Сергей КАТУКОВ

 

Родился в 1981 г. в Борисоглебске, филолог. Публиковался в журналах «Новая Юность», «Сибирские огни», «Урал», «День и ночь», «Крещатик», «Зеркало» и др. Стихи входили в шорт-лист Всероссийского конкурса «Лапа Азора-2015», проза – в лонг-лист «Волошинского конкурса – 2017». В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

КОФЕ С МОЛОКОМ

Рассказ

 

В квартиру Катя вошла с единственным желанием: удавиться.

Возвращаясь домой, остановилась у парикмахерской. Настенный экран показывал душераздирающую картинку. Фрагмент документально-исторического фильма: Карфаген, разрушаемый римлянами. Чёрно-белые кадры, залитые кровавым заревом. Дымящиеся руины. Частокол римских копий с насаженными на них людьми. Лицо царицы Карфагена искажено предсмертным проклятием. Улицы, превращённые в овраги, до отказа набитые искалеченными детьми, стариками, женщинами. И посреди них с мечтательным избавлением на лице лежит она, Катя, с вывернутыми суставами, окровавленная, посреди этого ужаса, воплей и проклятий, и ей, умиротворённо засыпающей, без ненависти, без желания бороться за жизнь, почти спокойно и безмятежно. Только не шевелиться. И боли не будет. Её за неё выкричали другие.

В тяжёлых пакетах накупленная медь, снедь и камедь. Своя ноша тянет, мотает из стороны в сторону. Катя доезжала последние кварталы на своих двоих без особенного желания. Хоть бы не доехать. Рассматривая в магазинах все эти полки и стеллажи с едой, виденной в самой распрекрасной рекламе, никто, конечно, не подразумевает, что все это будет съедено, растворено слюной, переработано и заново исторгнуто в мир. Теперь ещё поднимайся на пятый, встретив по дороге ближнего своего, которого надо возлюбить. Какой-нибудь из «соседей-трудоголиков». Она бы так не смогла. Нет, правда, это же каждый день бухать, это же какая нужна сила воли, сколько здоровья, терпения и упорства в достижении цели. Бухать – нелёгкий, неблагодарный труд. Без выхода на пенсию, без праздников и выходных. Бухать – и никаких гвоздей, вот лозунг тебе моих соседей, солнце.

Перед подъездом притворно визжала газонокосилка, как привыкший умирать поросёнок.

 

Я буду жить в стране «выбывших». Есть такая страна. «Повыбывших». Приходишь в социальный комитет, говоришь, делайте со мной, что хотите. Хоть убейте. Ничего не хочется. Нет, говорят, убивать вас не будем, мы вас «выбываем». Это, конечно, говорят, временная мера. Одни так и остаются на всю жизнь «выбывшими», другие меняются, начинают путешествовать, помогать другим, третьим нужно просто отдохнуть. Но прежде пройдите вот все эти тесты. Тесты, конечно, плёвые, все их Катя проходила миллион раз при трудоустройствах, в другое время она бы их пяткой левой ноги, не раздумывая, прошла. А теперь заваливает. И в комитете говорят, укоризненно качая головой: а ведь правда, пора в «выбывшие». И Катя уходит в ванную, берёт шампунь, мыло и разглядывает опасную бритву, оставленную Кешей. И о чём они только думают? Нет, они что, не знают, что можно прямо-таки взять и, сидя в ванной, разрезаться? Слайс-слайс, тонкими полосками, а под ними чернота. Кровавое чернилово. И кто за это ответит, а, позвольте спросить? Производитель? Помилуйте, господа присяжные, так ведь и хлебом можно удавиться. Натолкать в глотку и...

А её психотерапевт Марь-Ванна, крупная, объезжай-не-объедешь, женщина лет пятидесяти, кто ж её знает, сколько она тут живёт, ведь, как построили, так и не меняли её, ванну-Марь-Ванну, крашеную-перекрашеную, отдираемую с зубной пастой и так уеденную ржавчиной, что ложиться в неё всё равно, что умирать, и Марь-Ванна, сама уже давно «повыбывшая», говорит: давайте-ка пройдёмся по вашей акупунктуре душевой водой. Надо расслабиться, довериться ванне, как доверяешься постели, залить её растворителем и выйти уже через канализацию. И чтоб уж наверняка – резать не поперёк, а вдоль. Избитая такая шутка, говорит Марь-Ванна, в сериалах про ментов: над умирающим от стыда самоубийцей стоит врач и, забинтовывая ему предплечье, насмешливо так говорит: а в следующий раз, молодой человек, режьте не поперёк, а вдоль, не поперёк, а вдоль. Можно и попробовать. Вдоль. Успеешь замотаться, тут ведь не как с балкона. Там уже не отмотаешь. Там один раз вышел – и навсегда вышел вон. Шишел мышел... А вы передавайте капельку по пальцам, говорит Марь-Ванна, по пальцам. Окунаешь указательный палец в воду и последнюю капельку, которая останется, передаёшь пальцу другой руки. А потом наоборот. От указательного – среднему, от среднего – безымянному. Безымянный – мизинцу. И по кругу. И пока капельку впитывает кожа, уходит и твоя головная скорбь, Катенька. И ещё говори-приговаривай: как эта капелька, так пусть и скорбь моя и скорбь моя...

