Елена ШАХНОВСКАЯ

 

Драматург и сценарист. Работала шеф-редактором и колумнистом в ведущих СМИ и на телевидении. Призер и финалист драматургических конкурсов «Свободный театр», «Первая читка» Володинского театрального фестиваля, «Любимовка», «Премьера.txt», Международного Волошинского конкурса и других. Ведет мастер-классы по сторителлингу и медиа-коммуникациям.

 

 

ВИЛЬМА ТАНЦУЕТ ТВИСТ

Рассказ

 

Самолет был только под утро, а из гостиницы давно уже выставили, поэтому я пошла в город, который распродавала.

Тогда еще были деньги – не у меня, но у многих, и люди хотели менять их на впечатления.

Я сочиняла маршруты.

Летом нужно писать, где полежать на пляже и как укрыться от солнца, по которому весь год так скучаешь. Зимой – куда ехать, чтобы вдохнуть Рождество: запах жареного миндаля, мандариновых долек, глинтвейна с корицей – чужого праздника, который, если на секунду забыться, покажется своим.

Всем нравилось, когда им говорили, что делать и сколько потратить: «заходите в магазин (в витрине кивает олень), берете лакричных конфет (пятьдесят восемь крон), потом – в музей викингов (купите карту туриста), теперь идите пописать (бесплатно, если направо, и евро, если заблудитесь)».

Инструкции я не умела, и потому рассказывала о бесполезном. О сидящем на камне лунном мальчике, которому местные жители связали шарфик и шапку, чтобы спасти от холода и прохожих. Туристы натирали мальчику голову, давно ставшую золотой от людских желаний, и наклонялись к нему, чтобы сфотографировать, а на самом деле шепнуть: «на удачу». О речном корабле, где надо сесть на корме и замерзнуть, во что ни оденься, и смотреть на город снаружи, в сумерках, когда в домах, похожих на нарисованные, приходят с работы и – клик-клик в разных окнах –включают замерзшими пальцами свет (первым делом на кухне). О детской площадке с качелями в старом городе, куда поздно вечером можно прийти целоваться; мне было не с кем, и все равно я сразу заметила. Практичней, конечно, дать адрес отеля на час, но про такое, вернувшись домой, никто почему-то не вспоминает.

Мои путеводители не читали, зато покупали в подарок.

В этом городе я уже однажды бывала, в том возрасте, когда еще смотришь глазами хозяйки или невесты: возьму его для себя или поищем получше?

Стокгольм нужно было обойти за два дня и уложить в историю, но город мне не давался.

Первый раз он был игрушечный, с переулками и пряничными домиками, в которых я мысленно поселилась, а сейчас настоящий. В нем темнеет быстрее, чем успеваешь проснуться, цены такие, что приходится выбирать: чизбургер или картошка, а по улицам ходят самоубийцы – каждый десятый, а может быть, и каждый девятый.

Днем на ярмарочной площади продавали деревенскую колбасу, которую туристы покупали в подарок, крошечные шерстяные носочки, леденцы и вафли с карамельным мороженым. К рождественским вафлям готовились всю неделю: мороженое обжигало язык, на который попадали снежинки, а вафли нужно было успеть съесть быстрее, чем они остынут, то есть все сразу. «Мы водили детей есть горячие вафли», – говорили потом взрослые на работе, не решаясь признаться, что мечтали об этом и сами.

Вечером прохожие заглядывали в прикрытые деревянные ставни ярмарочных домиков и врали себе, что обязательно придут сюда завтра.

– Все хорошо? – говорила я, возвращая фотоаппарат людям с чуть туманными лицами, видящим себя не здесь, на площади возле светящейся елки, а сквозь будущую ностальгию. Меня останавливали туристы во всех городах, и каждый раз я искала тот самый ракурс, в котором они захотят себя помнить.

– И еще возле музея, – кивнула укутанная в шарф девочка, взбегая на скользкие ступеньки. Она притянула к себе замерзшего друга, отдавшего ей перчатки, и сказала: – Как будто мы Нобеля тут получаем.

– Нобель твой динамит изобрел, – сказал мальчик, и она рассмеялась – потому что привыкла смеяться над всем, что он говорит, и еще немножко от радости.

Следующий день был рабочим, и бары полночного города встречали замко́м, простодушно повешенным на украшенном входе.

