Евгения Джен БАРАНОВА

Родилась в Херсоне (Украина). Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Prosodia», «Крещатик», «Homo Legens», «Юность», «Кольцо А», «Зинзивер», «Москва» и др. Лауреат литературных премий. Автор четырех книг стихов, в том числе «Рыбного места» (СПб.: «Алетейя», 2017) и «Хвойной музыки» (М.: «Водолей», 2019). Участник арт-группы #белкавкедах.

 

 

ТАМАГОЧИ

 

КРЫЛЬЯ

 

Запомни, сын,

льняные крылья

не подчиняются уму,

они хрустят небесной пылью

от никого до никому.

 

Они скользят по снежной кашке,

глядят на транспорт свысока.

Да что там выкройка – рубашка,

халат, футболка, облака.

 

Да что там падать – так, катиться,

журить прохожих за испуг.

На белом теле лебедицы

выискивать чернильный пух.

 

 

*  *  *

 

Посидим обнявшись, что ли.

Поглядим в лицо дождю.

Мне сегодня снилось поле.

Фиолетовое поле

посреди бумажных дюн.

Как постыло, как простудно

в нашем садике камней.

Обними меня. Мне трудно.

«Отпусти меня ко мне».

Кольцевая прячет выход.

Даже голос недвижим.

По болоту бродит лихо,

кормит ветер облепихой.

Разговариваю с ним.

 

 

*  *  *

 

На рукавице вымышленной руки

вышит кентавр, зяблики, мотыльки,

вышито всё, что словом нельзя сберечь:

воздух, земля, дыхание, речка-речь.

Я так любуюсь вышивкой, так боюсь

сердце добавить к призрачному шитью,

что отпускаю – рыбкой пускай плывёт,

маленький Данте околоплодных вод.

Из хлорофитов тесную колыбель,

может, совьёт себе, может, нырнёт к тебе.

Как серебрится дикий его плавник.

Если отыщешь, дафниями корми.

А затоскуешь – боже не приведи –

слушай, как бьётся возле твоей груди.

 

 

ТАМАГОЧИ

 

– А сколько стоит тамагочи?

– Нисколько. Приходи потом.

И я пришла, весны комочек,

кожзам, резина, шерсть, котон.

И я пришла. Купила, значит,

потратив гривен двадцать пять.

Смотрела в крохотную сдачу,

пыталась кнопки прочитать.

Из жизни выжато немало.

Не все успеешь рассказать.

Но помню, как рука дрожала,

как проявлялся динозавр,

как с электрическим испугом

поила ящера водой.

Кузнечик с пластиковым другом.

Обрезок счастья золотой.

 

 

ТИХИЕ ДНИ В МОСКВЕ

 

Любим любимой тихо говорил,

что не хватает в номере чернил.

Ну, как тут не повеситься Любиму?

Такие дни стоят, что хоть в Клиши,

хоть в Лобне о незнаемом пиши.

Пищи, покуда часть неотделима

 

от целого.

 

Как выдумать закат,

когда лишь снег, хитер и ноздреват,

является за мартовской зарплатой?

Не вымечтать тропическую чушь.

Здесь тихо так, что даже чересчур.

Не поискать ли в небе виноватых?

 

Не спиться ли, не спятить ли, не спеть.

Мне кажется, я снежная на треть,

на две другие – сахар и позёмка.

Осталось подождать, авось вернёт

брильянтовую зелень белый йод,

авось отыщет в женщине ребёнка.

 

 

*  *  *

 

Коснувшись мокрого плеча,

гадал на гуще перекресток.

Добром хотелось отвечать

на слякоть сумерек бесхвостых.

 

Что прятал осенью под лёд,

перебродило, заиграло –

теперь шуршит, скрипит, поёт

и раздражает поначалу.

 

Теперь хоть яблоком хрусти,

хоть вспоминай жильцов нездешних,

побег уже неотвратим,

как неизбежен рост черешни,

 

как встреча с водкой забулдыг,

как сон любовников усталых...

Побег воды, побег воды

из чашек белого вокзала.

 

 

*  *  *

 

Не для счёта, не для денег

в луковице дня

жил какой-то неврастеник,

не было меня.

 

Собирал ошмётки звуков,

с мразью выпивал.

Он бубнил, шипел, мяукал –

никому не лгал.

 

Трехколёсен, многоушен,

шестипал, умён,

был он ровен, был он душен,

я совсем не он.

 

Он бы рифму с ходу выпек,

продал большинству.

Ну а я купаюсь в гриппе.

Начерно живу.

 

 

*  *  *

 

О подозрительных предметах

не говорите машинисту.

А вдруг там облако в кальсонах,

креветка, утица, фонарь.

А вдруг там Панночка, а вдруг там.

Хотя о чём я? Только чистый

испуг, отмеченный приливом,

застывший в бабочке янтарь.

 

О подозрительных контактах

не сообщает микросхема.

Под нашим куполом несложно

любых во всём подозревать.

Состав скрипит, состав получен

от Одиссеевой триремы,

он скручен мышцей икроножной

и обречён не успевать.

 

О сколько зрителей ненужных

закрыто в банке из-под джема!

Стеклянный видится зверинец

в краю седых пуховиков.

Как подозрительные лица,

глядят на рельсы хризантемы.

И я стою внутри вагона,

как подозрительный Иов.

 

 

БЫЧОК

 

Ты вырос. Ничего не удержать.

Ни музыку, что в горле шевелится,

ни ощущений жалкий урожай,

ни анемонов бархатные лица.

 

Как шла в костер пожухлая трава,

так ты пошёл за хлебом и распался

на бабочек – хранитель естества

земли и пыли, пыли и пространства.

 

Как ты ловил на удочку звезду!..,

Как ты держал фантазию за шею!..

А что теперь? Вздыхаешь на ходу,

ни досточки, ни страха не имея.

 

 

*  *  *

 

Над жизнью плачет индивид,

а дом его клюёт,

жестяным носиком стучит,

бурчит водопровод.

 

Куда-куда ты уходил?

Куда-куда пришёл?

А человек ревёт, дебил,

ему нехорошо.

 

Прости, он дому говорит,

я шел, куда нельзя.

Я наблюдал метеорит,

выпиливал ферзя.

 

Я вырубал газетный лес,

я не жалел подошв.

Я добирался, я воскрес,

зачем меня клюёшь?

 

Затем что слаб, затем что впрок,

затем что жизнь легка,

что тишиной изъеден бок

что твой, что пиджака.

 

 

*  *  *

 

Когда происходило всякое

и тучи с городом дрались,

больной по лестнице Иакова

то вверх подпрыгивал, то вниз.

 

То разгонялся мимо ампулы,

то ставил йодистый узор

на грудь прожаренную камбалы,

на вермишелевый забор.

 

Бледнел до творога зернистого,

гонял таблеточную кровь.

И сердце ухало неистово,

как раздраженная свекровь.

 

Просил прощения у капельниц,

бахилам вежливо кивал.

И думал – как-нибудь наладится.

И ничего не забывал.