А кто, позвольте спросить, спросит за то, как ты живёшь? Это ещё если спросят. А если нет? Не спросят сверху – так и не ответишь. И концы в воду, потому что предсмертную записку на зеркале стирает следователь-дурачок: это, говорит, как у вас тут, говорит, грязно, ага, и потому, недотёпа, затирает улики.

А ты недоволен моим телом, Кеша? Это что, чёрт подери, такое, Кеша? Ты меня как торт, что ли, как пирог, который ему испекли, уесть хотел? А я, знаешь ли, не жалуюсь. И твоя бритва тоже не находит во мне ни изъяна. Вон какой жирный кусочек успела откромсать. Посмотреть бы, как это происходит. Раз – и голень, раз – и лодыжка. Кеша-людоед, всю меня изъел. И на суде потом не отвертишься, что не ел.

Катя сбрызгивает с пальцев воду, окунает и сбрызгивает, окунает, сбрызгивает, как Марь-Ванна велела. Сбрызнула, окунула, сбрызнула, окунула, сдёрнула капли и навсегда исчезла, и навеки ослепла.

 

На автомате переключатель. Проводка перегревается, автомат щёлк переключателем, свет вырубается. Посмотреть бы, как это происходит. Крошечный такой, малюсенький, еле пальцем ухватишь. Хорошо бы такой иметь. Перегрелась, и – щёлк.

Катя сидит в ванне, до половины наполненной кипятком, в совершенной темноте. Как это возможно, кажется, среди бела дня, в центре города, создать два кубометра совершенной темноты? Темнота, сделанная из стали. И несчастная локоможка, застрявшая внутри.

Ладонь поднести к лицу – не разглядеть. Потереть веки – бледно-сиреневые метели, бушуют магнитные поля. Порхают грузинские буквы, санскритские буквы, пульсирует «око Саурона». А на самом деле ослепнуть, слабо? Слышала же такое: одна тётенька не желала ходить на работу, прямо-таки мечтала дома сидеть. И вот тут у неё ноги и отнялись.

Отдёрнула шторку: нет, вот она, свинцово-ртутная жилка света, на месте.

 

Пока вода не стала почти ледяной, Катя сидит на месте. Сколько должно пройти времени, чтобы остыть кипятку? И тогда Катя дёрнулась. В темноте нашампунила волосы, надраила корпус ускользающим в ничто мылом. Как это трудно и интересно. Какое у неё забавное, весёлое тело. Умное. Кешка, дурачок, так и не понял. Оно же ведь теперь как будто само моется, мылится, пробуждается к свету, хочет есть. Как хорошо, что существует снедь, медь и камедь. И сколько это она так пробыла в темноте?

 

Кухонька была как всегда: внутренности шкафов повылезли квадратным уравнением немытых кастрюль, тарелок, чашек, стаканов, вилок и ложек, в жирном матовом серебре. Пожалуй, гараж Плюшкина-автолюбителя или свалка автомобилей.

Пожалуй, хорошо бы сейчас согреться, пожалуй, очень подойдёт кофе с молоком.

 

 

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ГУЛЛИВЕРА

Рассказ

 

Впрочем, было неважно, в какой день недели, в какой месяц и год притормозил серый «Грейхаунд» на обочине, терпеливо выждал, пока выйдет незадачливый пассажир и, устало вздохнув дверью, снова потрусил по бесконечной мировой дороге. Пассажир оказался неловким и нелепым. Вороны со столба насмешливо перекинулись по поводу его чистенького пиджака парой хриплых криков, деревенский дурачок, сидевший на остановке, криво улыбаясь, осматривал лакированные туфли, отразившие целиком всю окрестность, а местный ветерок, покрутившись рядом, нашёл его столичный одеколон вычурным и почти женским. Дурачок, наверное, впервые в жизни не попросил милостыню и вполне трезвым и сожалеющим взглядом проводил незнакомца до перепутья, от которого дорога шла в городок.

