Екатерина БАРМИЧЕВА

Поэт, прозаик. Родилась в г. Георгиевске Ставропольского края. Окончила Гуманитарный институт ТВ и РВ им. М.А. Литовчина по специальности журналист, несколько лет работала на телевидении корреспондентом. Выпускница ВЛК, модератор сайта и соведущая литкружка «Белкин» при Литературном институте им. А.М. Горького.

 

 

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

Рассказ

 

В этот раз сорок километров до Селёвкино были совсем другими. Безжизненные поля, крючковатые чёрные стволы и похудевшие берёзы, казавшиеся теперь намного выше чем летом – так же осиротело выглядят подростки, пустившие милую детскую пухлость в несуразный рост конечностей. Природные конечности, мелькавшие в окне, пугали, отталкивали и одновременно притягивали мальчика.

Опустели вертолётные туристические площадки, закрылось в ледовом эскапизме водохранилище, машины двигались по дорогам, будто по кладбищу, боясь потревожить покой необъяснимого вечного сна. Стёрлось разноцветие товаров по обочинам трассы, а полинялый горизонт тяжело и серо набряк, не принимая больше полётов чаек, имитирующих авиалайнеры.

По мере отдаления от Москвы и новогодних ярмарок, Тимоха всё больше насупливался и вздыхал. Ехать в деревню зимой совершенно неправильно, глупо! И вообще, быть ребёнком ужасно – все только и знают, что командуют, скидывают тебя с рук на руки, а сами делают, что хотят.

– Что-то совсем ты, брат, приуныл, а? – подмигнул ему дед правым глазом в зеркало заднего вида.

– Угу – протянул себе под нос Тимоха, но увидев на месте закрытого дедова века белое облачко, отвлекся от тоскливого настроения и спросил немного погодя:

– Дед? А, дед?

– Ну? – улыбнулся тот

– Чё делать там у тебя зимой?

– Да дел-то хватает, Тим! Видишь справа на небе хмарь?

Тимоха нехотя снова перевел взгляд за окно дребезжащей дедовой колымаги.

– То-то же – снег к ночи повалит. И будет три дня идти, а то и все четыре. Станем бицепсы качать, да лопаты точить, чтоб, когда снегопад закончится, быть во всеоружии.

– Это как – лопаты точить?

– Ну это как до поры до времени зуб точить на неприятеля. Ферштейн?

– Э?

Но дед только рассмеялся, зажмурившись, выпустив сразу два белых облачка на веках.

– Нормально всё будет, внучок! Ещё сам на следующую зиму проситься станешь!

На этом он в своей обычной манере как будто выключился из реальности и больше не разговаривал. Тимоха знал, что в такие моменты к деду обращаться бесполезно, и сделал мысленную зарубку, чтобы не забыть позже спросить об этих его «облачках».

Впереди было ещё тридцать километров пограничного пространства неизбывной тоски и час тягостного молчания, в которое через щели между отошедшими резинками и дребезжащими стёклами изворотливо и болезненно проникали черви сквозняка. Зареветь Тимофею не позволял альянс мужской гордости и детской ярости в отношении родителей, улетавших сегодня в романтический тур на Кипр и так необъяснимо предавших его накануне больших праздников.

– Вам не положено романтических каникул! Вы уже давно поженились и не молодые – у вас есть я! – кричал еще два дня назад, рыдая, Тим.

– Ну не плачь, сынок, не плачь, ты же мужчина, в самом деле – лепетала расстроенная мать.

– И что вообще за сыр-бор? В конце концов, мы с мамой весь год пахали на тебя, секцию по каратэ оплачивали, с уроками помогали, в кино водили, книжки читали. Нам тоже нужно отдохнуть, собраться с силами, чтобы и дальше тебя радовать, – чуть тише, чем обычно говорил отец, заложив руки за спину и отмеряя шагами многочисленные отрезки по гостиной.

– Агаааа, радовать! – закатывался в истерике сын – Как в шко-о-олу ходить, так яа-аа, а как а-а-атдыхать, так вы-ы-ы!

Тут отец резко остановился, побелел лицом и долгим взглядом посмотрел Тимофею в глаза, пока тот не съежился и не покрылся мурашками, а затем схватил с полки сигареты и вышел из квартиры, хлопнув дверью. Мальчик впал в такой шок, что боялся не то, что пошевелиться, но даже дышать – необычайно чужим и враждебным показался сейчас обычно добродушный и покладистый папка.

– Зайка, так нельзя… Это нечестно, ты и сам понимаешь. Мы с тобой ездили на море всего три месяца назад, а папа нет.

– А ты? Ты почему опять поедешь?

– Потому что нам с папой тоже нужно побыть вдвоём. Ты говоришь – давно поженились, не молодые, но ведь любовь никуда не делась. Любовь надо беречь, кормить мороженым, рассказывать ей сказки, бросать вместе с ней каменные лягушки.

Тут Тимофей, наконец, понял. Мама перечислила ему всё то, что они сами делали еще недавно вместе на курорте. Он тогда радовался, что папе не дали отпуск и мама всё своё время будет тратить только на него: ни тебе готовки, ни проверки уроков, ни глажки рубашек, ни ранних подъемов. Но теперь была не его очередь помогать в строительстве фирменных двухуровневых маминых замков из песка, ловить её белеющие пятки под водой и спорить в ажиотаже у стойки с десертами. И хоть он и признал право отца на такой отдых, хоть и присмирел, засовывая в рюкзак зимние штаны и вязаные носки в ожидании дедовой таратайки, а всё же, всё же… Всё же его начальниками были родители, а не чужой дядя, зажавший отпуск, а значит они просто не захотели брать его с собой, вот и всё…

– Вот и всё! – раздался голос деда, поворачивающий машину на грунтовку. – Узнаёшь?

Пока они преодолевали глубокие зачерствевшие ухабы и подпрыгивали, словно на большой табуретке, в скрипучей «Ниве» с убитыми рессорами, Тим пытался сопоставить летние планы деревни из фотоплёнки памяти с тем, что он видел сейчас. Несколько чёрных пятен деревянных домов вдалеке у непроглядного леса, зацепившихся за нескладную просёлочную дорогу, напоминали пожухшие ягоды на высохшей лозе – поредевшую гроздь винограда с бракованными остатками, выброшенную в кювет на полном ходу.

По мере трудного продвижения картинка менялась, начинали вырисовываться очертания крыш. От основных коробов отпочковывались пристройки и пороги с козырьками из шифера, маячили сарайчики, распускали пальцы веток окоченевшие яблони и понурые вишни. На отшибе пригорюнился ржавый трактор, хромой на одно малое колесо, дымовыводящей трубы у него тоже не было – а ведь почти получилось тогда перископ из неё сделать, вспомнил мальчик. Через три минуты дедова «коробчонка» наконец отгрохотала и остановилась у второго дома справа. Ворота были открыты.

На следующее утро Тимоха проснулся от гулкого звука топанья в сенях, через несколько секунд показался дед в толстой фуфайке, валенках и с охапкой дров. Ссыпав поленья на пол у печки, он стал энергично растирать ладони и издавать звуки, будто парился в бане.

– Аааа-ееехх, – прокряхтел он и заметив, что внук проснулся, бодро прикрикнул: – Подъём! На первый второй ращитайс! Первый!

– Второй, – сонно улыбаясь ответил Тим. – Дед, а у тебя чё, батарей нету?

– Вот видишь, а не приехал бы зимой, так и не узнал бы теплушки деревенской, – разрумяненный дед подкинул дрова в окошко и наподдал из надутых щек воздуха, потом закрыл заслонку, отрегулировал печную задвижку, поднялся и чуть ослабил вентиляционную задвижку наверху в боковой трубе.

– И зачем это? – заинтересовался Тимоха, натягивая на себя одежду не глядя, но зато во все глаза следя за дедом.

– Эта, чтоб дым в комнату не валил, а то угорим. А та, чтоб воздух поступал, так пламя быстрее схватится, но её через некоторое время нужно обратно подзасунуть, а то быстро дрова выгорят, а эту, – дед снова присел на корточки, – наоборот, приоткрыть, чтоб, когда дым от сырости в трубу улетит, тепло в хату ловить.

– Сложно как-то, ну её…

Дед встал и потрепал мальчика по волосам:

– Малой ты ещё совсем. Ну, идём завтракать.

– Я не маленький! Просто мне это не нужно, через две недели я уже дома буду рядом с батареей спать!

Дед молча резал хлеб и щедро мазал каждый кусок сливочным маслом, задумавшись. Потом сходил в сени и вернулся с трёхлитровой банкой молока.

– Фу, это что, из-под коровы? Бе, гадость. Ты же знаешь, что я не люблю такое. И вообще, я омлет хочу и какао.

– Фу-ты-ну-ты, ай-яй-яй, – передразнил его раздраженно дедушка – говорю же, молокосос совсем! – а потом, присосавшись к банке и выпив залпом не меньше четверти, вдруг хитро улыбнулся и спросил:

– А так умеешь? – после чего начал вращать туловищем по кругу.

Тимоха выпучил глаза и восхитился:

– Не может быть! – он явно слышал плеск молока внутри деда, будто в полупустой бочке.

– Хе-хе, то-то же! Так только Нюры Васильевны коровы молоко поёт, не зря я уже три года езжу к ней за три кэмэ. …а вообще, не спеши во взрослые записываться. Детство, оно знаешь, не долгое и обрывается всегда внезапно.

После еды дед откопал Тимохе какой-то полушубок, нахлобучил поверх его тонкой спортивной шапки свою ушанку и предоставил кроличьи рукавицы, оставив нетронутым весь «городской» низ, тем самым выказав доверие толстым ботильонам и фирменным ватным штанам. На дворе, как и было обещано, изрядно побелело, а с неба не переставала валить разрозненной массой разваренная снежная каша.

