состоит в том, чтобы рассмотреть в маленьком человеке то, с чем он неразрывно связан, от чего никуда не уйдёшь, а если и уйдёшь, обстоятельства там разные, то горевать будешь всю жизнь. И жизнь близких будешь отравлять… О, как завёлся!

Аркадий Владимирович улыбается, смахивая с глаз нежданно набежавшие слёзы.

– Короче, – теперь Зубицкий строг и сосредоточен. – Скажу то, что чувствую душой. Я хотел бы рекомендовать в студию при нашей консерватории Женю Костр… Да, Костржицкую. И только по одной причине. У Шопена этот этюд написан, насколько я помню, в фа мажоре. А Женя – от волнения, от волейбола ли, от химической реакции – сыграла аж целых двадцать четыре такта в ля мажоре, на целую терцию выше. А это под силу, извините, лишь настоящему музыканту.

Только сейчас в проёме приоткрытой двери можно приметить каштановый ёжик Костржицкой.

– И ещё одного кандидата хотел бы назвать. – Аркадий Владимирович загадочно прижмуривает глаза, и становится совершенно ясным то, что ничто человеческое ему не чуждо, более того, чуждо ему как раз то, что мешает нормальному человеку быть человеком. – Стинг здесь?

Егор поднимается. Его сутуловатая фигурка в эту минуту – самый настоящий восклицательно-вопросительный знак!

– Ну что, Егор, – улыбается Зубицкий, – если Бог дал тебе такую, можно сказать, артистическую внешность, то от сцены тебе, поверь, уж никуда не деться. Так что находи меня в консерватории, готовься и…

– Я и был готов, – громко сглотнув, говорит Егор, глядя на Зубицкого немигающими глазами, – просто Катька помешала.

Рыжая девочка с лисьей мордочкой вся аж загорается – то ли от нечаянной радости оказаться в центре всеобщего внимания, то ли от тех переполняющих её чувств, о которых не догадывается не только Стинг, но и, кажется, она сама.

 

 

ОТЧЁТ

Рассказ

 

Близилось время обеденного перерыва, но Остапчуку так и не удавалось наладить мосток между отчётами двух секторов. Каждый год одна и та же история! Два (не три, не пять!) сектора, и две абсолютно разные оперы. Если отчёт первого сектора под самую завязку был насыщен цифрами, процентами, фактами, которые, увы, не выливались в какие-то мощные обобщающие аккорды, то второй отчёт, наоборот, грешил сложнонавороченными умозаключениями, витающими высоко-высоко над конкретикой.

Остапчука всё более смущала вписанная его собственной рукой фраза «тем не менее», долженствующая обеспечить плавный переход между двумя отчётами. Тем более, что фактаж первого отчёта никоим образом не увязывался с абстрактными философствованиями второго.

Он нервно глянул на часы, напомнившие ему, что обед в самом разгаре, и решительно зачеркнул «тем не менее».

«Тем не менее – что?», – язвительно прошептал Остапчук и властно, как и полагается настоящему заведующему отделом, вписал поверх зачеркнутой фразы слова: «вместе с тем», явно довольный удачным единением столь разношерстных писаний.

Он начал было всовывать руку в рукав висящего на спинке его кресла пиджака, как раздался телефонный звонок. Резко высвободив руку, он снял трубку городского телефона, недовольно глядя на часы: мол, честь бы знали, обед как-никак!

– Сыночек, это я, – раздался далёкий, но такой до спазма в горле знакомый голос. – Извини, что в обед тебя отвлекаю…

Трубка дрогнула в руке Остапчука. Это был голос его мамы. Мамы, которой не было на свете уже четыре года. Которой он так редко звонил, зная, как ей одной одиноко после смерти его отца в опустевшей квартире. Которая вот так, как сейчас, раза два в неделю деликатно ему звонила, извиняясь за то, что отвлекает его от работы…

– Вы ошиблись номером, – глухим, каким-то чужим голосом ответил Остапчук, быстро повесил трубку и… До него медленно стало доходить, что там, наверху, вряд ли ошибаются, и звонили как раз тому, кому нужно…

Надевая пиджак, он ещё раз глянул на часы и тяжело вышел из-за стола. Есть, в принципе, совсем перехотелось.

Остапчук всматривался в окно, опершись кулаками о полированную поверхность своего массивного стола…

…Вот он, лет восьми, точно так же облокотившись о стол, смотрит в окно – огромное око универмага. Мама оставила его здесь и строго-настрого наказала никуда ни шагу, пока не вернётся. Он сначала безмятежно ждал, наблюдая с высоты разноцветные крыши мчащихся куда-то троллейбусов и автомобилей. Но мама всё не возвращалась. Уже и очередь к кассе, в которой она стояла, растаяла. Ему стало жутко от одной лишь мысли, что мама его просто бросила. Слёзы застилали ему глаза, комок рыданий подступал к горлу и, наконец, вырвался на волю во весь голос.

– Мальчик, ты что, потерялся? – подскочила к нему какая-то сердобольная женщина с многочисленными свёртками в руках. – Не плачь, миленький, не плачь, мой хороший! Сейчас твоя мамочка найдётся…

И через несколько мгновений он уже в объятиях мамы. Он упивается такими родными запахом, голосом, прикосновениями и, не в силах больше сдерживаться, просто воет, как волчонок: «Ма-а-а!!!»

 

Остапчук снимает пиджак и вешает его на спинку кресла. Сегодня он не пойдёт в буфет. Разгрузочный, так сказать, день! Попьёт чаёк, и баста.

