Журнал «Кольцо А» № 118
Герман ВЛАСОВ
Родился в 1966 году в Москве. Окончил филфак МГУ. Автор нескольких поэтических книг, среди которых «Музыка по проводам» (М., Центр современной литературы, 2009), «Девочка с обручем» (М., Воймега, 2016). Лауреат международного литературного Волошинского конкурса (2009). Живёт в Москве.
СВОЙ ДОМ
* * *
Когда припомню у окна
нежаркий вечер мая,
в ком настоялась тишина –
подвижная, живая;
закат не думал пламенеть –
вместо него обновой
сирени вызвались гореть
цветы ярко-лиловы;
и я на воздух говорю,
что все ещё припомню
тебя и ночь, тебя, зарю
и беспорядок комнат,
высокий дом, вокруг – дома,
кусты, машину, зданья
(есть ожидания тюрьма
и сахар ожиданья)
и – запоздалый твой приход,
на улице высокой
часов остановивший ход
твой золотистый локон;
летел окурок на газон,
и – ни о чем не думать;
твой выключенный телефон –
спасение от шума, –
как вспомню – и неважно где,
и кто мы, и откуда, –
есть тот настой на тишине
и это в жизни чудо.
ЮЖНЫЙ ТРИПТИХ
1.
Когда железо ржавое на Юг
качнулось с лязганьем, когда сердилось, глохло, –
отцы моих растерянных подруг,
прилипли к стеклам.
Но вышли – кто с лопатой, с кулаком,
с решимостью, как с поднятым плакатом, –
весь Юг – Джанкой, Очаков, Конотоп –
встал образом распятым.
Оно – железо – движимо извне
чужой сторонней волей,
несло раздел обширной стороне.
Бронею диким полем,
земле кромсая гусеницей грудь
по полю стрекотали танки.
Как от немецкой Зингер точный путь –
стежок от вышиванки.
2.
И всадники и тот кто подавал
тупым концом копья сегодня губку
Не видели меж тёмных туч овал –
нырнувшую на дно голубку.
От копоти покрышек небеса
покрыты были горькой власяницей
Такой что небо превратилась в сад,
где не гнездиться птицам.
Но выше, чуть поодаль, в стороне,
престольного стола, наверно, слева,
где речь была о хлебе и вине,
теперь скорбела Дева
о том, что разделенье велико,
что нить вольфрама вспыхнула меж братьев
и, все же, распростерла свой платок
и стала помогать им.
3.
Земные и недолгие цари,
купцы, чиновники, менялы,
из глины созданы их алтари,
из сна их зазывалы.
Учителя рассеяния и зла
(поскольку уменьшает разделение) –
движение без крыльев и вёсла,
со ртом зашитым пенье.
Все верлибристы рукотворных роз
и вратари привязанности мнимой,
кто мимо детских или женских слез
всегда проходят мимо –
за копотью не видят высоты
а красоты за едким потом, –
и оттого не смогут как цветы
язык вместить полёта,
который есть первейший из начал
(безоблачной он, голубей Веданты),
привязаны к обидным мелочам,
их тени – персонажи Данте.
* * *
Милая, мне ясно,
как летает стриж,
как смеётся ястреб
и робеет мышь.
Как березы плачут,
всю рассыпав медь.
Принялось на даче
лето бронзоветь.
Ждет туман в осоке,
поздно расцвело
и птенцы сороки
встали на крыло.
Сосны гладит ветер,
бьет в тугую жесть.
Хорошо, что дети
и лисички есть.
Знаю я, где косят
зайцы трын-траву.
Ты приедешь в восемь
посмотреть луну.
* * *
Москва до запахов подмышек
знакома, до самих глубин,
которую пресветлый Мышкин,
понюхал, но не полюбил.
До трещины на тротуаре
и лип Садового кольца,
где об одной идущей паре
писать мелодию с лица.
До в банке с крышечкой сметаны,
смолистых тополиных стрел,
до Николая-из-титана
и Юры-русский-полетел.
До павильона Пиво-воды
и желтого бочонка Квас.
Гематогена, Польской моды
и здравицы гудящих масс.
До детского (качели) хора,
кривлянья маленьких утят,
До Здесь был Вася, Беломора
(крылатые – не улетят),
До синих елей, мавзолея
(пока там не был – полежит),
БФ и эпоксидки-клея,
до По веревочке бежит
дразнилки (не был там не разу!),
подземки с красной буквой М,
до фантастических рассказов
в подшивке Кванта и ТМ.
Арбатов стали и лепнины,
походов массово в кино
и (грузчиков веселых спины)
фоно и мутного трюмо.
До третьих дедовских обоев,
латунных ручек (память – ртуть)
до бабки (не вернуть обоих).
Прошу – таблички – повернуть.
До лужиц (васильками небо
расколото шумишь о ком),
до пахнет бородинским хлебом
с натертой в корку чесноком;
Руки под скатертью сжима-
сжимаемой, до – боже мой –
тех вечеров, где звезды мая
и мать, зовущая домой.
ВСЯ РЫБА У ДАВИДА
Как въедешь в Завидово:
терпуг, форель, лещ, муксун.
Вся рыба у Давида.
Давид – широкоскул.
Будет мост, колокольня.
Солнце, больно глазам.
Глазам, повторяю, больно.
Давид – казах,
чеченец? Не видывал
у палатки его,
но все рыбы – давидовы,
все они у него.
А кто сам он – не колется.
у Давида рыбий ковчег.
Узнаем, остановимся.
Рыбак он? Человек?
* * *
Андрею Таврову
Счастья полдень яркий,
густая прохлада в ком, –
собирать, как марки,
потом потерять альбом.
Или, зреньем тускнея,
вдумчиво, не спеша, –
разговаривать с нею
скрипом карандаша.
В день такой-то, месяц
(дальше прописью год)
быть встревоженным вестью,
вместе встречать восход.
И, вернув себе зрение,
как в свои двадцать пять,
трепетом озаренья
утро это назвать.
Город где-то на Волге,
ласточка, дом с трубой.
Мы живем где-то возле
Волги рядом с собой.
В прятки дети играют,
змея тянут за нить.
Мы глаза закрываем:
важно не объяснить,
не спугнуть, не озвучить,
выплеснув в шум пустой,
удивительный случай
в вещи самой простой.
Замечать то, что стоит,
тех, удивленье в ком,
и внутри себя строить
у кромки реки свой дом.