Дмитрий БЫЛЕЦКИЙ

 

 

Филолог, журналист. Родился в Улан-Удэ в 1983 г. Окончил Томский государственный университет. Финалист Международного Волошинского конкурса в номинации журнала «Октябрь» (2015). Живет в С.-Петербурге. Участник семинара прозы Совещания молодых писателей СПМ.

 

А-Я

Рассказ

 

«А что, если есть только темнота? Ты посмотри вокруг. Пощупай, потычь, попробуй повернуться. Вот так, вот так. Переходи на крик. На что еще ты можешь перейти? На «ты», на личности, на суахили? Будь музыкантом, строй их дискантом, выводи кантом по тесситуре Канта. Говори «бу», говори «агу», переходи с кларнета на трубу. Гули́, хули́ и лепечи: бобэоби, вээоми, пиээо, лиэээй, гзи-гзи-гзэо.

Ба! Ба. Па. Большими пальцами ощупываешь мелкий мир. Снова стучишься – просишься наружу, тянешь ручки – просишься на ручки, стыдишься и тут же сомневаешься – просишься к горшку. Горшок – не враг. Уже не враг. Ели мясо мужики… Муфыки. Лыбафейодка, лыбакавась – игвананась.

Вокруг шорохи и звуки, шепоты и крики, голоса и скрипы, музыка и ритмы. Дай-дай-дай! Путитекисю! Путитекисю! Не путю. Да что с вами, люди?! Да что с вами, звери? К тебе приходили на этой неделе? И корова, и волчица, и жучок, и червячок, и бессонница? И Гомер, закутанный в тугие паруса? И где-то кошки жалобно мяукают, звук шагов … издали ловлю. Куда ты взял? Положь на место! А место где, не помнишь точно? Где-то в Лобне. Когда ответишь ты? Ну почему же ты опять молчишь?! Ты слышал про трехлетний кризис?!

Где ты есть? Ты не слышишь взываний? Ты не чувствуешь волны внутри? А удары, барахтанье, столкновенья, шлепки и тычки – и этого нет? Ты знаешь, как страшно, когда в темноте из всех источников света только мысль о тебе? Ты знаешь, как страшно, когда в темноте видишь всё, чего б никогда не увидел? Звезда волхвов? Легенда для лохов. Звезда, что греет, но не светит. Дай света! Дай света, ты можешь, хотя и не хочешь,– не будь же ты жадным. Здесь так одиноко. Здесь так одиноко, хоть топись в Ориноко, хоть сплавляйся по Стиксу под унылого Бликсу. Здесь так тесно… Слышишь, тесно?! Это какое-то неправильное место, как перебродившее тесто, как чужое кресло, как «заместо» вместо «вместо». Ты видишь меня? Одного, в темноте, в углу? И что же вокруг?

Дом? Дом вокруг. Дом – в тесноте. Дом – в мягких стенах, в уютненьком хлеву и в запахе ослиного навоза. Дом – в теле, тело – храм, а храм, конечно же, – приют (почувствуй разницу, как говорится). Ты там живешь, ты здесь живешь, ты входишь и выходишь. Выходишь в сад. Все в сад! И в детский сад – не вишневый сад, и в эдемский сад, и в Гефсиманский сад, и резной палисад, и Башар Ассад, и ни шагу назад, и курить самосад, и мастерить самопал, и ты немного устал, и хорошо, что у тебя

Есть кот. Ну если не кот, то кто? И если никто, то кот. Слышишь кота, он где-то сверху – барабанит мягкими лапами по пузу, лижет волосы, урчит на почти понятном языке. Он всегда рядом, и в отличие от тебя он не боится умереть. А ты боишься. Впервые за все свое время ты боишься умереть – внутри, снаружи, везде. А кот не боится. Он тихо лежит сверху и довольно мурлычет, ему все равно – у него лапки и девять жизней. И игрушки.

Ёлку наряжаешь впервые. Она словно живая, хоть и мертвая. И ты как бальзаматор увешиваешь ее увядающее щетинистое тело лохматой мишурой, стеклянными шарами и чучелами сказочных животных, чьи полые формы, забиваясь ночью семафорящими всполохами гирлянд, эпилептически высвечивают твое то синее, то красное, то зеленое лицо с бессонными белками глаз. И тебе страшно. Ты слышишь дыхание под кроватью? Подбери ногу! Подтяни конец одеяла! Не смотри в окно (там профиль чей-то). И в углу точно кто-то стоит! Зажмурься сильнее, спрячь голову, дыши тяжело и долго. Зажмурься (что-то императивно-полицейское есть в этом слове). Зажмурься… И утро. Живем!

