Сергей СМИРНОВ, Эльза ГИЛЬДИНА

  

 

Сергей Смирнов окончил Московский железнодорожный техникум. Сценарист документального кино. Лауреат литературного конкурса маринистики имени Константина Бадигина. Участник и победитель российских кинофестивалей. Живет в Москве.

 

Эльза Гильдина родилась в Башкирии. Окончила ВГИК им. С.А. Герасимова (мастерская документального и научно-популярного фильма). Публиковалась в журналах «Сибирские огни», «Октябрь». Слушатель семинаров ШМП журнала «Октябрь» в Самаре. Слушатель семинаров СПМ в Ершове. Лауреат премии «Сибирские огни» в номинации «Новые имена».

 

 

 

ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ МАЛЬЧИКЕ

 

Фотография

 

Как-то днем Миша играл на полу. Мама гладила белье на круглом столе. Вдруг она воскликнула, указывая на экран телевизора: «Смотри, космонавта встречают!». Это был космонавт №3 – Андриан Николаев. С этого момента Миша начал себя помнить и чувствовать, что живет на этом свете.

Он помнил всегда и другой момент.

– Ты теперь не наш мальчик, плохой стал, непослушный. А вот этот мальчик наш был, – сокрушался папа, глядя на фотографию из плотного картона в тяжелой рамке с логотипом «Московская фабрика фоторабот».

Миша ревниво смотрел на казавшегося теперь таким чужим и далеким маленького мальчика в шерстяном костюмчике из ГДР с белым шелковым воротничком и кожаных сандаликах. Хотя это было давно, года два назад, впереди еще не маячила школа, как сейчас, и все перспективы ограничивались сегодняшним днем, он все еще помнил, как с папой ходил тогда к старому еврею-фотографу в мастерскую за Преображенской заставой, за кинотеатром «Орион». Это время он запомнил еще и потому, что до пяти лет приходилось носить чулочки на резиновых пряжках с девчачьим поясом, как у мамы или тети Тони.

Мишке до жути было интересно глядеть на фотоаппарат – громадный ящик в полкомнаты и суетящегося вокруг него хозяина, который старался сделать все правильно и красиво – посадить мальчика, направить на него свет, а в конце приготовлений пообещать птичку из черной трубы. Птичка, как ни старался заметить Миша, не вылетела, зато получился тот, к кому он до сих пор ревновал своих родителей.

Ничего, что было рядом, что окружало его: родители, взрослые соседи, игрушки, собственный дом и другие здания детства, не осталось. Только он сам, один на один с той самой первой настоящей художественной фотографией, с которой на него смотрит пока еще хороший мальчик в гэдээровском костюмчике с короткими штанишками и хлопчатобумажных коричневых чулочках.

На нем погоны золотые

К этому костюмчику папой после были пришиты настоящие погоны с двумя просветами и блестящие пуговицы из Военторга с Калининского проспекта. Миша, сразу став майором, постепенно к шести годам вырос до полковника. Чуть позже на день рождения его дядя, подполковник юстиции, служивший в бригаде подводных лодок в Североморске, привез флотскую теплую фланелевую тельняшку и настоящую офицерскую фуражку на вырост со всеми атрибутами парадного головного убора – с якорем в венке на тулье, блестящим ремешком под подбородок и белым съемным колпаком.

Миша долго разгуливал в ней по дому. Подошел к окну и увидел, как суровые дядьки из ЖЭКа свалили из тачек посреди двора новый песок для будущей песочницы. Из ребят во дворе пока никого, потому выходить в фуражке не было смысла.

Мишка еще крутился перед зеркалом какое-то время, пока вдруг не прибежала Тамарка. В свежем песке уже играли ребята из соседнего двора. Мальчик, в чем был, выскочил на улицу... Тамарка не предупредила, что это были школьники, но отступать было поздно:

– Брысь отсюда! Это будет наша песочница, нечего здесь таскать чужой песок!

Главный и самый взрослый сосед хулиган Юрка с вершины кучки песка долго изучал его и, наконец, осторожно спросил:

– А погоны у тебя настоящие?

Миша, ни капли не сомневаясь, также грозно продолжил:

– Настоящие!

– И фуражка?

– Все настоящее!

Юрка теперь уже с уважением еще раз оглядел его, молча забрал свою машинку, совочек и увел всех со двора.

Эта фуражка была волшебной. Как только Миша выходил в ней во двор, все забывалось, все меркло. Уже никого не интересовали ни педальные автомобили, ни Генкин спортивный велосипед «Спутник»…

Кто высоко летает, тому больно падать. Вечером его переодели в тюбетейку и ядовито-салатовый песочник с лямками и широкими пузырящимися трусами на резинках, подарок родственников, служивших в Венгрии. Сильнее он презирал беретку, которую тоже надевали только девчонки. Настоящие мальчишки носили теперь кепки и по большим праздникам фуражки.

– Ждали девочку, появился поросенок! – в сердцах кричала мама, с трудом натягивая на него костюм.

В таком виде, зареванного и несчастного, все же выпустили во двор, где днем так ярко и смело он заявил о себе. К счастью, во дворе ни души, кто бы мог заметить позорное облачение.

Шмыгая красным носом, он решительно добежал до песочницы и полностью вывалялся в ней. Мама, наблюдавшая в окно, тут же завела его обратно.

– Я больше это не надену, – твердо заявили ей, – в жизни больше не надену.

– Ну, не хочет он, не будет, оставь его, – вступилась бабушка, которую специально вызвали с Комсомольской, – убери его в самый дальний угол комода и не вспоминай.

А упавшая тюбетейка с ярко-желтым восточным узором так и осталась забытой лежать на песке.

 

 

Берет

 

На беретку у мамы, уже опытного в таких делах переговорщика, убедительности хватало. Обычно она, впаривая гадость, становилась еще более разговорчивой и неправдоподобно угодливой. А в Москву как раз с ежегодным дружеским визитом прибыл Фидель Кастро, и мама, указывая на него, отдающего честь советскому народу в телевизоре, наглядно доказывала, что в таком головном уборе ходят все приличные люди. Миша поверил и в коротеньких штанишках, выбежав на середину комнату, тоже стал отдавать честь советскому народу. Папа для убедительности прицепил на берет офицерскую кокарду.

И каждый следующий год Миша, болтая ножками перед «Рекордом», ждал парада, высматривая среди приветствующих членов политбюро кубинца. Папе не терпелось: «Ну, давай, принимай войска. Все только тебя ждут. Без тебя не начнут». Сын в своей полковничьей форме привычно и радостно становился перед телевизором по стойке смирно.

Но зерно сомнения, однажды посеянное в благодатной почве, все еще мучило самолюбие ребенка. Миша чувствовал, когда его хотят провести. Во всей этой истории его смущал на берете помпон, все тот же девчачий, препятствующий возможности оказаться среди равных, таких, как Фидель или рубщики мяса с Преображенского рынка, у которых, кроме белого халата, в униформу входил синий берет, всегда засаленный и по особому сбитый на затылок. Если уж и мечтать о берете, то только о таком – солидном и грязном в отличие от его чистенького и детского. Миша наглядеться не мог на мясников, особенно на одного из них, высокого и сильного, всегда с головой на бок, по прозвищу Кривошея, у которого местные любители выпить брали дефицитную тушенку, мясо без костей… Тамаркин папа, дядя Коля, перед отпуском или каким другим загулом приходил к Кривошее пить водку, и тот насыпал ему в брезентовый мешок смазанные в солидоле банки тушенки. Миша такую тушенку никогда не пробовал, его семья в этот элитный мясоклуб не входила – отец не пил.

 

 

Некрасовская

 

Насколько Миша стеснялся носить одежду, отдаленно напоминающую девчоночью, настолько совершенно спокойно дружил с ровесницами. Так получалось, что Мишу, не ходившего в детский сад, из соседок окружал большой рой маленьких подружек. С Тамаркой, самой близкой, он запросто играл в предложенные ею игры – дочки-матери или больницу с настоящей трубкой для прослушивания. У той было неплохое приданое из игрушек – большая шагающая кукла, детская швейная машинка, набор детской мебели и алюминиевой посуды. Кормили кукол таблетками, набитых опилками мишек кололи шприцами. Игрушки мучились от лечения, распухали от воды.

Друг и подруг.

Когда цвела черемуха, проникая своим ароматом во все комнаты, Мишка с Тамаркой залезали на чердак, наклоняли ее ветки, ломали, и у каждого потом на столах или подоконниках в бутылках из-под молока осыпалась черемуха. Чуть позже тоже самое повторялось с сиренью, жасмином.

Но были и мальчишки, с которыми он пускал через макаронины мыльные пузыри или играл в казаки-разбойники. В одной из таких игр Миша перелез через забор с улицы Хромова на Некрасовскую. Эта темная прохладная сторона представлялась куском старого провинциального города с мрачными высокими тополями, в мае утопающего в сирени палисадников. В это левитановское место часто приезжали художники писать уходящий быт.

Людная современная улица Хромова одна из первых была электрифицирована новомодными лампами дневного света на бетонных столбах. А вечно непросыхающая Некрасовская, разбитая еще до войны водоплавающими танкетками, своим ходом выбирающимися с завода «Изолит» и прыгающими в Архиерейский пруд, до конца своих дней дышала под тусклыми лампами накаливания на деревянных столбах, и женщины боялись ходить по ней в позднее время.

Миша добежал по Некрасовской до водоразборной колонки, вокруг которой образовалось болотце с богатой растительностью. Еле отдышавшись и прежде ради озорства выпустив несколько литров, мальчик жадно пил вкусную прохладную воду и не знал, что такие красивые чугунные, выкрашенные в голубой цвет колонки с большим напором обитают только в его Москве, а эту Некрасовскую в скором времени поглотят новые дома, детсад, автостоянка, и улица исчезнет с карты города.

Миша поглядел в окна близлежащего дома, в палисаднике которого особенно красиво распустилась сирень. Здесь жил водитель народного артиста Ильинского, и Миша только теперь вдруг отметил забавность совпадения, заключающееся в том, что напольные часы Игоря Владимировича чинит его дядя Володя, мамин сводный брат, который видит этого водителя уже где-то в центре города.