«Оставь одежду, всяк сюда входящий», – мог бы сказать он, если бы владел человеческой речью.

Но всё-таки был осенний денёк. Человек в новомодном пиджаке, с помятой полупустой дорожной сумкой, обзаведясь травинкой во рту, шагал в сторону Странжвилля. В голове его работал диктофон. «День первый, – стрекотала запись. – Я прибыл ровно пополудни. Встретил меня довольно скучный пейзаж. На пустой автостанции одинокий местный житель, видимо, торгующий воздухом... То есть весьма бездельного вида. От шоссе до города идти пару километров по убитому асфальту. По сторонам – поля. Вдалеке видно что-то вроде ферм. Табличка с названием города проржавела по краям. Ветер доносит с полей угасающий запах лета. А больше здесь ничего нет», – была его первая мысленная запись. Человек никогда не вёл дневник, полагаясь только на свою память.

В городке он расположился в гостинице, о которой осведомился заранее. В комнатке, наконец, освободился от пиджака, аккуратно снял туфли, расчесал волосы и бачки. На порезанной грязноватой клеёнке стола разложил «план действия». В буквальной последовательности это было: письмо, рисованная карта города, билет до Странжвилля, журналистское удостоверение, обратный билет на автобус, который заберёт его через двое суток.

В дверь постучали и, не дожидаясь, пока откроют, заглянуло лицо хозяина гостиницы. Под испуганными глазами резво шевелилась треугольная бородка – бархатистый платочек фокусника.

– Господин Гулливер, понимаете, какое дело... – замялся он.

– Входите-входите.

– Понимаете, какое дело... – хозяин, поглаживая ладони, наступал осторожно, словно пол комнаты внезапно обзавёлся дорогим ковром, – вы прибыли из большого города. Редкий гость. У нас тут всё по-простому. Живём, как умеем. Столичных этикетов не знаем. Да и гости у нас... вот хоть мэра спросите... не упомним, когда последний раз были гости.

– Да что вы? А разве около месяца назад?..

– Нет-нет, никто-никто, – испуганно отшатнулся хозяин, – к нам никто не приезжает... Я вот, собственно, о чём...

– Подождите, – прервал его Гулливер, взял со стола письмо, спешно обулся и подошёл к хозяину, – вот же, смотрите: месяц назад, мой друг, Джонатан Свифт, отправил из Странжвилля письмо. Вот, это его почерк. Видите, печать вашего почтамта?

– Да? – дальнозорко отпрянул хозяин, взялся за письмо, глаза его посуровели.

– А вот карта города, нарисованная Джонатаном вручную.

– Ну-ка, ну-ка, – брезгливо, злобно свернулась бородка.

– Да-да, видите. В письме он описывает город и говорит, что здесь как-то странно...

– Что странно?

– Я этого не понял. Вот тут он нарисовал – видите? – вот: гостиница, магазины, автостанция... Всё же сходится.

– Позвольте, я возьму... на некоторое время?

– Ну уж нет. Это и так единственное доказательство, что он здесь был... В конце письма он – к сожалению, очень невнятно и непрямо – пишет, что с ним происходит что-то непонятное. Что именно, он не уточняет. И что он сам этого не может объяснить. И просит разобраться, если от него через месяц не будет письма. Месяц прошёл. Это было единственное письмо. Я должен ему помочь. Понимаете? А я его единственный друг.

– Понимаю-понимаю, – сочувственно закачал головой хозяин. – Знаете, у нас завтрак, обед и ужин не по расписанию. Да. Горничная Дженни может приготовить вам в любое время. Надо только предупредить заранее. Да. Вот так. Не забудьте. До свидания.

Хозяин, сделав вид, что моментально потерял интерес к беседе, не церемонясь, вышел из комнаты. Секунд через десять, впрочем, он с прежней любезной улыбочкой высунулся в дверь и радостно проговорил:

– А это правда, что вы тот самый... ну, который?

– Правда, – грустно ответил Гулливер.

Дверь захлопнулась. Постоялец неспешно, вежливо снял туфли, прилёг на вульгарно заскрипевшую кровать, устало закрыл глаза. День, похоже, не задался.

Перечитав письмо, которое он, безусловно, знал наизусть, и в тысяча первый раз осмотрев карту, представлявшую из себя коряво набросанные квадратики и подписи к ним, Гулливер энергично сел на кровати, взбодрился и включил диктофон: «Итак, продолжение... день первый... хозяин гостиницы оказался весьма неприятной личностью. Думаю, что он лицемер и лжец. Пренеприятнейшее впечатление от разговора. Впрочем, раскисать повода нет. Бодрее, бодрее, вперёд, Гулливер! Так говорил Джонатан... Я обследую несколько баров и магазинов. Поспрашиваю. Если гости здесь и в правду так редки, то его обязательно кто-нибудь запомнил... В любом случае, у меня целых два дня. Городок на двадцать тысяч – это, – тут он беззвучно усмехнулся, – это даже не мой масштаб».

