Татьяна ЖИРКОВА

 

Родилась в Ленинградской области, окончила Ленинградский политехнический институт им. М.И. Калинина. Работала в системе Ленэнерго. В настоящее время работает в школе. Была участницей конференций Молодых литераторов Северо-Запада, членом Клуба Молодых литераторов Ленинграда. Как прозаик публиковалась в альманахах «Молодой Ленинград», журналах «Полярная Звезда», «Костер», «Чиж и еж», «Кольцо А». Автор книги рассказов «Угол» (1989).

 

 

Я И ОНИ

 

Рассказ

 

– Па, а знаешь почему бедные

всегда добрые? У них нет ничего

такого, что было бы жалко отдать.

(Из разговора)

 

 

Ну вот, аквариум блестит. Плавай, мелюзга, радуйся!

Ночь близко. Дремлется в кресле.

А главное – видел на себя представление! И завтра, завтра... Вот только Логинов, завкафедрой, куда? Декан вроде не собирался в ректоры.

Стоп! Расслабиться... А мысли-то, мысли, куда уж от них...

Лестница. Сосед: «Куртки выбросили! ФирмА! Бежим!». «Давно не ведусь – отвечаю. – Больше потеряешь и денег, и времени на ремонт». «Идиот», – бросает, и пулей мимо. При встрече удивляется: «А вы философ и практичный человек». Теперь раскланиваемся, чувствую, ждет новой философской мысли. А может сам вынашивает, чтобы поразить при случае ...

Нет, не философ я. Вчера пришел домой в легком подпитии, поссорился с женой при тёще, не поздравил её с днем рождения ее покойного мужа. На почве сына осложнений хоть отбавляй.

Дети – мудрая выдумка природы в оправдание лени, трусости, неудач. При поддержке сочувствующих и в «люди» можно выйти. На днях защищался один многодетный, все были «за». Сильнейшее место в диссертации, как говорится, список литературы.

В лаборатории появилась новенькая... И теперь, когда Логинов идет развязной походкой, устремив деловой взгляд мимо ее носа, хочется щелкнуть его по плеши. Видел, после работы он нагоняет ее на улице и мелет и мелет какую-то чушь. То ли в киношку умоляет пойти или в кабак, а может, это уж семейная сцена? Столько лет вращаться вокруг крашеной Каверзневой, как спутник вокруг Венеры – и на тебе! Оказаться всего-навсего квазиспутником.

Мы мало отличаемся от других специалистов, но убеждены, что служим самой передовой области знаний. Хотя почему эта область – измерения, а не медицина или педагогика, например?

Иногда я напускаю на себя вид. И пижонистые сотрудники начинают ёрзать за своими компьютерами. Придираясь к мелочам, я не церемонюсь. Они меня боятся, и это притупляет совесть.

Надо мной же довлеет Логинов. Когда он шутит о себе: «Я – сын века!» – это правда. Его работа – многочасовые сидения в кабинетах и подписывание бумаг. Он считает себя добрым начальником. «Легко быть добрым, ни за что не отвечая», – вставил бы в этом месте Дима, мой заместитель, независимый и прямолинейный – «не сын века». Ему чуть за тридцать. Я давно не занимаюсь наукой. Научную работу группы, по существу, ведет он.

Администрирование претит, но я привык корчить начальника. Не заменить ли Диму более покладистым? Не люблю, когда противоречат, хотя его возражения бывают справедливы.

По вторникам мы с Логиновым у декана. Утверждаем планы занятий со студентами, составленные подчиненными. Выслушиваем нудные сообщения будущих кандидатов наук – детей всеми уважаемых коллег, сидящих тут же и добродушно отпускающих замечания по поводу докладов, зорко следящих за реакцией нижестоящих коллег. Есть же династии рабочих, почему бы и ученым...

В кабинете декана Логинов свой. Пусто светские беседы – его стихия. Но не уважать его нельзя: он знает, чего хочет. Скинуть декана. А я с некоторых пор хочу скинуть его. Пугает независимость Димы.