– А где все? Так тихо.

– Одни мы с тобой, представляешь?! Курагины, что напротив живут, довеском ко мне до Москвы прицепились, когда я за тобой поехал – у сына праздновать будут, а Елисеева баба Рая в Морозово утром учапала, я её как раз встретил, когда за молоком уезжал. Она к подружке какой-то на неделю аж – хозяйства то нет давно, свободна как ветер. Дед Витя, который за трубу тракторную гонял, помнишь? В Мелихово на Новый год собрался, вроде дома пока, а может и укатил уже на Поньке. И не жалко старушку в такой холод запрягать…

– Жалко Поньку.

– Жалко! Так у него внутри кипит, выпить охота, тут уж не до сочувствия к лошади. А как узнал, что с тобой отмечать буду, понял, что компания не срастётся.

– А остальные?

– А остальные из Москвы на лето приезжают. С саранчой-то связь поддерживаете там?

– Неа, тока тут общаемся.

– Ну, понятно. Ты это… не расстраивайся. На этот раз не свезло, так на будущий год вдвойне получишь.

Дед устроил Тимофею зимнюю практическую экскурсию и довольно играл бровями, замечая, что мальчишка с каждой минутой становится ближе и заинтересованней. Да и как не заинтересоваться обычно закрытой в летние каникулы просторной подсобкой? Тут и искусно сложенная поленница до самого потолка, и замысловатый инвентарь, и непонятный коловорот, и лопат куча, и ржавый лом. А в углу тряпьё-тряпьё – разобрать бы – приглашает дед к помощи и Тимоха берётся. Пар изо рта валит, пыль-солома из-под тряпья летит, писк и пискляшки по сараю носятся. Гнездо мышиное разорили. Серые врассыпную, Тимоха на плече дедовом висит, подрагивает. Смеются потом.

Пока дорогу не занесло окончательно, в центр районный в магазин съездили. Дед закрома хлебные восполнить решил, да на сухари еще столько же довеском взял, а потом раздобрился в ответ на хорошее поведение: целую прокладку яиц прихватил с большущей банкой импортного растворимого какао. Жизнь Тимохи налаживалась.

Как вернулись, пообедали дедовым постным борщом из овощей, которые Тим собственноручно летом из шланга поливал, хранящихся теперь всем урожаем в профессионально укутанном подвале-землянке. Потом до вечера дрова с запасом в сени таскали, водой из колодца бутыли и вёдра – все, что в доме нашлись, наполняли. Дом за день остыл, и дед заправил ненасытную пасть очага большой порцией дров.

– Пока топится, можем еще чуть погулять. Не замерз?

– Ага, замерзнешь тут! – одновременно возмущенно и восторженно воскликнул Тимоха. – А что делать надо?

– Да ничего, говорю ж – погулять. В сумерки на поле, если повезет, зайца или лису запросто встретить можно.

– А они зимой бегают?

 – Ээх, чему только в школе учат? Куда ж они денутся?

– Ну, не знаю… Теплые края или берлоги там… – смутился Тим. Он понимал, что стыдно не знать таких вещей, но с другой стороны, какие причины у него могли быть, чтобы задумываться о зимовке лис?

– В берлоге медведи зимуют, а на юг птицы кочуют. Лентяюга ты.

– Ну и ладно, бегают, так бегают. Идём, показывай.

Они прошли село насквозь по дороге, которая закончилась вместе с постройками, и сразу пошли по полю, остававшимся в памяти мальчика густым и высоким летним лугом. Там он находил жуков разной весовой категории и выпускал их друг против друга на импровизированный мини-ринг; заставлял муравьёв акробатами балансировать на травинках, ловил бабочек и снимал пальцами с их крыльев едва уловимую пыльцу, после чего насекомые почему-то отказывались летать и забавно ползали через преграды. Они с Саньком даже сообразили устраивать забеги на деньги – полтинник тому, чья бабочка удалится дальше за пять минут от исходной точки. Замеряли дедовой рулеткой, пока не потеряли и не получили оба по шеям. Обидней всего было, когда бабочка-фаворит вдруг ни с того ни с сего поворачивала обратно, уступая первенство отстающей.

– Дед, там привидение! – воскликнул Тим, заметив пятно сложно-определяемой формы и лишь немногим отличавшееся по оттенку от свежепостеленного природного покрывала. Пятно проявилось и, чуть помаячив, растворилось.

– Где? – оживился проводник.

– Да вот там только что было и растаяло.

Дедушка сделал знак Тимохе замереть и молчать, после чего и сам застыл скульптурой мадам Тюссо среди величественно опускающихся холодных ажурных хлопьев. Он смотрел в том направлении, куда указал внук, лишь изредка моргая, а Тим во все глаза буравил лицо и фигуру деда, которого, казалось, до сих пор не осознавал полностью. И, хотя мальчику он виделся чуть ли не древним, сторонний наблюдатель мог бы отметить моложавость в чертах мужчины.

Ему было не больше пятидесяти пяти – шестидесяти, но, если бывала необходимость определить его возраст сходу и на глаз, то давали всегда лет на десять меньше. На лице его была гладкая плотная кожа с остатками летнего загара, который никогда до конца не сходит, потому что дозированно накладывается с апреля по октябрь под солнцем средней полосы. Загар был цельным, однородным даже там, где у городских после отпуска остаётся бледно-синюшная зона. Этот же, хоть и сельский, неизменно соблюдал самодисциплину – брился и в жару, и в холод; если не мылся, то обтирался; причесывался; одевался в свежее – каждый день из года в год. Даже трагическая смерть жены под косилкой комбайна двадцать лет назад не дала сбой привычкам и ход запущенности: «Бывает всякое: у кого страшнее, у кого нет, у кого чаще, у кого реже… Пускаться в оплакивания – не дело», – особенно с сыном-подростком на руках. Задачи показывать отпрыску положительный пример мужчина не ставил, но зато хоть на йоту оказаться отрицательным – отказывался.

Помимо прочего, ножи перерезали жене аорту, и она умерла мгновенно – не мучилась. «Значит, и я мучиться не буду» – решил он после похорон и сразу же принялся за повседневные дела.

Начищенные сапоги, опрятные штаны, чистая, будто только с фабрики телогрейка. Шапка первоначальной уверенной формы и надета ровно, не то, что у какого другого деревенского мужика: наденет набекрень вправо, а убор сам по себе набекрень влево обвисает. В городе таких называют гопниками, а дед у Тимохи подходил скорее под образ председателя колхоза из советского фильма, разве что без папочки под мышкой. И пусть такое кино-амплуа мальчику было не знакомым, но сейчас он смотрел на деда с гордостью и восхищением – тот, не двигаясь, следил глазами за целью, как он сам, в крайней сосредоточенности и готовности в любой момент сделать точный прыжок, следит обычно за мячом, стоя на воротах.

– Невероятно, Тим…

– что там?

– Первый раз вижу, чтоб две лисы одного зайца загоняли.

– Где? Где?! – возбужденно зашептал мальчик и вдруг снова заметил то самое едва различимое пятно в пятидесяти метрах, а по бокам чуть поодаль две темные полоски, крадущиеся в одном направлении. Пятно снова исчезло, но полоски продолжали двигаться тем же темпом.

– Где оно, дед?

– Кто – оно?

– Пятно – привидение?

Прежде, чем дед успел ответить, полоски одновременно дернулись, пустились быстрее и практически сразу параллельными дугами прыгнули на пустое место.

– Там ямка, Тим, там ямка.

И действительно, через секунду темные полоски, вихляя и путаясь, стали подпрыгивать и тянуть из укрытия в разные стороны то самое пятно, оказавшееся зайцем.

– Вот это охота, – выдохнул дед, когда волнение в поле прекратилось, – пойдем что ли домой, а то завтра вставать рано.

Наутро Тим никак не хотел подниматься. То ли от насыщенной сельской программы, то ли от обилия свежего воздуха глаза отказывались открываться, а тело было непривычно тяжелым. Дед, первый раз искренне проявив сочувствие, согласился, чтобы тот «понежился» еще часок, пока он сам съездит за молоком. Как только во дворе утихли звуки борьбы старой «Нивы» с последствиями осадков, Тим открыл глаза и увидел обстановку комнаты в серо-сизом свете зимнего утра, после чего накрылся одеялом и тихонечко завыл. Некому было закатывать истерики, не от кого было что-то требовать, он впервые плакал наедине с собой, по-настоящему. Хватило двух минут и ему стало стыдно: «Не по-мужски, прекращай!» – приказал он самому себе и прекратил. Потом он попытался представить родителей на отдыхе, как мама, играя в пляжный волейбол, растягивается морской звездой на песке, а папа давится от смеха газировкой, и та выходит наружу через его волосатые ноздри. Тим улыбнулся.

Ничего – решил он, – они вернутся с чувством вины и, чтобы его загладить, купят ему последнюю модель плей-стейшен. С этим он резко раскрылся и резво скатился с дедовой кровати. Побежал в сени прямо в трусах, пританцовывая там от соприкосновения голых ступней с холодным дощатым полом и так, подпрыгивая, помочился в ведро, поставленное дедом специально для него, чтоб не ходить каждый раз в «теремок» в конце огорода. Вернувшись в комнату, мальчик сделал пробежку на месте, как делал после побудки дедушка, затем заправил постельное бельё на кровати и сложил дедову раскладушку, оделся и почистил зубы с кружкой воды над тазиком.