 

Странжвилль был ни то, ни сё. Странное место вдалеке от дорог, других городов. Тут не было ничего примечательного. Некий абстрактный городишко. Такие обычно рисуют в качестве руководства к какой-нибудь игре. К «Мафии», например. Вот вам гостиница. Вот мэрия. Домики достопочтенных граждан. Это завод или склад? А вот бар «В стельку». Вот заведение «У Мадлен». И модный салон «Без портков». Базарная площадь, от которой криво, как ручьи, бегут улицы, превращаясь в тёмные, подозрительные переулки на краю города. В общем, ничего, ни одной причины, которая могла бы затащить сюда Свифта. «Но этот собачий сын не так прост... не так прост!» – смеялся про себя Гулливер, вышагивая лакированными бликами вдоль центральной улицы. Городок каждой деталью доказывал свою непримечательность и полную бесполезность для мира. Скучные люди проходили мимо. Из скучных окон скучных домов выглядывали скучные лица. На велосипеде, тускло позвякивавшем, неприметно проехал какой-то вообще незаметный господин. Из автомобиля высунулся было заинтересовавшийся чем-то гражданин. Но нет! Соскоблил воронье кака со стекла и, надувшись, погрузился обратно. Гость остановился на перекрёстке и с нетерпением сверился с картой.

– Эй! – только и успел услышать он, как на него налетело что-то мягкое и тяжёлое.

«Гадость!» – хотел он подумать, но не успел. Перед ним, опустившись на землю, на поводке сидел ребёнок. Или, скорее, странный карлик. С нервным красноватым лицом. Злобные глаза были обращены на шикарные брюки Гулливера. Но как только карлик столкнулся с самим собой в коричневом великолепии туфель, сразу же успокоился, увлёкшись разглядыванием себя.

– Извините, – сказал мягкий женский голос. Над взрослым ребёнком возвышалась очень милая девушка. Румяные щёки упруго сжимали улыбку. Пепельные волосы развевались под шляпкой. Петля от поводка охватывала её большой палец. – Салли совершенно вне себя. Не знаю. Уже третий день.

– Салли? Это же чёртов мальчишка! – раздражённо сказал Гулливер, отпихнув лилипута кончиком носка.

– К сожалению, это Салли... бедняжка Салли... сама не в себе... – продолжала барышня, ничуть не смутившись высокомерного, бесцеремонного тона собеседника. – А вы тут новенький?

– Новенький! – Гулливер, ехидно осклабившись, чуть вытянул шею. Впрочем, лицо его почти сразу же подобрело при виде бриллиантовой голубизны глаз собеседницы. – Простите, это так внезапно...

– Что внезапно? – лукаво спросила незнакомка, лениво улыбнувшись.

– Ну, эта скукота, и тут вдруг ваша шавка.

– Тётушка, – поправила его незнакомка.

– Это тётушка?

– Салли, – настойчиво, несколько разочарованно и нетерпеливо повторила она, – тётушка Салли, я вам уже говорила.

– Да-да... знаете, я только что приехал.

– Новенький – вы говорили.

– Новенький... ах да, новенький. Вы не могли бы, раз судьба так бесценно поделилась своими сокровищами со мной, не могли бы вы уделить мне немножечко вашего времени? – Гулливер расщедрился самой роскошной журналистской улыбкой. – Ну пожалуйста.

– Без проблем. Видите вон тот дом? Это редакция местного «брехунка». Пока я иду к нему, можете составить мне компанию.

– «Брехунка»? – оторопев, спросил он на ходу.

– Советую вам задавать нужные вопросы. Время моё ограничено.

– Да-да, – торопливо, бочком возле дамы, спешил он. Мальчишка Салли встал на ноги и, спотыкаясь, шёл за ними. – Знаете, у меня друг пропал в этом городе.

– Пропал?

– Месяц назад он точно был здесь. В каком-то расстройстве и непонятном мне... беспокойстве, что ли. А я вот бездействую, не знаю, с чего начать.

– Начните исправлять ошибки для начала. Говорите без всяких «ойств».

– Э?

– Вы говорите, что ваш друг застрял в этом городе. Который, по-вашему, самое бесполезное место на земле. Был он в совсем непонятном настроении. Неизвестно, чего ждал и чего искал. А теперь вы идёте неизвестно куда и ищете неизвестно кого.