У мамы был еще один сводный брат Олег, тоже первоклассный часовой мастер. Его жена, продавщица в продовольственном, привозила им редкие конфеты, о которых никогда не слышали: трюфельные, «Белочка», «Мишка на Севере», «Мишка в лесу», «Балтика», до того вкусные, что Мише они редко доставались. Сладкоежка мама съедала все. Судя по тому, на чем приезжал к ним дядя Олег, все у него было хорошо: сначала мотороллер «Вятка», дальше громадная «Победа» цвета кофе с молоком с вместительным салоном, радиоприемником. Все были счастливы находиться с ним рядом… Спиртное смыло автомобиль, семью, работу и московскую прописку. И он уехал в Загорск.

У старшего Володи тоже все было, и он тоже по отцовской линии выпивал.

 

 

Дедушка и табак

 

Их отцу, маминому отчиму, Сергею Ефимычу Кольцову на войне (Первая Мировая) в германском плену раздробили кисть правой руки. При этом, несмотря на запои, он до конца сохранил ясность, практичность ума и каллиграфический почерк, который в царской армии не могли не заметить. Писарь с красивым почерком, как красивая барышня, снится всякому командиру.

В отличие от неграмотной бабушки муж ее писал без ошибок, очень здорово в уме и левой рукой считал деньги. Советская власть, в свою очередь, не считала его инвалидом. Работал всю жизнь. До пенсии бригадиром такелажников. Люди эти были сильные, смекалистые и хорошо зарабатывали. А на пенсии пошел работать в табачный ларек в парке Сокольники напротив кафе «Сирень» в окружении таких же пенсионеров-ларечников.

Миша, болтая ножками у него на прилавке, принюхивался к вкусным запахам и с любопытством наблюдал, как тот ловко продает папиросы.

– Дедушка, а откуда у тебя столько папирос остается? Папа говорит, что на лето табачные фабрики закрываются.

– А вот табачные фабрики на лето закрываются, а я загодя достаю, – повторял за ним дедушка Кольцов уже в утвердительно-радостной форме, подсчитывая деньгу после покупателя, для которого припрятал дефицитные гаванские сигары, – кто курит «Дукат», никакую другую дрянь пробовать не станет.

Миша, угощаясь мороженым в цветной фольге от соседа-ларечника, круглолицего и краснощекого дяди Васи, продолжал разглядывать дедушкины сокровища: папиросы «Беломорканал», «Север», «Прибой», «Казбек», «Прима», «Три богатыря» с картиной Васнецова на желтой коробке, дорогие «Герцеговина Флор»; сигареты «Шипка», «Друг», «Лайка», «Дымок», коротенькие с нарисованной по диагонали сургучной печатью «Новость», душистые «Родопи»; трубочный табак «Золотое руно», «Капитанский» и припрятанный в деревянном ящичке кубинский табак, который тоже ожидал своих нужных и постоянных клиентов.

Сам Кольцов не прочь был закурить солдатскую козью ножку, как отголосок окопов Первой Мировой. Бывшего солдата в послевоенное время всегда можно было определить именно по этой козьей ножке. Курили из сброшенных с самолетов немецких листовок, газетных вырезок, плакатов, из любой другой бумаги (в Великую Отечественную исключение для статей «Правды» и портретов Сталина). Миша старательно нарезал ему листик из газеты, а тот сворачивал ее и набивал крепким солдатским табаком, который высаживал в деревне.

Деньги были, но быстро уходили. Бабушка их не видела, подозревала, что все уходит тем детям, или злостно пропивается вместе с соседом-мороженщиком Васей.

– Если с Васей сегодня дежурят, значит, точно уклюкается, – обижалась она.

– Передай мамке, что мы с бабкой ждем вас в выходные, – подмигивал Мише дедушка Кольцов, – и пусть отец захватит капусточки квашеной, – осторожно напоминал он про гостинец, знатную закуску детей его жены, которую те по недомыслию считают едой, после чего давал поиграть австрийской бензиновой зажигалкой-пистолетиком.

 

 

Нюша и Шура

 

Изначально обитателями села Черкизово были богатые евреи, цеховики и чулочники. Когда ломали улицы, во дворах, бывших артелях, находили ткацкие станки. Мишин дом №21/А по улице Хромова на высоком фундаменте раньше был доходным и принадлежал семейству старообрядцев Суконщиковых. В задней части дома до очередной национализации располагалась кустарная артель Бермана, а в бывшей господской с анфиладой просторных теплых комнат, теперь перекрытых фанерными щитами, и жил Мишка с родителями.

Некогда большое семейное купеческое пространство теперь стерто, забыто – забито и заклеено обоями, чтобы никто не догадался, чтобы не беспокоить неправильным старорежимным прошлым новых жильцов Мишку и Тамарку. Но иногда маленький сосед, особенно по ночам, как будто что-то улавливал за стенкой, за которой и проживала единственная дочь этих самых Суконщиковых, несостоявшаяся наследница и хозяйка всех доходных домов, Анна Александровна, тетя Нюша, и сквозь сон проникал в ее бывшую жизнь. Родители в революции умерли, муж-поляк обокрал ее, вскрыв сундук с ценным приданым, и сбежал на родину. Женщина, оставшись один на один со смутным и бешеным для страны временем, частично свихнулась. Тем более, что через стенку с другой стороны приходилось терпеть на равных правах бывшую прислугу Александру Ивановну Кулакову, «эту ненавистную рыжую кошку». В общей кухне обе вместе никогда не находились, а если сталкивались случайно, то, поджимая губы, старательно не замечали друг друга. Это продолжалось до тех пор, пока в семидесятых дом не расселили.

Миша, который был другом обеих старушек, всегда удивлялся, почему те никогда не разговаривают друг с другом, пока ему тихонько не объяснили. Он начал дразнить Анну Александровну:

– Тетя Нюша, ты дворянкой была раньше?

– Отстань, мытарь, – злилась та, – Бог наказал твоих родителей, тебя послав.

– Ты дворянкой, дворянкой была! Ты была богатой!

– Отстань, я мещанкой была, – и в оправдание добавляла загадочную специальность, – шпульницей на заводе!

Но по агентурным данным любопытного ребенка стаж с завидной советской пенсией в семьдесят рублей Анна Александровна все же заработала себе за кассой, огромным блестящим аппаратом фирмы «Националь» в одном из центральных магазинов, чуть ли не в Елисеевском. Ее психическое расстройство избавило ее от многих бед. Продукты она покупала исключительные, и всегда овощи, фрукты. И выглядела она хорошо. Это была, как тогда говорили, проглотившая аршин старуха-старообрядка, суровая, немногословная, с драгунской выправкой, никогда не носившая ничего тяжелого, кроме поганого ведра, которое несла через весь двор с неподдельным достоинством. Полы никогда не мыла. Даже у себя в комнате. Ей не раз ставили это в упрек, от которого она с таким же молчаливым значением уходила. Другие женщины с вытянутыми руками носились из магазина в магазин, чтобы накормить семью, дежурили по неделям – уборная, сени, большая парадная. А она никогда…

– Мам, а почему ты всегда моешь, а Нюша никогда? – удивлялся сын.

– Как же! – отвечал за уставшую маму папа, – будет тебе эта барыня мыть.

Александра Ивановна, ее бывшая нянька, своих приобретенных в детстве привычек тоже не меняла. Ее девочкой привезли из деревни и отдали к Суконщиковым к младшей Нюше. С тех пор жизнь в людях и определила ей рано вставать, поздно ложиться и всегда быть на ногах. Она постоянно готовила для семьи сына на кухне, продукты ей только и успевали приносить. Если с Нюшей Миша читал книжки, то у Александры Ивановны слушал сказки до позднего вечера и смотрел, как скоро и умело та нарезает овощи для завтрашнего борща.

 И также замечательно тетя Шура рассказывала о своей жизни:

– …батя в голод из деревни подался в Москву на завод. Взял меня на митинг смотреть на какого-то рыжего дяденьку, чего говорил – не запомнила. А это Ленин был...

Не вовремя приходившая Суконщикова ставила чайник или кастрюльку на огонь, привычно, как безмолвная колонна, подпирала в своей любимой нише стену и с закрытыми глазами отстраненно дожидалась закипания, периодически что-то вылавливая непонятное из бульона.

…отец стал революционером, а дочь Шура до двадцатых годов оставалась служить в доме. Позже появилась семья, сын, у сына своя семья. Ее сын дядя Паша, зажиточный стеклодув в гимнастерке, белая кость, в войну сержант-пулеметчик, очень боялся своей жены. Он приносил со своего оборонного предприятия самодельных стеклянных чертиков, самоварчики. Миша сразу ставил их на комод и в сервант. Занимался тот и более солидным промыслом: вазочками, подсвечниками, настольными лампами.Любимая внучка Лариска, старшеклассница, для Миши все равно что взрослая женщина, которая разную дворовую мелочь, типа Мишки или Тамарки, разговорами не удостаивала, только щипалась иногда очень больно. Иногда летом мальчик сидел с ней и ее знакомыми ребятами в сарае и смотрел, как те режутся в карты и пьют красное вино. Они же вечерами играли во дворе при тусклом свете фонарей во входивший в моду бадминтон. Ходили в походы на несколько дней. Лариска возвращалась уставшая, в рваных кедах, папиной рубашке, газетной треуголке и с рюкзаком, который пах дымом.

У Анны Александровны вместо семьи в комнате жил старинный иконостас с темными копчеными образами. Миша не понимал ее:

– Тетя Нюша, давай я почищу тебе твоего Бога. Грязно же, ничего не видно.

– Нельзя их чистить, – и добавила на всякий случай, – и трогать тоже. Чистить можно только по разрешению…

С этой старухой Миша нашел общий язык на почве чтения книжек. Дружба эта была странная, Миша сам ее не понимал. Он вообще ничего не хотел понимать. Мише с его жаждой свободы в будущей школе предрекали участь безалаберного и никчемного лоботряса со средним умишком, но у него появилось то, что появляется не у каждого добропорядочного ботаника – неподдельная страсть к чтению. И начиналось все с Гайдара, Жюля Верна. Он зачитывался «Пещерным львом», «Битвой за огонь» Жозефа Анри Рони-старшего, «Графом Монте-Кристо», «Петром Первым». Нюша проглатывала его книги, но больше интересовалась романтическими отношениями, потому все просила:

– А есть что-нибудь про любовь?

