Александр ЗАКУРЕНКО

 

Поэт, эссеист, литературовед. Родился в 1962 году во Львове (Украина), учился на мехмате Киевского Университета, окончил Литературный институт и аспирантуру Литинститута. Был приглашён в докторантуру Колумбийского Университета по специальности «Русская литература Серебряного века». С 1993 года преподает русскую литературу в московских школах. Автор книг «Прошлый век» (1994), «Возвращение к смыслам» (2014), свыше 40-и опубликованных статей по вопросам русской и европейской литературы, философии, богословия. Стихи, проза, научные работы печатались в США, Венгрии, Болгарии, Югославии, России, Украине.

 

 

ЦЕНТРОБЕЖНЫЙ ТОК

 

*  *  *

 

1.

Человек одинок и в своем

Одиночестве пьет соловьем

Реку музыки, мира объем.

 

Одиноко и слово в своей

Мировой одиночке людей.

Человек – челодув, челобей.

 

Мысль, цикада, царица корней,

Эту тишь, эту муку развей.

Человек – веколюб, веколей.

 

Этот звук, этот плач, этот дом

В неуютном пространстве ничьем,

Где живут эти трое втроем.

 

2.

Мой дружок на другом берегу,

Я тебя от себя сберегу.

Все, что было – о том ни гу-гу!

 

3.

Дует мальчик, как ангел, в трубу,

Плачет девочка-ангел во мгле.

И земля в твердолобом гробу

Припадает к землистой земле.

 

 

*  *  *

 

В снегу как в городе – и улицы, и парки,

И белых облаков пружинистые арки.

В желтке сгустившемся, что гоголь-моголь твой,

Облатки вяжущей сверкает золотой.

И, на ребро упав, и лечит, и калечит,

И тополей звенят серебряные свечи.

 

И племя одеял, и пламя именин,

И ласковая лень подушек и гардин...

Дни развоплощены, и белое быльём

Мир заполняет, чтоб мы застывали в нём.

Как птица в янтаре, как в облаках икра,

Как зёрна в январе, и в наледи Икар.

 

 

*  *  *

 

Под утро стало холодно и дом,

В котором ночевали мы когда-то,

Вдруг заскрипел и доски ходуном

От боли заходили виновато.

 

Лежала ты, нет, тень твоя, твой сон,

В котором я по-прежнему был рядом,

И скрип дверей напоминал мне стон,

И тень моя прокрадывалась садом

 

Среди деревьев, полных темнотой,

К скрипящему матрацу, покрывалу

И потолку, пропахшему сосной,

Лавандой, резедою. Ты устало

 

И с капельками пота над губой

Меня любила в этом сне сосновом,

И я был нитью сна, сосной, тобой,

Собой вчерашним, позабывшим слово.

 

И сад-ковчег, и дом, и резеда

Еще под ветром пахнут сном и пеньем,

И ты, и тень твоя, как бы вода,

Повернутая вспять своим теченьем.

 

И я крадусь вдоль сада, вдоль дерев,

Как частоколом, огражденный лаем,

В тот дом, где мы когда-то онемев,

Заснули, и проснуться не желаем.

 

 

ДВЕ ВОЙНЫ

 

1.

Ванька стоит на снегу в телогрейке,

Носом уткнувшись в тютюн.

Тащит тележку по узкоколейке

Зэк, доходяга, горюн.

 

Волк ли завоет под лагерем в чаще,

Вспыхнет ль закат-антрацит,

Матушки плачут: в России ледащей,

Сына сынок сторожит.

 

Скрылась могила под желтым бурьяном.

Нет ни крестов, ни травы

В поле ль продрогшем под Магаданом,

Или у сытой Москвы.

 

Ванька сымает свою телогрейку,

Пот вытирает со лба –

Сон призывает, цыгарку-жалейку

Гасит. И точка. Труба.

 

Зэк провалился в ночное, чумное,

Дергается, храпит.

Ванька не спит на посту и пустое

Небо его не страшит.

 

2.

Фриц толкает тачку вперед –

От ворот до ворот.

Завтра он в баню людей поведет,

Встал – и чешет живот.

 

Розы цветут по краям тропы,

Ведущей от бани в барак.

Много следов туда – от толпы,

Обратно – не сыщешь никак.

 

В тачке одежда и башмаки,

Зубы, очки, белье.

Фриц поглядит из-под руки –

И – за свое:

Тачка-баня-барак-устал

Порядок-забота-сон.

Глаза закрывает, чтоб мир пропал,

И – засыпает он.

 

 

*  *  *

 

Кто там в чём виноват

Это знает солдат

Во сырой земле.

Это знает отец, он в раю, – молодец, –

Молится обо мне.

Это знает вон та – болью поражена,

Кровь отравленная.

Там у моря – гора,

За горой – ты да я

Так неужто – пора?

 

Кто спасётся, кто нет –

Это знает поэт

Во сырой земле.

Он – у чёрной реки, у второй он реки,

И стреляет с руки.

Он во стылой земле

Молится обо мне,

И тебе, и о нас.

Ну, а что там ещё

Для судьбы и в судьбе

Бог припас?

 

Кто тут мёртв, кто там жив

Это знает прилив,

Облака в вышине,

Дед и баба мои,

Ивняки у реки,

Рыбы, птицы вовне.

 

Кто плывёт, кто кружит

Кто в землице лежит

Кто рыдает о нас

Это знает Она, Божья Матушка на

Одре жизни лежит.

Как Успенье придёт, как Успенье пройдёт

В сон погрузимся, но

Ты пробудишься лишь

Если с Нею вспаришь…

А иного ведь и не дано.

 

Знает Божий певец,

Знает воин-живец,

Знает в небе отец,

Знают баба и дед,

Знает облачный пруд,

Знает ивовый прут,

Знает праведный суд,

Да и ты всё поймешь наконец.

 

 

*  *  *

 

Во сне ко мне отец пришел сегодня,

вернее, позвонил, я в доме был старинном,

в квартире

с лепными потолками, изразцами,

в той самой львовской, а отец

звонил

из онкоотделения, врачи

его обследовали и сказали, что

анализы плохие, в этом сне,

который даже сном не назовешь и даже

реальностью,

ведь все, что было – было

на самом деле,

мой отец меня поцеловал.

Колючая щека, и кожа бледная, прозрачная,

прохладная

он мне

все предлагал какой-то шоколад

в хрустящей импортной обертке,

а я ему отказывал и говорил –

в больнице

тебе нужнее,

он же усмехался,

уже предчувствуя ту, вечную палату,

в которой шоколад совсем не нужен.

 

Его прикосновенье было легким

и нежным, нежнее, чем при жизни,

и лёгкость, свет, и радость, и прозрачность –

все это я почувствовал в душе,

когда отец вдруг рядом оказался,

и мы о многом говорили ночью.

 

Я был слегка простужен,

Но вдруг дыхание очистилось, щека

Отца была колючей, а рука

Его в моей теплела ощутимо,

хрустела шоколадка, этот звук

в той комнате был частью его рук,

а комната была реальна, зрима,

и ночь плескалась во дворе и в доме

как озеро холодное в истоме

усталого мороза за окном.

Отец был в доме. Он стоял, как дом,

и я к нему шел через сон, иду,

и если это бред, то пусть с ума сведу

я собственное зренье и сойду

туда, где сновидения основа,

где ночь, и сон – отец со мною снова

в две тысяча семнадцатом году

от Рождества Христова.

 

 

*  *  *

 

Я не был в Риме и уже не буду,

Но Адриатику лучистую забуду

едва ль, как и Тавриды голоса.

Гляди, вот виснет разноцветная оса,

подобно радуге, Господней оболочке,

зрачку пространственному, областной Опочке,

и по соседству поминальной точке –

пургой смертельной залепив глаза.

 

Дубы и липы под окном хрущёвки,

В снегу машины на плацу парковки,

Поёт колибри в зарослях овса,

И кипарис связующий оттуда

сюда идущий свет сквозь небеса,

как вохровец на вдрызг продутой вышке,

как жизнь моя в замызганной кубышке,

Рим стережёт, закрыв навзрыд глаза.

 

 

27 ДЕКАБРЯ. ВТОРАЯ РЕЧКА

 

В декабре, – говорят, – в декабре,

На заре, – отвечаю, – на зорьке,

На амбаре, на досках, на корке

Крови спекшейся, и на коре…

 

По реке, – говорят, – по воде,

На плотах, – отвечаю, – на веслах,

Елях спиленных, срубленных соснах,

Душах стылых, постылой беде.

 

А стихи, – говорят, – а слова,

В мерзлоту, – отвечаю, – в туманы,

И летят журавлей караваны,

И ахейская льется листва.

 

Времена, времена, – говорят,

В пустоту, – отвечаю, – в беспамять,

На Дунае, на Волге, на Каме,

И кивают. И молча стоят.