– Неизвестно кого?! Конечно, известно кого!

– Уверены?

– Джонатан Свифт, – рассеянно припоминая, говорил он, словно речь шла не о его друге, и одновременно удивляясь своей сконфуженности, – писатель, мой друг...

– И всё?

– Ах да... Среднего роста. Глаза серые... почти как у вас... нос прямой. Рот... прямо скажем, обычный. Подбородок небольшой. Ну, что ещё? Волосы...

– Мы уже полпути прошли, а вы мне ничего толком так и не сказали. Вы-то кто?

– Я его друг! – возмущённо притопнув, повысил голос Гулливер. Дама, не останавливаясь, шла дальше. – Я Гулливер!

– Боже мой... Гулливер... подумать только...

– Послушайте, – тоскливо и нетерпеливо наблюдая приближение редакции «брехунка», умолял Гулливер, – скажите, вы же его видели? Невысокий, сосредоточенный мужчина. Ну что ещё? Новенький, само собой! Глаза – грустные, рот – печальный, волосы – волнистые. Пиджак с кожаными заплатками на локтях! Лет пятидесяти с виду!

– С заплатками, говорите? – укоризненно произнесла девушка с порога редакции. – Всё это, друг мой, в прошлом. Теперь никаких пиджаков.

– Почему?

– Впрочем, приходите завтра, – прервала его девушка, – У меня кое-что есть вам рассказать. Вы меня заинтересовали, Гулливер.

– Как вас зовут? – взял себя в руки новенький. Голос его обрёл высокомерную самоуверенность и настойчивость. – Кто вы? У меня есть подозрение, что вам что-то известно. Я могу обратиться в полицию...

Девушка строго посмотрела ему прямо в глаза. Протянула визитку со словами:

– В нашем городе нет полиции.

 

«О полиции надо было подумать в первую очередь, – записывал диктофон. – Уже конец дня, а я взбудоражен, сбит с толку и обескуражен больше, чем когда приехал. Весьма неприятно. А девушка так себе ничего... Весьма элегантна. Даже этот мальчишка на поводке придаёт некоторый шарм. Эксклюзивность. Если же здесь нет полиции, что весьма неправдоподобно, – продолжал он, – надо обратиться в мэрию. К чиновникам, госслужащим. С этого и надо было начинать. С официальных лиц. Но уже вечер. Без пяти шесть. Бармен сказал, что все службы закрываются в шесть». Бармен, туманный и усталый, шлифовал тряпочкой бокал. В помещении тихо переговаривались несколько посетителей. Беззвучно работал телевизор. Играла неуловимая музыка. Коньяк приятно отдавал ореховым послевкусием. Гулливер стряхнул с брюк пыльный отпечаток и расслабил галстук. Посетители молча косились на его модный костюм.

 

Утром за стойкой портье находился директор гостиницы. Неспешно перекладывал какие-то карточки. Поверх очков вскочили его тревожные глаза, бородка заколыхалась:

– Доброго утречка! Как спалось, господин Гулливер? Жаль, ничего не заказали Дженни. Она превосходно готовит. На весь наш городок, между прочим.

– Доброе, – кинул Гулливер. Спалось ему скверно. – Я иду к мэру. Как вы думаете, могу ли я рассчитывать на его приём?

Хозяин испугался ещё больше.

– Ну, что ж... Коль к мэру... Зачем только это всё?.. Мы бы... мы бы могли и так ему передать... – Он вдруг засуетился и стал складывать карточки. Снял очки и спрятал в карман. – Если у вас не будет никаких пожеланий, то... извините... дела зовут.

– Скажите, – удерживая хозяина за рукав, спросил Гулливер, – у вас правда, кроме меня, больше ни одного постояльца?

– Помилуйте... дорогой мой... отпустите. Надобно спешить, – и он выскочил за дверь.

 

– Боюсь, у мэра вас ждёт разочарование, – говорила вчерашняя девушка. Сегодня она была в вуалетке. Голос её звучал надтреснуто. Она делала глотки прямо из овальной, как фляжка, бутылочки. Бармен неодобрительно поглядывал то на бутылочку, то на чёрно-коричневую таксу, по-старушечьи улёгшуюся у ног девушки.

– На визитке написано, что вы внештатный корреспондент газеты. Значит, мы с вами коллеги. – Гулливер понимал, что Элизабет – так было отпечатано на грубом, картонном прямоугольнике, – ведёт какую-то игру. И старался подстроиться под неё.

– В моей жизни было столько профессий, что почти любой может оказаться моим коллегой.

– Ну да, ну да. Остроумно.