За два дня он научился топить печь, подогревать чайник, завтракать под звуки потрескивания дров, не вспоминая домашние трапезы под неутомимые весёлые возгласы телеканала Карусель или Дисней. Съев сдувшийся омлет, приготовленный дедом перед отъездом, он заварил какао и оставил напиток остывать, а сам направился к занавеске на стене, отодвинул её и подёргал для проформы ручку двери, оказавшейся там. Он знал, что за ней находится вторая комната, в которой когда-то дед жил с бабушкой, знал, что она всегда закрыта, но в каждый приезд хотя бы раз пытался её отворить. Это скорее был уже обязательный обряд, а не попытка проникнуть внутрь, но в этот раз дверь почему-то поддалась.

Тим вошел осторожно, как будто опасаясь, что внутри на него нападут исподтишка. Комната намного меньше той, где располагалась лицевая часть печки, была странной, светлой и пестрой. На кровати, точно такой же, какая стоит в соседней комнате, лежало овальное разноцветное покрывало вязаное крючком, на нём стояли две пирамиды из подушек разной величины, каждая накрытая, будто фатой, кружевной накидкой. У стены слева стоял огромный деревянный сундук, а над ним висел ковёр с сосновым бором и медведями. Справа от кровати напротив двери два маленьких окошка с коротенькими белыми занавесочками, а в простенке между ними подлокотник к подлокотнику два кресла с круглыми подстилками, выполненными на тот же манер, что и покрывало. В комнате взгляду почти не за что было зацепиться, однако по ощущениям Тиму открылся новый, неведомый доселе мир. Он знал, что дед после смерти бабушки полностью обосновался в соседнем помещении, но эта комната казалась не менее жилой и даже более уютной, чем та. Вскоре Тим понял почему. Он заметил на подоконниках горшки с цветами, по одному большому и сильному растению на каждом. Вот что делало воздух здесь живым.

Дед задерживался. Тим, покинув «тайную комнату» и тщательно расправив за собой занавеску, скрывающую дверь, залпом выпил какао, оделся и отправился самостоятельно во двор. Под корявой сливой всё ещё стояла старая Манькина конура. О собаке мальчик помнил только то, что она была кудлатая, постоянно грызла окружность входа в свой деревянный домишко и в руки не давалась. Здесь же до сих пор торчал колышек и лежала цепь с пустым ошейником. Где-то тут и саму Маню закопали, умершую во сне от старости позапрошлым годом.

В огороде было непривычно и равномерно белено, ни следа от архиточной геометрической системы дедовых грядок и гипотонических вен утоптанной почвы для ходьбы между ними. Снежность.

Впереди, метрах в ста пятидесяти, стояла вышка с антеннами. Вот что с лета не изменилось нисколечко. Башня всё так же светила ленивым красным и манила самонадеянных сорвиголов лестницей: с одной стороны, металлической, а значит надёжной; с другой, – такой отвесной, что первопроходец должен был обладать стальными нервами, чтобы подняться по ней, а потом еще и спуститься. Тимоха запланировал своё восхождение туда на тринадцатилетие, когда, по его мнению, мальчики становятся настоящими мужчинами, но сейчас он только подумал, что звонил бы родителям каждый день, если б у деда был сотовый.

– Эгегегей…– донесся откуда-то издалека дедов голос – Эгегегей…

Тим сорвался с места и проскочив двор, рванулся за ворота на сельскую дорогу. Где-то на полпути к трассе стоял дед рядом с увязшей машиной и изо всех сил махал ему шапкой.

– Хорошо, что додумался покричать, – радостно говорил он внуку, когда тот, запыхавшись и еле волоча ноги по рыхлому снегу, спустя двадцать минут, наконец, до него дошёл. – Дай, думаю, попробую, вдруг проснулся да чудом на улице окажется?

– Да я уже давно проснулся. В огород ходил.

– Что, узнал огород-то? – засмеялся дед, и белые облачка на месте век засветились, словно звёзды на смуглом лице.

– Неа, не узнал. А ты застрял что ли?

– Да, Тим. Без тебя бы не выбрался. Давай-ка, бери вот эти дощечки, да под колеса подкладывай. Я буду вперед проезжать, а как снова пробуксовывать начнёт, ты опять дощечки подкладывай. Будешь следом идти, я все равно как черепаха поползу.

– А как ты досюда доехал?

– Таким вот способом и доехал, а ты как думал? Я ж и туда так же ехал, а на обратную дорогу, видишь, сил уже не хватило.

Спустя час, разгорячённые и уставшие, Тим с дедом ввалились в дом и сели перевести дух. Отобедав позавчерашним борщом вприкуску с варёными яйцами и хлебом, позволили себе поболтать без дела.

– Ну что, Новый год уж на носу! – вспомнил дед и подцепил нос Тимохи отогревшейся ручищей. – Как настроение?

– Пойдёт… Жаль только у тебя украшений нет, да и ёлки тоже.

– Ну, ёлка, что ж ёлка? Не могу я радоваться дереву, срубленному из глупой прихоти. И на участке, ты знаешь, не переношу бесполезных посадок. Это дачникам декоративные подавай, а я живу тут, – мне с каждого деревца прокорм нужен.

– Угу – смиренно протянул Тим.

– Но! Если ты не против изобретений, а ты не против, – вспомнил дед трубу от трактора и заговорщицки подмигнул, – то мы сами ёлку сделаем.

– Как это? – не поверил Тим.

– А я тебе покажу. Ну, кончай Антошкой придуриваться, займёмся делом! – и дед встал, напяливая на ходу фуфайку. – Нам бы до темноты управиться.

Через три часа в полумраке посреди двора высилось ассиметричное сооружение, отдаленно напоминавшее по форме осыпавшуюся ёлку с неправдоподобно толстым скелетом. Дед с внуком похаживали вокруг, удовлетворённо пробуя её на прочность, трогая и шатая.

– Ух, сколько дров псу под хвост… ну да ладно! – махнул рукой дед, подбоченившись и склонив голову, окидывая сколоченное гвоздями творение заключительным оценивающим взглядом.

– Теперь надо украшения придумать, раз уж взялись, – деловито возразил Тимоха.

– Украшения?.. Будут тебе украшения, и салют праздничный будет. А теперь пойдём купаться. Сжалился я над тобой вчера, но сегодня не буду. Новый год надо чистыми встречать, а всю грязь, застаревшую, в прошлом оставлять.

Следующий час мальчик наблюдал, как дед суетился, разогревая ведра с водой, выуживая из углов ушат, ковшики и мочалки. Тим уже начал привыкать к отсутствию телевизора и бессмысленных диалогов, ему начинал нравиться физический труд, заслуженный отдых и не частые разговоры с дедом, после которых в сознании оставалось больше, чем от несмолкающих нотаций городских взрослых.

– Вот мыло, мочалка и полотенце. У тебя пять минут, – отчеканил командирским тоном дед.

– Мало пять минут, – возразил Тим.

– Мне после тебя мыться, не хочу плескаться в остывшей воде. Как понял, Тимофей? – снова перешёл на армейский тон дед. Тиму эта игра с самого начала пришлась по душе и потому, подскакивая на одной ноге и стягивая штанину с другой, он ответил:

– Вас понял! Приступаю к исполнению.

– Время пошло!

Тим уложился в четыре с половиной минуты и уступил деду ушат. Наскоро вытершись и разобрав постель, он завернулся в одеяло как в кокон, сочувствующе глядя на деда. Всё-таки такое купание в разгар зимы и в большом помещении приносило мало удовольствия. Дед также быстро разделся и шагнул в посудину с мыльной после внука водой.

– Дед, а можно спросить?

– Ну, давай.

– Откуда у тебя облака эти по телу? Ни у кого такого больше не видел.

И действительно, когда дед разделся, Тим впервые с таким вниманием рассматривал пигментные пятна на его туловище, хотя частенько видел их на летних каникулах, помогая деду пропалывать грядки.

– Это не облака, Тим, это витилиго – болезнь такая, когда кожа в некоторых местах теряет цвет.

– Болезнь, – поморщился внук, – а что болит?

– Нет, ничего совсем не болит, и не передаётся, успокойся. Правда, и не лечится, ну так что ж? – пожал намыленными плечами дед. – А что, думаешь, на облака похоже? Я всё себя с жирафом сравнивал, – рассмеялся он.

– Ну правда, смотри, на животе огромное кучевое. А на спине, знаешь какие?

– Какие же?

– Перистые.

– Эко ты подкованный в поднебесной! Лисы с зайцами у него в берлогах зимуют, а облака, видишь ли, кучевые да перистые, – улыбался дед, скребя пятки пемзой.

– А давно у тебя это? – задал Тим следующий вопрос и пропустив колкость мимо ушей.

– Да лет двадцать уже, может чуть меньше.

– Так странно… – начал Тим новую мысль, но дед его перебил.

– Всё, заканчиваем разговоры. Завтра ответственный день, кучу всего доделать надо, так что давай отворачивайся и засыпай. Я тоже скоро на боковую.

Следующим утром они проснулись позже обычного, видимо, из-за сильной усталости предыдущего дня. Дед был мрачный и не разговаривал до конца завтрака. Потом, поставив перед внуком ведро картошки, приказал почистить всю.

– А чё так много? Я не смогууу, – вспомнил Тим свой старый проверенный способ не подчиняться, когда не хочется.

– Цыц! – прикрикнул дед, обрубив дальнейшие пререкания. – В армии ваннами чистить будешь.

– Чем-чем? – переспросил себе под нос мальчик, но дед не услышал и вышел.