Миша выносил ей в этот раз «Тихий Дон», и они, каждый со своим чтением, шли в тихий палисадник, который в дни летних каникул до теплого вечера, до прихода доминошников, полностью принадлежал им. Мальчик сидел на одном конце длинной скамейки, старуха на другом, а в этой сосредоточенной тишине крутил хвостом будочный пес, ища привычного внимания, то у одного, то у другой. Когда Миша уставал, он делал пару кругов на велике, а потом возвращался на место. Анна Александровна за это время могла легко задремать за книжкой. Тогда он тихо подъезжал и резко хлопал по столу.

– О, Господи! – вздрагивала старуха.

Суконщикова после обеда, часа в три-четыре, всегда любила подышать на крыльце, незаметно для себя засыпая. Возвращающаяся с дневной смены мама Тамарки, сборщица на заводе «Микромашина» бритвы «Москва», со смехом пугала ее:

– Тетя Нюша, дом горит!

Та тут же вскакивала и забегала в дом спасать свое имущество. Что-то оставалось в отголосках ее памяти, заставляя вздрагивать при мысли о страшной беде – пожаре отчего дома, в котором жили теперь чужие люди.

В сильный дождь с черным небом Миша с Нюшей открывали настежь парадные двери и садились в сенях на ступеньках наблюдать грозу. В эти минуты мальчику удавалось уловить на ее застывшем, отсутствующем лице проскальзывающие отблески неведомого счастья, редкого эмоционального подъема. Иногда к ним также молча на удалении подсаживались Александра Ивановна, Тамарка, кошки… И все, как один, выставляли во двор под дождь свои цветы в горшках.

Может быть, это было принято только в этом доме, когда соседи вместе слушали дождь, а, возможно, так делали во всех открытых старых дворах той Москвы… Гроза сплачивала людей, но и в праздники, на свадьбу и, тем более, на 9 мая, выходили целыми улицами. Хотя не участвующих в общих попойках, как отца, местные консервативные мужики в дружбу не принимали, с самого начала решив к пришлым, пусть даже с соседней улицы, относиться с подозрением.

Люди ничего не боялись, двери на ночь не запирали, пока в один из дней не пришел участковый в темно-синей форме и не напугал, что по району ходит Мосгаз с топором… Папа приладил кованую цепочку, тяжелый крюк, тугую задвижку на входную дверь…

Днем Анна Александровна спала на пуховой перине, гигантских подушках, оставшихся от бывшей жизни, а ночью оттуда же к ней приходили мнимые гости. Она угощала их чаем, рассказывала истории, пела песни, смеялась, нецензурно выражалась… С рассветом, когда молчаливые посетители исчезали, а остальному дома пора было на работу, ложилась в свою высокую фамильную кровать. Единственный, кого забавляли эти ночные бдения, был жизнерадостный Мишка. Ему нравилось стучать кулачками по стене через тяжелый шерстяной ковер, а потом прислушиваться. На некоторое время Нюшины монологи стихали, фантомы переставали пить чай. Тогда она начинала заниматься хозяйством: передвигала совершенно неподъемные с высокими спинками семейные стулья, перебирала посуду, роняя ее с грохотом, грела воду, стирала белье в тазу… Всю ночь трудилась. Папе однажды это надоело. В майке и трусах он выбежал из комнаты. Тут же за стенкой послышалось:

– Ой, я больше не буду! Не буду больше никогда!..

Наутро писалось от жильцов коллективное заявление, приезжали санитары, и Анну Александровну, как выражались соседи, отправляли в отпуск загорать. В больницу им. Ганнушкина до поздней осени.

 

Во дворе

 

Заброшенная кустарная артель Бермана во второй части дома постепенно развалилась, оставив в подвале в наследство ящики с треугольными закройными мелками, ходившими у местной детворы за валюту. Они были тонкие, плотные, глянцевые и быстро стачивались на грубом асфальте. За ними специально спускались, и Миша, которому важно было знать все, очень часто там лазил, пока мама в очередной раз не забила тревогу:

– Надо забить подвал, а то Мишку ненароком засыплет, – сказала она отцу.

Мальчик, у которого тут же испортилось настроение, от избытка горестных чувств побежал в палисадник, который выходил с одной стороны на улицу Хромова, а с другой во двор дома №19 на помойку со здоровенным деревянным ящиком, который позднее заменили на баки-цилиндры. Их по пятницам опрокидывали с грохотом в мусоровоз угрюмые дядьки с мятыми и небритыми физиономиями в серых грязных халатах и кепках с пуговкой. Эти суровые, всегда громко ругающиеся дядьки казались Мише самыми важными людьми после шоферов и космонавтов.

Помойка регулярно поставляла жителям близлежащих домов больших красивых зеленых мух. А Мишу ее удивительные и значительные запахи успокаивали. Кроме того, в заборе этого палисадника жил его замечательный дружок – подвижный сучок, который, как ритуал продолжения жизни и осознания себя, требовалось обязательно пощупать. А чуть поодаль ждал другой товарищ – закрашенный кривой гвоздик, который тоже нужно было обязательно отметить, как еще один свидетель его существования, атрибут его личного времени. Это было также важно и необходимо, как папе поздней осенью выкопать клубни георгинов, которые он принес из заводской оранжереи. Клубни он хранил в подполе вместе с картошкой, бочкой квашеной капусты и другими продуктами. Холодильников не было. Сливочное масло, мясо, любимую Мишину «Буковинскую» колбасу хранили в деревянном ящичке, обитом изнутри металлом от крыс и мышей.

А весной все начиналось заново.

Если отец был беззаветно предан георгинам, то сыну нравились садовые ромашки или гладиолусы. Во-первых, они не пахли. Во-вторых, из-за красных шапок георгинов покоя не было, нужно было постоянно следить, чтобы кто-нибудь из соседей их не сорвал. А садовые ромашки никому не нужны, их высаживала вся улица. Даже Анна Александровна во время прояснения своего сознания перекапывала перед окнами своей комнаты землю для цветов, которые Миша с подружками нарочно вытаптывал. Тетя Нюша не уставала заново их высаживать, а он продолжал ее предавать.

– Ты же дружишь с Нюшей, – удивлялась мама, поймав его за этим занятием.

Мальчик не понимал себя и не мог объяснить, что дружили они со старухой дома. А на улице не дружили. И что на улице нужно быть, как все. Но мама все понимала:

– Нельзя одних любить в одном месте, и этих же людей ненавидеть в другом.

У его семьи в отличие от Суконщиковой не было возможности покупать саженцы на Преображенском рынке, по бедности они собирали семена осенью, храня в баночке или пакетиках. Зато только у его родителей на весь дом был другой знак достатка, настоящий дефицит – шланг, вытянутый папой на заводе бывший электрический кабель из резиновой оболочки, который полив цветов превращал в настоящий праздник.

Начиналось все торжественно и многообещающе – в жаркий полдень бухту шланга выносили во двор, раскатывали, подсоединяли к специальному штуцеру на кране, подавали воду, и конец шланга оживал! Его нужно было тут же поймать и больше не отпускать. Два-три часа помимо цветов и кустов поливались весь пыльный двор, мутные окна, стены, раскаленная крыша, деревья, улица… и бедная лошадка в панамке с вырезами для ушей, которая два-три раза в неделю с открытой платформой, пятясь задом, въезжала в фабричные ворота напротив дома №20, где ее нагружали большими катушками ниток. Возница грозил им кулаком.

Тот, кто поливал в этот день, становился героем этого дня. Миша довольно часто оказывался таким уважаемым человеком. Если у Анны Александровны была открыта форточка, они с Тамаркой заливали ей комнату. Обливали друг друга. Возились до вечера, пока не приходили с работы взрослые.

Мальчику всегда важно было дождаться уставшего отца с работы, почувствовать от него запах металла. Он мыл без того чистые, аккуратные рабочие руки и после ужина усаживал сына на диван под крылышко и при свете включенного бра читал ему «Приключения Бибигона» Чуковского… Другие родители перекидывались в картишки или допоздна сидели на скамейках, отдыхая после смены. В садике дома №23 играл трофейный аккордеон. Иногда соседи и знакомые приходили к ним перенимать форму их шестирожковой люстры. Всем рукастым мужчинам тогда приходилось заниматься творчеством. Но Миша был спокоен – такой красивой люстры ни у кого больше не будет, нет у них такого папы с такими руками.

Отец после нескольких страниц засыпал, Миша теребил его «дальше! дальше!». Тот возвращался, но ненадолго.

– Так! Всем спать! Отцу завтра полседьмого на работу! – стелила кровать мама.

 

 

(В) гости

 

К соседям Кулаковым иногда заезжал их зять Борис, тяжелый, плотный, с багровым лицом. Он работал шофером на грузовом ЗИС темно-зеленого цвета. Пока обедал, детворе разрешалось посидеть в нагретой кабине, в которой пахло бензином и металлом. Выше и значительнее места Миша не представлял.

Но не было предела совершенству. В один из дней ко двору подъехал небывалой красоты бело-голубой самосвал с высокой подножкой и громадными колесами. Из кабины вышел все тот же родственник Кулаковых, которого, как передовика, на автобазе пересадили на новую красавицу. Весь дом высыпал поздравить его с обновкой. Дядя Боря был сродни космонавту. Миша понял, что если профессия уважаема и прекрасна, то человек в ней уважаем и прекрасен, и это сразу видно! Большой человек работает на большой машине. Все на своих местах, и другого быть не может.