– Не ходите к мэру, я вас прошу, – видимо, девушка была чуть пьяна. Подавшись к собеседнику, она натянула поводок, и такса тихо заскулила.

– Тогда пойдёмте вместе.

– Я уже была у него! – она повысила голос, собачка тревожно вскочила передними лапами к ней на колени. – Видите, ничем хорошим это не закончилось.

– Успокойтесь, Элизабет.

Такса повернула на него морду и зарычала.

– Я спокойна. Я спокойна. Вы не понимаете, Гулливер! Если вы пойдёте к нему, то уже не будете новичком, – прошипела девушка странным, тяжёлым голосом.

Такса начала беспокойно юлить, бегать, насколько позволял поводок.

Гулливер засмеялся. Допил кофе, положил на стол деньги и самоуверенно проговорил:

– Похоже, вы заговариваете мне зубы, милая девушка. Куда делась ваша вчерашняя поза, чувство превосходства? А ну-ка, вставайте! А вот я вас, – он попробовал схватить её за руку – собака совсем ошалела, залаяла во весь голос и заметалась на привязи. Рука девушки еле удерживала её. – Что, боитесь? Не хотите, чтобы вас раскололи? Здесь дело нечисто! Я иду к мэру! – заявил он громко, вставая. На лицах посетителей и бармена застыл ужас. – Слышали? Я иду к мэру! Я выведу вас на чистую воду! – угрожал он. – Здесь какой-то заговор? – издевательским тоном сказал он, заглядывая под салфетку. – Ну-ка, где же? Где? Ааа, вот, – совсем распоясавшись, он поднёс кукиш к скрытому под вуалью лицу девушки. – Видите? Берегитесь Гулливера!

И он браво покинул бар.

 

«Девчонка совсем на меня запала, – бесстрастно фиксировал диктофон, – прошло меньше суток, она почти сдалась! Смешно! Провинциалка! А я что вчера думал о ней? Недоступная, высокомерная дама из местного высшего общества! Я правильно сделал, что пригрозил ей. Однако же, после кофе я всегда чувствую себя перевозбуждённым. Нет, сейчас всё в порядке. В порядке. Я смел, я умён, я организован. К мэру!».

 

Здание мэрии, судя по карте, располагалось в конце центральной улицы. За площадью. Гулливер преодолел это расстояние легко, вприпрыжку. Вскочил на порог, словно на подножку уходящего трамвая, присвистывая, вбежал в холл небольшого здания. Внутри пусто. Откуда-то из угла поднялась пожилая женщина, похожая на уборщицу. Спросонок словно не могла вспомнить, откуда она здесь.

– Я к мэру, – прокричал он.

– Туда, – донёсся до него слабый голос, – туда, – она еле помахивала тяжёлой рукой в сторону второго этажа.

Наверху оказалось несколько дверей. Впрочем, только в одной из них безошибочно можно узнать мэрскую – чистую, с табличкой. Поправив галстук и увидав своё крошечное, искажённое в линзе туфель лицо, Гулливер постучался.

 

Ему показалось, что он, словно лёгкий, мельчайший мотылёк, впорхнул в огромную залу. Это была не комната. Целая галерея стульев с проходами между ними. Она вытягивалась вдаль, к большому, громоздкому бюро. Какие обычно стоят в зале судебного заседания. В самом конце комнаты, едва возвышаясь над бюро чёрной судейской шапочкой, сидел человек.

– Господин мэр! – воскликнул обрадованно Гулливер. – Добрый день! – он повысил голос, как будто разговаривал со слабослышащим. Подойти он пока не решался.

– Да-да, добрый день. Чего вам? – невнятно ответили с того края.

– Господин мэр, у меня дело чрезвычайной важности. Я журналист из...

– Не говорите, откуда вы, – сердито мямлил человек.

Общаться так было решительно невозможно. Гулливеру хотелось как можно быстрее донести свою просьбу. Он пошёл мимо тёмных рядов.

– Не подходите, говорю я вам!

– Что? Вас плохо слышно, – Гулливер ускорил шаг, но, к своему удивлению, бюро оставалось всё таким же удалённым. Он почти побежал. Зал отозвался на его шаги гротескным грохотом колоссального размерами собора. Бюро оказалось кафедрой, возвышающейся целым зданием. Человек, сидевший наверху, был огромен. Тяжесть всего мира, казалось, притягивала его к земле.

– Ваша честь, – пролепетал Гулливер, узнавая под чёрной судейской мантией и шапочкой хозяина гостиницы, – ваша честь... вы же знаете, в чём дело? Это они, это они, – указывал он назад, оправдываясь неизвестно в чём.