Через два часа, когда он вернулся, у Тимохи в ведре было ещё пять картофелин. Дед пришёл с хорошим настроением и разрешил остатки не дочищать. Они поставили огромную кастрюлю на печь, доложив к картошке морковь и свёклу, рядом присоседили ковшик с яйцами. Планировалась сельдь под шубой, «толчёнка» и жареная курица, приготовление которой было отложено на вечер. Под чутким руководством деда Тим слазил в погреб и, на ощупь отсчитывая банки, отыскал в темноте свой любимый компот из абрикосов. До Нового года оставалось одиннадцать часов, до готовности овощей – полтора. Решили пока поиграть в шашки.

– Разрешаю нам в честь праздника завтра не работать, – сделал объявление дедушка.

– А мы разве работали до праздника?

– В том-то и дело, что нет, вот и кончилось вчера из-за этого напрасной тратой сил.

– Ты про машину?

– Да, Тим. Так что первого балду попинаем, а второго в бой. Запомни, пока дорога заметена, её как будто не существует. Дорогу расчистил – гостей приветил.

– А лопаты, когда затачивать будем?

– Ах-ха-ха, – захохотал дед – экой ты, правда, забавный.

Тим этого не понял и промолчал.

Партию закончили ничьей. Дед никогда не проигрывал, но Тим отметил и то, что он никогда и не выигрывал, отдавая победу внуку или же подводя к ничьей, как сейчас. «Считает меня маленьким, думает, расстроюсь» – с досадой отметил он, но вслух возмущаться не стал, потому что знал, что дед разозлится. Жди потом опять, пока остынет.

– Остужать яйца надо в холодной воде, чтоб скорлупа легко отходила, – учил дед Тима, когда с шашками было покончено. – Минут пять, потом можешь чистить и резать, а я селёдкой займусь.

– Дед, а ты украшения придумал?

– А чего тут думать? Я уж и сделал, пока ты тут колупался. Ты таких украшений в жизни не видал, но, если мамке расскажешь, – не покажу.

– Не расскажу, не расскажу! Что придумал?

– Ну ладно, поверю на слово. Ёлочка наша оделась в гильзы, начинённые серой от спичек. Поди, с пацанами не делали такого?

– Неа, не делали – ошарашенно смотрел Тим, – а что, взрываться будут?

– Должны, вроде. Давай с едой разберемся, а потом пойдем проэкспериментируем.

До полуночи оставалась пара часов, снег перестал, мороз был совсем слабый. В приятном возбуждении старший и младший забыли о шапках и о застежках на одежде, душами нараспашку поспешили на улицу. Чтобы не подпалить дом, ёлку пришлось тащить в огород. Холодные гильзы раскачивались и позвякивали, словно хрусталь на люстре, пока Тим и дед с мальчишеским увлечением, будто и не было между ними возрастной разницы, водружали дровяное дерево в землю: эдак наклони, сюда наподдай! Затем они притащили канистру с бензином и полили им своё творение. Отойдя на пару метров, они подожгли скомканную в шарик газету, и дед швырнул её точно в цель – ёлка загорелась.

– Прям как на масленицу! – подметил довольный внук.

– А что, Тим, злых духов изгонять никогда не поздно и никогда не рано, – успел ответить мужчина, прежде чем броситься вместе с ребёнком навзничь. Началась такая пальба и огненные метания, что оба уже пожалели о проявленной живости ума и только лежали лицами в снег, отвернув воротники телогреек и пряча под ними затылки, уши и кисти рук от осколков. Через две минуты дед заорал:

– Чёрт побери, да когда же они закончатся?

– Там же ещё гвозди, дед! Гвозди выстреливают!

– Отступаем, Тим! Отползаем сейчас же!

Дед с Тимом, преодолев по-пластунски метра четыре, достигли ближайшего укрытия – Манькиной будки и сидя за ней, будто в окопе, завороженно наблюдали, выглядывая по обе стороны треугольной крыши, за собственноручно устроенным сельским салютом. Весь следующий час новогоднее дерево догорало, распадалось на фракции и периодически, нет-нет, да снова выстреливало кривым раскаленным гвоздём. В такие моменты Тим с дедом, подавшись каждый со своей точки обзора резко назад и вниз, стукались затылками и охали. Наконец, они дождались пока головешки и раскаленные поленья осели с шипением в толщу снега и последнее микро-зарево погасло. Опасность миновала и они, чуть пошатываясь: мальчик от пережитого экстрима, мужчина из-за проявленной ребячливости и серьезной оплошности, по причине которой мог серьёзно пострадать ребенок, – вернулись в дом. Обоих трясло.

Усевшись за стол, они сначала шарили глазами по загодя расставленным тарелкам и блюдам, а потом посмотрели друг на друга и расхохотались.

– Надь-дь-деюсь, наш фейерверк-к-к остался незам-м-м-меченным и в эту минуту сюда не едут пожарн-н-ные со всех окрестных насе-сель-льенных пунктов – заикался от смеха дед.

– Тттак до-дор-рогу-то заме-е-ело – вторил запыхавшийся Тим.

Отсмеявшись, дед полез под кровать и, некоторое время шурудя какими-то предметами, выудил устаревший портативный приёмничек. Подключив его к розетке, он стал крутить колёсико сбоку, прислушиваясь к помехам, пока не уловил какую-то коротковолновую станцию. Подходила к концу передача под названием «Современность и богословие», ведущий изо всех сил пытался закруглить речь православного интервьюируемого, чтобы включить запись новогодней речи президента. Дед налил Тимохе компота, а себе в стакан плеснул зубровки. Забили куранты.

– С Новым годом, Тимофей! – торжественно произнёс дедушка. – Надеюсь, я не очень подпортил тебе праздник…

Тим улыбнулся, встал, крепко-крепко обнял деда и пылко выпалил:

– Это лучший Новый год в моей жизни, дед! Спасибо, спасибо, спасибо!

После чего они чокнулись, выпили залпом каждый своё и принялись жадно поедать приготовленное, только теперь осознав, что весь день не держали во рту и росинки. Вскоре мужчина, чувствуя, что его руки до сих пор трясутся, налил себе добавки.

– Что-то я так устал, Тим…

– Ничего, дед, завтра долго будем отдыхать! – оптимистично заявил Тим и подскочил со стула. – Я в туалет.

Тим сидел на ведре и прокручивал в голове последние три дня: как же иногда всё странно оборачивается?! Вот тебе кажется, что жизнь закончилась, ничего не имеет больше смысла, и, вдруг по чуть-чуть, по чуть-чуть – и бах, всё круто, всё классно, всё супер! Представляю, как пацаны обзавидуются, когда я им свои каникулы буду описывать.

Через несколько минут Тим вернулся в комнату умиротворенный и помыл руки в тазике. По радио снова говорили про Бога и о проблемах осуществления религиозных миссий в век науки и техники. Дед сидел, опустив голову на руки, и дремал. Тим вернулся на своё место, поел, хотя есть уже не хотелось, просто потому, что было вкусно и почувствовал, что наступил во что-то мокрое. Он наклонился и увидел, что лужа тянется от дедова стула.

– Дед! Деда, что с тобой?

Тот не отвечал. Тим внимательно, не мигая смотрел на снулую фигуру и вдруг понял, что дед до странного бездвижен, плечи не вздымаются, голова немного сдвинулась набок и стало видно облачко над левым глазом, такое белое, каким никогда еще не казалось. Тим медленно сел, пытаясь объять страшную догадку невинным детским сознанием. Через несколько минут он решил, что такого не может быть, не может и всё, и тогда он вскочил и начал трясти деда, чтобы разбудить. Руки, лежащие на столе, чуть разъехались, туловище накренилось вбок, а голова развернулась, полностью открыв Тиму дедово лицо с приоткрытым ртом и повисшей ниточкой слюны.

– Ты просто напился, ты просто напился, ты просто напился, – повторял мальчик, поджав ноги и раскачиваясь на стуле вперёд-назад. Он не отводил глаз от деда в ожидании малейшего движения ресниц, или губ, или пальца. Почему-то ему казалось, что одно такое мелкое движение перечеркнет пугающую неестественность всей позы деда, докажет им обоим, что всё на самом деле отлично. А может, дед решил его так напугать? Смешно, нечего сказать! Специально, небось, дыхание задерживает. Вот сейчас как вскочит, как заорёт…

Минуты неслись как сумасшедшие. Дед не вскакивал и не дышал. Тиму только и оставалось удивляться, как ему это удаётся. «Видимо он хочет обмануть мою бдительность. Он напугает, но позже, позже…»

Через час или два Тим начал клевать носом. Дед никак не сдавался и только того и ждал, что внук отвлечется или заснёт – угу, угу, плавали, знаем! А потом у Тима снова прихватило живот, и он не смог больше оставаться на посту бдительности. Выбежав к ведру, он заметил, что в нём пусто и чисто. «Этого не может быть! Как ему это удалось?» – недоумевал Тим. Вскоре ему полегчало и он, радостный, что дед, вот так, хоть и не понятно, как, прокололся, поспешил из сеней обратно в хату. Открыв дверь, он не спешил войти, а сначала осторожно просунул внутрь голову. Как только он увидел пустой дедов стул, чья-то огромная рука схватила его за волосы и потянула в комнату. Он зажмурился, истошно заорал и начал отбиваться руками и ногами, после чего свалился со стула и проснулся. Еще пару раз подпрыгнув и дернувшись, он понял, что это был кошмар – «просто кошмар, просто кошмар…» Тим поднялся на ноги, развернулся к столу и отпрянул – дед всё ещё играл в свою жуткую игру.