Того, что называлось давлением власти, диссидентством, не знали, не чувствовали. Мишина мама, которая во время войны собирала на заводе автоматы ППШ, была счастлива, что живет именно в этой стране и в это время, считая, что Вторую Мировую можно было выиграть только со Сталиным. И страшно переживала развенчание культа личности. А папа ничего не говорил, он приходил с работы, ужинал, пил чай, занимался с сыном, ложился спать. Спорить с его женой на эту тему в то время никто не мог. Про что-то другое просто не думали, а просто работали, выписывали газеты «Труд», «Известия» или самую дешевую по две копейки «Вечерку», чтобы в восемь-девять часов за чаем с печенюшками узнать новости Москвы шестидесятых. Члены партии от рядового и до министра выписывали обязательную для них «Правду».

Миша очень любил чужих гостей, свои по причине замкнутости отца редко водились. Любил глазеть на них, слушать, кто чем живет. Но иногда родители сами ходили с ним по гостям, например, в Сокольники, на улицу Шумкина через стену с Москвой-Сортировочной, в дом, где вырос и женился папа, а потом родился Миша. Сначала в большой семье все ругались, дети женились, появлялись новые дети. Когда все разъехались, родственники полюбили друг друга, стали ездить друг к другу в гости.

Мишу подсаживали на плечи, и перед ним открывались панорама железной дороги: вот тяжело идет маневровый или магистральный паровоз, который ведет километровую цепь вагонов с груженой мукой. Над всем этим днем и ночью невразумительно кричит диспетчер «ав-ав-ав!». И люди в округе засыпают и просыпаются под эти звуки.

Мальчиком папа тоже любил ходить в гости к своему дедушке в дом на Третьей Рыбинской, до Октябрьской революции полностью принадлежащий его фамилии. Папа рассказывал, что его прадед еще в конце XIX века привез семью из Смоленска и занялся торговлей в Москве. На родине торговые дела шли не ахти. Обосновалась семья в двухэтажном доме. Первый этаж – магазин, второй – жилые комнаты.

Рядом с метро, напротив пожарной каланчи через дорогу на месте будущего магазина «Зенит» жил в собственной квартире папин дядя, до революции зажиточный горожанин, владелец мастерской по пошиву модных шляпок для московских модниц. Этот маленький старичок с тросточкой в круглых зеленых очках на носу очень замкнуто жил с горбатой дочерью Надей, которая приходилась Мише крестной. Когда Мишины глаза слишком уставали от полумрака комнаты и обилия дорогой мебели, больших старинных стенных часов, которых уже никто не заводил, он подходил к окну и смотрел на небесного цвета Кедровскую церковь. В этом храме его крестили. Но Мишу эту нисколько не занимало. Ему хотелось домой. У дяди Сережи всегда было скучно, потому что перед встречей гостей он все продукты прятал под столешницу. На столе оставались чайник и стакан с холодным чаем. Зато каждое воскресенье тот приходил к ним с ответным визитом есть суп и пить водку.

 

Крым

 

Однажды Мишка с Тамаркой обнаружили родительские термометры и решили сделать на крыше дома свою метеостанцию. Мальчик сделал флюгер, чтобы отмечать силу ветра. Стеклянная банка стала прибором для измерения осадков.

Но на крыше приятнее было греться на солнце, а не измерять ученической линейкой количество осадков. И каково же было их удивление, когда, в очередной раз, залезая на крышу через чердак, они обнаружили, что в их метеолаборатории Лариска и ее ребята, недавно вернувшиеся из очередного похода, расстелив одеяла, со спокойной совестью обливают себя водой и загорают. И такое бесчинство обещается на все лето! Возмущению метеорологов не было предела:

– Лариса, это метеостанция!

– А маленьким на горшок и спать! Давай, давай! Валите!..

Миша готов был разрыдаться, но вдруг заметил заезжающий в их двор знакомый грузовик.

Муж папиной сестры Зои дядя Володя работал на вертолетном заводе персональным водителем авиаконструктора Миля. Наверное, ему надоело возить сурового Михаила Леонтьевича из дома на работу и обратно, и он пересел на бортовую машину, на которой теперь и приехал к ним.

Все Мишины дяди любили выпить. Папе снова пришлось угощать.

– Чего такой смурной? – заметил дядя Володя.

– На работу завтра, а мы сидим с тобой. Лучше бы с Мишкой книжку почитал.

Родственники привыкли, что Мишин папа не любитель сидеть под водочку. Компанию он водил только с мамой и Мишкой.

– А я, между прочим, не просто лялякать пришел, – все равно обиделся собеседник, – я с предложением! Поехали с семьями в Крым! Дикарем!

Все замерли от неожиданности. Ни папа, ни мама, ни Миша, ни вместе, ни по отдельности в Крыму никогда не были.

Мише это снова обидно напомнило, что летом в отличие от Тамарки он нигде не бывал, даже на крышу взрослыми путь отрезан. Его никуда не сплавляли, кроме единственного случая, когда всей семьей поехали на мамину родину – село Путятино. От станции их вез дедушка на телеге с запряженным мерином Мальчиком. Миша помнил, как лежал с папой на сене, пекло солнце, на котором у него выгорели без того тогда еще очень светлые волосы. И было очень хорошо… В избе, покрытой соломой, их ждали мама, бабушка и какая-то знакомая бабка Васенка. Единственный кирпичный дом, покрытый железом, был у семьи учителя, к которому они с папой потом ходили ремонтировать утюг. Миша даже зажмурился от таких приятных воспоминаний. Так редко в его узенькой городской жизни удавалось куда-то выбраться в удивительные, непохожие места с душистыми запахами травы, леса, моря...

Дяде Володе не сразу поверили, не сразу решились. Тогда он стал появляться чаще, дразнить рассказами о Крыме, под это дело как всегда угощаясь водочкой. Почему-то всегда загадочно добавлял, что с газом у жителей там совсем худо.

У жителей полуострова не было газовых плит, газ был привозной. Когда дома в Черкизово постепенно пошли под снос, папа с Мишкой по дядиным наколкам и соображениям стали выходить на дело. Со всех оставленных дворов они надергали старые газовые плиты и забили ими весь сарай. Отец в свое время отвоевал для семьи небольшой деревянный сарай-фургон, до этого снятый с ЗИСа кузов, обитый крепкой, почти броневой сталью. Эти санитарные фургоны когда-то прошли всю войну и непонятным образом некоторые оказались в Мишином дворе. В них частично сохранилась электропроводка. В дверях какие-то крючки, петли, ремни под крепления носилок. Внизу находились полусгнившие аккумуляторные ящики. Иногда соседи на свет извлекали пересохшие противогазы в сумках, громадные клещи для сбрасывания зажигалок с крыш домов, брошюры ПВХО. Все это было эхом далекой войны...

Но в один прекрасный летний день подъехала дядина полуторка с тентом, и все плиты из сарая разом погрузили в кузов. Провожать вышел весь двор: и Бурмистровы, и Анна Александровна, и кошки… Догадываясь, с какой завистью провожает его Тамарка, Миша важно сидел в кузове и ни на кого не смотрел, изредка косясь на мешок с продуктами, волнуясь за любимую полукопченую «Буковинскую», притаившуюся меж тушенок, без которой отказывался ехать.

А ехать пришлось долго… День, ночь, день, ночь, день, ночь. Миша впервые преодолевал до этого невиданные расстояния, необъятное время. Проезжали города, которые он бы за всю жизнь не осилил увидеть: Брянск, Орел, Курск, Белгород... И вот уже степи и луга Херсона, где на придорожных кустах поспевает шелковица. Мишка, двоюродная сестра Наташка и их родители на всем пути объедались зря пропадающей ягодой. На туристическом примусе варили из нее кисель, компот.

Молчаливого папу себе в кабину иногда забирал дядя Володя, чтобы никто больше не мешал ехать. В кузове становилось шумно, интересно, у Мишки и Наташи были веселые мамы.

В одном из городов, на одном из перекрестков дядя Володя крикнул племяннику:

– Смотри, смотри, милиционер в «стакане» на ложечке сидит.

Мальчик приподнялся и увидел стеклянную будку на ножке с лесенкой, похожую на граненый стакан в подстаканнике на чайной ложке.

Днем было душно. А ночью холодно. Спали на жестком брезенте на старых матрасах, кутаясь в одеяла. Миша умудрялся спать на откидных скамейках шириной в тридцать сантиметров. В маленьких оконцах машины он сквозь сон наблюдал, как по черному южному небу Украины за ними спешно следуют жирные звезды. Когда в кузове загоралась лампочка, дядя Володя кнопкой предупреждал – сотрудники ОРУДа! Миша во сне в очередной раз скатился на пол. Все за брезентовым пологом затихли, прижавшись друг к другу. Наташа при всей своей романтичности и обманчиво приятной наружности и в такие минуты не забывала больно ущипнуть мягкого брата, не смевшего пискнуть и старательно прислушивающегося к тому, что происходит с дядей Володей.

Орудовец по обыкновению спрашивал документы, интересовался, что находится в кузове. Тот объяснял, что на машине, которая принадлежит Московскому вертолетному заводу, он везет на полигон в Феодосию спецгруз… Такие машины осматривать нельзя.

Уже в Крыму на одном из подъемов чугунный спецгруз сорвался с места. Чудом никого из пассажиров не убило.

Феодосию проехали ночью, и на рассвете прибыли в село Береговое к хозяйке Марье Федоровне, которая сразу завела их в прохладную хату.

Миша сразу подружился со всеми маленькими: теленком, собачкой Марьи Федоровны, местными мальчишками. Игрушки их пахли совсем не так, как в «Детском мире», и выглядели по-другому, очень уж доморощенно и незатейливо. Красивая большая машинка, которую он привез с собой из Москвы, приковывала взгляды всех детей.

Его драгоценную «Буковинскую», а также масло, мясо поместили в колодец почти до самой воды. Мама отваривала вермишель и сверху посыпала мелко нарезанными квадратиками полукопченой. Других продуктов Миша не признавал, не представляя, как можно есть творог, сметану, каши, рыбу. Тем более, здесь продавалась только свиная колбаса с противным синим жиром. Пиво взрослые дяденьки тоже не хвалили, говорили, что это морская вода из бочек. Зато ребенок впервые попробовал сладкую белую черешню.