Сколько бы Дима продержался в моей роли? Интриганов гораздо больше умников, а место-то одно... Как, должно быть, дрожит декан.

Почему, когда я вижу Диму в рабочем халате, с паяльником в руке, мне становится не по себе, будто он всё это только что украл у меня? Нет, я не хочу возиться со схемой, не хочу грязных рук и воспаленных от недосыпа глаз, мне хотелось бы такого же интереса, такого же счастливого смеха, когда опыт наконец окончен. Догадывается ли он? Вряд ли. По крайней мере, пока. Включил же в соавторы своего изобретения. Ха! Попробовал бы не включить! Однако хоть я и завидую Диминому интересу к делу, само дело мне ничуть не интересно. Переворота в науке мне не совершить, остальное – скучно.

Лаборатория... Весёлые люди, интересные проблемы! В то время я был студентом второго курса, но эта лаборатория, по-видимому, обманула не одного меня. Лишь три человека остались с того времени, остальные новички.

Наш день начинается в девять. Без пятнадцати я на месте, если, конечно, не на заседании и не на лекции. К девяти собираются остальные. Первым из них медленно входит Селиванов. Терпеть не могу пройдоху, лысеющий затылок, маскируемый остатками волос, бегающие глазки, вкрадчивый голос, даже его пунктуальность действует на нервы. Он усердно подсиживает Диму и, не исключено, добьется своего. А после также усердно начнет подсиживать меня. Он не вступает в конфликты, любит понаушничать, слывет в коллективе своим.

Вторым появляется длинный тощий Шевчук, прозванный стропилами. Хороший специалист, мог бы далеко пойти, если бы не вялый характер. Впрочем, он женится через месяц, не толкнет ли его это на научные подвиги?

В то время как мы втроем лениво обсуждаем мировые новости, тихонько входят розовощекая Маша и бледнолицая Наташа. Девочки из той тройки «старичков», они пережили нескольких начальников, их трудно удивить и вывести из равновесия. Им за сорок, и они поджимают губы, когда их называют по имени-отчеству.

Без одной минуты девять появляется неизменно сияющий, элегантный Семён Гамбург. Небрежно оседает на стул, вытягивает длинные ноги и с ходу выкладывает свежий анекдот. Все смеются, и если при этом входит Логинов, то непременно смех принимает на свой счет. Логинов подчеркнуто вежливо кивает и с презрительной улыбкой идет к столу. Он не любит Сеню, Сеня не терпит Логинова, я не люблю их обоих. Но это не мешает нам заниматься одним делом.

Сеня не прочь поэксплуатировать других. Он любит обсуждать импортные шмотки и выгодно продать что-нибудь из имеющегося. Логинов тоже любит поэксплуатировать других, справедливо считая, что ему положено по должности.

Приятель Гамбурга обосновался в антикварном салоне и подкидывает дружку скупленную за бесценок старую и просто вышедшую из моды и употребления технику, и Семён потихонечку ее реализует. Логинов пронюхал и шпионит за Сеней, а заодно и за всеми нами. Логинов, страстный коллекционер, должно быть, здорово завидует. Интересно понаблюдать за нами, когда мы втроем сидим за приборами, мирно беседуя, и вдруг начинаем спорить о какой-нибудь ерунде до хрипоты, возможно, просто отыгрываясь друг перед другом за взаимную неприязнь.

Логинов кладет портфель на стол и то и дело оборачивается на дверь. На лицах появляются улыбки. Входит Дима, и Логинов разочарованно откручивает колпачок у ручки, но вот входит она, и он быстро запихивает разобранную ручку в портфель.

Она темноволосая, сероглазая, стройная, с маленькими круглыми грудками. «Потенциалка», – определил Гамбург. В ней будто скрыт заряд энергии, заставляющий ее говорить скороговоркой, вскидывать голову, мгновенно реагировать на жесты и слова. Она любит смеяться, и это убивает Логинова, потому что как бы перебрасывает мост между ней и Сеней. Теперь Логинов бегает от Каверзневой, пропускает заседания. Он осунулся, стал рассеянным и заметно поглупел.