«Вместе с тем, вместе с тем», – саркастически повторяет Остапчук, швыряя на стол карандаш.

 

 

ТОТ САМЫЙ ГАШЕК

Рассказ

 

Слесарь Антон Гашек работает в министерстве строительных материалов никто не знает сколько лет. Он–то, конечно, знает: тридцать первый год уж пошёл. Хотя ему самому больше тридцати пяти не дашь: худенький, подвижный, вот, глядишь, брэйк-дансом пройдётся, блондинистый. А главное – с чувством юмора. Не врождённым, правда, а приобретённым. Как жена к другому ушла, оставив его с пятилетней дочкой, так чувство юмора и проснулось. А что делать? Причём, не язык работает (зубоскальством сейчас никого не удивишь), а глаза. Вспыхнет взгляд серых безбровых глаз – и понимаешь: таки сделал. Но может и языком отбрить – любого, не взирая на ранги.

Впрочем, рангов тут всего-навсего два: министр и все остальные. Министры, правда, меняются быстро – за тридцать с хвостиком лет сменилось двадцать три. Если уж быть абсолютно точным, то двадцать два – один так и канул в Лету исполняющим обязанности. А какая галерея образов. Гоголь бы видел! И старые, толстые, вечно потные, вскакивающие при любом звонке: «Да, Игорь Степанович, есть, Игорь Степанович, всё сделаем, Игорь Степанович...» И жилистые, подколодные, выцеживающие слова, словно милостыню подающие...

И все – как один: «А ты, Антон, часом не родня Гашеку?»

– Писателю, – всегда отвечает он, отрезая одним махом ассоциации с хоккеистом и представителями иных не менее уважаемых профессий.

Кстати, дочка Марта – молодец! Когда в третий раз замуж выходила (это так, для проформы, у неё всё есть: и трёхкомнатная квартира в центре, и кандидатская степень, и бульдог Оззи, и сын–первокурсник Иннокентий), то суженый буквально рогом упёрся: меняй, мол, фамилию. А она ему в ответ: «Был бы ты, дружок, Кафка или, на худой конец, Пелевин, – ещё бы подумала». А он ей: «Ну, и сучка же ты чешская». А она ему по морде. По-русски! Ничего, помирились. Живут пока.

Работу он свою ценит, безусловно, любит и знает. С закрытыми глазами – любой замок, любой сейф (но это так, между нами).

 – Антон, вы не могли бы?..

– Вы на часы для начала гляньте (это если не министр, конечно, звонит).

– Ой, Антон, извините, что в обед...

– То-то.

Гашек нежно поглаживает тонкими, как у музыканта, пальцами кожаный саквояж и примирительным тоном снисходит:

– Ладно. Так что там у вас?

И так каждый день. Или через день. Но постоянно дёргают. Совсем все безрукие. И что обидно – безмозглые. Аристарх Иванович, старый козлодой, уже третий раз кладёт ключи от сейфа в сам сейф и захлопывает дверцу. А она герметично так: чмок! и ариведерчи. Один раз – понятно. С кем не бывает? Но третий?! Клиника полная.

У Антона Гашека есть священное время: с тринадцати ноль-ноль до тринадцати сорока пяти. Это его время! Он отрубает мобильник и парит вне времени и пространства.

Ровно в тринадцать одним лёгким росчерком отвёртки открывает зал заседаний и усаживается во главе длинного п-образного стола. Из неизменного саквояжа достаются термос с чёрным кофе и пачка шоколадных вафель.

Томно похрустывая ломкими клетчатыми прямоугольниками, Гашек обретает свою истинную, самую настоящую живую жизнь. В эти минуты он не какой-то жалкий слесарь – без образования, без жены, даже без любовницы, по сути и без отрезанных расстоянием и проблемами дочери и внука, без любви, без надежды и уже почти без веры. Сейчас он – маг и волшебник, повелитель мух!

– Так, дамы и господа, – безбровые глаза вспыхивают бесовским огоньком. – Вы на заседание пришли или на свидание? Изольда Петровна, это к вам относится!

Гашек шумно отпивает глоток дымящегося кофе.

– Ни блокнотов, ни ручек, ничего! А потом начинается: то не готово, то забыли...

Он неистово бухает кулаком по полированной глади стола, чуть не опрокидывая термос.

– Ладно. Проехали. Значит так, Изольда Петровна. В четверг, в девять ноль-ноль (вы слышите меня: не в девять двадцать, а ровно в девять ноль–ноль) у меня на вот этом столе должна быть информация...

Гашек откидывается на спинку кресла и сладко потягивается. Он чувствует, как через него проходит мощнейший поток энергии и мгновенно уносится вверх – под лампы дневного света...

В дверь кто-то робко стучит. Или только кажется? Нет, таки стучат. Может, опоздали на совещание?

– Войдите, – недовольно кричит Гашек и прячет термос с недопитым кофе в саквояж.

В дверном проёме материализуется размытая фигура помощника министра (точнее сказать: помощника министров, ибо они, как уже говорилось выше, меняются, а он, помощник, впрочем, как и сам Гашек, величина постоянная).

– Извините, Антон, что вынужден потревожить вас в обеденное время, но Вадим Львович просит вас...

Гашек с недовольным видом берётся за ручку саквояжа и размеренно направляется к двери.

Похоже, вечный помощник не замечает пляшущих бесиков в безбровых глазах слесаря. А может, только делает вид?