Илья ФАЛИКОВ

 

Поэт, прозаик, эссеист. Родился во Владивостоке в 1942г., по образованию филолог. Автор более 10 книг стихов и 4 романов. Лауреат премии «Комсомольской правды» (1965), журнала «Вопросы литературы» – фонда «Литературная мысль» (2000), Фонда Генриха Белля (ФРГ, 2001), журнала «Арион» (2004), журнала «Эмигрантская лира» (поэзия метрополии, 2014). Почетный диплом премии «Московский счет» в номинации «Лучшие книги года» за книгу «Сто стихотворений» (2013). Живет в Москве.

Новую книгу Ильи Фаликова составили стихи последних двадцати лет, не вошедшие в его прежние книги. Книга вышла в издательстве «Кругъ», 2019. Вниманию читателей «Кольца А» автор предлагает несколько стихотворений, тематически не связанных, но единых по общему звучанию самой книги.

 

  

ИЗ  КНИГИ «РАЗУМЕЕТСЯ, ОПЛАЧЕНО»

 

 

*  *  *

 

Я уснул под Вандомской колонной,

трепеща, как осиновый лист,

на который стопой многотонной

мировой наступает турист

триумфально. Не надо коврижек:

человечество, дескать, – семья.

Ты меня потеряла в Париже,

я нашелся, но это не я.

 

Это все – от безделья и спьяну,

от того, что в бессонном мозгу

по горящему там автобану

Бонапарт разгоняет тоску,

чтоб явиться в Москву, и на Курском

подберет его правильный мент

между тех, кто не склонен к закускам,

осушая текущий момент.

 

Я тебя никогда не увижу,

а была ты не против, а за.

Мне захлопнут открытую визу

до того, как закроют глаза.

Что ни ночь – оркестровая яма,

где не первый скрипач оплошал,

но под ложной колонной Траяна

отлежится вселенский клошар.

 

 

*  *  *

 

Не перевести на древнегреческий

грецкого ореха,

конских черепов, которых множество

в местности валунной,

кончившего не по-человечески

вещего Олега, –

проще восхищенно впасть в ничтожество

на дорожке лунной.

 

Сколько звездных луж ни перешагивай,

это не работа.

Помесь волхвованья с вакханалией.

Эвое, эвое!

Без апофеоза Верещагина

или Геродота.

Это не работа. И так далее.

Что-то роковое.

 

 

YESTERDAY

 

Откосил от армии – спрятался в сельце.

Слушал шорох дерева, сидя на крыльце.

Небо урожайное, золотая рожь,

трех шестерок не было, трех семерок тож.

Церковь опустелая мохом поросла,

а невеста белая с облака сошла.

Не ударил колокол, и на купола

не садились соколы, не было орла.

Были брови ласточкой, белое лицо.

Брачной ночью сделалось тихое сельцо.

Третьих лишних не было, из-за синих гор

не гремел русалочий уссурийский хор.

Шум большого города по небу не шел.

Пел высоким голосом ливерпулец Пол.

 

Поле окольцовано свадебным венком.

Оглашал окраину хриплый военком,

облака облаивал, защищал Вьетнам –

откликались бобики по глухим дворам.

Евтушенко бодрствовал, на передовой

Аллен Гинсберг встряхивал буйной бородой,

Рембо не бездействовал с грустью на лице –

я сидел под деревом на своем крыльце.

Колокол не вкалывал, колокол не вол,

зимнего и летнего не было Никол, –

джунглями таежными мимо ливня пуль

нас водила молодость в город Ливерпуль.

На восходе солнечном, выхлебав закат,

поправлял здоровьице весь военкомат.

 

 

ПЛЯЖ. СЕРЕДИНА ВЕКА

 

Томится пламенное детство на знойном пляже, и залив преобразуется в плавсредство для лучезарных перспектив. Пацан под женской раздевалкой вонзает в щель кровавый глаз, и обладание русалкой достаточно на первый раз.

 

Еще не знает Группа «Альфа», на что способны штык-ножи, – украшен пляж портретом альфа-самца и жизнью не по лжи, и вождь в мундире самом белом, мусоля трубку на холсте, следит за каждым рыбьим телом, сосредоточась на хвосте.

 

Учитесь, пляжные воришки, как надо родину любить, сигать с трамплина, с третьей вышки, с минуту ласточкой побыть. Под государственным приглядом, чреватым дымом и золой, подводный камень бьет прикладом по оболочке черепной.

 

Тебе лет восемь или десять, ну да, не больше моего, и сердце невозможно взвесить, когда не весишь ничего, и до потери дара речи под тяжестью морской воды отсодрогаемся при встрече на лежбище морской звезды.

 

Пока бесштанная орава расплескивает плексиглас, победоносная держава на знойном пляже разлеглась. Тела, лежащие вповалку, с полей войны принесены, генералиссимус русалку теснит с груди и со спины, и ни единой перестрелки мы не услышим под водой, и пишут письма мокрощелки по шелку бухты золотой. И ты на близость не согласна, и мне нужней скорей всего не утоление соблазна – преодоление его.