Сверху раздавался громовой раскат:

– Ибо пришёл ты в моё царство незваный, с неясными намерениями. И стражи мои будут испытывать тебя и карать тебя за деяния несчётные.

– Но я пришёл заступиться за потерянного...

– Считай свои дела...

Гулливер замотал головой, отрицая какую-либо мысль о вине.

– Я ни в чём... я ни в чём...

– За гордыню... за высокомерие... за... – каждое слово сверху вбивало его, словно гвоздь в землю. Гулливер становился всё меньше, укорачивался всё быстрее, – за надменность...

– Не виноват... не виноват... – Гулливер падал всё ниже, ниже, уменьшившись до размера ножки стула.

Под одним из стульев он увидел ту женщину, из угла.

– Бегите прямо, там будет дверца. И прямо в неё. Ничего не бойтесь... ничего не бойтесь, – шептала она. Гулливер, приставил ладонь к уху, но не разобрал ни слова. Она, как раньше, тяжело помахала вперёд, и он, не чуя в себе души, побежал под яростные раскаты.

 

Сначала издалека дверца казалось малюсенькой. С мышиную норку. Он нагнулся, чтобы хотя бы её рассмотреть. Но, приближаясь, он тоже уменьшался. Скрипнув, затворил её за собой. Духота и темнота нахлынули на него. Везде сновали огни. Огромными багровыми сердцами в зареве факелов бились молоты. Тысячи рудокопов, скальных шахтёров трудились в этом чёрном, тягучего воздуха чреве. Гулливер стал спускаться к ним. Люди, ещё меньшие по размеру, совсем по пояс, останавливали работу, подходили ближе, обступали густо, словно луговая трава. «Это гномы, – заработал внутренний диктофон, – это адские гномы, добывающие чёрные угольные души». Издали к нему стало приближаться что-то светло-синее, прохладное. «Белоснежка? – задыхаясь, замедляясь, вертелась бобина мыслей, – Белоснежка... спасибо меня...».

 

– Белоснежка, – Гулливер обнял мягкую рыжеватую шкурку, – спасибо меня.

– Допился, понимаешь ли, – скрипучий голос вырвал из его объятий полуоблезлое манто и погладил шкурку. Теперь это был морщинистый старик, похожий сразу на Вагнера и Ричарда Оуэна. С молотобразной нижней челюстью и круглыми совиными глазами. – Допился.

– Это же был только кофе? – спросил Гулливер, вставая и оправляя пиджак и брюки.

– Хорошо, что мой дом рядом с трамвайной остановкой. Ничего не болит?

– Вроде нет, – он ощупывал тело.

– Грохнулся прямо умывальником на подножку трамвая.

– Как это, трамвая? Ничего не было, что ли?

– Ничего не было, ничего не было, – по-бабьи передразнил старик. – Полюбуйся на тётушку, – и он помотылял перед лицом Гулливера старым лысоватым манто. – Теперь ты не новичок.

– Что происходит в этом городе? – Гулливер потряс головой. Изнутри, нарастая гулом, надвигался локомотив ноющей боли.

– Теперь ты не новичок... – Старик присел рядом и, поглаживая манто, стал рассказывать.

– Около полутора месяцев назад я получил письмо от своей тётушки Салли Мартенс, живущей в далёком городке Странжвилль. Она писала, что годы её уже не те, что трудно одной справляться по дому и что стала совсем слаба на память. Поэтому, пока она ещё в трезвом рассудке, хотела бы посмотреть на своего любимого племянника. То есть на меня. Как только смог, я бросил все дела и однажды вечером старый, потрёпанный «Грейхаунд» доставил меня в городок. Жители указали дом Салли Мартенс. Скажу честно, городок сразу же показался мне пошловатым и бессмысленным. Никогда ещё мне в моих странствиях не приходилось проникать так глубоко в самую суть мещанства и одиночества. Само собой, никакой тётушки не было.

– Но... – хотел было вмешаться Гулливер, если бы не гулкое эхо головной боли.

– Не было, не было никакой тётушки. Вместо неё в её любимой кресле-качалке, как в детской люльке, колыхался огромный китайский болванчик. К моему отвращению, это была не кукла. Это был настоящий, оживший китайский человечек. Размером с дебелого кота. Возмущению моему не было предела. Никакой записки, никакого пояснения. Соседи избегали всякого общения. Кто-то на улице назвал меня сумасшедшим. Однажды, отчаявшись что-либо понять, я гордым и решительным шагом направился в мэрию. Был, знаешь ли, ещё тёплый денёк. Пели птички, кажется. Было ещё достаточно рано, улицы были почти свободны от местного сброда. В мэрии никого не оказалось. Кроме пожилой, сонной Дженни. Я – Дженни, сказала она, просыпаясь. Если вам нужен мэр, сходите в гостиницу. По дороге я зашёл домой. К моему ужасу, китаец превратился в полосатого ленивого кота. Настоящего барашка по размеру. И тут я что-то начал понимать. Перед тем, как отправиться к мэру, я сел за стол, сосредоточился и написал тебе письмо.

