Юрий СЕМЁНОВ

 

Родился в 1929 году  в городе Бек-Буди (ныне Карши), в Узбекистане, в семье служащих.. Детство провёл в кубанской станице. Окончил Краснодарскую спецшколу ВВС, Серпуховское военно-техническое училище, служил на Украине, где осваивали Ту-4. По окончании Ленинградского военного института ФКиС служил в Энгельсе. В 1977 году переехал в Сызрань. Первые стихи напечатаны в окружной газете «За Родину» в 1956 году. Потом – публикации в других газетах, включая «Красную звезду». Победитель литконкурсов военной прозы «Служу народу и отечеству» (губернский, 2009 г.) и «Твои, Россия,  сыновья» (всероссийский, 2010 г.). Член городского ЛИТО.

Финалист конкурса «Согласование времён – 2011» в номинации «Проза».

Живёт в г. Сызрани Самарской губернии.

 

«ПУЛЯ  КАСКУ  ПРОБИВАТ…»

Рассказ

 

Два бойца стояли рядом в неглубоком мокром окопчике и, лёжа грудью на свежем бруствере, вприщур глядели туда, где враг. А там, похоже, творилось светопреставление – весь бугор, который капитан, ротный командир, называл высотой, сплошь дым да пыль, да ошмётки земли. И гром оттуда, хоть тут уши затыкай.

- Прыщ она по сравнению с Жигулями, - ворчал старший, - а огрызатца, что та сучка от  кобелей, прости, господи…

- Ничо, дядь Федя! Пушкари её с грязью смешают - атаковать будет некого.

- Атаковать завсегда есть кого. В германску долбили немца не хуже, а как «Уря!», так он тебя из пулемёта тово… Поливат. Меня самово продырявил.  

- А чего ж тебя, раненного, снова на фронт?

Не враз ответил Фёдор Тимофеевич, подумал, хотя времени для думок осталось с гулькин нос. Он так считал. Но ещё считал, что на серьёзный вопрос нужен серьёзный ответ. Поскрёб серую щетину на впалой щеке, примерился взглядом на мальчишку в военном ватнике.

- Так то когда было! Не инвалид, ежли литовкой день до ночи могу махать. И с трёхлинейкой в штыковую-то учён…  А што старого да малого на фронт – тож понять надоть. Четвёртый год друг друга убивам за што-пошто не понять.

- Мы – за Родину!

- И за Сталина. Замполита наслушался. Про панов, которы дерутся, слыхал? Все они чужими руками воевать горазды. А мы кого убивам? Тех, кто землю холит да народ кормит.  Сиротой её, матушку, делам. Вот и получилось, что некому стало Родину спасать от  Гитлера, окромя нас с тобой. Ты вот за четыре года из мальчонки в парни вышел. Самый раз за девками тово… Ухажорить.

- Поухажорил: дроля осталась.

Крякнул старый солдат, раздумчиво поковырял глинистую землю на бруствере, глянул туда, где всё ревело и дыбилось. Сказал, не оборачивая головы:

- Ага, прибрала к рукам тебя, сосунка, вдовая молодка. Самогоном напоила да в постель уложила. Рядом с собой, горячей. Ты и тово…

- Люблю я её, а она за этого…

- Не греши: он уже голову сложил. А ты когда её полюбить-то успел, до постели или опосля?

- Какая разница?

- Без разницы ничего не быват: ежли до, то по любви, а ежли опосля - то по совести…

- Ротный обратно идёт... Ты каску-то надень: приказ был. Строжать будет.

- А и пусть. В шапке теплей…

Капитан тоже давно не брит, и лицо то ли голодное, то ли не спал давно. Каска на затылке, мокрый чуб из-под неё, как обсосанный. Губы до крови обветренны, но шевелятся:

- Приготовиться к атаке. Мой сигнал: «За Родину, за Сталина!»… Вот старая гвардия! Команды не слышал? Надеть каски! Война кончается, а ты голый лоб  фрицу подставляешь.

- Так пуля каску тово… Пробиват…

- У тебя, отец, какая задача бойца? Фашиста убить, а самому живым остаться. 

- Ну?

- Не «ну», а так точно! В германскую за нуканье от офицера по морде бы.