Дядя Володя привез из колхоза барана, и на берегу Черного моря они ели шашлыки. А на Азовском с рыбацкой шаланды ловили бычков. Миша в это время плавал на автомобильной камере. Но ему нельзя было мочить ушко. Мама сделала плавательную шапочку с резинкой на кнопочке. И Миша снова мучился из-за своей несостоятельности. У всех были шапочки как шапочки, покупные, а у него как всегда все убогое и самодельное. В этой шапочке он набирал воду с медузой, приносил домой и очень удивлялся, когда вода начинала пахнуть, а мама кричать:

– Опять твои слизни дохнут на весь дом!

Но мальчик забывал про обиды и смерть, ведь он на море! Строил на песке замки, лазил по скалам, ему непременно хотелось найти змей, иногда натыкаясь на пещеры, в которых в годы войны прятались партизаны. И взрослые снова напоминали ему о смерти – пещеры до сих пор могут быть заминированы, и вся земля здесь обагрена кровью советских солдат. Миша испугался, стал проверять подошвы.

Каждую неделю с большим баком они ездили в Феодосию на центральную колонку. Кто-то сказал, что они набирают пресную воду из водопровода, построенного художником Айвазовским. Мише это ни о чем не говорило. Он мучился от жажды. Вода в их колодце всегда была слабо соленой. Теленку и собачке Марьи Федоровны тоже все время хотелось пить. В огороде у нее ничего не росло. У кого-то из соседей в поселке он встречал цементные бассейны, которые раз в месяц заливала машина-водовоз.

Два-три раза в неделю в Феодосии как всегда с чемоданом ездили в баню. Мимо музея Александра Грина, наверх по тенистой улице с высокими акациями... То и дело выглядывали и с интересом их рассматривали чернявые маленькие девчонки и их чернявые бабушки в блестящих платках и остроносых тапочках …

Вечером ходили по пыльной дороге без фонарей в местный пионерский лагерь смотреть кино. Папа шел впереди и светил фонариком.

Прошел месяц, и довольные жители Берегового теперь уже с московскими газовыми плитами провожали гостей в обратную дорогу. Поездка полностью окупилась, а крымчане их еще и благодарили.

 

Фантомас

 

После больших костров, в которых всем двором традиционно сжигали сезонный мусор, у Миши появилась непреодолимая тяга к открытому огню. Он обожал стряпать тайные костры, любоваться пламенем, устраивать, как у взрослых, собственные пляски вокруг них. Новоявленный пироман поджигал на улице все, что только попадалось: листья, щепки, кошек… Соседи стали бояться его. Как только замечали запах дыма, все разом бросались искать Мишу. Пришлось перебраться с улицы в дом…

Мише подарили воздушные шарики. Миша решил отправить их на Луну и поджег за ниточки. Шары, наполненные чистым кислородом, до взрыва так и не успели взлететь. Зато опалили мальчику руки, волосы, брови.

Стали ломиться в дверь. Тот еще больше испугался и затих. Стали стучать в стену задней части дома. За ней в пункте приема белья работала мама, чтобы следить за своим ребенком, которого с таким хилым здоровьем и беспокойным характером даже детский сад отдавать не решались.

Пришлось выбивать дверь. Мама тут же схватила его пластмассовый меч и погналась за сыном до уборной, в которой тот и закрылся.

– Я все равно убью тебя, паразит, – плакала мама, – только выйди!

Мишу пытались выкурить всем домом – уговорами, угрозами, насмешками. Даже свет выключали… Тетя Нюша сильно просилась. Но тот был настороже и временно счастлив наедине с газетами и большой фарфоровой ручкой на длинной цепочке, дергая за которую, можно было долго лицезреть, как спускается в чашу вода. Для наблюдательного Миши это было волшебное место, портал, меняющий настроение людей, туда заходили понурыми, озабоченными, а выходили довольными и счастливыми. Но после дяди Коли и дяди Паши, которые очень много курили, красивой фарфоровой ручки в форме груши, механизма этого счастья, дергать которую – уже удовольствие, в сигаретном дыму почти не было видно.

Наконец, мама наплакалась, выговорилась всем соседям. Пообещала сына не трогать…

Когда после работы мать опять эмоционально выговаривалась отцу, тот как всегда отвечал «угу», допивал чай и шел читать в газете «Труд» последнюю колонку. Потом смотрел очередную серию необычного фильма «Операция «Трест» о чекистах, в правильности которых не было никаких сомнений. Наказания никакого не последовало. Папа с Мишей дружил. Он был ближе. Но мама настаивала. И мамины чувства были дороже. А Миша маленький, он все равно все забудет и простит. Папа с задумчивой рассеянностью осмотрел углы. Все углы в их комнатах были заставлены. Но для такого случая пришлось расчистить один – при входе в обеденную, там, где находилась детская вешалка с тремя деревянными крючочками, напоминающие носы леших. Мишу ткнули в этот угол в висевшую одежду, и он едва не споткнулся о собственные ботиночки. Подобное наказание нависало над ним теперь каждый раз за любую оплошность: не доел, не поел, не пришел, не отозвался, неправильно ответил... Эту меру воздействия все же отменили, потому что никакого воздействия она не оказывала.

Тогда мама решила отдохнуть от ребенка. Отправили Мишу в Калошино к дяде Володе, который как раз занимался ремонтом квартиры, циклевал пол. Легкий на подъем, веселый, он всегда был рад разным авантюрам, будь то спонтанная поездка в Крым, летний ремонт или вождь краснокожих Мишенька.

Он сразу подружился со всем домом, бегал с местной детворой на какие-то дровяные склады, базы, где валялись ящики из-под водки. А романтичная двоюродная сестра Наташа пела песни про любовь, читала «Виконта де Бражелона…», танцевала шейк. Одно портило Наташу – щипание маленького Мишки у нее окончательно вошло в привычку.

Однажды прибежала ее подружка Лида, сообщила, что в Москве идет удивительный фильм с Жаном Маре. Все трое, разволновавшись, засобирались на дневной сеанс. Ближе к Преображенской площади троллейбус встал. Ребята, не дожидаясь, когда дадут ток, своим ходом поспешили к кинотеатру «Орион», который находился после площади между снесенным Храмом Петру и Павлу и спуском трамваев на Матросский мост через Яузу.

«Детям до шестнадцати» – формулировка, по которой маленького мальчика билетерша отказалась пускать. Завидев очередную толпу взрослых ребят, подружка Лида накинула на него свою курточку. Незаметно затесавшись в этой группе, девчонки с обеих сторон подхватили ребенка, и он, повиснув на них, быстро перелетел в зал.  

Миша впервые в жизни смотрел такой ни на что не похожий иностранный фильм с завораживающими героями. Он покрылся холодным потом, ему хотелось спрятаться от злодея, лишь бы тот не заметил его в темном зале, потому что некому было прийти на помощь, Наташа, Лида, многочисленные зрители куда-то пропали. Была живая история с экрана и Миша.

Он не помнил, как закончился фильм, как добрались до дома. Всю ночь Миша не спал. Ему казалось, что прежней жизни больше нет. Он не мог заснуть и в остальные ночи, представляя, как Фантомас ищет его и завтра днем обязательно схватит. Этот преступник был ужасен и безнаказан настолько, что ему все равно за кем охотиться, пусть это будет даже самый бесполезный и беззащитный мальчик во всем Союзе.

Но другое интересное событие все же отвлекло его от этого страха. Провожали в армию Наташиного соседа рыжего Сашку. Гулял весь дом. Двери квартиры были открыты. Череда людей сменялась, приходили какие-то новые, приносили салаты, забирали кастрюли, стулья, снова уходили. И Миша без всякого повода, от озорства приходил и уходил вместе со всеми. И в этой череде то и дело мелькало большое рыжее пятно с доброй мордой и подвижным хвостом – пес Дик, который тоже забавлялся тому, что все пропадают и снова возвращаются.

Миша очень устал. Его привели к дяде домой, положили вместе с ласковым Диком на пол на мягкие подушки… И во сне теперь уже маячила не злая зеленая маска, а теплая морда Дика. Миша избавился от Фантомаса…

Стала звонить мама, спрашивала про Мишины дела, подзывала к телефону. Миша вдруг вспоминал, что у него есть мама, такая ненужная и далекая теперь, и к трубке не подходил. Ненужная и далекая мама плакала, родственники тоже удивлялись.

– Да чего ты стесняешься, – уговаривала бабушка, папина мама, – я уже говорила, что ты, то в булочную пошел, то играешь, то спишь. Заставляешь меня обманывать. Она же переживает. Подойди, скажи что-нибудь…

Миша упрямо мотал головой. Подойти к телефону, сказать слово маме, значит, вернуться к прежней жизни, тяжелой доле и скорой школе.

Но сколько веревочке не виться, все равно конец будет. Ближе к Первому сентябрю Мишу за эту веревочку привели домой. Одичавший на воле он печально оглядел забытую обстановку и твердо заключил:

– Здесь я жить больше не буду.

– Разве ты не хочешь быть с нами? С мамой? С папой?

– Хочу быть с Наташкой! С Диком!

Мама опять заплакала:

– Ребенок никого не узнает.

Дядя Володя пообещали, что обязательно возьмут Мишку к себе на следующий год. Но вернувшийся из армии старший брат Наташки Вовка спутал все планы. Он привез с собой из далекого Душанбе в качестве жены хрупкую пугливую девушку Надю после десяти классов, которая, глядя на будущих родственников, тихо плакала и смущалась.

Миша жалел, гладил ее и рассматривал красивые восточные узоры на цветном халате. А внизу во дворе стояла и плакала Верка, которая два года назад провожала Вовку и обещала ждать. Вовка, со школы умевший красиво и мужественно пить красное вино, оставшиеся тридцать пять лет разделил между этими женщинами. Пил, уходил, пил, возвращался, пил… А потом умер.