Если свернуть направо и пройти вдоль улицы, где девушки, прямо как в старых фильмах, брали в любовники всех, кто мог заплатить за их ужин, можно выйти на набережную, к отблескам темной воды, откуда никто почему-то не знает дорогу обратно, сколько ни спрашивай. Там найти не похожий на остальные, казавшийся заброшенным дом, потянуть за тяжелую дверь и спуститься в подвал, где время давно отменили – просто чтобы не отвлекало.

– Хей, – крикнула я, чтобы протиснуться к стойке, и постучала в высокие спины. Как многие застенчивые люди, я делала всё, чтобы этого моего свойства не замечали.

Девушка-бармен с бровями, увешанными серебряными колечками, налила мне что-то крепкое в рюмку. Она редко интересовалась желаниями посетителей и никогда не ошибалась.

Сюда приходили все те, кто не прижился в настоящем, в котором о самых немыслимых своих намерениях нужно сообщать до знакомства – трезвым, заранее, по интернету.

Вильма однажды попробовала (она рассказала), но там ей писали ровесники – старики. Вильме нравились помоложе.

Я вспомнила, как увидела ее первый раз. В стране, откуда я приезжала, веселые, крепкие, с морщинками возле глаз женщины не ходили по кабакам. Не закалывали честно седеющие волосы девчоночьими заколками, бесстыдно сверкающими фальшивыми бриллиантами. Не надевали коротких юбок со съезжающей молнией, которую приходится поправлять после каждого танца. Не показывали татуировок и не отбивали ритм мускулистыми от велосипедных прогулок ногами. А те, которые ходили, закалывали и надевали, не смеялись на пахнущей яичницей кухне у человека, которого вчера встретили.

В стране, откуда я приезжала, такие вообще никогда не смеялись. В кино их играли высокие, совсем молодые тридцатилетние женщины, просыпающиеся свеженакрашенными в чужих, похожих одна на другую квартирах.

Теперь Вильме было за пятьдесят, но я сразу ее узнала.

Она повернулась ко мне и что-то сказала по-шведски, расхохотавшись так громко, что я услышала ее сквозь вечную Дженис Джоплин. Я переспросила.

– Откуда ты? – сказала Вильма так, чтобы я поняла.

– Из Литвы, – соврала я. Когда говорю правду, мне приходится обещать, что я передам всё, что мне скажут в следующие полчаса, русскому президенту.

– Юльтомтен, – она кивнула на сидевшего рядом человека. У него была серая борода и красная шапка, которую он натягивал ближе к носу. – И он еще думает, почему с ним никто не уходит!

 Вильма говорила со мной, как со старой знакомой, хотя, конечно, не помнила. Она со всеми так говорила.

– Это у нас как Санта Клаус, – сказала бармен и налила мне еще. – Только маленький.

Вильма снова засмеялась.

– Я ему говорю: нормальное имя возьми. Тогда и поговорим, – Вильма поправила блузку. – А он: как назвали, так и помру. Вот дурак.

Юльтомтен невидящим взглядом проводил ее рельефные икры, когда она вскочила, чтобы пойти танцевать поближе к мигающей сцене. Музыканты, рядом с которыми Вильма казалась моложе, настраивали инструменты.

– Не хочет жить со мной в лесу, – пожаловался он себе в бороду, но так, чтобы я могла тоже услышать. – Говорит, у меня эльфы.

– А ты переезжай в город, – посоветовала бармен.

– Без них не поеду, – сказал Юльтомтен.

Она украсила разноцветные напитки лимонными дольками, а в один положила бумажный зонтик. Открыла его так аккуратно, будто он настоящий и от чего-то спасает.

– Хочу твою работу, – сказала я, сама удивившись, что такое подумала.

– Нет, не хочешь, – дружелюбно сказала она.

На сцене заиграли что-то из «Битлз». Музыкант в джинсовой жилетке подтянул волосы, забранные в истончившийся хвост, обхватил сухими пальцами микрофон и, улыбнувшись друзьям, приходившим к нему на каждый концерт, вступил так, будто эта музыка уже при рождении стала ретро.

– Двадцать лет пытаюсь ее увезти, – Юльтомтен немного сползал со стула, – даже комнату ей построил. Со входом.