Живешь теперь как все, как подражайка, как почемучка и незнайка. Теперь ты взрослый, вполне себе рослый, до стола доросший. Наивность растворилась с первым раскрытым материнским обманом, зачатия коварным планом, дохлым аистом и пеликаном. Непосредственность сменилась первым конфузом, тесные рейтузы, душные классы, красивые кляксы, неуверенный счет, в книжном – переучет, тетрадей в клетку берешь охапку, чешских карандашей пучок, о проблемах – молчок.

Завтра. Все будет завтра. Тебе обещают, увещевают. Мол, подожди, чуть-чуть подрасти и чудо случится. Но это не точно. Приходите завтра, а вы все время сегодня приходите. И завтра не сбывается, и шаги ускоряются, и ритмы сбиваются.

И мало не покажется! И такое случается. Икота-икота, перейди на Федота. Федота Стрельца удалого молодца. Одинаковы с лица. И поделки из яйца. И кедровые шишки, как мумифицированные мышки с бусинами глаз. И пересказ на весь класс. И секция айкидо – от и до, от и до. И плавательный бассейн, и рассеянный с Бассейной, и надкусанные булки, и долгие прогулки, и простуженные детки, и

Йодные сетки, банки на спине – ты любишь маму, правда, больше в себе, чем вне. Ты начинаешь зреть и вызревать, вытягиваться в препубертат.

Краснеешь кожей, лоснишься сахарными шапочками акне, достойно шевелишь пушистыми и бледными усами, все чаще щупаешь себя, настырно изучаешь, сравниваешь с ними.

Ликуешь! Наконец-то ты ликуешь от осознания приобретенной «самости» – самосознание, самопознание, самокопание, самокомпания! Твоя первая революция, как эволюция и поллюция.

Мифы множатся – тело сложится, видяха крутится – биткоин мутится. Учителей – в топку, нажать кнопку. Менторский тон, с фальцета на баритон, почти без ошибок написал «моветон»; снизу вверх – по плевку на ступеньку, родись раньше, повязал бы феньку.

Ночь не для сна: чаты, стримы, лайки, шеры, селфи, киты, изящно вскрытые вены. Грибы, Фейсы, Фараоны, личные мутки, загоны. Унывные плейлисты, версус-баттлы, без которых о дискурсе не узнал бы.

Очнулся? Ога! Лол. Кек. Азаза. ЕГЭ и ОГЭ, слова в аттестате сложил в буриме. Ты пишешь, считаешь, ходишь в сортир – там больше читаешь. Ты делаешь выбор. По крайней мере, так думаешь.

Поступил? Учишься? Пашешь? Пишешь свое, читаешь чужое? Псалтирь вдруг читаешь? Глава 17, стих 40. И потом еще – 1, 2, 3. Они грязь и пыль, а ты – Д Артаньян? Ах, какой ты смутьян! И развратник! И первый оборот ключа, и оба как-то сгоряча, неловко, странно, и долго запертая ванная. И стыд, но быстро проходящий, и жажда повторенья, как после малосольной рыбы.

Резвишься, развиваешься, ротозейничаешь. Ремарк, Рембо и Рильке. Ромен Ролан и Дан Балан. Клубишься, катишься и конспектируешь. Курсы, Каста, Кафка, Кастанеда, кабак, кальянная, кутеж. Курсач, проект, зачет, зачетка, в окно – халява! Домой, каникулы, пожрать. И можно к бабушке – там тоже кормят.

Смерть видишь. Первую, но не последнюю. Стареют все, словно стремятся. И ты – среди них. Так думаешь, так чувствуешь, как будто ждешь. Ты – поручик Вулич! Ты – Вера Засулич!

Тихо, тебе надо учиться! Ты – не свободная птица, профессия – никуда не годится. Ты перебираешь варианты, ищешь константы, ищешь надежду, покупаешь удобную одежду, готовишь еду, находишь ту самую – ту одну.