 

 

*  *  *

 

От русской народной сказки

останется для острастки

кому-то веленье щучье,

кому-то хотенье сучье.

Сидеть бы себе на печке,

но два существа на встречке

разъехаться не сумели –

и кончен сюжет Емели.

 

Беспутно лихое слово,

но пользователя лихого,

уйдя в глубину портала,

молитва не покидала.

– Меня без тебя не станет.

Лишь ветер перелистает

открытую книгу жалоб.

Меня без тебя не стало б.

 

 

*  *  *

 

Кипарисовый лес расколышется,

зашумит кипарисовый лес.

Не пописывай, если не пишется,

если высох, угас и облез.

Слушай классику – лес кипарисовый.

Если кончатся лучшие дни,

нажитое пространство отписывай

контингенту фантомной родни.

 

Белым камнем, похожим на облако,

блещет синее поле небес.

Морем вымыта, чистая публика

демонстрирует вкусы на вес –

побережье завалено дынями,

бахчевые плоды тяжелы.

Небесами, пустыми и синими,

бредит ласточка с каждой скалы.

 

Видно, матушка сильно старалася –

запалив на Ай-Петри костер,

острый выступ татарского ялоса

со скулы моей ветер не стер.

На осколки языческой храмины

уронился готический храм –

ливень хлынул и выглядит каменно:

можно к туче взойти по струям.

 

Не Елены мы тут, не Парисы мы,

и не всяк Ермолай – Менелай.

Не вернуться ли в лес кипарисовый?

Завернули за евросарай.

Опаленный хвалеными войнами,

лечит пятку больной Ахиллес.

Стелет сердце уколами хвойными

кипарисовый лес.

 

 

БЕССТЫДНИЦА (1)

 

Не спится, не рыдается, не стонется,

уляжется, останется, остынется –

я говорю бесстыднице: бессонница,

я говорю бессоннице: бесстыдница.

Бесспорное беспамятство нескорое

опустится, по праву всемогущее,

на дерево цветущее бескорое,

на дерево бескорое цветущее.

 

Вчера еще сажала фрукты-овощи,

пахала на пристанище мгновенное –

в ночное серебро мое сокровище

оденется, сокровище бесценное.

Взойдет на звуке внутреннего голоса

звезда волхвов, возникшая при Ироде.

Существованье утреннего ялоса

не кончится на розовом периоде.

 

Возвысит горы не гигантомания,

а дерево бескорое цветущее.

У белых роз – свои воспоминания:

завьюженное южное грядущее.

И некуда от времени деваться, и

нам светят незаслуженные премии –

маяк врубился раньше девятнадцати,

когда упала темень раньше времени.

 

 

*  *  *

 

Хорошо пошло оно,

виноградное вино.

Хорошо прошла она

в забегаловке, житуха.

В иглах хвои, в перьях духа,

смешанные времена.

Память – море, южный зной.

Все охвачено, все схвачено

виноградною лозой.

Разумеется, оплачено.

 

 

КУТУЗОВ. 1774

 

Бегущая строка от левого виска

в пещере полушарий.

Хлеб-соль магометан. Кутузовский фонтан.

Без италийских арий

разбрызганный розарий.

 

Потемкинский норд-вест, отсутствие невест,

ни пальмы, ни лаванды,

кинжалы и стволы, сапсаны и волы,

фелуки и шаланды,

шаланды контрабанды.

 

Куда ни привели грядущие Фили,

для полноты картины

показывает класс, пока не одноглаз,

орел Екатерины.

Се горные вершины.

 

Ни пуха ни пера!..

 

Фелицына пора. Феерия двора.

Падучие алмазы.

Паркетные бои. Ах, матушка! Твои

безумцы и пролазы

роскошно кривоглазы.

 

Овечье дефиле на облачной скале.

Зной. Хочется в Мытищи.

И око маяка в стакане молока

на камне темнотищи,

единственном из тыщи.

 

 

УЧАН-СУ

 

     О пальмы юга!

       Рубцов

 

Продавливать себя и продавать

равно тому, как

поэзию святую предавать,

позор и мука.

Так полагает девочка, со мной

прожив полвека,

а на аллее около пивной

поет калека.

 

Там нет пивной, но бродит все равно

хмельная пара –

вскипает внутривенное вино

самопиара.

Совместно претерпев любовный плен,

в дыму окурка

не съехала с откромсанных колен

шалава Мурка.

 

Везет его коляску эта мать –

его подруга –

продавливать себя и продавать.

О пальмы юга!

О пальмы юга! Падших не спасу,

сухая туча –

фиксируюсь на речке Учан-Су:

струя летуча.

 

Она не отвращается от них,

не прячет взгляда,

и над моим горбом за воротник

течет прохлада.