 

 

«Детский мир» на Дзержинке

 

Миша с мамой по магазинам ходил исключительно за взятку. Собираясь, он уже предвкушал кусочек ароматной колбаски. Колбаса – это был основной Мишин продукт. Миша разбирался в ней прекрасно, с закрытыми глазами определяя, какая от Останкинского, а какая – от Черкизовского. Большее предпочтение отдавал первой. И знакомая тетя-продавец на Знаменской протягивала маленькому любителю заранее взвешенный довесочек любительской или докторской, который тут же цепко схватывался пухлыми сосисочными пальчиками и быстро запихивался в рот. Пока он жевал по дороге, ларьки, в которых было все, от спичек и соли до селедки в здоровенных бочках, успевали сменять друг друга.

Миша любил смотреть, как из темных и липких бочек специальной ручной качалкой маме накачивают подсолнечное масло. От такого зрелища во рту рождался вкус свежего ржаного хлеба, посыпанного солью и политого этим ароматным маслом. Иногда мальчик получал от мамы маленький фунтик из серой бумаги «Театральных конфет». Тогда поход в магазины точно считался ненапрасным.

Труднее было, когда накануне Первого сентября приходилось ехать за школьной формой и обувью в «Детский мир». Приезжали туда к самому открытию. Тяжелые стеклянные двери в металлических рамах открывались, и, как большая река, толпа покупателей растекалась по отделам и лестницам на малые реки и ручьи... Мишу на первом этаже интересовал только один отдел – «Игрушки». Полураспакованные большие машинки выглядели замечательно, сводя мальчиков с ума удивительными запахами  резины, свежей краски. Но не каждый мог иметь подобную. Машинки здесь были дорогие, по три-четыре рубля. А у Миши таких было море: молоковоз, хлебовоз, кран-машина, самосвал, санитарная… Он никогда ничего не просил, не клянчил, не требовал, а тихо ждал и мечтал. Тем тяжелее родителям было наблюдать эту тоску, которая длиться могла очень продолжительное время.

И не каждому мальчику на первом этаже в конце вестибюля у лестницы покупали вкусное мороженое в вафельном стаканчике с пышной воздушной шапочкой, хрустящими льдинками. У Миши все это было… Продавщица по мере того, как мороженое заканчивалось, куда-то уходила, а очередь оставалась ее ждать.

Напротив машинок находился еще более занимательный отдел велосипедов, где было все, от несерьезных трехколесных с голубком до настоящих «Орленка», «Школьника» и черной ракеты «Украины» с блестящим никелированным рулем, гигантскими цветными шинами и большими площадками педалей. Миша, как большой человек, уже презирал трехколесные, но двухколесные осилить пока не мог.

Взрослые дядьки опять загородили все прилавки в отделе «Юный техник». Миша с мороженым еле протиснулся сквозь них. Здесь жили целые локомотивные и вагонные наборы: рельсы, стрелочные переводы, домики обходчиков, пульты управления и даже маленькие зеленые елочки. Кто-то рядом мечтательно протянул:

– «Piko»!

Чьи-то косички с большими бантами вдруг перекрыли ему обзор. Он наступил девочке на ногу, та возмутилась.

– Отвяжись, – буркнул Миша, – отдел не для девчонок! Иди к своим пупсам.

И здесь Мише повезло – купили набор «Юный конструктор», из которого, если верить ребятам, можно было собрать и крейсер, и робота, и часы. Миша радовался новой игрушке и даже не подозревал, что государство заранее надеется на него, привлекая к будущим профессиям водителя, тракториста, воина, строителя, инженера…

В отделе «Умелые руки» те же взрослые дяденьки для будущих стенок в своих квартирах приобретали обрезки плит, дсп, уголки, фанерки.

После этих отделов очень тяжело было подниматься на ненавистный третий этаж за одеждой, где нужно было мерить, мерить, мерить… На этом этаже хозяевами были уже взрослые, здесь нельзя было выбирать и капризничать. Мише, например, нравились красные ботинки, как у Никулина или Олега Попова, а ему всегда покупали черные или коричневые. За школьной формой нужно было выстоять два пролета в очереди с девочками и мальчиками со всего Союза. Иногда здесь попадались очень редкие и интересные родители: мамы в туркменских халатах, шароварах, усатые папы в огромных кепках. Вокруг них и по всем этажам шумно бегали их непоседливые и громкие черноглазые детки. Было жарко, но эти папы свои парадные пиджаки не снимали, а закидывали руки за спину, обнажая неспортивные волосатые животы и обмахиваясь кепками, а их терпеливые жены заглядывали им в глаза. Мише казалось, что таких мам и пап не бывает.

Все время, пока Миша с мамой мерили костюмы, по местной магазинной радиосети то и дело транслировали очередное сообщение о том, что потерялся такой-то ребенок, и такая-то мама дожидается его у детской комнаты милиции.

– Дайте другой размер, – уговаривала мама непробиваемую продавщицу.

– Других нет! У вашего мальчика нестандартная фигура.

В отделе игрушек продавщицы были добрее и ближе. Здесь же, в душном помещении с огромным закрытым окном на два этажа, была настоящая каторга – выслушать, найти, принести, подобрать… Выбор полного комплекта усложнялся тем, что Михаил не любил примерять по несколько раз. Если пиджак с длинными рукавами еще как-то сидел, то с брюками всегда случалась заминка. В итоге решали, что дома папа и рукава, и брюки кое-как подобранного костюма подошьет. Мама обращаться со швейной машинкой так и не научилась.

Когда все дети нашлись, а новые еще не успели потеряться, Миша вышел с примерки полностью убитый, уставший, а красная распаренная мама с маленькими капельками на рязанском носике и злыми белыми глазками-пуговками ругалась:

– Ты меня вымотал, как никто другой! Лучше б я на работу пошла сегодня, а не с тобой ходила. Надо сдать тебя обратно, где брали, на последнем этаже. Жили без тебя, горя не знали, в театр ходили, на оперу и балет. А потом купили на свою беду. Очень ты нам помешал тогда.

Миша не верил ей. Его все равно любили, все равно наказывали и все равно все покупали. Но на всякий случай опасливо глянул выше тихого и скучного этажа пионерской одежды на темный и таинственный технический, начало всех начал, где покупают детей, а потом, если те не слушаются, сдают обратно.

А потом он смотрел вниз на детский мир, на мир детских желаний, мир радостей и слез, наблюдая за часто сменяющими друг друга почти живыми сказочными персонажами часов с большой кукушкой.

Вечером мама снова жаловалась папе, что в «Детский мир» ни ногой, и как она угрохала еще один день своей жизни на Мишку. А папа пил чай и радовался про себя, что из-за работы не поехал с ними.

 

 

Мытарство

 

Михаил еще до школы понимал, что его ждет в этом казенном доме. Гулял он дни и ночи напролет с полными карманами дворово-уличной свободы. Но осознание конца детства пришло, когда ему в комнату подселили большой двухтумбовый канцелярский стол, а к воротнику формы подшили шелковый подворотничек. Миша понял – все! Мишеловка захлопнулась! До этого он учился всему: читать стихи, петь песенки и слушать сказки, опираясь только на удовольствие. При этом достигал замечательных результатов, не ставя перед собой никаких целей. Теперь все стало наоборот.

Возможно, если бы его определили в обычную школу, жизнь проходила бы легче. Но он попал в школу с математическим уклоном и с огромной грозной директрисой, для Миши по рангу все равно что генсек страны. Грозный небожитель Екатерина Алексеевна, или Екатерина Великая, как за глаза ее называли, в своей школе была настоящей генеральшей (с мужем генералом), где учителя и ученики – офицеры и вышколенные солдаты. Миша запомнил директора по ее первой приветственной речи на линейке, когда вместе со всеми поникший прятался за большим букетом гладиолусов. Сзади стоял ряд будущих выпускников, один из которых по традиции вручил открытку «На память первокласснику от десятиклассника» и маленькую игрушку – пушистого желтого воробья на тоненьких лапках.

И началось мытарство… Школа отнимало драгоценное время, подавляло волю, велосипед «Орленок» простаивал. Время шло, уроков задавали все больше.

А наивная мама старалась. Над письменным столом повесили купленные на Калитниковском птичьем рынке клетку с попугаями и аквариум. Папа сделал рыбкам свет и воздух, чтобы Мишка время от времени отвлекался на веселые пузырьки и счастливых рыбок. Но Мишка вместо уроков глядеть на них мог часами. Рыбок стали завешивать. Тогда Миша уставлялся в окно на забор с сучком и гвоздиком. Резко дергали занавеску. Миша высматривал другое окно. Его тоже закрывали. Миша оглядывался по сторонам. Все выходили из комнаты.

Мальчику больше нравилось заниматься уроками с папой, тот не давил, не угрожал. Это были простые арифметические действия, чистописание. Через полгода папа сдался. Там, где требовалось больше знаний, за дело бралась мама. Она в прямом смысле привязывала его к учебе. К стулу. Полотенцами. Он весело болтал ногами, чем доводил маму до исступления. Мама кричала на Мишку. Попугаи кричали на них обоих.

– Замолчите, паразиты! – стучала по клетке мама.

Попугаи пугались и, нахохлившись, обиженно смотрели на маму одним глазом. Иногда, правда, ворчали. Тогда их накрывала шалью. Все стихало. Но был ежик, живущий под диваном, который любил громко сопеть и шуршать газетами, особенно по ночам. Мишку он не отвлекал, но мешал спать папе. Его тоже куда-то дели. Оставалась черепаха, которая никому не мешала и сама пропадала на целую зиму под железной кроватью на фарфоровых колесиках.

В одно время Мише точно было не до учебы. В ненастный день осени около дома в углу Миша обнаружил дрожащий грязно-рыжий комочек шерсти и тихонько отвел его в фургон-сарай. Какие уроки, когда у Миши душа не на месте при мысли о собственном щенке! Но Тамарка с нескрываемым злорадством нашептала Мишиной маме о новом жильце.

– Ну, показывай, показывай, все уже знают, – вошла мама в комнату, когда тот снова мечтал о Рыжике.

– Мамочка, – бросился к ней Миша, – я буду кормить его. Только оставим! Пожалуйста!

Родители, обещая подумать, пошли глядеть на Рыжика.