Уходишь? Ну и уходи! И кота своего забери! А ты забираешь диплом, идешь прямо, стучишься в двери, в окна, стоишь за прилавками, отвечаешь по телефону, пишешь письма, улыбаешься так часто, как никогда. Приходишь в дом и спишь лицом к стене. И одеяло, к слову, зажато меж ногами. И за окном лишь

Фонари. Фонари и их зернистые тени, фантомы фона. Фрустрация, фасоль в жестяных банках, фунт лиха, фрау Меркель, Фауст…

Хватит это терпеть! Хованский хайпом схоронил приличья! Накинув балахон, уходишь в хмарь за разноцветным счастьем – меняешь офисы, людей, привычки, знакомишься с одной, другой и даже третьей. Хоронишь прежнего и возлагаешь на будущего.

Цепляешься за каждую возможность, за каждый взгляд, намек, полунамек и предложенье. Таких, как ты, как оказалось, – целый легион. Целуешь двери, руки, ручки, но не ниже – болят колени.

Часики тикают тем временем. Счастье добывать надо, пока молодой, потом поздно будет. Что значит, не хочу счастья? Счастья все хотят, не выдумывай. Жизнь – это счастье. Что значит «счастья нет»? Дал Бог мир, даст и счастья.

Шаришь руками по себе, по документам, по столам. Находишь остывший пах и кошелек с просроченным водительским удостовереньем. Уходишь. Наааушники-паа-сторублей-паа-сторублей-наааушники. И снова возвращаешься.

Щеколда заржавела в твоей квартире. Живешь один, родители – по скайпу. Привык здороваться ты сам с собой.

Ърех

Ы – 29. Ты на «ты» со всем миром и даже сверх меры, не приемлешь полумеры. А кто-то рожает? Опять? Кого? И зачем?

Ьрех

Этих дней не вернуть, всё забудешь. Какие-то обрывки слов – бессмысленных, бессвязных – ты ловишь: эллин, этюд и эпиграмма, Эдам, эдем и Роттердам, Эсхил, эпикурейцы, эпигон, Эрарта, эрос, экибана; подмышки Эшера для дома Ашеров – записки автора для глав.редакторов. Ты бьешься, просишься, изнемогаешь. Взбираешься, скользишь, прячешься в подъездах, на пролетах, перекрестках и крестах. И рядом никого, хоть окружен толпою – и пара рыл всё лезет целоваться. И ты туда же? Ну, то есть…

Ю? Ю – кровавая буква. Ты видишь, что Ю – это сращенье I и С? Ты видишь единицу и ноль? Ты видишь красную птицу и пустое гнездо? Ты видишь тыл опрокинутого бензовоза? А может, это пустая бутылка в руке у Берроуза? Ты видишь закат и узкий западный брег? Ты видишь из зернышка в небо побег? Ты каждый вечер мечтаешь не спиться, забываешь знакомые лица… В чем отличие миафизитства от монофизитства?! Черт возьми, а Бог кому должен молиться?!

Ясно одно – ему все равно, и средь равных ему нет подобных ему. Ну и где же он? Ну пролей же свет! И ты тянешься – ручки в стороны, головушку набок, ножки сплелись, весь вытянулся. И ты спрашиваешь его (и ты просишь ее): 

Или́, или́, лама́ савахфани?! Мол, что за наряд? Почему ты в сарафане? Из магазина на диване? Но ответа нет. И на ощупь мир, и гулкая чернота кругом, и саднит под ребром; откуда-то сзади пахнет кипарисом, по рукам – сосновый сок течет, из-под ног – терпкого кедра дух. А вот дал бы ты вместо одного – двух?! Эх, создать бы службу качества человечности… Ой! Стой! Ты слышишь гул этот? Ты видишь свет этот? Ты чувствуешь, как тянут?.. Черт! Ка́к тянут, чувствуешь?! О, боги! Хватит! «Ты» целый мир прошел, но так и не дошел до «Я», зовешься ты не Одиссеем, а Утисом! Ааа! Хватит… Ну что же вы за люди… Хва… Шва… А что если есть только темнота?»

 

Только что родившийся младенец был совсем крохотный, ручки его были разведены в стороны, ноги вытянуты вниз и скрещены, головка завалена набок, прямо поверх фиолетовой блестящей пуповины, намертво стянувшей почти бескостную шейку