Мальчик, не отводя взгляда от деда, словно от злобного клоуна в фильме ужасов, стал пятиться назад, пока не уперся в стену, затем нащупав за занавеской дверную ручку, быстро крутанул её и ввалился в «тайную комнату». Щелкнув клавишей слева на стене, он включил свет и начал хаотично озираться в поисках чего-нибудь, чем можно подпереть дверь. Кресло! Он волоком подтянул его спинкой под ручку двери, которая очень кстати оказалась нужной высоты – не открыть, даже тараном. Потом он понял, что занавески на окнах прозрачные и, если дед подойдёт со стороны улицы, он – Тим, будет как на ладони. Мальчик резко выключил свет и подбежал к окну, пытаясь увидеть в темноте двора свихнувшегося старика. Двор был пуст.

Сев с ногами во второе кресло, оставшееся стоять на прежнем месте, он максимально сжался, чтобы полностью находиться в границах сидения. Ему казалось, что лишь только его локоть или колено высунутся в пространство комнаты, кто-то схватит его, обязательно схватит. Так он просидел около двух часов, прислушиваясь к радиобубнежу, доносившемуся из-за стенки и пытаясь различить другие, не относящиеся к нему звуки. Стало холодно. Он вспомнил, что последний раз они с дедом заправляли печь еще до «запуска» ёлки. «Так весело было, так хорошо. Зачем он всё испортил? Теперь я точно всё маме расскажу!»

Окончательно продрогнув, мальчик собрал волю в кулак и убедил себя, что, если б кто-то хотел его схватить, уже давно схватил бы. Поддерживаемый этой мыслью, он, напряженно пригнувшись, оттолкнулся одной ногой от пола и прыгнул на кровать, свалив одну из подушковых пирамид на пол, а вторую прижав спиной к стене. Кроме вязаного покрывала на постели ничего не было. Прикрывшись им, он очень скоро понял, что согреться не удаётся. Тогда он вспомнил про сундук.

Схватив покрывало и подушки в охапку, он снова решился спуститься на пол, но на этот раз крался медленно и на цыпочках. Осторожно открыв крышку ящика, он нащупал там что-то мягкое – наверное, одежда – после чего набросал внутрь подушек, осторожно лег сверху и прикрылся накидкой. Пуховые подушки на манер перины приняли в себя его тельце и через некоторое время стали возвращать ему его же тепло. Мальчик уснул.

Утром Тим открыл глаза и некоторое время пытался понять, почему вокруг него стены. Потом он сел и огляделся, припоминая ночные ужасы. В голове гудело. Он никак не мог убедить себя в смерти деда, как и разубедиться в его помешательстве. Из-за двери всё еще доносились звуки радио. Тиму стало страшно, как только он попытался представить, что происходит в той комнате. Он вылез из импровизированной колыбели и став на остывший пол, поёжился. Затем, поковырявшись в сундуке, он выудил оттуда женские матерчатые колготы, женский свитер, пару платьев и пальто из такой же ткани, как носила осенью мама, только другого цвета. Поняв, что долго в одних трико и толстовке не выдержит, он решился на постыдное – надеть на себя бабушкины вещи: колготки под трико, свитер на толстовку, а поверх всего пальто. От платьев он отвернулся, сделав вид, что их он не находил. Хотелось «по-маленькому».

Подойдя к окну, он попробовал его открыть. Щеколда поддалась. Тогда он переставил горшок с цветком на другой подоконник и вылез во двор. Носки, едва высохшие после вчерашнего, очень быстро снова намокли на снегу. Тим бежал к сеням, чтобы забрать свои ботинки, предусмотрительно пригнувшись под окном «той комнаты». Достигнув цели, он пошел на носочках до самой двери, наклонился и посмотрел в замочную скважину. Взгляд упёрся в дедову спину. Было сложно определить, изменил ли он положение во сне: «А он заснул, непременно заснул! Ни один человек не может так долго не спать только чтобы кого-то напугать». Тим оглядел коридор, взял старый стул и закрыл деду последний путь к нападению, приладив его так же, как и кресло под дверную ручку. Затем он обулся в свои ботинки, с сожалением вспомнил, что вся теплая одежда свалена грудой сбоку от печки, и пошёл в зимний сарай. В углу всё ещё валялось какое-то тряпьё, но оно было сырым, в таком он рисковал замерзнуть еще быстрее. Тогда он понял, что его согреет. Выбрав самую большую лопату, и прихватив из другого сарая мешочек с сушеными яблоками, которыми всегда брезговал из-за червячков, он вышел за ворота. «Пока дорога не расчищена, никто на ней не появится – так он сказал? Или не так? Да какая разница!»

Он начал от самых ворот. Не жалея себя, набирая полную лопату тяжелого снега и отбрасывая его в сторону, набирая и отбрасывая, он вскоре согрелся и даже почувствовал, что вспотел. Мешочек с яблоками, мотаясь на запястье, мешал, и он отцепил его, чтобы снова набирать и отбрасывать, набирать и отбрасывать. Руки жгло от трения с деревянным толстым держаком, в ладони втыкались занозы, но он с ещё большим остервенением набирал и отбрасывал, набирал и отбрасывал килограммы, центнеры снега: ведь пока дорога не расчищена, никто на ней не появится.

К тому моменту, когда начало темнеть и вдалеке показались две фигуры, Тим был уже далеко от брошенной лопаты. Стоя на коленях, он окровавленными руками набирал и отбрасывал, набирал и отбрасывал неподъёмный снег. Он увидел человека и лошадь, когда они непосредственно к нему приблизились, но продолжал и продолжал раздвигать тугой снег по сторонам локтями, потому что кистей он больше не чувствовал. Остановился он лишь тогда, когда человек схватил его под грудки и поднял. Тогда мальчик потерял сознание.

Через два дня Тим очнулся с перебинтованными руками в незнакомом месте. Снаружи было шумно, доносились какие-то голоса, они приближались. Когда на пороге появились родители, он позволил себе тихо заплакать. Мать с отцом бросились к сыну с причитаниями, ласками, слезами и сожалениями. Он хотел им крикнуть: «Это я! Я расчистил для вас дорогу!» – но из открытого рта не вырвалось ни звука.

 

 

КАВКАЗСКАЯ ПЛЕННИЦА

Рассказ

 

Валентина Семёновна из тех глупых и простых, впрочем, доброжелательных людей, которых даже судьба не смеет обидеть, до того они уже обижены чрезвычайно скромным объёмом серого вещества в голове. Вот почему эта вздутая слоями женщина теперь маринует свои пышные пальцы в размягчающем маникюрном растворе где-то на территории Швеции и регулярно посещает СПА, вместо того, чтобы лечиться от варикоза и смазывать дебелые и изрезанные руки заживляющим кремом «Свобода». Именно последний вариант развития событий был бы типичным для неё, учитывая данный ей жизнью старт. Родилась она в аграрном регионе отживающего СССР, где мужчины обычно промышляли на земле, а женщины, если не ограничивались домоводством, выбивали копейку из хозяйственных должностей на хлебокомбинате, молокозаводе или при общепите.

Валентина Семёновна, а тогда, двадцать лет назад – Валюня, первым делом после школы вышла замуж и нарожала одну за одной трёх дочек. Будущий муж её – Сашка учился в техникуме на тракториста и подвернулся ей залихватским чубастым весельчаком на дискотеке в честь дня города. Танцы традиционно проводились на площади между администрацией и главпочтамтом. Тогда Валюня почти час дрыгалась в кругу подружек недалеко от массивной колонки слева от сцены и обессилела так, что «ни вздохнуть, ни пёрнуть», как она сама определила степень своей усталости. Выудив из наваленных в центре круга сумок свою – новенькую сине-зелёную с перламутровыми жар-птицами, она отправилась «на Ленина – отдыхиваться». Потеснив прочих отдыхающих на мраморном пьедестале, она вытащила из полупустой сумки папкину пластмассовую расческу, мамкино настольное зеркальце в ядовито-розовой пластмассовой окантовке с вензелями и принялась ставить опавший начёс, щедро орошая его лаком «Прелесть» усиленной фиксации. Девки рядом тоже оправлялись, кто освежал карандашом коричневую линию вокруг губ, кто обновлял серо-черные веки золотыми блестками, кто, прячась за спиной подружки, быстро приподнимал джинсовую юбку и регулировал съехавший комбидресс – да мало ли забот, когда вокруг столько молодцов! Вернувшись в круг танцующих, каждая из них будет отрабатывать модный приём с постепенным приседанием под музыку и одновременным вилянием попы. Тут главное держать равновесие при помощи энергичного кручения руками и выдерживать сексуальность специальным запрокидыванием головы с закрытыми глазами. Сделаешь всё, как в клипах, получишь толчок в спину, а потом по накатанной:

– Ой, девушка, извините, я вас толкнул.

– Ничего страшного.

– А ты прикольная чика, потанцуешь со мной?

– Ну не знаю…

И тут, по классике, он должен пожертвовать свою бутылку пива другу и притянув девушку к себе, продолжать двигаться в ритм, но плотно прижавшись к избраннице, как будто под медляк, то есть постепенно поворачиваясь по часовой стрелке. А когда в самом деле зазвучит медленная композиция, наступит следующая ступень близости – обжиманцы и лизания. Подобная страсть уже назавтра позволяет психовать друг на друга, неделями обижаться и выяснять отношения, бурно мириться и страстно чпокаться, а через полгода сыграть свадьбу с катанием ряженых родственников в тачке, обливанием из шланга и непременными скандалами интимного характера в кулуарах торжества – когда тётя Клава таскает дядю Петю за волосы, тётя Люба рыдает в сарае в оборванном цветастом платье и с соломой, торчащей из завивки, а между ними со смехом курсируют пьяные гости с примирительными графинами, стаканами и народной мудростью, освобождающей от ответственности обоих провинившихся: «Что за кума, что под кумом не была?!».