Каждый год мы с Логиновым распределяем премии. Он старается побольше дать любимцам, я не спорю и, в свою очередь, побольше начисляю лодырям. Лодырей много, и они довольны, стало быть, камень в меня не бросят. Ну, а трудолюбивые гении пусть негодуют, это им на пользу.

На нашем этаже в конце коридора есть дверь, проходя мимо которой, я испытываю одно и тоже – мне страшно. Шесть лет назад за этой дверью на крючке от плафона повесился старший преподаватель Голубев, мой бывший учитель и руководитель группы, которой теперь руковожу я.

Худенький, быстрый, в очках, криво сидящих на лице, Голубев любил и поспорить, и пошутить. Позиции же своей никогда не уступал. Когда это случилось, мы были поражены.

Подобные случаи чрезвычайно редки в нашей среде. Мы терпеливы и невзыскательны, хотя нервишки пошаливают у всех. Лаборатория загудела, зашептала, заплакала. У каждого, оказалось, есть свое мнение на этот счет. Понаехали следователи... В конце концов дело прикрыли, объяснив случившееся нервным срывом.

Тогда это меня убедило. А теперь... Есть же люди, которые всем и всему верят, ожидая того же и от других. Я бы их назвал юродивыми. Они, как дети, непосредственны. Радуются до кончиков пальцев. Но миг открывшейся лжи их может сломить. В нашем институте таких нет. Любой шарлатан, подхалим, корыстолюбец лучше юродивого. Их сущность ясна. Куда правдолюбец не достучится, они входят без стука.

Я понял, почему мне страшно проходить мимо той двери: я боюсь правдоискателей. Не под маской, а настоящих, которых двое из тысячи.

К счастью, я научился отвлекаться от этих мыслей, переключаюсь на завтрашний день, думаю о серых глазах под густой челкой и радуюсь, что всё это непременно увижу завтра. Надоест, придумаю что-нибудь другое.

С подчиненными я запросто болтаю о разных разностях, и, возможно, меня считают справедливым и честным. Знали бы, чем набит мой портфель! Я готовлюсь к весенней рыбалке.

Когда они усердно сидят за расчетами или заняты с приборами, я надеваю пальто и беру портфель.

– К руководству, – объявляю строго.

В соседней лаборатории, где начальником мой приятель, на новеньких станках вытачиваются детали по чертежам, тайно заготовленным бледнолицей Натальей. Вот уж несколько лет, как мы с ней ездим на рыбалки. В запретные заповедные места с деликатесной рыбой, благодаря связям ее папы.

Иногда к нам присоединяется Шевчук, а теперь и его будущая жена. Недавно приобретенная лодка с мотором – наша гордость! Мы храним ее на небольшом острове. Выезжаем обычно в пятницу. До станции поездом, а там километра два пешком до домика нашего знакомого. В моем рюкзаке всегда есть бутылка для него, он тут же стаскивает на берег свою лодчонку и, кривя рот, второпях расспрашивает нас о жизни.

Природа тех мест, вода, зеленые острова, чистое небо – пьянит, пьянит и успокаивает. А длинные вечера сближают неизбежно. Наталья знала об этом, когда однажды позвала с собой.

Как-то она сказала, что моя личная жизнь не удалась. Но станет ли жизнь удачней, если она захочет ее изменить? К Наталье я привык, к ее заботе, еде, которую она старательно готовит, лицу, голосу. Жаль только, что она принимает меня слишком всерьез.

К первомайской рыбалке я решил сделать новые поплавки, большие, из пенопласта, с одной стороны выкрашу в красный цвет.

Прекрасная лаборатория у приятеля. С моими деталями управляется один рыжий лаборант. Придется как-нибудь взять на рыбалку.

Не пригласить ли сероглазую? Логинов ринется в бой и... Стоит подумать, Дима каким-то чудом напоминает Голубева и вызывает липкий страх.

