Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 119




Татьяна СКРУНДЗЬ

Foto 2

 

Родилась в Липецке. Окончила Литературный институт им.Горького. Поэзию и прозу публиковала в журналах – помимо «Кольца А» – «Нева», «Октябрь», «Урал», «Сибирские огни», «Новая Юность» и др. Автор книги стихов «Се человек» (Водолей, 2016 г.) Живет в Липецке и С.-Петербурге.

 

 

ЛЮБОВЬ ПОГИБЛА НЕРОЖДЕННОЙ

 

О повести Романа Богословского «Зачем ты пришла? Или Сага не только о сексе»

 

В одном из интервью Богословский признается, что новая повесть – это «исследование любви». Читая текст, я мучительно ищу следы этого исследования. Но все больше она напоминает мне не исследование, а не вполне сознательное реагирование на внешнюю хаотично развивающуюся ситуацию. Вероятно, это и есть – поиск на ощупь того, что можно назвать хотя бы преддверием или дорогой к любви. Поиск точки зрения. Хоть какой-то устойчивости в бурлящем море страстей.

Повесть настолько откровенная, что непросто заподозрить художественность. Однако все намеки на реальную географию или хронотоп точно перепутаны в клубок, сбиты в колтун, как и сознание героя. То нам представляются картины провинциального города, то вдруг появляется метро и карта столичных передвижений, то читатель вынужден дышать атмосферой начала двухтысячных, то вдруг оказывается на Болотной, где нечленораздельно кричат о Немцове.

Атмосфера, в общем, присутствует, иногда даже гоголевская.

 

«Вдалеке что-то светилось, кто-то ходил прямо по белой взъерошенной воде, какие-то тени. Они что-то кричали, светили фонарями, словно пытаясь спасти утопленника, чтоб не упал он на дно, не достался гигантским снежным водяным».

 

Повествование у Богословского всегда полно метафорами и ассоциативными картинками. Правда, художественная действительность «Саги» много беднее, чем, например, в романе «Трубач у врат зари», который был издан в прошлом году. Смущает другое. А именно – стилевая основа. Эта намеренная имитация открытого письма была бы оправдана, будь то «Исповедь» Руссо или хотя бы Жорж Санд. Увы, «Сага» далека от исповеднической мощи, точка видения в ней предельно субъективна и сужена до крошечного мирка двух несчастных…

С натяжкой можно было бы назвать ее «повестью о любви», только если бы мы применили к ней расхожее мнение о том, что «любовь живет три года» (Фредерик Бегбедер). Но и это не удается. Открывается обыкновенная человеческая страсть, где-то жалкая, где-то с признаками возвышенности, но все же она очень далека от той любви, которую безошибочно узнают даже самые похотливые пубертаты в чистеньких старичках, прогуливающихся – рука в руке – по золото-осеннему парку, а мудрые старички – в сияющих глазах иных пубертатов…

Герои Богословского ищут, кажется, именно ее, хотя их попытки и бесплодны. В начале повести есть неплохо выписанный момент: встреча со священником по пути к старухе-ворожее. Заплутавшие во вьюге Сергеев и Ляна, как слепые, ищут гадалкин дом, лишь бы искать хоть что-то. А получают ответ совсем иного толка, чем ожидалось:

 

«Это она, любовь, должна вас искать. И вообще – почему человек все время обязан искать любовь? Ему что, делать больше нечего? Забот других нет? Пусть берет и сама ищет. Люди-то без нее могут прожить, а она что будет делать, если людей не найдет?»

 

Но этот любопытный намек Богословский оставляет нераскрытым. Ружье на стене так и не выстрелило. И герои возвращаются ни с чем, не измененные, не вкусившие. Точнее было бы говорить о герое, о Сергееве, ведь от его имени ведется повествование. Стало быть, это он выбирается из бурана ни с чем. Хотя Сергеев не лишен интуиции. Он чувствует, что лезет в какое-то болото. И продолжает движение вперед до тех пор, пока выбраться уже не представляется возможным, пока его разрывает на части – напополам.

Почему его одного? Кто же его «половина»? Если предположить, что «половина» – женщина… но второго человека здесь нет. Сам Сергеев не знает женщину, не видит ее, и даже не хочет видеть. «Жажда прозрения одолела» его, и вот – эпизод на Синае, где прозрение вот-вот наступит, и где Сергеев впервые обнаруживает нестерпимое зрелище – приоткрывшийся образ другого, не похожего на его представления, человека. Что же он делает? А ничего. Он боится своего открытия и спешно отрекается от него.