Валюня прошла через этот матримониальный алгоритм со свистом. В одну неделю она в размашистом шифоновом платье, скрывающем небольшой животик, получила скопом аттестат о среднем образовании, свидетельство о браке и, наконец, выдохнула с облегчением, обзаведясь сразу двумя гордыми статусами: взрослая и жена. В честь такого события родители одарили молодых отдельной спальней – кирпичной пристройкой к летней кухне и снабдили жилище автономным газовым котлом. Бабки с обеих сторон скинулись перинами и сберегательными вкладами, обеспечив голубкам мягкость гнезда и совместные полёты на новеньких «Жигулях» девятой модели. Дядья и тетки надарили постельных комплектов с узорами, эмалированных кастрюль емкостью от 7 литров, хрустальных фужеров и салатниц. Но венцом стал, конечно, набор «Мадонна», выписанный по такому случаю через знакомых знакомых из Германии, а также две отечественные трехлитровые банки, одна из которых была повязана розовой лентой, а другая голубой. В ходе банкета тару до отказа наполнили денежными ставками на будущий пол ребенка и платой за куски свадебного торта. Изделие, кстати, заказывали в центральной кондитерской, а потому бисквит был как следует пропитан, крем как следует взбит, орехи как следует очищены и измельчены. Трехэтажная сладкая конструкция с лебедями из безе на верхушке стоила четверть средней зарплаты, следовательно, гостям десерт сбывали не менее, чем по пятерику за порцию, – чтоб остаться не в накладе, а в ощутимом плюсе. Когда подошел черед Дяди Мити, кто-то крикнул: «Ну, не жмись, не жмись, фанфарон, гони малиновую!». Дядь Митя, бывший одноклассник Валюхиного отца, а теперь директор вино-водочного завода и спонсор алкогольной части стола, заметив интерес и перемигивания со стороны приятных дам, приосанился, подтянулся и воскликнул: «Гулять, так гулять – булочку за пять!» – после чего широким жестом хлопнул на протянутый поднос хрустящий четвертак, чем обеспечил себе партнёрш по танцам на все три дня празднования. Но речь тут вовсе не о степени щедрости пьяных поступков и не о традициях бракосочетаний в глубинках России, да и не о биографии Валентины Семеновны, а, скорее, об атмосфере из которой складывается типичное будущее простого человека и о случае, в корне изменившем это будущее в неожиданном направлении.

Валюха, родив первую дочку, тут же затосковала. Некоторые из её подружек тоже растворились в заботе о молодых мужьях и народившихся детях, но остальные поступили в училища и метили, кто в швей, кто в парикмахеров, а кто и в поваров. Санька, после практики в полях возвращался вечерами на рогах и буровил всякую хрень, шатаясь за женой из кухни в спальню и обратно. А днём Валюха нянчила малышку, гладила бельё, стирала марлевые подгузники, отбеливала пелёнки да помогала матери дистиллировать семисотки и литровые, чтобы «закручивать» на зависть соседкам деликатесные огурцы-мизинцы по секретному рецепту со смородиновым листом. Валюха начала было привыкать к женской доле, но дочка вдруг взяла и бросила титьку, лишив молодую мать расслабляющих ощущений. Молодая мать стала нервной, всё куда-то металась, пока, наконец, не объявила семье, что не желает быть нулём при палочке и тем же сентябрем отправится учиться в кулинарный.

И поступила. И закончила каким-то образом, сама не помня как. Ведь параллельно-то ещё две девочки народились, и методички листались постольку-поскольку, а учебники вовсе не открывались. Это был тяжелый период, когда Сашка совсем отвлёкся от мужниной роли и в сезоны безвылазно батрачил в пригородных сельхозугодиях, а с осени, как хозяева азербайджанцы праздновали куйрам-байрам и распускали рабочих до весенней пахоты, крепко входил в запой. Сашка бил себя в гулкую костлявую грудь и безапелляционно орал: «Я имею право расслабиться, как все нормальные пацаны!» – после чего спускался в погреб. Втянув носом дух брожения, он внимательно осматривал бутыли с молодым вином, изучал осадок, деловито, но не крепко пожимал надутые резиновые перчатки на горловинах, и выбрав ту, которая начала сдуваться, или уже успела повиснуть тряпочкой, пробовал до икоты. Напробовавшись, шел искать жену, чтобы минуты на три прижать её тут же на месте, а если рядом оказывались дети, приговаривал: «Вот как надо мамку любить.Вот как! Вот как! Воткак! Воткаквоткаквоткаквоткаквоткаккаккакакакакакакакаааа» – и, резко зарычав, передернувшись, завершал обучение, шлёпнув себя по животу резинкой от треников, а Вальку намозоленной лопатой ладони. Потом он обычно уходил со двора, а Валюха, наревевшись вместе с девочками, досматривала по хозяйству и через пару-тройку часов шла за мужем «на угол», где вокруг корявой треснувшей коряги уже быковали другие бабы, лупили догнавшихся благоверных тряпками да кулаками, постепенно растаскивая их из-под мёртвого абрикоса по домам. Родители всё видели, но не вмешивались, считая происходящее типичным сценарием притирки.

Долго ли, коротко ли, но трудный период как-то сам собою кончился, и Валюха обнаружила у себя корочку о средне-специальном образовании и подросших детей, не требующих беспрестанного досмотра. Был дан клич по знакомым – определить Вальку на поварскую ставку. Поварской не получилось, но помощницей устроили.

Несколько дней девка, дуясь от гордости, из горячего цеха, где помешивала харчо в двадцатилитровой кастрюле, перебегала в холодный и следила за заготовками, а после, оказывалась в раздаточной, распоряжаясь выносом хлеба и лавашей. Потом вдруг возникала в зале и подсобляла нерасторопным официанткам, умудряясь за один раз голыми руками сносить в мойку посуды больше, чем те в два захода, да еще и на подносе. У неё был свой метод – заранее сложить в салатницу тарелки, на тарелки боком водрузить стопку стаканов, подоткнуть их для надежности грязными салфетками и недоеденными кусками, затем подцепить на каждый палец по кружке, после чего только самыми кончиками верхних фаланг подхватить сооруженную стеклянную пирамиду и быстрым мелким шагом уплыть за высокую резную деревянную перегородку, живописно отделяющую служебное помещение от взгляда гостей. Валюха вообще старалась всем пригодиться, больше успеть, практичнее провернуться, но официантки были не в восторге от вертлявого нарушения их размеренного хода и смотрели на неё скривясь, да и то со спины. Со стороны могло показаться, что они посылали ей недобрые внушения: споткнись, оступись, обмишулься! Но толстокожая Валюха телепатическим воззваниям ни в какую не поддавалась и только усерднее подскакивала, подстраховывала, разгружала, присваивала любой повод быть полезной.

Полезной она пыталась быть и дома, принося в туесках на удовольствие матери и в удовлетворение пьяному жору Сашки то хинкали и люля, то заливное из говяжьего языка, то строганину или бастурму, девчонок радовала чурчхеллой, творожными хачапури и нежнейшими козинаками, против которых магазинные стояли зубодробильным средством. К счастью, со столов клиентов оставалось много и делилось между всех причастных поровну и честно.

Валюха с упоением описывала домашним сказочную обстановку грузинского ресторана, хвалилась богатством утвари, размахом меню и авантажем посетителей. И хоть не всегда у неё хватало слов для точности изложения, лексические прорехи с лихвой покрывались эмоциями и восклицаниями, что помогало слушателям воспринять пересказ вполне достоверно.

В один из вечеров она вернулась в особом возбуждении. Сегодня коллектив стоял на ушах. Распорядительница причитала с самого утра: «И откуда я их вытащу, спрашивается, а?! Вот удумал-то! Каков Гоча! Найди, говорит, хоть сама нарожай, а не то покатишься, говорит, на базар баранов разделывать. Не посмотрю, говорит, на моську смазливую, быстро в мурло понижу. Ой-ой-ой, девки, навёл шороху-то!!! Звоните Эдику срочно, а не то настропалю на вас директора, со мной вместе кишки от дерьма будете промывать. Пусть Эдик маклаков трясёт, пусть в крайцентр клич кинет, лыжи пусть смазывает и в "Океан" смотается, из-под спуда вытащит! А мне Арарата, быстро! Пятьдесят грам. Нет, сто! Да, и… запиши на Гочу». В тоже время шеф дурниной ревел на коптильщиков, обнаружив полупустые вертели и крюки с совершенно сырой колбасой: «Сколько конь сохнет, гондон ты тряпошный? Сколько сохнет конь, я тебя спрашиваю, аист ты пестрожопый?! Пять дней, сучара ты обшарпанная? Так чего ж ты, хуесос поганый, раньше не озаботился, додержал до греха, козлодоев бля, бык фанерный! А вы чё ржёте, волки позорные? Я вас всех в отстой пущу, гниды не шуганные».

В заготовочном чистили и тесали, в горячем кипятились над бульонами для студня, в холодном рубили и строгали. Подавальщицы подтянулись к кладовке и обнаружили, что парадная форма с прошлого раза не постирана. Тайком от руководства они рассовали в сумки по комплекту и Валюху не забыли: «Слышь, пионерка, завтра важный банкет, будешь на подхвате. И никакой этой твоей самодеятельности с посудой, усекла? Будешь делать, что велят. Вот тебе спецовка. Если как раз, постирай и высуши, а погладим тут с утра. И не забудь стойку накрахмалить, и рожу наштукатурить, а то хрен тебе будет, а не чай».