- Так точно, ваше… Тьфу! Согрешишь тут с вами.

- Вот и надень каску-то: всё меньше риску. Ждать сигнала!

И пошёл, пригнувшись, к своему командному окопчику, который бог весть чем отличался от солдатского, но – командный. Посмотрел ему вслед Фёдор Тимофеевич и вздохнул, о чём-то сожалеючи:

- Тогда, Вань, офицеры были куда как благородные – в окопах во весь рост ходили.  Правда, и окопы поглубжей рыли, не ленились.

- Дядь Федя, усовестись: всю ночь лопатили, до самой этой артподготовки.

- Да мелковато получилось, а земля, известно, надёжней брони защищат.

- Ага, и нас, и фашиста. 

- Земля, Вань, она ко всем людям добрая – и защитит, и накормит, и примет.

- Ага, накормит. В отличие от нашего старшины: по сто грамм выдал, а закусить? Кишки к позвоночнику приросли…

- Я третью войну воюю, а ты нешто в первую атаку тово… Стратегии войны не постигнул ишшо. Это старшина не из жадности, а для того, чтобы тебе нечего было со страху в штаны ложить, коль желудок пустой. К тому же, с голодухи да под градусом злее будешь, когда капитан «За Родину!» прокукарекат. 

- Нечего меня злить. Похоронок в деревню сколь пришло? Матеря перед иконами «спаси и сохрани», а девки возле клуба что поют?  «Вымоет старательно дождь их кости белые и засыплет медленно мать сыра земля. Там дралися юные…»

- Хватит. Распелся. Накличешь не то. Юные… Да, Ванятка, сколь их по Расее, девок-то, незамужними останется…

- Вот только за это фашистскую гадину…

- Ну, заладил – фашист да фашист. Эт ты про тово, что на высотке окопался? Он такой же фашист, как я коммунист. Я землю пахал, и он землю пахал. Кажный - свою…

- Так что, теперь брататься с ним, а не убивать?

- Не убивать нельзя: не ты его, так он тебя. Закон войны. Что же касаемо брататься, то я сам братался. В германску. А что? Я пахарь, он – арбайт, но тож кормилец. - Зачерпнул горстью с бруствера, пересыпал из ладони в ладонь. - Ну, и земля у их! Липуча. Аккурат кирпичи выжигать. А ить что-то и на ей родится.

- Наша волжская щебёнка тоже родит, не обижает. 

- И на этой вырастет, ежли уход будет. А кто её холить будет? У нас осталось девка на трахтуре да баба на конбайне. Знать, и у них так-то.

- Вот и трудился бы фриц на своей, а не чужую воевал.

- Ишь ты… У них, чай, свои военкоматы есть. Кумекай.

Фёдор Тимофеевич огляделся по сторонам, словно испугался чего:

- Никак оглох… - Поковырял в ухе. – Комар тамотко зудит.

Иван тоже огляделся.

- Какой комар? Артподготовка кончилась! Надевай каску-то.

- Ага! Я и в суконной папахе германца воевал, и в будённовке. И в этом малахае тово…

- Слушай мою команду! – донеслось от капитанского окопчика. – За Родину! За Сталина! Ура-а!

Молодой схватил винтовку на бруствере, да старый удержал его за ворот:

- Ты лоб-то перекрести, прежде чем тово… Впервой же ж.

- Я - комсомолец!

- Та хоть партеец, а бережёного бог бережёт, - и сам перекрестил безбожника.

- Вот теперь «Уря!».

Капитан впереди размахивал наганом, оглядывался и что-то орал, раскрывая чёрный рот. А про что орал, не поймёшь, потому что все орали. Но бежали не шибко. То ли от того, что мокрая весенняя земля быстро намоталась на ботинки, вот ноги и отяжелели. То ли от того, что душу маяла опаска: что там, на бугре, осталось после пушкарей? А вдруг осталось? Иван дышал рядом, спрашивал:

- Что-то, дядь Федя, фашистов не видно, неужто всех перебили?

- Всех никогда не перебьют. Просто германец не любит штыковую, особо русску. Пулю предпочитат.

- Дуру?

- Каку дуру? Нас с тобой ближе подпускат.

В этот миг над полем сквозь общее «Ура!» прорезался истошный крик капитана:

- Ложись!!