А все еще наказанный Миша остался с тоской рассматривать германский портфель от дяди Олега и купленную к Первому сентябрю книгу-коробку «Подарок первокласснику к школе» с неправдоподобно радостным первоклашкой на обложке. В набор входили деревянный пенал, перьевая ручка, пузырек с чернилами, автоматический карандаш с выдвижным грифелем, ластик и наследие прошлого – перочистка.

Перочистки также отдельно продавались в магазинах, круглые, с лоскутками, и пока девчонки в классе хвастались друг перед другом формой и цветом, Миша про перочистку забывал, брал перо запросто пальцами, которые потом вытирал о крышку парты или промокашку. На промокашки тоже была своя мода. Было здорово открывать тетрадку с промокашкой розового цвета. Хуже принимались салатовые…

В Мишиной школе принято было писать только чернилами черного цвета. Он завидовал ученикам других школ, где писали нежными синими, реже стойкими фиолетовыми, никогда не выцветавшими, потому использовавшимися в казенных документах, скажем, на почте для отправки телеграммы. Но на почте в них часто подмешивали какую-то пакость, они становились клейкими, все столы после заполнения бланков оставались в пятнах. Еще больше его, простого смертного ученика, воодушевляли недосягаемые красные чернила классного руководителя, которые красиво выводили двойки за поведение, за его любовь к другому цвету на письме, и замечание в дневнике, что ребенок не подчиняется внутреннему распорядку школы. Но мальчику все равно нравилось, как пишут учительницы. Никогда и ни за что ему, бедному, черноручечному, не приведется хоть раз в жизни написать что-нибудь красной ручкой. Черноручке Мише пузырька с прозаическими чернилами хватало месяца на два.

При всей нелюбви к школе, Миша и другие ребята обожали сравнивать, оценивать друг у друга предметы письма. Мише подарили за неслыханные шесть рублей ручку вишневого цвета с металлическим пером, с золотистым колпачком и важной надписью «Сделано в Китае», что являлось знаком качества, а не ширпотреба. Она, подпружинивая, помогала вести буквы легко и красиво.

Вообще, Миша чувствовал свои ручки. Одной писал, будто жесткой зубочисткой. Другие, толстые и неуклюжие, некстати размазывались, не давая полета мысли. Третьи, дешевые, продающиеся в каждом магазине, постоянно плакали и текли. Но Миша любил их за необыкновенную мягкость. Качественными считались ручки Ленинградского завода «Союз». В отделе канцелярских товаров перед покупкой папа приучил его пробовать перо, делая разные завитушки на отдельном листке прилавка.

Позже Миша по одной только линии научился определять характер человека. Сдержанный аскет на бумаге выводит тонкие и сухие буквы. Если человек ставит кляксы, пишет жирно, значит, плевать ему на все. Миша любил, когда ручка выпускала много чернил, которые потом блестели на солнце, вовремя посветившем в окно. Но сверкающий праздник заканчивался, диктовали быстро, приходилось умело и точно накладывать промокашку на страницу. Миша часто смазывал написанное, и ему снижали оценку.

Покупка первого фломастера оказалась не совсем удачной. Они с Тамаркой побежали в канцелярский на Преображенской площади возле ресторана «Звездочка». Глупые мальчики и девочки сделали из никчемного, как потом оказалось, фломастера за рубль настоящий ажиотаж, а продавцы месячную выручку. Обратно на ступеньках магазина Миша раскрыл варежку и обнаружил футлярчик пустым. При этом стоявшая позади девчонка подозрительной наружности сороки с вороватым любопытством уставилась на него, как на редкостного балду. Тамарка выручила, пожертвовав юбилейный рубль «Двадцать лет победы над Германией». Но фломастер быстро вышел из строя. Писать им Мише, чей почерк не поддавался никакому чистописанию, было невозможно.

Позже появились шариковые ручки. Сначала они появились у тех, чьи родители работали дипломатами и геологами в капстранах... Мише такую ручку подарила Лариска Кулакова. Это был прозрачный цилиндрик с синим колпачком. Мальчик без умных слов и воодушевления сразу почувствовал повседневную смену эпох. Он еще застал парты с сухими чернильницами, в которые предыдущее поколение обмакивало гусиное перо со сдвоенным концом, как у парнокопытных. То было время XIX и начала XX века. А теперь Миша учился и писал в шариковую эпоху космонавтики.

 

 

Бабушка и капуста

 

Мишу всегда удивляло, почему его мама, когда они приходили в гости, называет его бабушку мамой. Непьющему папе для такого случая приходилось брать для Кольцова бутылку и закуску – квашеную капусту, к которой тот так пристрастился.

Солили капусту во всех московских деревянных домах с подполом на ноябрьские праздники, когда лужи покрывались тонкой серебристой корочкой льда. Морковь специально искали на рынке ярко-красную, сладкую, сочную. Доставали вымытую бочку, на ночь для пропарки бросали в горячую воду с можжевеловым веником несколько прокаленных на газовой плите крупных булыжника. На следующий день тара была готова. Шинковали капусту на длинные тонкие ленточки. Сильному папе доверено было утрамбовывать слои капусты и моркови, которые хрустели под его большими кулачищами, выделяя душистый сладко-соленый сок. Мишка, который рвался помогать прижимать капусту, облизывал красные липкие лапки. Когда капусту докладывали почти до краев бочки, сверху клали гнет – тяжелый камень. В течение двух-трех недель капусту протыкали почти до дна, выпуская газы брожения, иначе продукт получался горьким. Ароматную капусту с хрустом ели до самой весны с разварной белой картошечкой, поливая подсолнечным маслом.

В то время Мише все дома казались интересными. Но дом, в котором жили бабушка Анна Ильинична и ее муж Кольцов, бывшая казарма постройки конца XIX века и будущий универмаг «Московский», находится на Комсомольской площади, площади трех вокзалов, названия которых Миша никак не мог запомнить.

Поднимались на второй этаж по высокой скрипучей лестнице с чужими запахами и оказывались в пронизывающем весь дом длинном темном коридоре с множеством комнат и одной уборной через холодные сени. Потому все соседи хорошо друг друга знали.

И бабушка водила Мишу по всем комнатам:

– А ко мне внучек приехал, – хвасталась она.

И кто-нибудь из женщин обязательно угощал его блинами, например, толстая неподвижная тетя Вера, занимавшая в коридоре весь проход. И все радовались существованию этого на вид скромного и воспитанного подстриженного под чубчик мальчика, даже еле живая старушка, с трудом передвигающаяся с помощью самодельных шагающих ходунков, а на немое удивление Миши такому ее непонятному устройству запросто и жалко сообщала:

– А я вот погулять вышла…

– Это тебе не на пне, как схимники, сидеть, – шепнула бабушка Мише, – это настоящая сила жизни.

Миша не понимал, что такое «сила жизни», «схимники», почему они сидят на пне, но от вида этой слабой соседки ему делалось не по себе.

Когда Миша доставал свои монеты и марки, рассказывая про каждую, все соседки умильно качали головой, удивленно переглядывались, соглашаясь, что внук Анны Ильиничны действительно не по годам очень умненький.

У бабушки в комнате на ее импровизированной кухне всегда стояло ведро с водой. Пока она грелась на плите, бабушка подводила Мишу к окну и показывала на памятник Ленину, стоявший точно напротив:

– Ленин стоит? – по заведенной традиции ласково спрашивала она.

– Ленин стоит, – как всегда соглашался мальчик.

И Ленин радостно приветствовал его. Остальных людей на вокзалах, гостей столицы, он всем своим грозным видом будто гнал из Москвы.

Когда ведро пустело, бабушка шла занимать очередь в уборную, чтобы снова набрать воды из единственного на весь этаж крана. Миша еще не понимал, как это тяжело, но и бабушка других бытовых условий не знала, чтобы сильно переживать. Она родилась в крестьянской семье в Троицком уезде Рязанской губернии в девятьсот пятом году. В голодные годы приехала в Москву, как и Александра Ивановна Кулакова, жила в няньках, работала всю жизнь, но на пенсию, в отличие от Анны Александровны Суконщиковой с ее семьюдесятью рублями, заработала почти в десять раз меньше. Но была медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной Войне 1941-1945 гг.», которая приравнивалась к медали «За оборону Москвы». Миша всегда с интересом косился на эту награду, будто примеряя на свой альбом с монетками.

Как правило, в гостях садились играть в лото. Дед Кольцов всегда выигрывал. А Миша проигрывал. Родители с досады обзывали его глупым. Бабушка бросалась защищать:

– Ну, какой же он глупый? Посмотрите на него, он самый умненький, самый удивительный, самый необыкновенный!

И внук верил ей. И в самые горькие минуты своей жизни он всегда вспоминал бабушку, ее слова. И продолжал верить ей...

Когда бабушка, сумев наскрести крохи от пенсии, приезжала проведать своего Мишеньку с печатным мятным пряником в виде рыбки или бабочки, дед увязывался за ней сначала с небольшой баночкой, потом с трехлитровым бидоном. Количество водки и капусты пришлось ограничить.

Дедушка Кольцов перестал приезжать.

 

 

Запасы на зиму

 

Мама не умела шить на машинке, пилить дрова, солить капусту, бороться с Мишей, но, как девушке с Рязанщины, родом из села Путятино, в выборе картошки ей не было равных.

В конце сентября мама с Мишей шли на разведку, минуя магазины, прямо на рынок, где выяснялось, много ли в этом году картошки, и почем она нынче. Покупали два-три кило, дома отваривали, папа пробовал, и решали, брать или нет.

В один из воскресных дней вся семья выдвигалась к Преображенскому рынку на территории Никольского единоверческого монастыря с башнями и зубчатыми стенами, о котором постоянно шли разговоры, что, дескать, вот-вот мужской монастырь должны восстановить, а рынок закроют. Миша, щурясь на солнце, глядел, как красные флюгеры-флажки на шпилях угловых башен продолжают вместо крестов крутиться во все дни и года.

Ближе к Преображенскому кладбищу располагалось картофельное торжище, собравшее представителей из Рязани, Тамбова, Воронежа, Украины, каждый из которых нахваливал свою картошку. Но Мишина мама недоверчиво оглядывала товар, то и дело, споря с продавцом.