Валюха ещё с вечера оживила свои единственные потертые туфли прозрачным лаком для ногтей, а пяткам устроила размягчающую ванночку с лимонным соком и густо смазала их вазелином, чтобы назавтра «будто по пуху ступать». Встала засветло и, пока варились бигуди, размечталась. Неожиданно для себя самой оторвала вчерашний день с лунного календаря и написала на обратной стороне: хочу, чтоб не видала я больше Сашку пьяным, хочу дать форсу всем одноклассницам и чтоб все они до единой завидовали моей житухе, хочу, чтоб девочки мои были разодеты, как куклы, хочу быть важной дамой… Потом она подумала ещё немного и добавила: хочу, чтоб мир изменился и всё вокруг стало бы лучше и богаче. Озаглавила же Валюха свой список желаний двумя большими буквами: М и Ж, зашифровав в них, однако, совсем не общепринятый смысл, а личный и заветный: «Мои желания» или «Мечты жизни». Поверхностный оксюморон сей вызвал у Валюхи восторг. Она сложила листик в несколько раз и засунула в чашку бюстика под сердце, потом, перестраховавшись от мозолей, обклеила ступни пластырем и отправилась на службу на час раньше обычного, чтобы успеть «погладиться», накраситься и переобуться. В общем, в ответственный момент не ударила наша Валюха в грязь лицом – оправдала протекцию, хотя точного благодетеля своего не знала. Устроили её через какого-то кореша дяди Мити, а у кореша в этом крутом ресторане любовница работала, или «мочалка», как ещё звали подобных женщин. Но кто конкретно из широкого круга баб был мочалкой кореша дяди Мити, Валюха не знала. Как не знала и то, что несмотря на все старания, день сложится для неё не самым удачным образом.

Все суетились и бегали. Валюха старалась зазря под ногами не путаться, но ловила ухом всякую просьбу и срывалась исполнять. В двенадцать должен был приехать сам Гоча Ласикович, директор ресторана и большая шишка в городе. Банкет он устраивал роскошный, деловой, в гости ждал каких-то иностранцев и собирался заключать с ними чрезвычайно важный договор о поставке фундука для производства фирменного шоколада за бугром. Откуда кто узнал такие внушительные подробности, было непонятно, но Валюхе хватило, чтобы начать нервничать не меньше остальных. Администраторша только и делала, что орала в ответ на любые уточнения и вопросы, так что очень скоро Валюха поняла, что лишний раз отвлекать начальницу не стоит, а если что, думать своей головой.

– Эй, клюшка, слышь? Ты новенькая? – обратилась к Валюхе распорядительница. – Как звать?

– Я Валя, – ответила девушка.

– Исключено! Слишком отстойно для крутых мужиков. Сегодня тебя зовут Инесса, поняла?

– Да. Поняла. Я Инесса, – отчеканила Валюха с преданностью жизнерадостной собаки.

– Так вот, Инесса. У нас на всё про всё двадцать минут. Девки и так носятся взмыленные, так что тащи креветки.

Валюха стремглав выбежала из зала, ворвалась на кухню, остановилась, покрутилась с вытаращенными глазами и не найдя того, что искала, побежала по всем рабочим помещениям, впрочем, и там нигде не увидев искомого. Наконец, обнаружив во внутреннем дворе ресторанного разнорабочего Стёпку, она кинулась к нему с мольбой.

– Чувак, там банкет скоро, выручай! Срочно нужно три ветки!

– Три ветки?! – озадаченно переспросил Стёпка, но помня давно усвоенное правило, что совать нос не в своё дело, а тем более в дела начальства, не стоит, только уточнил. – А большие или маленькие?

– Гм… Сейчас узнаю.

Валюха раскрасневшаяся вбежала в зал и наскочив на распорядительницу выпалила: «А большие или маленькие нести?». Старшая пару секунд соображала, о чем речь, а потом сердито проговорила: «Ну, конечно, чем больше, тем лучше. Балда. Уже надо было давно на стол поставить!». Валюха, не дослушав побежала к Стёпке и передала, что лучше б ветки побольше, но уже не до шика, потому как скоро приедет Гоча Ласикович и важные гости.

– Хорошо, хорошо, не суетись. Размельтишилась, блин. Побольше, так побольше.

– Давай, давай скорее!

– А чистить надо, или так?

Валюха растерялась, но, зная, что побеги она сейчас снова уточнять, ей во что бы то ни стало намылят шею. Она приказала Стёпке добыть три чищенных, три нечищенных, и убить таким образом любого зайца. А Стёпка, не желая в одиночку отвечать, если требование начальства будет выполнено не в срок, велел Вальке идти вместе с ним и помогать. Сначала он смотался на кухню за тесаком, потом оценивающе оглядел редкие деревья заднего двора, что-то прикинул в уме и сделал выбор в пользу лещины, объясняя на ходу компаньонке, что ветки молодого орешника будет легче резать, к тому же они достаточно длинные. Справившись довольно скоро с отделением веток от кроны, Стёпка показал помощнице, как подковырнуть у основания молодую кору, крепко перехватить её ладонью и затем быстрым резким движением снять её с сырого ствола. Справились они в два счёта и Валька, довольная, что именно Стёпка попался ей для исполнения такого ответственного задания, понеслась в ресторан, сжимая в одной руке три целиковых, а в другой три первосортно очищенные ветки, догадываясь наверняка, что для стола выберут непременно очищенные, потому как они гладкие, белые, приятные глазу и более подходящие поводу.

Тёплый свет электрических факелов рассыпался бликами на полках бара; перекрещивался в зеркалах задних панелей разноцветными лучами, просачиваясь сквозь стекло с вином, ликёрами и коньяком; отскакивал от стекляруса спящих бра и впечатывался искрами в выбеленные стены, натыкаясь то тут, то там на островки искусственной кирпичной кладки с грубым рельефом; а то перекидывался на лезвия подвешенных кинжалов и, соскользнув с гладкого металла, тонул в лозах пластикового винограда, нечаянно развешанных по неровному периметру толстых деревянных балок на потолке. Особой таинственностью дышало мозаичное панно на большой стене, на котором угловатые и продолговатые девы с печальными раскосыми очами несли от истока наполненные кувшины, а с высоты ближайшего утёса за ними украдкой поглядывал смущенный юноша в бурке и меховом башлыке. Углы зала на первый взгляд оставались темными, однако, привыкнув к полумраку, глаза могли уловить там очертания призрачных суровых стражей в каракулевых папахах и строгих черкесках, молча и неумолимо нависавших над неизвестным врагом. Обнаружив стражей, хотелось о них тотчас забыть и вернуться в торжественную реальность – в центр ресторана, где предметы будто парили в волшебном свете над темным зевом. Зева, конечно, никакого не было, а была тяжёлая матовая мебель, которая, будто черная дыра, поглощала и блики, и отсветы, и лучи. Чего не скажешь об искрящихся тарелках, распустивших солнышки на конусах тканевых салфеток, о приборах, переливающих свет начищенными зубцами и впалостями. Все чувства наблюдателя невольно направлялись к пиршеству, ему шепталось – не оглядывайся, не всматривайся, не вникай в чуждую душу, но ешь, пей и поднимай бокал за гостеприимный народ.

Посреди зала, будто ковчег, сбившийся с географического пути, но не с пути призвания, возвышался на массивном кафельном приступке банкетный стол, приглашая спастись от потаённых далей кавказского нрава, взойти к себе и уловить парящий над соусницами аромат ткемали и вплетённый в него, словно серебряной цепочкой в толстую косу молодой грузинки, запах маринованного уксусом лука. Шашлык изнывал в центре массивного блюда янтарным медовым жиром и пленял почти до забвения.

Но негоже садиться за стол вперёд хозяина! Гоча Ласикович только-только помог гостям выбраться из тонированного «Мерседеса» и открыть перед ними широкую резную дверь своего заведения, как персонал выстроился вдоль стола с полотенчиками поперек гнутых локтей левых рук, и с кожаными переплётами меню в цепких кистях правых. Не меньше семи официанток в черных платьях и бледно-кофейных кругленьких передниках стояли навытяжку, опустив глаза в пол, но, словно маленькие крепости с бойницами в форме прокомпостированных цветочков, укреплённые десятками невидимок, кокошники их вздымались накрахмаленными стенами вверх. Весь их вид, казалось, демонстрирует послушную скромность обслуги, но одновременно неприступную честь русских женщин.

Возглавляла строй шикарная, пышущая, румяная распорядительница с широкой бордовой улыбкой, увесистыми золотыми клипсами в форме ракушки, короной начесанных черных волос и манящей, словно взбитая перина, грудью, выдававшейся валами через малиновый гипюр платья.

– Милости просим, милости просим, гости дорогие! – покинула она почетный пост и широко распахнув руки, радостно посеменила навстречу начальнику и его спутникам. – Откушайте c нашего стола, не откажите!

 В этот-то момент из-за перегородки и вывалилась Валюха, перейдя дорогу директрисе и торжественно протянув ей на выбор руки с ношей.

– Что это?! – опешила начальница и застыла на месте с лицом, походящим на расплавленную театральную маску. Иностранцы возбужденно зашептались, переводчик поинтересовался у Гочи Ласиковича – что за обряд разыгрывается в данный момент, и принадлежит ли он к русской или же к грузинской традиции.

– Это три ветки. Вы же сами просили... – осторожно разъяснила Валюха, начиная подозревать, что спорола какую-то глупость.

– Креветки… Гося Ласикович, я просила креветки, – лепетала распорядительница с просящим взглядом, но переведя глаза на Валюху, уже решительно и громко проговорила по слогам: – КРЕ-ВЕТ-КИ!