- Чего он? – остановился Иван, растерянно озираясь по сторонам.

- Пулемёт, не слышь што ли? Да не один. Падай! Чего стоишь, как напоказ?

Иван плюхнулся в мокрую податливую траву, каска на глаза съехала.

 - Вот тебе и перебили всех, - ворчал Фёдор Тимофеевич, тщетно стараясь разглядеть за торчащими перед глазами мёртвыми прошлогодними стеблями, что там, на высотке этой. - Слыхать, германец танки закопал. Вот их антилерия и не тово… Да вижу я одного! Башня наружи, а сам в земле, - приподнялся он на локте. – Ты гля: наши ракету туда кинули, аккурат куда надоть. Ну вот, каской глаза закрыл… Може и правильно. Крупным калибром бьёт, с расстановкой, не шмайсер. Тот - как сердитая баба словами тарахтит. Ну, пушкари, ну, робяты!..

И, как по его команде, над высоткой снова вздыбилась земля, снова там загрохотало. И старый солдат снова влип в землю. На миг, потому как знал: кому до стрельбы, когда тебя самого снарядами рвут? Успокоился. Пушкари, как пахари, пашут, а тебе пока вот делать нечего – жди. Настоящему труженику ждать – тоска одна. Но сейчас ему почему-то не тосковалось. Лежал бы и лежал пузом на земле, хоть и на чужой. Да ватник насквозь промокнет, подумалось, может, некстати, однако, перекатился на спину, стал в небо смотреть.

- Вань, а Вань, небо-то и у германца, как наше. Поди-ка вот, земля разна, а небо одинаково. Почему, а, Вань? Потому как земля – поле человеческо, а небо – поле богово. Человеков много, а он один: не с кем ему небо рвать. И оно в отличье от земли завсегда мирно. Гром… Гром – голос господень. Он и антилерию тово…

Артиллерия внезапно смолкла. И как будто опустело всё вокруг. Он снова встал на локоть.

- Вань, а Вань… Танка-то нету – земли куча… Счас ротный капитан…

Ротный оказался почти рядом – он уже стоял с наганом в поднятой руке и с большим раскрытым ртом.

- За Родину! За Сталина!

- Ванькя! Сталин – хрен с им, нам – за родину. С богом! –

Встал он, взял винтовку наперевес. А Иван не встал. Как лежал, так и лежит, закрывшись каской. А в каске-то маленькая такая, как гвоздём проткнутая, дырочка в том самом месте, где на плакатах звезда нарисована. Холодная волна от головы до пяток прокатилась по телу, что-то живое там, внутри, ущипнуло сердце. Мягко, с оттягом, и повисло на нём.

– Ванькя! Ва-анькь… Ты - чо? – Опустился перед ним на колени, потрогал за плечо. - Вставай Христа ради, Ванюш…

- Рядовой Саврасов! Команда – в атаку! Чего расселся?

Фёдор Тимофеевич поднял голову. Над ним стоял капитан – лицо белое, глаза белые, губы – в сторону, в руке наган скачет. Не в себе человек.

- Так Ванькя же… 

- Какой Ванькя? В атаку! Слушай, батя, если сию секунду не встанешь, я тебя вот тут же расстреляю. Вста-ать!

Встал Фёдор Тимофеевич, встал. Командир, приподняв пробитую каску, глянул под неё, потом, метнув взгляд на старого солдата, запихнул наган за пояс и взял винтовку рядового Ивана Саврасова.

- Вот так, дядя Федя. Разрешаю «Ура» не кричать, но в атаку - за мной!.. А Ванькя твой, авось, жив ещё. На то санбат есть. За мной! – и побежал догонять свою роту, а Тимофеич смотрел на вихляющий зад ротного и сам себе напоминал: «У живого солдата командир оружию не отбират»

- Прости Христа ради, Ванюша: я тово… Не уберёг, значит…

Снял он шапку, перекрестился, чуть подумал и осенил крестом Ванюшку.

- Рядовой Саврасов! Твою…

И пошёл русский хлебороб по чужой земле, стиснув зубы и с винтовкой наперевес. Лишь однажды оглянулся, да за чёрной чужой мёртвой травой ничего уже не увидел.