Пожалуй, единственное место, где я кажусь себе нормальным, – кафедра, с которой читаю лекции. Хоть я читаю одно и то же много лет подряд, и, в общем, – это довольно скучно, но всё, что я говорю с кафедры, – правда. Её бессмысленно оспаривать, как то, что я брюнет. Ни от одного обидчивого авторитета формулы не зависят. Ну как не позавидовать, например, воде, закипающей неизменно при ста градусах, хоть при декане, хоть при Логинове?!

Однако студенту теперь знания не обязательны, «корочки» важней. Остаться на кафедре желающих мало, прельщает какое-нибудь «ЧП», куда не устроишься без протекции, где можно получать хорошие деньги, ни за что не отвечая. Я не собираюсь никого перевоспитывать, но, даже стоя на кафедре спиной к студентам, кожей чувствую в них коммерческую жилку.

Часто снится один и тот же сон. Не включается компьютер, не могу найти конспект своих лекций и вижу, как студенты, волтузя друг друга, растаскивают его по частям. Я бегу за ними, что-то кричу. Они внезапно останавливаются и швыряют мне в лицо растерзанные листки. «Подавись! Подавись ты!» – вопят ошалело. « Ты не тому учишь, – вдруг шепчет над самым ухом кто-то из них.– Научи нас жить, чтоб хватало на шмотки, чтоб были связи, научи, это важней. Остальное в компе. Мы читать умеем». Он присоединяется к остальным. Они еще что-то кричат. Кровь пульсирует в висках.

Гадко. Хочется отомстить. Кому? За что? Подушка кажется каменной... Ведь я знаю, чего хочу – есть, пить, спать с красивой женщиной. И всё. Ну разве ещё чего-нибудь для самообмана...

Почему мне так претит эта самая коммерческая жилка, ведь я и сам такой...

В школьные годы я интересовался техникой лишь как средством выделиться среди товарищей, шалопаев вроде меня. Копался в старых отцовских журналах, выискивал нечто заумное, малопонятное и гордо козырял научными терминами. Если в моих познаниях сомневались, тут же бросался доказывать, что не вру, и врал при этом напропалую. Как ни странно, это тотчас делало меня правдивей в их глазах. Постепенно привыкли, что я всё про всё знаю. А я привык к славе и, чтобы поддержать её, поступил в технический вуз. В первый попавшийся.

Я мечтал о великой карьере.

Отец был неплохим инженером, но из-за неуживчивого, непредприимчивого характера часто менял работу. В то время мать снова вышла замуж и разъезжала в шикарном «Мерседесе». Я пригляделся к отцу и понял, что он обыкновенный неудачник. Нет, твёрдо решил я, не стоит бегать с места на место, не стоит ругаться и сходить с ума, надо тянуться, карабкаться, просто попресмыкаться перед кем-то, у кого власть.

В институт я поступил, надо было заниматься, а я всё бездельничал, и в результате чуть не вылетел с первого же курса. Следуя своему решению, я завязывал знакомства с нужными преподавателями и студентами, такими же предприимчивыми. Профессор, двойка которого висела надо мной, как дамоклов меч, не собирался смягчить удар, несмотря на мои заверения. Выучить математику за две недели невозможно, пришлось идти на авантюру.

У него была дочь. В конце концов, человек должен когда-то жениться. Дальнейшее похоже на сон. Я с кем-то знакомился, куда-то ездил, что-то покупал, кому-то улыбался и делал комплименты. Всем, решительно всем делал комплименты и улыбался, как киногерой. Очнулся после получения четвёрки и обручального кольца на пальце, а заодно и преимуществ зятя известного математика. Хотя эти преимущества оказались не совсем такими, какими представлялись.