Слеза ли набегает на глаза,

но в горнем свете

внутри певца работает лоза

по сходной смете.

 

…У речки Учан-Су, высок и сед,

не слишком в меру

мой собеседник, немец или швед,

сосет мадеру.

У речки Учан-Су во весь размах

перезагрузки

мы говорим на разных языках

вполне по-русски.

 

В каком году или в каком часу,

не веря чуду,

я позабуду речку Учан-Су?

Не позабуду.

Играй, гармонь, наяривай, валяй,

и, щастлив крайне,

поет калека – наша Лореляй

на нашем Райне.

 

 

*  *  *

 

Эту плеть виноградную

ветер мучает, дуя в трубу,

в эту ночь безотрадную

безотрадную прочит судьбу

полуночнице ласковой,

иссеченной холодным песком.

Дуй, свежак, прополаскивай

виноградник на камне морском.

 

Пой, ночная красавица,

по привычке себя не жалеть,

в женском сердце курчавится

длинный ус, виноградная плеть,

и во мраке, помноженном

на сезонную светобоязнь,

небесам обезбоженным

объяви о неявке на казнь.

 

Кто-то клялся пенатами,

кто-то бешено пер на рожон,

существами пернатыми

победительными восхищен,

но, имение дедово

получив, не умеет иметь, –

совершенно неведомо,

уцелеет ли бедная плеть.

 

Только в час полнолуния,

у действительности за спиной,

заключается уния

между шляхтой и здешней волной,

и крылатого ратника

незамыленный глаз различит

в глубине виноградника,

наступая на брошенный щит.

 

 

*  *  *

 

Взглянуть на Аполлона голого

она подружек привела

в горах, где дремлют медь и олово,

в тайгу у дальнего села.

В тот день, во времена студенчества

с агитбригадой на селе,

он крепким сном, как в час младенчества,

спал на лугу навеселе.

 

Тайгу – производимый местными

авиалиниями – гул

над оловянными и медными

месторождениями гнул.

Чьему-то сердцу снова хочется

туда, где пелось в облаках

и «Аннушку» водила летчица

на поднебесных каблуках.

 

Ах, сколько времени ни скащивай,

не возвратится летний луг,

когда на голого и спящего

глазеет несколько подруг.

А та, что поделилась зрелищем,

вдали от плодородных нив

развеялась в полете бреющем,

о гору голову разбив.

 

 

УТИНАЯ ОХОТА

 

В Домелькайне твой отец стрелял по уткам,

мать твоя за ними плавала в пруду.

Надо верить всяким-разным незабудкам,

неудачным шуткам, телефонным будкам,

легковым и грузовым попуткам,

таймерным побудкам

и на пару – в общую звезду,

и пороть по праву ерунду.

 

Ставить на погоду непогоды,

на капризы неба вообще.

Укрепляют общество уроды

в романтическом плаще.

Это же не на лесоповале,

а на воле можно многого достичь –

женщины собаками бывали

и несли в зубах такую дичь!

 

Вьется на ветру язык мой длинный,

и попал к нему на именины

под лучом фонарного столба

офицер военной медицины

и пример военной дисциплины,

не богема и не голытьба.

 

Но бывает, выход на природу

означает выход на свободу.

 

Происходит всякое мельканье,

и свеченье, и тушите свет.

Это было в Домелькайне, в Домелькайне,

кончилось на Тихом океане,

ничего такого больше нет.

 

Покидали затхлую берлогу

все, кто нес сиянье на лице,

ибо выходили на дорогу

с точным знаньем о ее конце.

Непрофессиональная охота

и стрелок в полковничьих звездах –

честь и совесть северного флота.

И у всех погостов грудь в крестах.

 

 

*  *  *

 

Перед тем, как принесть на опору причала

двуединое тело,

на подходе к Юрзуфу борта раскачало

и в снастях просвистело.

Перед этим успела волна подавиться

восхитительной парой –

Адалары накрыла заморская птица,

как десницей беспалой.

 

По скале пробежала несвежая рана,

отпечаток пучины,

это узенький след татарчонка Османа

и расписка Марины.

На отдельной скале насыпается пепел,

эта куча могуча,

и бейсболкой глядит маяковское кепи –

безразмерная туча.

 

А откуда ты здесь, настоящая дура,

настоящая литература?

 

Что касается нас, то касается тихо и мельком,

типа нежных медуз и моллюсков двустворчатых: welcome.

Жили в трещине, в яме, в нормальной пещере,

в циклопической шкуре,

набегали валы, исчезали печали,

доставались акуле.

 

Ну, зашли, осмотрелись, уселись,

сидеть до заката в пещере б, –

не разбей изнутри о скалу, моя прелесть,

серафический череп.

 

 

Примечание:

 

1. Бесстыдница (крымск.) – земляничник мелкоплодный, или коралловое дерево, Arbutus andracshne.