Вильма танцевала твист и никуда не собиралась ехать.

На набережной было еще темно, но окна на другом берегу уже багровели.

Юльтомтен запахнул зеленое пальто, вышедшее из моды еще в прошлом веке. Красная пуговица осталась одна, и он застегнул ее каким-то внезапно заботливым жестом.

– Послезавтра Рождество, – сказал он. – Пора паковать подарки.

Когда я обернулась, он шел вдоль реки, крошечный, в своей нелепой шапке похожий на гнома.

Путеводитель по нарядному северному городу я так никогда и не написала.

 

 

ЭДМОНТАС

Рассказ

 

После

 

– Друзей ищете или приключений? – спрашивает бородатый чувак, когда я захожу в кабак на краю старого города.

– Друзей, – выбираю я, учитывая невеликое их у меня количество, хотя строго говоря я ищу выпить.

– Вы их здесь не найдете, – говорит бородатый и протягивает визитку, – лучше идите сюда: как выйдете – прямо, потом налево, а потом как получится.

 

Ясное дело, с точным адресом я друзей не найду; я неплохо ориентируюсь в этом квартале, могу объяснить, если надо, дорогу: «идете вдоль розовой церкви, сворачиваете возле лавки для людей без фантазии», но в городе, сильном своими оптическими, да и какими угодно иллюзиями, нельзя быть ни в чем уверенным – если вчера здесь была именно эта, вы точно помните, улица, нет никакой гарантии, что назавтра там будет снова она.

Я иду пустыми узкими улицами, заворачивающими неизвестно куда, захожу в кабаки и кварталы, проросшие вместо тех, что я помню. Беру здешний напиток – вкус забродившей травы, эффект часовой терапии – и говорю склонившемуся ко мне художнику с лицом ушедшего любопытства: спасибо, не надо. Я каждый день делаю селфи, чтобы увидеть себя поточнее, и вечно пугаюсь, что сбросить с себя Москву становится все труднее.

 

Он вытирает кисточку, отмытую за стойкой в стакане, и говорит – ровно, без сожаления – я с вами бы выпил, но у меня реактивный психоз, я не могу в этой фазе.

 

До

 

– Артем приехал? – строго спрашивает меня мальчик лет семи в шортах и голубой футболке, прячась за навесом во дворе.

Я сижу на балконе размером с небольшую европейскую площадь, креслом во двор взглядом на лес, пью кофе и читаю книжку всем известного автора – она хорошая, в общем-то, писательница, но у нее нет литературного дарования. Так иногда случается. Ричард Бах, например, такой.

К мальчику подбегает светловолосая подружка – она не говорит по-русски, и ее голос сливается с хором, доносящимся с детской площадки. Артем – зеленоглазый сынок моих друзей, настоящее его имя Кудря, и если бы моя подруга М. не была бы столь безутешна, выкради я его, я непременно бы это сделала.

– Как тебя зовут? – спрашиваю мальчика, прячущегося от водилы за скамейку, – я ему передам.

– Эдвинас, – говорит мальчик.

– Как?

– Эдвинас, – сердито повторяет мальчик и убегает.

 

Черта с два я, конечно, передам. Однажды я была на свидании – если, конечно, этим ничего не значащим словом можно назвать прогулку, приключающуюся с тобой в другой части древнего города, когда ты заходишь ближе к полуночи в маленький бар, берешь самый крепкий напиток (на то, как ты залпом глотаешь рюмку местной настойки, заходят глазеть даже с улицы) и заговариваешь с самым красивым мальчиком кабака, а может, и города. Он говорит на литовском, испанском и французском, а ты на русском и условном английском, общего языка у вас нет, а значит, беседа может стать идеальной.

У него щетина пирата, синие глаза бродяги и имя, которое я совсем не могу запомнить.

Я беру у качающего головой бармена ручку и записываю на левой руке крупными буквами – от локтя до ладони – Эдвинас, а потом, когда мы с криминальным азартом разбойников (в Вильнюсе, конечно, нельзя пить на улицах) идем к самой дальней часовне, я украдкой подглядываю.

Ужасно глупо, но до самого рассвета мне хочется звать его Эдмонтас, как если бы граф Монте-Кристо тоже сбился с пути и остался со мной на все лето.