– Вот это? – превозмогая боль, скривился Гулливер, доставая из кармана сложенную вчетверо бумажку.

– Да! Именно. Возле почтамта расположен небольшой уютный парк. Единственное достойное место во всём городе, чтобы благородно и сосредоточенно предаваться размышлениям. Отправив письмо, я зашёл в этот тенистый и тихий мирок. Сел на скамью и, подрёмывая, стал распутывать нелогичный и глупый клубок событий последних дней. Я разобрался буквально в следующем. А именно. Город не мог существовать сам по себе. Это нонсенс. В нём нет ни заводов, ни фабрик. Люди только и делают, что ходят из дома в дом, пьют, потребляют одежду и еду. Они ничем не занимаются. Может, это даже не настоящие люди? Во-вторых... во-вторых, этот, размером с небольшого барашка, кот – и есть на самом деле моя тётушка Салли. Как с ней могла случиться такая перемена? Тётушка никогда не баловалась алкоголем, не курила табак, питалась исключительно фасолью и бобами. В праздничные дни надевала нарядное, подобающее возрасту платье скромного фасона. Газет не читала. Непонятно! Вероятно, всё дело в иллюзии. Или в желании иллюзии. Она утратила память и стала превращаться во что угодно! Я также стал припоминать, что ни одно лицо в городе мне не попадалось дважды. Все они менялись изо дня в день. Скорость их перерождения была потрясающей! Они реинкарнировали буквально на глазах. Я вернулся домой и застал в кровати маленькую блеющую овцу в белом тётушкином чепце. На моих ладонях белел атлас женских перчаток. Я выглянул в окно – было раннее утро. Из зеркала на меня таращилась чопорная дама викторианской эпохи. Дело было сделано. Я во всём разобрался. Я перестал быть новичком...

Свифт замолчал. Покосился на меховое манто. Оно уже почти потеряло прежнюю форму, растянувшись на кровати длинной алой лентой, словно полоска рассвета, брошенная сквозь шторы окна.

– И? – недоумевающе спросил Гулливер. – Дальше-то что?

– Не знаю... я превращаюсь в чёрт знает кого. Полюбуйся. – Свифт повернулся на стуле и показал длинный хвост. – Место здесь такое. Текучее. Мы все исчезаем...

 

Утром Гулливер, поддерживая под руку своего друга Свифта, который уже с трудом ходил на двух ногах, перенёс тётушку Салли в садик за домом. Она была сочной красной розой, бутон которого сладко благоухал. Пересадив её под старую вишню, Гулливер посмотрел на друга – добрую, мудрую лошадь, пофыркивающую и жующую мундштук курительной трубки. Он зажёг ей табак и погладил пушистую, упавшую набок гриву. Лошадь благодарно фыркнула и, глубоко затянувшись, выдала из зубастой пасти фиолетовый дым в виде кораблика. Гулливер всё понял, начистил обувь, отряхнул пиджак и, пока разливалась тяжёлая заря, вывел поцокивающую лошадь с дымящимся чубуком из города. Там он заметил, что, за исключением трубки и, пожалуй, чудовищно осмысленного взгляда, в лошади уже не было ничего человеческого. Она, покачивая прекрасными пегими бедрами, беззаботно помахивая хвостом, уходила в туман, исчезая, словно круги на воде. И тогда он, Лэмюэль Гулливер, направился к остановке.

До автобуса было ещё несколько длинных, томительных часов, которые он решил провести, блуждая в полях. Диктофон, ожидающе пощёлкав многоточием, отключился, не оставив даты. Мысли его парили легко и незаметно, слово перистые облака. Собственный нос его с благородной горбинкой казался выступом далёкой-далёкой горы. Одна щека, горевшая со вчера лёгкой болью от удара трамвайной подножки, казалась удручённо заходящей луной. Ветер, недавно проснувшийся, проходил сквозь затылок и подхватывал тёплое дыхание. Поэтому покосившаяся крестовина старого пугала обзавелась новенькой столичной тройкой с блестяще-каштановыми туфлями, подвешенными к перекладине на шнурках, а кашляющий «Грейхаунд» проехал мимо, даже когда местный дурачок, улыбаясь, долго-долго-долго махал ему вслед, дивясь сказочному, ни к чему не обязывающему сну про путешествие.