Я переехал в старинную квартиру, захламлённую и запущенную, с единственным уголком цивилизации, в котором порхала моя жена. Тёща некогда тоже преподавала, но теперь на пенсии, сорокой трещала по телефону, вечерами же, надеюсь, молчала в филармонии. Что мне очень нравилось, я даже подарил ей антикварный бинокль. Она долго неуклюже благодарила, видно, ей уж давно никто ничего не дарил. Зато жена успешно пользовалась заработками отца, не скупясь на дорогие и безвкусные наряды. Вскоре я понял, что тесть, хоть и был профессором, своё положение никак не использовал, жил, как аскет, замкнутый в насиженном мирке. Безалаберный и абсолютно равнодушный к какому-либо комфорту, он с одинаковым удовольствием мог есть заливное из судака и сваренное на воде пшено.

Сначала он смотрел на меня как на благодетеля, спасшего его от чего-то неприятного, но неизбежного. Не замечая слабостей и недостатков дочери, он ее нежно любил и был уверен, что я женился на ней по любви. Несколько раз я заговаривал с ним, но разговор мгновенно затухал, стоило мне замолчать. Такие люди неизбежно наводят скуку. Вскоре я оставил попытки сблизиться с ним, однако в круг его влиятельных знакомых вошел.

После похорон Голубева поехали к нам. Оказывается, профессор ближе всех знал покойного.

Стояла весна. Солнце слепило, щебетали птицы, и мысли о похоронах мешались с мыслями о весне. С грохотом разбилась об асфальт сосулька. Кто-то засмеялся, ступив в холодную лужу, и, спохватившись, нахмурился, все посмотрели на него и тоже нахмурились.

Квартира уменьшилась, когда в ней оказалось пятнадцать человек. Жена с тёщей хлопотали на кухне. Толстый неповоротливый декан опустился в кресло и застыл в нем, кидая из-под нависших бровей острые взгляды на окружающих, взгляды тигра из клетки. Самоубийство Голубева безусловно бросало на него тень. Несколько преподавателей устроились рядом с деканом. Потекли сочувственные речи, приличные и нейтральные. Декан изредка вставлял глубокомысленное «да».

Второй кружок казался живее. Молодые мужчины и женщины, из группы Голубева шептались с другой стороны стола.

– Ах, как он читал, как читал, – вздохнул старикашка с желтой морщинистой шеей, раболепно поглядывая на декана.

– Отчудил, отчудил... – тесть украдкой стряхнул слезу.

– Да... – глубокомысленно подтвердил декан.

– Он читал нам телемеханику, – вставил я, стараясь быть услышанным деканом.

– Безотказный был человек, незаменимый. Как теперь без него... – посетовал доцент Бородулин, преподаватель электроники, у которого, я считал, были все шансы занять место Голубева.

– Ну, незаменимых-то нет, – сказал кто-то рядом со мной.

Декан поднял голову.

– Да, – заговорил он, – группе нужен руководитель. Конечно, трудно найти такого, как Голубев, – он почтительно помолчал. – Но мы все же постараемся... – Он повернулся всем корпусом к Бородулину, не скрывшему при этом торжествующей улыбки.

Стол наконец накрыли. Несколько раз выпили в память о Голубеве, а потом уже каждый пил за что хотел.

Разговоры, сначала тихие, сдержанные, сделались шумными. Рядом о Голубеве не вспоминали. Кто-то обсуждал свою работу на кафедре, ругал руководство, забыв о присутствии декана. Сам декан, поставив локоть в тарелку, что-то увлеченно рассказывал моей жене, глядя на нее заплывшими глазками. Они говорили обо мне, жена рассказывала, какой я хороший муж, декан, не слушая, говорил, что она не знает жизни, что быть порядочной женой смешно...

Если бы она поняла, как это смешно пораньше!

Я бы давно сидел в кресле Логинова...

А возвращаться стала позже и позже... Неприлично. Напомнить придется – семья как-никак.

Спать, спать...

Спокойной ночи, милые рыбки! И всё-то вы сияете, блестите, хоть день, хоть ночь.

И мне завтра надо быть бодрым и сияющим. Этак победно вскинуть голову и поблагодарить декана. Достойно. Главное, цвет лица здоровым должен быть. Непременно здоровым!