Вадим МЕСЯЦ

 

Родился в 1964 г. в Томске. Окончил физический факультет Томского государственного университета, кандидат физико-математических наук. Печатал стихи и прозу в журналах «Знамя», «НЛО», «Новый мир», «Интерпоэзия» «Дружба народов» и др. Автор более пятнадцати книг стихов и прозы. Лауреат ряда литературных премий. Организатор «Центра современной литературы» в Москве и руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». Живет в Москве.

 

 

ЛИШНИЙ

 

PAJAMA PARTY

 

Ты тащишь меня в смерть,

вальсируя в пижаме.

Нас трудно не любить,

на нас смешно смотреть.

И только старики

вздыхают временами,

узнав шальной мотив:

ты тащишь меня в смерть.

 

Бесстрашие и блеск,

предательство и верность,

какая ерунда,

какой никчемный хлам.

Есть праздник и гротеск,

но есть закономерность,

чей мрачный приговор

читаешь по губам.

 

Никто не говорит

о том, что мы несчастны,

а мы убеждены,

что выше счастья нет.

Приличней лгать себе.

И этот путь напрасный

покажет вечный мрак.

И выведет на свет.

 

Ты тащишь меня в смерть,

на палубе танцуя.

Зеваки разошлись.

Разверзлись хлябь и твердь.

И только горький вкус

ночного поцелуя

напоминает мне:

ты тащишь меня в смерть.

 

 

ЛИШНИЙ

 

Строишь города, прокладываешь мосты,

рубишь лес и выращиваешь рис,

а потом в одночасье становишься лишним

для детей и любовниц, собственно ради них ты и жил.

Дети и женщины – гости в наших домах.

Я это слышал, но почему-то не верил.

Лев Толстой говорил, что ему отрубили руки

и, хотя он простил, обнять никого не может.

Я не тянусь никого обнимать,

и зачем все обнимают меня – не знаю.

Сделано много – особенно мне нравятся

дети, воспитанный кот, несколько стихотворений.

Этой радостью можно поделиться

с такими же потерянными людьми,

но их нет в живых, а я ещё полон иллюзий.

Тропа войны и тропа любви равнозначны.

И пепел, которым посыплю я голову, не прогорел.

 

 

НЕЛЮБОВЬ

 

Отталкивая будто ненароком,

невинно избегая резких слов,

она следит за выслугой и сроком,

не различая правил и основ,

и продолжает жить, не замечая,

безумия, растущего в очах,

и предлагает ночью выпить чая,

поговорить о деле при свечах.

Она обречена на перемены,

и вылечив испорченную кровь

она глядит на мир как через стены,

она любовь, что стала нелюбовь.

Ты в ней проснулась, милая, когда-то:

обманута, обижена, грустна,

но простоте ее невольно рада,

где вместо шума, в сердце – тишина.

В ней теплятся сомнение и жалость,

и каждый взгляд ее – в последний раз.

Она в дверях немного задержалась,

и держит наши души про запас.

 

 

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

 

Женщины, заводящиеся с полуоборота,

спрашивающие, не задумываясь «когда»

с выражением лица, на котором

уже проступают отблески радости:

знакомая плоть, немного стесняющаяся себя.

Всю жизнь я провёл с вами,

изучая строенье ключиц, округлости животов,

перебирая словно чётки ваши тёплые пальцы.

Я верю, что это – любовь, жадность жизни,

последние мгновения молодости.

Гостиницы, шампанское в номер,

чужие квартиры, салоны автомобилей.

Можно поехать на испанские острова,

плавать на лодке вдвоём вдоль берегов.

Это не гедонизм, а солидарность

к увядающей красоте и осени,

которая поселилась и в моем сердце.

Это родство взаимного умирания,

что сильнее семейных уз и приличий.

Опыт души и отзывчивость тела

сопряжены. И ничто не повторяется никогда.

Поэтому это – любовь. И ничто иное.

Все равно наши дети стали уже большими.

 

 

ПЕТЕРБУРГ

(из «Имперского романсеро»)

 

В литых сосульках спит больная ртуть,

за сутки, не поднявшись ни на градус.

Ты покидаешь безутешный город,

который был не в силах обмануть.

 

Горят на солнце крупы лошадей

сырым огнем соснового распила. 

Возница неуместен как могила,

разрытая на глади площадей.

 

Я водку пил, сойдя в полуподвал.

Я прижимался к бедрам потаскухи.

И убеждал себя не верить в слухи,

что адъютант тебя поцеловал. 

 

И сколько можно вывески читать,

и замирать под взглядом манекена.

Во всем есть правда, и во всем – подмена,

что жалкой правде сделалась подстать.

 

Меня пугали люди на мосту.

Я чувствовал, у каждого есть сердце.

Под шубой – окровавленная дверца.

И синий пар, клубящийся во рту.

 

 

ШАБОЛОВКА

 

На звонницах гарцуют звонари, 

но от старинной меди нет ни звука.

Лишь свист в ушах. Прислушайся, подруга,

как горе просыпается внутри.

Умри, воскресни и опять замри.

Вдвоем не выйти из дурного круга.

И ночь идет, исполнена испуга, 

не зажигая в скверах фонари.

Я чувствовал: нам нечего терять.

Любовь ничем не лучше, чем разлука.

Пока душа привычно близоруко 

листала незнакомую тетрадь.

 

 

МОБИ ДИК

(из «Имперского романсеро»)

 

У меня супруг – китобой:

плавает в морях тридцать лет.

В юности американ бой

вытянул счастливый билет.

 

И теперь живет там, где мне

никогда не быть – не бывать.

Только выть одной при луне,

и сухую воблу жевать.

 

В море – мой любимый супруг.

У него есть враг – Моби Дик.

Он ведет супруга на юг,

и на ледяной материк.

 

Кашалот хитрее людей,

круче чем сенат и конгресс,

но в душе он просто злодей,

и не уважает прогресс.

 

Но мой муж отыщет его,

и воткнет под сердце гарпун.

Вспенив бытия вещество,

вскрикнет как народный трибун.

 

У него вся рожа в крови

будет в этот радостный час.

Он мне говорил о любви,

и господь уверовал в нас!

 

 

СТАДО

 

И вот они выходят из воды,

и тянут за собой гнилые сети

болотных трав и варварских соцветий,

налипших на высокие зады.

Они молчат подобно палачам,

когда на солнце смотрят исподлобья,

во взгляде брезжит искренность холопья, 

и неспособность к жестам и речам.

На солнцепеке стадо тяжелей,

и все понурей выправка коровья:

под палубу заполненные кровью

рыдающие трюмы кораблей.