– Да-да-да, вот жеж я и принесла. Вы разве не видите? Я даже взяла на себя ответственность, чтобы вас не отвлекать понапрасну, принести и чищенные, и не чищенные. Но на стол, конечно, лучше чищенные... Лучше бы я не приносила нечищенные совсем, правда? Лучше бы я, конечно спросила, лучше бы… – ещё глуше оправдывалась она, уже чувствуя наверняка, что произошла непредвиденная и страшная ситуация. Иностранцы с интересом следили за происходящим, переводчик объяснял подопечным понятие омоним на примере происходящей сцены, Гося Ласикович молча темнел лицом, распорядительница отчаянно жевала губы, и её рот всё больше напоминал по форме раздавленную ягоду переспевшего кизила. И только официантки, нарушив строй, сначала тихо вздрагивали, а потом, громче и громче прыская, наконец покатились со смеху, хватаясь друг за друга для равновесия.

– Сдрыснула отсюда! Быстро! – проскрежетала начальница и Валюха, оглушенная непониманием своего проступка, пошатываясь, пошла прочь. Но пальцы, уже несколько минут сжимавшие ветки, предательски занемели и задрожали. Валюха, не успев скрыться за перегородкой, не справилась и со звонким грохотом уронила все шесть веток, запуталась в них ногами и полетела носом вниз, а задравшейся юбкой вверх.

– Простите, простите, я сейчас, – повторяла она и пыталась собрать воедино свой древесный букет, который, как назло, снова рассыпался, заставляя опять и опять наклоняться, усугубляя жестокую и позорную ситуацию. Кто-то о чем-то её спрашивал, тряс за плечо, но она, не слышала и продолжала своё бессмысленное занятие, пытаясь справиться с накатывающим рыданием. Наконец, её подняли с пола. Это был переводчик.

– Мистер Александер Свенссон, гость вашего директора, интересуется, как вас зовут?

– Ме-ме-ня?.. И-инесса, – промямлила девушка и оглянулась на присутствующих.

– Да какая она Инесса, в самом деле! – ехидно и яростно выступила вперед распорядительница. – Валюха это. Практикантка. Была. До сегодняшнего дня. Оставь этот хлам и уходи. Прямо сейчас.

– Не расстраивайтесь, Валенька. Всё будет хорошо, – участливо подмигнул переводчик и отпустил её руку.

 

Как добиралась, Валюха не помнила. Но помнила, как, не заходя в дом, где уже сопели уложенные бабушкой дети, спустилась в подвал и в обнимку с ополовиненной уже кем-то бутылью, прикладываясь к ней не часто, но подолгу, она выла и раскачивалась, не зная, что вторит стихии, разыгравшейся на поверхности. Первая весенняя гроза хлестала двор и старую, едва приосанившуюся зелёным, грушу, разнуздывала веревочные качели, перекидывала мелкие предметы по периметру и раскачивала фонарь, будто расходившийся полтергейст. Наутро Валя проснулась от приглушенных взвизгиваний и хохота. Преодолевая похмельные боли, она ползком по лестнице выбралась наружу. Двор напоминал грязевой бассейн, в котором полноправно свинствовали не присмотренные дети.

– Вы что одни? – спросила Валюха, потирая глаза и виновато улыбаясь. Она поняла, что время уже близко к обеду, а девчонки не в саду, куда она сама же и должна была их отвести.

– Да! Бабушка пошла на базар.

– А дедушка поехал в Энергосбыт.

– Мам, смотри, сколько я червяков поймала!

Девчонки галдели, наперебой пытаясь рассказать самое главное.

– А ты откуда?

– А где ты была?

– А папа уехал!

Валя вспомнила, что у Сашки началась пахота, и теперь он будет вставать в четыре утра, а приезжать к ночи, чтобы только отереть содой руки от солярки, помахать ложкой над горячим и завалиться до ранней зорьки. И правда, весна. Как же хорошо!

– Вы не голодные?

– Нет, нас бабушка оладиками накормила

– С вареньем!

– И с молоком!

– Нет, с компотом!

– А вот и нет, с чаем!

Девчонки снова загалдели, топая ножками, боченясь и тряся чёлками. Валюха, попав в облако детской пыльцы, вдруг подогнулась в коленках, отпружинила и прыгнула, собрав всех троих гуртом и повалив в лужу. Девчонки брыкали воздух чёрными пятками, впечатывали друг другу непроизвольных тумаков и заливались счастливым смехом, увертываясь от маминой щекотки и её странного, но такого редко-замечательного настроения. После нескольких минут шумной возни, Валюха сделала вид, что сердится.

– А теперь быстро мыться и переодеваться! Только попробуйте мне заболеть! Быстро, я сказала!

Дети, подыграв, испугались, завизжали и, похватав разбросанные резиновые сапожки, зачавкали бегущими ногами к крыльцу. Валюха продолжала сидеть в луже, подставив теплому солнцу грязное улыбающееся лицо.

– Вальюсша?! Хоросшо с вамьи? – осторожно прозвучало у неё за спиной. Валя удивленно обернулась и увидела прямо перед собой вчерашнего заграничного гостя Госи Ласиковича и переводчика, оказавшего ей помощь в минуту позора. Вскочив, она стала вытираться изнанкой кофты, ныряя за пазуху лицом, но не очищая его, а расширяя и удлиняя черные мазки до ушей.

– Валенька, послушайте, – ласково остановил её переводчик, – Александер Свенссон желал бы вам кое-что сказать. Вчера мы во всем разобрались, ваше наказание не соотносимо с величиной вашего проступка. Александер приносит свои извинения за то, что по его негласной вине вы лишились места. Гоча Ласикович также пересмотрел своё отношение к данному казусу, так сказать, пердимоноклю, и готов принять вас обратно, как только вы того пожелаете и будете готовы, – Сам Александер всё время объяснения кивал с самым добродушным видом, переводя взгляд с переводчика на девушку и обратно.

Валюха впервые слышала настолько изысканную речь, и, хотя переводчик говорил с ней на русском, казалось, что слова как будто заграничные, а смысл их лишь смутно был понятен. Гости учтиво улыбались в ожидании ответа и, наконец, Валя, взвешивая и обдумывая каждое слово, сказала: «Спасибо вам и… вам. Но, я не могу. Я не могу, да. И не хочу больше… У меня там дети. Мне пора. Спасибо еще раз – вам и… вам». Она протянула руку перед собой, будто провожая визитеров до калитки, и мимолетно мысленно выругала мать: «Ну даёт! Калитку не заперла. А если б девчонки на улицу повыбежали? И эти ещё нагрянули даже без стука. Прям проходной двор какой-то!»

Пока она это думала, иностранец что-то защелкал на своём тарабарском и жестом потребовал перевести.

– Александер Свенссон выражает своё восхищение гордостью русской женщины, а также вашей способностью быть естественной и тем прелестной. Не откажите же Александеру в его желании отужинать с вами завтра вечером в ресторане «Кавказская пленница».

– Отужинать? Что? Где? Так это же наш ресторан. То есть ЭТОТ ресторан, то есть, тот самый…

– Да, вы правильно поняли. Александер предлагает вам посетить ресторан, в котором вы до вчерашнего пребывали на службе, в качестве гостя.

– Но… я не знаю… Зачем всё это?

И тут переводчик незаметно для хозяина подмигнул девушке и нетерпеливо проговорил: «Валенька, возьмите себя в руки и соглашайтесь. Не каждый день вас приглашает на ужин успешный шведский бизнесмен. Боюсь, это вообще единственный шанс в вашей жизни на что-то необычное!» – и он, не дожидаясь ответа, решительно добавил: «Завтра в семь за вами заедет машина. Будьте готовы выйти по сигналу. И, мой вам совет, наденьте платье, желательно однотонное и не слишком короткое».

Затем он энергично кивнул в знак прощания, повернулся, сделав пропускающий жест хозяину, который тоже кивнул девушке, но только медленно и с достоинством, после чего оба покинули двор.

 

Что было дальше в неуклюжей жизни Валюхи – не столь важно, потому как закончилась она уже через год, когда самым сказочным образом желания девушки, записанные на обороте вчерашнего дня, вдруг разом исполнились. Она никогда не видала больше Сашку пьяным. Дала форсу всем одноклассницам, и все они до единой завидовали её новой житухе. Дочки, в красивых платьицах и с прическами, ходили в детский сад при посольстве России в Швеции, где их постепенно обучали новому языку, и где из их курчавых головок довольно быстро выветривался лексикон пьяного отца, грубых воспитателей, и вообще словарный запас российского простонародья. А потом, уже в школе, они и вовсе перестали использовать родной язык и перешли на шведский. Но, самое главное, очень скоро не стало Валюхи, а на её месте появилась важная дама Валентина Семёновна Свенссон, а точнее Амелия Свенссон, управляющая фамильной фабрикой своего мужа Александера. На фабрике производят фирменный шоколад с разнообразными начинками, в том числе и с лесным орехом с далекого юга России. Раз в квартал поставщик привозит фундук самолично и непременно вручает супругам-кондитерам большую корзину-привет с грузинскими разносолами и напитками. В обязательном порядке целует он наманикюренные пухлые ручки Валентины Семёновны и по-братски обнимается с партнером. А потом они все вместе идут… нет не в ресторан, а на кухню, где, чураясь официоза и все больше сглаживая прошлые недоразумения, сообща варят, или обжаривают креветки. И хотя Гоче Ласиковичу кажется иногда, что Амелия исподтишка посматривает на него с превосходством, он перебарывает в себе эти предрассудки и тут же замечает, что мир изменился и всё вокруг стало лучше и богаче.