Миша не понимал ее, пытался вразумить:

– Мам, – дергал он ее за подол, – картошка же все равно везде одинаковая, грязная, круглая…

Мама, никого не слушая, брала клубень и ногтем счищала кожуру.

Колхозники ругались:

– Так каждый будет подходить и ковырять, ни одну не продашь!..

Мама не обращала внимания и продолжала ковырять картошку в поисках белой, вкусной и рассыпчатой. И обязательно требовала сухую.

Когда с выбором определялись, начинался торг. Маме удавалось с четырнадцати копеек спустить до одиннадцати. За три полных мешка с ушками, напоминавших Мишке наевшихся до пуза медвежат, отдавали столько же пустых. Отец оттаскивал их к стоянке таксистов, за посадку и доставку в эти дни очень выгодно бравших с жителей Черкизово. Договорились с водителем «Волги» ГАЗ-21, уложили всю картошку в ее необъятный багажник. Мише очень понравилось сидеть у папы на коленях на переднем сиденье и смотреть на дорогу.

– Нравится? – догадался таксист. – Как у Гагарина, у него такая же…

Картошку высыпали в подпол с проведенным светом, в хранилище, огороженное сеткой от мышей и крыс. Мише иногда удавалось туда спускаться и видеть основание из красного кирпича их белой печи, высившейся над полом. Мальчику это казалось очень странным. «А ведь многие предметы и вещи, и даже люди, не то, что они представляют в самом начале, из чего они сделаны и на чем стоят. И как страшно оказаться в таком месте, где, кажется, все это спрятано, а мне видно…», – думал Миша. А рядом лежала деревенская картошка, живая, настоящая и пахла совсем не по-здешнему.

Первую осеннюю картошку принято было варить в мундире. Всем двором ходили друг к другу, угощали, сравнивали.

Картошка и капуста были базовыми, стратегическими запасами на зиму. Взрослые всегда знали, сколько их нужно, чтобы спокойно протянуть от ноябрьских до майских праздников. А летом приходилось покупать магазинную, вялую и мелкую, резаную и гнилую по девять копеек, которая оставалась после продавцов.

Тогда отопление было еще дровяное. Городские жители продолжали закупаться на дровяных складах. На это тратился весь день и, главное, без осадков. Папа отпрашивался с работы, заранее измерял топку.

Склад был огорожен высоким некрашеным забором, на территории уже толпился народ. Всем с утра хотелось выбрать лучше, суше, не осину какую-нибудь. Мрачные пыточные станки с электрическим топором, гигантской циркулярной пилой, своим диском справляющейся с бревном любой толщины, наводили на Мишу ужас. За право выбрать дрова самостоятельно папа давал продавцу рубль, а иначе накидывали разный мусор. Как всегда, папа брал с собой бутылку, чтобы кладовщик не нарезал дров, как бог на душу положит.

Колка оставалась домашним заданием. Сначала родители вместе подпиливали дрова двуручной пилой на козлах. Но мама не справлялась, ее качало от пилы, а та извивалась змеей. Папа обзывался и плевался.

– Уйди отсюда! Когда ж Мишка вырастет!

– Да меня эти дрова мотают туда-сюда!

– Да стой ты ровно, упрись рукой! Поросенок!

– Почему она поросенок? – удивлялся Миша. Обычно его так называли, когда не слушался.

– Потому что из Рязани, – объяснял доходчиво папа, – ей говори – не говори, все равно тупая…

– Почему я тупая?

– Ни пилить, ни шить на машинке так и не научилась!..

Потом дрова укладывали. И они здорово пахли лесом.

– В этом году дрова выбрали удачно, – каждый год подытоживала довольная мама.

В октябре-ноябре возвращалась из больницы мрачная и покорная тетя Нюша в сером платке. На скопленную пенсию она бежала покупать сырые, уже ледяные, не в размер обрезанные, сучковатые дрова и пальто, мужское, из серого солдатского сукна. На ее фигуру трудно было найти женского покроя. Ходила она со своим сорок вторым размером обуви в мужских полуботинках или, как говорил папа, лыжах. После того, как привезенную кучу дров сваливали во дворе, приходил полусогнутый, жилистый работник склада с бронзовым лицом и тяжелым колуном. За два часа без передышки он запросто перекалывал три кубометра дров, после чего делал несколько глотков воды из ковша. Анна Александровна каким-то образом пыталась кормить его, даже выпивала с ним. Летом он работал лодочником на Архиерейском пруду.

На следующий день часов в десять-одиннадцать появлялись гарь, дым – Анна Александровна просыпалась и начинала топить. Полдня промучившись, она кадила весь дом в совке головешками, вынося их на снег.

Никто не знал ее жизни, никто не видел ее паспорта, и эта крепкая старуха без возраста жила еще очень долго и умерла, можно сказать, по нелепой случайности от одиночества. После расселения, оставшись без помощи в малогабаритной однушке с окнами на места ее детства и всей жизни – Черкизово, Халтуринскую улицу, Архиерейский пруд, то ли отравилась блинчиками из кулинарии, то ли поперхнулась рыбной костью, точно неизвестно. Готовить она так и не научилась. Она любила пробовать и всегда хвалила чужую стряпню, а сама покупала готовые котлеты или большую кость.

– Тетя Нюша, зачем тебе такая кость? – смеялся тогда Миша.

Нюша объясняла, что собирается готовить блюдо, называя его загадочным  царским словом «жаркое». Миша при этом представлял огромную сочную душистую котлету…

Обнаружили ее через несколько дней возле двери, которую пыталась открыть.

 

 

Баня

 

В Мишином детстве жили долгие снежные зимы, позволяя всем детям измерять на глубину свои высокие сугробы, строить в них пещеры и крепости. И обязательно каждый год взрослые сооружали ледяную горку. Во двор приходили дети из соседних дворов и глядели, как Рыжик катает Мишу на санках.

Домой Миша приходил в обледенелой тяжелой шубе, мокрых валенках. Пока мама, чтобы сбить сосульки, нещадно колотила его вещи об острые углы на кухне, Миша заметил собранное в чемодан грязное белье и большой зеленый эмалированный таз. Значит, завтра суббота, после трех придет папа с работы, и вся семья пойдет в Потешные городские бани. И Тамарка со своей мамой тоже.

В лютые морозы Мишку мыли на общей кухне в корыте возле газовой плиты. В двух-трех кастрюлях грелась вода, которая очень быстро натапливала огромную кухню. Было жарко, как в обычной бане. Миша очень стеснялся этой процедуры и по несколько раз проверял отсутствие жильцов во всем доме.

– А точно никого нет? – задавал последний контрольный вопрос маме.

– Да точно! Только Нюша. Лезь давай!

Нюшу Миша не боялся, та лишний раз не выходила из комнаты, разве что по малой нужде. Но мальчик все равно бил тревогу:

– Нюша идет!

– Да я в уборную, – проскальзывала мимо старуха, – не смотрю, не смотрю на тебя.

Миша залезал в воду, которая казалась всегда нарочно горячей. И волосы ему при мытье головы тоже специально выдирают. Чтобы пережить стресс, ребенок громко пел, рассказывал стихи. Но его болтливость никогда до добра не доводила. Вылезая из корыта, он вдруг оступился на высокой скамейке и с водопадом мыльной воды обрушился вниз. Увидев настоящий потоп, он забыл про неловкость перед случайными соседями и бросился из кухни вон.

Мать полдня выкачивала воду, вылавливая ее с тряпкой из-под всех столов и скамеек, а вечером снова домывала Мишу, который плакал от обиды.

Миша больше любил ходить в баню. В ее буфете под старинным сводчатым потолком всегда рядом с пивом продавали газировку и соки в конусообразном дозаторе. Но мама отказывалась угощать своего ребенка:

– У них стаканы грязные и слюнявые, из них пьют одни сифилитики.

И Миша издалека с тоской наблюдал, как другие детки наслаждаются розовой газировкой в то время, как их не такие щепетильные папаши разбавляют пиво водкой.

Дальше пути мужчин и женщин, мальчиков и девочек расходились, хотя Тамарка видела несколько раз в женском отделении мальчиков до шести лет со своими мамами. Миша тогда даже презрительно фыркнул от возмущения. Хотя в пару мыльного отделения среди грохота шаек и воды в душевых по уродливым теням трудно было определить, кто есть кто.

В раздевалке папа с досадой обнаружил, что дома забыл снять часы. Несколько колеблясь, решил все же отдать их пространщику.

Сначала папа отмывал для них казенную оцинкованную шайку, окатывал несколько раз кипятком лавку, и Миша садился на ее горячую поверхность, дожидаясь воды с мылом и жесткой мочалкой из рогожи.

Первым мыли Мишу, потом папа мылся сам, и они вместе шли под душ. Иногда заходили в парилку, там постоянно находились какие-то несчастные изможденные люди, которых к тому же нещадно били веником.

В холле долго дожидались женщин. Все, как одна, появлялись румяные, слабые, с блестящими круглыми носиками. И Тамарка приходила чистая и почему-то надменная, дикая, чужая, впрочем, это всегда происходило с ней после перерыва в общении, будь то каникулы в разных населенных пунктах или мытье в разных отделениях.

В баню идти было легко, обратно же еле тащились по вечерней пустынной улице с тусклыми фонарями под пронизывающий ветер. И еще хотелось спать. Иногда папа брал его себе на плечи. Сразу становилось интересно смотреть на небо и, если повезет, на морозные звезды. И мальчику казалось, что так, как сейчас – баня, папа, снег, небо, будет всегда, и все еще впереди…

Дома пили чай. Лучшего сна после бани не было. Мишка засыпал мгновенно, проваливаясь куда-то очень-очень далеко. Часы-ходики в форме котенка с живыми глазками тикали над ним...

Но весна, как долгожданное прощение за бесконечное терпение зимы, все равно приходила. Уходило другое, обычное, чернушное, с годами становясь ценным, памятным, игрушечным, неповторимым. И места проведенного детства уже не похожи на реальность, потому что есть только «сейчас», а прошлое – всего лишь запись в голове или фантомы в гостях у тети Нюши.