 

«Я взглянул на тебя сквозь черноту египетской ночи. Это была не ты. На короткий миг я почувствовал, что со мной рядом совершенно другая, совсем мне неизвестная, и единственное что я по этому поводу чувствую – это свою вину по отношению к ней и жалость к себе»

 

Смутная догадка о том, что «мы не те, кем сами себя считаем и видим», как и встреча со священником во вьюге, срабатывает вхолостую.

Текст продолжает наполняться эмоциями, действие все экспрессивней, краски гуще, а Богословский все не даёт читателю пищи для размышлений, говоря как бы лишь для того, кто знает все междустрочье без авторской помощи, оставляя остальных в недоумении – а для чего же, когда она пришла и оказалась не тем, что ты искал, ты не отверг ее? Увы, страсть не оставляет шансов выбирать. Первые же встречи Сергеева и Ляны уже транслируют обреченность:

 

«Ты аккуратненько так засмеялась. Я заискрился в ответ. И это был мой конец – я вляпался в начало».

 

Нельзя не увидеть, что автор именно этим и пытается понудить к продолжению чтения. То есть читатель должен не книгу листать, а наблюдать за живыми людьми, то страдая, то злясь от того, что со стороны развитие событий, как всегда, прозрачно и предсказуемо. И отвернуться бы, да все ждешь – а ну как вырулят. Впрочем, Богословский играет достаточно примитивными чувствами.

Наблюдение потока чужих бессознательных, часто бестолковых движений – не для всех. Рано или поздно остается разве что констатировать мучительную, гнетущую жажду героев, ту самую, что неутолима. Сергеев как будто не замечает, что вместо воды – уксус, он кайфует от процесса глотания, отчаивается от ненасытности, и страдает, потому как слизистая уже сожжена в мясо. А самому ему точно кажется, что он, как в той песне, пьян и молод, пьян и молод. А потом – убит.

И в лучших традициях сентиментальной литературы плачут женщины вокруг него, и то одна, то другая все тянут к нему руки, но он убегает, прячется, а возвращаясь, являет себя змием, который возвращается лишь затем, чтобы насладиться новой порцией страдания и страсти.

 

«Если ты не поняла тогда – я всего лишь крепко тебя держал от большой любви».

 

Но и до настоящего змия Сергееву далеко. Зачем ты пришла? – вопрос без адреса. Женщина, к которой обращен вопрос, выглядит в «Саге» как функция или не слишком поворотливая, хотя и с симпатичными формами, кукла. Ее приятно показывать другим, жадно ловить реакцию на нее приятелей, она умеет выполнять некоторый набор действий, и у нее есть определенный ряд примет вроде «булок», «ножек» и «томатного хруста». Все остальное в «Саге» – стереотипные и однотипные реагирования на предложенный читателю образ. Царица сердца Сергеева выказывает, кроме прочего, узость мышления, ограниченность, глянцевую поверхностность, и автор «Саги» ничем не выдает – наблюдает ли он вообще мышление в ней и нужно ли оно ему в ней. В эпизодах, где, как на Синае, Богословский позволяет человеку проявиться в Ляне, он мистифицирует его, точно страшится, что кукла заговорит самостоятельно. И вот, как и было предопределено авторской (или Авторской) волей, она, наконец, бунтует всерьез: «Я не хочу тебя больше знать. Ты понимаешь это? Это конец, Сергеев… Это конец. Твоя революция не удалась».

 

Пожалуй, я не соглашусь с Ляной. Не удалась не революция. Не удалось из революции получить какой-то иной финал, чем обычно. «Сага не только о сексе» оказывается, по большому счету, сагой о том, как «не только секс» погибает не рожденным. Так и выходит, что повесть Богословского – для читателя, желающего подглядеть под чужое одеяло и разузнать, как делать не надо, если цель – любовь. И, если уж зреть в корень, заданный из сердца человеческого существа вопрос «зачем ты пришла?» хорошо бы переформулировать в «где ты была?» – вопрос, который можно было бы задать творцу мира «Саги», если он хоть в чем-то похож на Творца, который есть Любовь. Где ты была, любовь, на что смотрела, когда загорались эти глаза и эти сердца? Заметена пургой или истаяла за ночь вместе с воском на гробе ворожеи Надежды?

 

«И была ночь, и было утро. День последний. И не увидел я, что это хорошо».

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика