Игорь КРЫСАНОВ

 

Родился в Рязани в 1964 г. Работал журналистом, главным режиссером дома культуры, руководил первым в области FM-радио, более 15 лет отдал рекламному бизнесу. Автор, создатель и бессменный ведущий фестивалей «Черный кот», «Беседка», «Рязанский валенок» и др. Пишет прозу. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

КОТТОН ИЗ ХОШИМИНА

Повесть

 

Время меняет многое. Извините меня за столь банальную сентенцию и будьте спокойны – я не буду перечислять всего, что оно меняет.

Я только приведу одну фразу, с которой обязан начать эту историю. Сказать точнее – не фразу, а вопрос.

Представьте себе, что вы начинаете рассказывать мне о каком-то незнакомом человеке, а я перебиваю вас и интересуюсь:

– Он в штанах?

Наверняка вы посмотрите на меня как на идиота и в лучшем случае спросите:

– А как же, без штанов что ли?

Это сейчас, на стыке веков.

А когда олимпийский Мишка закрыл дверь за клешено-кружевными семидесятыми, данный вопрос был само собой разумеющимся и означал – в джинсах он или нет?

Тот, кто в джинсах – тот «в штанах». У кого их двое или же есть джинсовая куртка – тот «толстый» или «упакованный».

Вы сможете сказать, у какой фирмы карманы прострочены буквой «дабл-ю»? А «синусом»? А каким маркам принадлежат «птичка», «арка», «параллельки», «Зорро»? А мы это знали наизусть.

Это сегодня «Мерседес». А тогда – джинсы, джинсы и только джинсы.

Вообще-то, если точнее, то «Мерседес» – это «Вранглер» и «Левис» (1).

«Ли», «Монтану» смело можно отнести к «БМВ».

Джинсы класса «Райфл» – то есть не американские, но все равно солидной европейской марки – это «Ауди».

«Канзас», «Ковбой», «Техас», «Рика-Левис», «Голд Стар» и прочие штаны какого-нибудь бельгийского или португальского производства, отмеченные вожделенным «Американ стайлс» – это «Фольксваген».

Финские джинсы – то же, что «Жигули», потому что «Вилд Кет», «Кит Карсон», «Блюмен» встречались на улицах часто.

Республика Суоми, как наиболее дружественное капиталистическое государство, в предолимпийские годы получила почетное право завалить СССР своими товарами, чтобы пустить пыль в глаза ожидаемым гостям.

В обычных продовольственных магазинах появилось «Мальборо» в мягкой упаковке. Его мало кто покупал – полтора рубля! В два с половиной раза дороже, чем наипрестижнейший «Космос»! Мужики, выстаивая длинные очереди за «Примой» по 14 копеек, тихо матерились: с ума сошли с этой «мальбарой» – стоит как бутылка бормотухи! В свою очередь их жены такому же бойкоту подвергли сливочное масло в диковинной фасовке по 20 граммов. И все потому, что в пересчете на килограмм его цена составляла два червонца против четырех с половиной рублей за привычное «Крестьянское». И масло, и сигареты на много лет вперед стали таким же залежалым атрибутом касс, как лотерейные билеты ДОСААФ.

Тем не менее, подобная участь не постигла продукцию финской легкой промышленности. И обувь, и костюмы, и куртки, а уж тем более джинсы рассасывались только по блату. А блат, у кого-то побольше, у кого-то поменьше, был у многих. Это так, к слову. Пора вернуться к нашей автомобильной классификации.

Индийские «Авис» или «Милитонс» – это «Москвич».

А вот болгарская «Рила» – точно «Запорожец». И машина – не машина, хоть и с колесами, и джинсы не джинсы, хоть и трущиеся.

 

* * *

Трущиеся! Вот оно, определяющее начало штанов! Проверялось это отличительное качество фирменного коттона разными способами, но чаще всего использовалась обычная спичка. Ее слюнили и терли по ткани с обратной стороны клапана, закрывающего молнию. Именно там, потому что на видном месте могли остаться следы. Кончик спички должен был посинеть. На нашей улице жил один тип, который водил нас за нос пару лет – его «Лорд» не терся, хотя испытание спичкой прошел успешно. Кто-то решил нарушить правило и проверил не клапан, а штанину. Спичка осталась белой. Этот мошенник подкрашивал внутреннюю сторону клапана канцелярскими чернилами!

Пройдет несколько лет, и в фавор войдут сначала «варенки», потом «пирамиды», следом вообще беспредельное разноцветие, но на тот момент все штаны, имеющие хоть какую-нибудь предпродажную отработку или нестандартный колер, считались дерьмом. Если джинсы – то только фиолетово-черного цвета, который, начиная с коленок постепенно будет светлеть до того момента, пока деним выстирается окончательно, и дряблые белесые штаны пойдут на шорты.

Про то, как могут тереться джинсы, ходили легенды:

«К двухсотлетию США выпустили штаны «Блю Доллар», и на них со временем появляются доллары».

«Джинсы «Гесс» – упаси боже! – вытираются свастиками!»

«Китайцы забросили в продажу джинсы, которые носишь-носишь, а потом – бац! – и появляется великий кормчий Мао Цззедун!»

Во всю эту ерунду мы искренне верили. Мало того, каждый второй клялся, что лично видел такие штаны. Чего греха таить, я и сам рассказывал про некоего мифического родственника-моремана, который по незнанию купил себе в Южной Америке штаны, протершиеся на кармане портретом ненавистного диктатора Пиночета.

 

* * *

Все детали штанов имели свое название. Применительно к ним не употреблялись привычные слова: пуговицы, молния, заклепка, этикетка. Говорилось: болты, зиппер, клёпка, лейбак. Не джинсовая ткань, и даже не джинса, а только коттон. В зависимости от плетения материала различался коттон «елочка» и «лесенка». Собачка на зиппере – YKK, а в идеале – с названием фирмы. Оно же должно быть обозначено на обратной стороне клёпок и болтов. Болт – пробит, а не пришит.

Самопальщики – искусники, шьющие на бытовых машинках «фирменные штаны» – заправляли в шпульку черную нитку, чтобы сымитировать оранжевый пунктир. У настоящих же штанов внутренняя сторона строчки была «косичкой», а нитка того же цвета, что с лица.

Очень ценились джинсы «дабл-шов» – двойная строчка с обеих сторон штанины. Это считалось полной фирмой. Смешно то, что до сих пор я не встречал ни одного того же самого «Левиса», у которого был бы этот самый «дабл-шов». Но мы знали, что где-то в природе он существует.

 

* * *

Штаны берегли. Мысль, что в них можно ремонтировать мопед или ездить в колхоз, просто не могла придти в голову. Джинсы – это главное богатство. Это твой статус!

Штаны старались как можно меньше стирать, чтобы индиго хватило надолго. Но если стирка становилась неизбежной, то к этому таинству не допускали никого из домочадцев. Процесс изобиловал несметным количеством правил и ритуалов. Джинсы выворачивали наизнанку. Их не замачивали. Использовали почти что холодную воду. Ни в коем случае не порошок, тем более индийский – только неагрессивное хозяйственное мыло. Ткань не терли, а нежно «жмыхали». Полоскали быстро и с уксусом, чтобы закрепить краситель. И – внимание, одно из самых главных отличий джинсов от презренных пошлых брюк – их никогда не гладили!

Один малый из нашего двора постирал штаны. Гостившая в его семье родственница по своему разумению решила оказать услугу и, пока он был в школе, попыталась джинсы погладить. У нее долго не получались стрелки. Но родственница оказалась упорным человеком. Она несколько раз мочила стрелки водой, натирала внутреннюю сторону мылом, и в сотый раз проводила по ним раскаленным утюгом.

Вернувшись из школы, одноклассник скинул опостылевший синий форменный костюм, быстро перекусил и стал собираться на улицу. Родственница брезгливо вынесла ему плечики с джинсами. Они, униженные и поруганные, плоско висели и блестели твердыми складками.

– Брюки – не брюки, дерюга какая-то, – посетовала родственница. – Не разглаживаются, марля от них вся черная…

Мольбы оказались бессмысленными. Закон коттона пусть не сразу, но вновь был доказан на практике: на штанах с каждой последующей стиркой явственнее и явственнее проявлялись четыре потертых стрелки. С тех пор малый не послал родственнице ни одной открытки к празднику и даже не пригласил на проводы в армию, хотя до этого очень любил ее торт «Рыжик» и тайные от родителей подарки в виде домашней черно-рябиновой настойки.

 

* * *

Чтобы джинсы не протирались снизу, их подшивали металлической молнией. От этого низ не мохнатился, но обдиралась обувь. Самый знаменитый самопальщик нашего района Валера Седов, он же Седой, рекомендовал другой способ. Так как манжеты были уже не модны, он вдоль самого подбоя делал внутреннюю складку. Когда материал начинал протираться насквозь, Валера за умеренную плату отрезал раздрызганные сантиметры, распарывал складку и этим сохранившимся и непотертым запасом подшивал штаны вновь. Он же менял молнии, да так хитро, что извлекал родную нитку и ее же использовал повторно, поэтому ремонт бы практически незаметен. Но и стоила подобная операция до десяти рублей!

Седой был моим соседом – у нас соединялись лоджии – и я многое у него почерпнул. Например, у парней рано или поздно протиралось насквозь в месте, именуемом очко. Сами штаны были еще очень даже ничего, а вот сесть и расставить колени не представлялось возможным. Распространенный и необременительный способ: поставить заплатку из кожи или замши. Черный или коричневый квадрат на самом интересном месте нельзя было назвать достойным украшением. Кудесник Седой изобрел уникальный метод: он подкладывал кусок старого коттона и на машинке вдоль линий плетения прошивал штаны по всей ветхой зоне. Во-первых, эта штопка схватывала ткань намертво. Во-вторых, несколько тонов серых ниток надежно маскировали произведенную реставрацию.

 

* * *

Штаны каждому доставались по-разному. Кому-то, как я говорил, по блату с базы. Кто-то имел райскую возможность купить их в валютной «Березке». Кто-то получал свое счастье в специальном магазине в обмен на шерсть, сданную всеми деревенскими родственниками. Кому-то их привозили из зарубежной командировки или турпоездки. Привозили джинсы из ТуркВО. Это значит из Афгана.

Вот вам реальная история об истинных ценностях того времени. Моя подруга около трех месяцев жила в волнительном ожидании: у нее в Канаде нашлись двоюродные дядя и тетя и они собрали посылку своей незнакомой советской родне, положив туда и подарок к шестнадцатилетию племянницы. Девушка была заинтригована, потому что в письме расплывчато сообщалось: «кое-что из одежды на сто девяносто пять канадских долларов».

Мы перевели канадские доллары в американские и покачали головой – тоже сумма!

Когда посылка с оказией наконец-то добралась до адресата, бедная девушка решила повеситься: ей прислали какой-то черный шелковый брючный костюм с непроизносимым названием «DKNY».

– Какой еще «Дыкнай»! – бушевала девушка. – На эти деньги в Канаде можно купить пять «Вранглеров»!

Костюмчик после долгих мытарств ей все же удалось пристроить. Продвинутый и предприимчивый Альберт Купершток – всем известный как бармен Купер из бара «Старт» – долго морщился и делал вид, что только идет на поводу своей взбалмошной и избалованной жены, которая давно хочет импортный брючный комплект. Купер смилостивился и обменял канадский подарок на штаны «Супер Райфл», взяв доплату в сорок рублей.

 

* * *

«Это не капризы и не принцип, мама, мама, не могу без джинсов!» – хит «Примуса» гениален тем, что рисовал драму чуть ли не каждого советского подростка, родившегося в семье, не имеющей забугорных возможностей или нужных знакомств. Таким приходилось покупать штаны у фарцовщиков по цене, равной зарплате двух инженеров. Довольно редко родители соглашались выложить эдакую баснословную сумму. Дети устраивали голодовки и переставали посещать учебу, утверждая, что им не в чем выйти на улицу. Бывало, что такая тактика срабатывала. Но редко.

Чаще использовали другие, более взрослые способы получить штаны. Не завтракали. Не ходили в кино. Откладывали стипендии. Приторговывали, чем придется. Нанимались дворниками и грузчиками. И копили, копили, копили.

Студенты трубили все лето на строительстве какого-нибудь гумна и в конце августа шли к фарцовщику, чтобы обменять двести тридцать рублей на полкило хлопка, 100 метров ниток, шесть пуговиц, пять заклепок, красный флажок и лоскуток кожи с именем своего фетиша (2).

И не будет необходимости объяснять, что не папа-мама дали эти двести тридцать рублей. Фарцовщик по твоей загорелой шее и раздавшимся от здорового физического труда плечам и так поймет, сколько ты перенес кирпичей и оводиных укусов в какой-нибудь Чернобаевке, пока оставшиеся в городе сверстники убивали время в пивных и на танцплощадках. Ты с полным правом попросишь его скинуть с ценника червонца полтора. Он для приличия поломается, посетует на то, что остается почти без навара, но все же скажет великодушно:

– Ладно, но с тебя – флакон на обмывку.

Ха! Флакон! Вечером, на веранде детского садика, за бутылкой ароматного превосходного 777-го портвейна ты ему расскажешь, как неизвестно по чьему недосмотру в разгар уборочной в сельпо завезли вермут. Как ты, прикинув, что не имеешь права отодвигать свою мечту на три рубля, отказался принимать участие в грандиозной пьянке, сославшись на последствия несуществующего солнечного удара.

Фарцовщик понимающе покивает. Это он сейчас круче всех крутых. А когда-то начинал с того, что по ночам разгружал арбузы за 25 рублей на бригаду из шести человек. Он вспомнит, как однажды раскидывал фуру в цепочке штангистов со стадиона «Спартак» и от заданного ими темпа потом не мог разогнуться целую неделю.

Да, скажешь ты. Кто не впахивал, те не поймут.

Нет, не согласится он. Поймут-поймут. Первого сентября все посмотрят на твой «Левис» и задумаются, что же лучше – реальный коттон или вермут из сельпо, после которого в воспоминаниях только синяки после разборок с местными и заблеванное крыльцо.

 

* * *

Мне вот так, по-мужски, получить штаны не светило, так как я только закончил девять классов и шалопайничал в ожидании десятого. Несколько раз за лето получалось подкалымить на рынке и мясокомбинате, удалось выгодно перепродать плакат с Оззи Осборном, да еще отец с отпускных тайком подарил мне двадцать пять рублей. Нажитого капитала не хватало ни на что более-менее приличное.

Одни штаны у меня были. Вернее, так, вельветовое недоразумение, в котором еще можно было появляться на улице. Вельвет спасал многих. Уже не брюки! Из вельвета по джинсовому фасону шились штаны и украшались каким-нибудь лейбаком – в моем случае это была фетровая этикетка, срезанная с подкладки гэдээровского плаща. Ну, можно еще добавить, что Седой мне поставил старую пуговицу «Биг Бич». Больше гордиться не чем.

Моя мама работала в отделе сбыта второго электромеханического завода. Сам завод выпускал какие-то секретные навигационные системы, а его второе производство – товары народного потребления, главными из которых были пылесосы. Почему-то пылесосам всегда присваивали какие-то устрашающе-разрушительные названия: вихрь, буран, ураган, шторм, тайфун, цунами, торнадо, циклон. Так как вся шкала Бофорта, равно как и экзотические ветряные термины уже были ангажированы, продукция второго электромеханического называлась очень даже дружелюбно: «Поток».

Достать эти пылесосы было невозможно. Работал, конечно, фирменный магазин с одноименным названием. В его витрине стояли и «Поток-1», и планируемый к массовому выпуску «Поток-2», а в торговом зале сидел скучающий продавец и отвечал неизменное: «Только по приглашениям и спискам».

В дни редкого «завоза» обычно пустой магазин превращался в растревоженный улей. Толпы страждущих под строгим контролем активистов выясняли, кто отмечался в очереди, сверяли фамилии, ругались, мирились, снова ругались – традиционные атрибуты социалистического распределения дефицита представали во всей красе.

Несложно догадаться, что мать была человеком с определенными связями. Достать штаны она могла. Но я закончил второе полугодие с тройкой по литературе, а значит не выполнил условия нашего договора.

В мае, когда грядущая тройка была еще большой тайной, мать приносила мне «Техас». Закон подлости – джинсы оказались немного велики. Я убеждал родителей, что Седой мне их за пятерку сделает по фирме, но мама ответила исходя из своих житейских соображений:

– Отдать девяносто рублей, да еще ушивать за пять! Ну уж нет.

Она не хотела знать ничего, кроме госцены. Истинную стоимость штанов я ей объяснить так и не смог. Джинсы ушли к сыну начальника гальванического цеха.

Я смирился с тем, что этим летом никто не скажет про меня: он в штанах!

 

* * *

Был обычный нежаркий вечер, ничем не лучше, ничем не хуже других. Мы во дворе замызганной колодой играли в «козла».

К столу подбежал соседский мальчишка и подергал меня за рубашку:

– Тебя мать зовет!

Мои друзья засмеялись:

– На горшок и – спать!

Я прогнал мальчишку. Но он, сбегав к подъезду, вернулся:

– Она сказала, что ты ей нужен.

Ничего не оставалось, как под ехидные смешки доиграть кон и положить карты. Было обидно, ведь наша пара вела 10:4.

С недовольным видом я подошел к подъезду. Мать протянула мне две набитых сумки. Я подхватил их и отправился вызывать лифт.

Дома я залез в сумки – c детства я искал в них что-нибудь сладенькое: или пирожное из заводского буфета, или шоколадку, презентованную маме каким-нибудь экспедитором. Потом я вырос, но привычка проверять сумки осталась.

– Обедал? – спросила мать.

– Ага, – соврал я, потому что какой может быть обед, если весь день проторчал на пляже, перебившись захваченными из дома котлетами и огурцами.

– Отец ходил в гараж?

– Я его не видел, – ответил я и, обнаружив в одной сумке два решета с малиной, стал исследовать другую. В ней среди треугольных пакетов молока и творожных сырков я нашел любимые пятикопеечные рогалики. От одного из них я сразу откусил на две копейки. Снизу сумка была набита рулонами туалетной бумаги, поэтому больше никакого интереса не представляла.

– Котлеты смолотил, а суп и макароны даже не трогал, – раздался недовольный голос матери из кухни.

– Потом съем,  – я уже открывал дверь, прихватив второй рогалик. – Пойду на улицу!

– Неужели ничего не нашел? – услыхал я прежде, чем успел юркнуть в подъезд.

Я посмотрел на туалетную бумагу, и в душе у меня что-то засвербело. Вынимая один за другим рулоны, я уже слышал, как на дне призывно шуршит целлофан. Нащупав пакет, я вынул его наружу.

Внутри пакета лежали свернутые квадратом черно-фиолетовые, увешанные несметным количеством разноцветных картонных этикеток штаны неизвестной мне фирмы «Мустанг». Не просто штаны. Задние карманы – на молнии, да еще бляха! Высший пилотаж! Фирма! На внутренней стороне пояса я нашел лейбачок и прочитал: «Мейд ин Вест-Джемини».

– Это кому? – сглотнув ком, спросил я у вышедшей в прихожую матери.

– Не тебе же – отцу. Тебе не за что.

Я скис, как новогодний салат.

– Померить-то хоть можно? Просто так.

– Примерь, – сжалилась мама.

В отличие от того, майского «Техаса», «Мустанг» сел как вторая кожа. Я со скрипом застегнул зиппер. Коттон натянулся, как на барабане. Я бы так и стоял возле зеркала. Часами. Днями. Сутками. Неделями. Годами. Лишь бы их не снимать.

Из оцепенения меня вывел звонок в дверь. С сеткой пустых банок пришел отец.

– Трехлитровых больше нет, – сообщил он матери и с полным безразличием окинул меня взглядом: – А-а, принесла… Ну, давай, сын, снимай.

Отец повесил ключ от гаража и поторопил:

– Давай, давай. Мерить буду.

Я расстегнул болт. Штаны не хотели сползать. Они словно приклеились к моим ногам. Они уже выбрали себе хозяина. Они не хотели уходить в униженное рабство к тому, кто никогда не сможет их по-настоящему ценить и уважать.

Я не плакал. Когда уже куришь, втихую пьешь «Агдам» и даже имеешь определенный мужской опыт, пусть и на подоконнике между восьмым и девятым этажом, плакать как-то несолидно. Я молча передал штаны.

Отец натянул их, по-лягушачьи присел пару раз, прошелся туда-обратно.

– Похож на хиппаря? – весело подмигнул мне он. – И что в них вы нашли? Фанера, а не ткань. Еще полиняют. Мать, они мне, кажется, малы.

– Малы? Значит, отнесу. Другого размера нет.

– Может, ему оставим?

– Не заработал.

– Верно. Не заработал. Тем более, что и ему маловаты.

– Маловаты? – обалдел я. – Да они! Они…

Я замолчал. Я провожал глазами мать, которая свернула штаны и направилась к гардеробу.

– Мам, пап, – проблеял я. – Ну, пожалуйста…

– Я что, с матерью решай, – усмехнулся отец и понес банки и малину на кухню.

В течение следующей минуты я пообещал, что брошу курить, стану есть котлеты только с хлебом и гарниром, буду персонально шефствовать над мусорным ведром, в одиночку копать всю картошку, вместо волосатых мужиков оклею стены своей комнаты портретами великих классиков русской словесности, выучу наизусть «Войну и мир», а заодно и «Преступление и наказание» и даже перепишу катушки с «Дип Перпл» и «Слейд» на Людмилу Сенчину и Анну Герман…

– Чтобы не позже одиннадцати! – крикнула мне вдогонку мать. Я несся вниз, забыв про лифт, и не видел ехидных лиц родителей, довольных разыгранным концертом.

На четвертом этаже я остановился. Здесь в электрощите был мой тайник с куревом. Оставался один, пусть и формальный ритуал. Я вынул коробок, достал и послюнявил спичку. Ее кончик не посинел. Он почернел!

 

* * *

Как назло, во дворе за столом уже никого не было. А так хотелось нарисоваться! Я пошел вдоль по улице искать свою компанию. Закон подлости – не встречалось ни одного знакомого. Поболтавшись еще, я вспомнил, что по телевизору идет повтор «Вокруг смеха». Значит, все сидят дома. Да и ладно, решил я и стал гулять в одиночку.

На мое счастье навстречу шел Седой. Под мышкой он держал квадратную картонную коробку из-под пластинок с воспоминаниями Брежнева «Малая земля», «Возрождение» и «Целина». Сейчас я и не вспомню, кто их читал, но какой-то уважаемый и популярный актер.

Подобные коробки считались модной фишкой. В них носили фирменные пластинки – пардон, слово пластинки здесь неприменимо, как неприменимо брюки по отношению к джинсам. Исправляюсь: диски. У кого-то была коробка от материалов xxv съезда КПСС, у кого-то от речи Леонида Ильича на партийной конференции, а у Седого – самая актуальная, из-под воспоминаний.

– Повернись, – вместо приветствия сказал Седой. То, что я в штанах, он разглядел издалека. Я встал к нему разукрашенным задом и предложил:

– Хочешь, попробуй спичкой.

– Чего здесь пробовать? «Мустанг» – это фирма.

 – Западная Германия, – не преминул похвастать я. ФРГ – это не какая-то там Финляндия и тем более не Венгрия. И добавил: – Бундес Републик Дойчланд.

– Я, я, – в шутку вытаращил глаза Седой. – «Фольксваген», штангенциркуль, Баден-Баден. Сколько отвалил?

– По госцене.

– Почетно, – одобрил Седой.

– Чего несешь?

– Да так… Зальник Блэкмора, последние «Ди-си», сам еще не слышал. Еще «Рики и Повери».

– Какие такие «Рики»?

– А-а, – Седой брезгливо поморщился. – Итальяшки. Взял, чтоб намыть рыжих (3). Скоро на всех дискотеках появятся.

– Мне Блэкмора катанешь?

– Пять тугриков. Как соседу – четыре.

И мы пошли каждый своей дорогой. Мне понравился наш разговор. Жалко, что его не слышал никто из моих друзей.

За спиной раздался свист. Седой звал меня рукой. Я как бы нехотя развернулся.

– Пойдем ко мне? Сейчас две телки придут. Только им не говори, что ты школьник. И предкам не говори, что сидел у меня.

Если бы я был без штанов, Седой никогда бы не сделал такого предложения!

 

* * *

Валера был года на четыре старше. Его родители не первый год трубили в Сирии, где отчим строил какой-то нефтезавод, а мать что-то преподавала. Они уже купили для Седого однокомнатную кооперативную квартиру. Вернее, не купили, а обменяли на видеомагнитофон «Филипс» и телевизор «Шарп». Эта квартира должна была достаться Валере только после диплома и женитьбы. Так как Седой без присмотра давно забросил институт, а жениться совсем даже не торопился, он обитал в трехкомнатной родительской, вместе со старенькой полуслепой и глухой бабкой. Бабка почти никогда не выходила из своей комнаты. Поэтому у него дома можно было делать, что хочешь.

Седой обладал многим из того, что являлось недоступным для простых смертных. Например, вертушкой «Дюаль» и супермагнитофоном «Акай-77». По всей комнате у Валеры были разбросаны цветные буржуйские каталоги одежды и техники. Листаешь их и как будто краешком глаза подсматриваешь в дырочку за Западом.

А еще у Седого была электрическая швейная машинка «Бразер». Она и стала основным его источником дохода. Сначала Валера скупал убитые джинсы и из низа брючин шил кепки, которые расходились на раз. Потом он ради интереса распорол старый «Вранглер», снял с него выкройки и попробовал изваять вельветовые штаны. Получилось совсем неплохо, и скоро Седой достиг такого совершенства, что его самопалы почти ничем не отличались от финских «Блюменов». А проводники поездов со среднеазиатского направления платили за них как за настоящие. Козырной ход Седого заключался в том, что он ставил на свои изделия достойную фурнитуру. Бляхи и болты ему шлепал какой-то рукодельный и очень секретный армянин из обувного киоска. Лейблы «Монтана» Седой делал сам, ювелирно вытравливая кожу кислотой.

Самопальные штаны приносили неплохой навар, но это были не такие уж легкие деньги. Достать тонкий вельвет, вернее, не вельвет, а как говорили, вельветон, кроить, строчить, клепать, химичить…

Девушки пришли через час.

На журнальном столике лежал «Кент», а еще «Ньюпорт» с ментолом.

В колонках пел хор английских ребятишек. Невинными голосами они призывали поставить учителя к стенке.

А на стенах комнаты переходили дорогу «Битлы». Летела слюна из губастого и необъятного рта Мика Джаггера. Дьявольскими глазами смотрел на скользкого удава Элис Купер. Расписные «Кисс» своими худыми ножками пытались сдвинуть огромные платформы сапог. Пышногрудая блондинка в желтом бикини лизала длинным розовым языком блестящий бензобак мотоцикла «Кавасаки».

Седой разлил «Лудогорско», зашторил окно и включил цветомузыку…

Домой я вернулся почти что вовремя. Стараясь не дышать в сторону родителей, пробрался к себе, аккуратно повесил джинсы и погладил рукой их плотный коттон.

Штаны меняли мою жизнь.

Я засыпал с приятной мыслью о том, что тахта оказалась многим удобнее подоконника.

 

* * *

Через пару дней я вновь оказался у Седого. На внезапно освободившиеся накопленные деньги я хотел прикупить себе рубашку и забрать катушку с Блэкмором. Я не стал утруждать себя переходом из подъезда в подъезд, а просто перелез к Седому через лоджию.

Седой приготовил мне рубашку сафари и синий батник на кнопках.

– Все по пятьдесят, – объявил он.

Я немного растерялся перед дилеммой: сафари было писком, но зато у батника на нарукавном кармане было вышито «Rodeo&Rancho» .

– Все забываю спросить, – отвлек меня Седой. – Ты как урвал свои штаны?

– Мать достала.

– А она кто?

Я рассказал. Седой прищурился и замолчал.

Все-таки я убедил себя, что у батника коротковаты рукава и их придется носить закатанными.

– Беру сафари.

– Смотри сам, – сказал Седой, пересчитал деньги, вернул четыре рубля и отдал мою катушку:

– Считай, что записал за так.

Я обрадовался, но насторожился – Седой редко что делал бесплатно. Он поинтересовался моими планами на вечер. Их не было.

– Пойдешь в «Старт»? Ты же четыре рубля сэкономил.

 

* * *

Бар «Старт» был модным и странным заведением. Там собиралась солидная публика. Мог пройти и стандартный молодой гвардеец пятилетки, но он сразу бы почувствовал себя неловко из-за своих суконных клешей и дурацкой розовой кофточки, в которую нарядилась его подружка.

Странность «Старта» состояла в том, что он был как бы не государственным. Точнее, полугосударственным. В его ремонт вложил личные деньги тот самый бармен Альберт Купершток. Альберт считался не просто пижоном, а эстетом: он носил шмотки только «Лии Купер». Но не это главное.

Помимо ремонта, Купер поставил в бар свою личную аппаратуру, и его огромный вертикальный катушечник «Сони» являлся главным украшением стойки. К магнитофону Купера не подходил никто. Только он менял пленки, только он мог прибавить звук или вообще оставить «Старт» в тишине, если начинались какие-то конфликты.

К слову сказать, эксцессы были редкими, потому что авторитет Алика был непререкаем и позволял гасить проблемы простым словом.

Через Купера заключались сделки, он был третейским судьей, мог угостить в долг, а кого-то – отлучить от заведения. Купер постоянно занимался какими-то темными делами и знал все и про всех. Ему доверяли любую информацию, не сомневаясь, что она попадет только к нужному человеку. Поговаривали, что Купер готовил документы к выезду из СССР на ПМЖ. Одним словом, он представлял собой именно такого бармена, какими их показывало советское кино.

Публика в «Старте» делилась на «спортсменов» и «фарцовщиков». Они недолюбливали друг друга.

Спортсмены на людях показывали, что не хотят иметь ничего общего со спекулянтами, хотя сами при случае приторговывали.

Фарца считала спортсменов недалекими и побаивалась их, хотя нередко обращалась с просьбами выбить денег с должника или от кого-нибудь защитить.

Спортсмены просили Купера поставить Челентано или «Оттован», потому что от рока у них болела голова.

Фарца просила «Лед Зеппельн» или «Пинк Флойд», потому что итальянцы и диско тупили им мозги.

Но стоило Куперу включить «Машину времени», как все разногласия моментально забывались и за каждым столиком начинали дружно раскачиваться и подпевать:

– Ах, до чего ж порой обидно, что хозяина не видно…

«Старт» считался дорогим заведением. За вход надо было отдать рубль двадцать. За это ты получал фирменный коктейль. По выбору – или «Старт» (немного «Слынчего бряга», «Пэпси», гранатовый экстракт) или «Финиш» («Столичная», «Фанта» и все тот же гранатовый экстракт).

 

* * *

Мы купили билеты, миновали столики с табличками «Заказано» и сели к каким-то озабоченным людям. Они прервали разговор и начали сверлить меня взглядом. Седой представил меня как «приятеля в деле». Люди немного расслабились и спросили:

– Почему под поляков всего три столика? Их же человек тридцать приехало. Остальные где?

– Наверно, в «Старте» будут только руководители делегации и райком комсомола, – сказал Седой. – Остальные интернационально дружат с идеологически устойчивой молодежью на какой-нибудь дискотеке.

– Наверно, в ДК железнодорожников. Там сегодня вход только по специальным пригласительным, – сообщил кто-то.

Большая часть стола засобиралась:

– Надо в «Железку» двигать! Здесь бомбить некого.

– Ты чего остался? – узнал я у Седого, когда фарца уехала.

– Сказал же: руководители делегации гуляют здесь. Я жду Казимеша, а Казимеш – шишка.

– Ты что, его знаешь?

– Я его даже не видел. Просто он позвонил и передал приветы от Кшиштова и Владислава. Я с ними уже имел дела. Они какие-то молодежные чиновники, а по совместительству подпольные гдыньские негоцианты.

Бомбить делегации означало скупать на корню весь товар, который привезен на продажу. Как советские граждане тащили в демократическую часть Европы электробритвы, утюги, икру, водку, так и в Союз из Восточного блока везли шмотки, диски и даже книги. Нет, не Солженицына и Набокова, упаси господь. А Булгакова, Ахматову, Зощенко – то, что издавалось в СССР, но до прилавков не доходило, зато пылилось в книжных магазинах дружественных нам государств.

Самое продуктивное торговое партнерство велось с друзьями из Польской народной республики. Польские делегации приезжали довольно часто. Молодежными обменами занимались комсомольцы. Они же в первую очередь и доили панов. Но не всех. Некоторые потомки шляхты имели устойчивые деловые отношения с такими, как Седой. Они передавали выезжающим по туристическому обмену друзьям нужные телефоны и рекомендации.

Потому Седой и сыпал именами своих заграничных партнеров так, словно речь шла об обычных сокурсниках. Особенно экзотично звучало Казимеш. Я как-то невольно даже произнес это имя вслух.

Седой пристально посмотрел на меня, закурил и, склонившись, азартно зашептал:

– Знаешь, что он привез? Я давно жду. Коттон на пробу. Не штаны, не куртки, а отрезом. Так. Чуть-чуть. Я еще не знаю, что это за демократовский коттон. Надо его посмотреть, потискать. Но если это товар, я закажу много и нашью штанов. Даже не я. Те девки, что были у меня, учатся на закройщиц, у них доступ к профессиональным машинкам. Найму этих красавиц по трехе за штаны, они только рады будут. Мое сырье, мои лекала – их работа. А уж проклепаю, облейбачу их сам. Потом оптом скину. И ты мне будешь нужен.

– Зачем? – опешил я.

– Поляки лучше всего берут бытовую электроаппаратуру. То ли она в Польше дорогая, то ли у них ее вообще нет. Метут все. Но Казимеш конкретно хочет пылесосы. В идеале – на бартер.

– На что? – переспросил я, услышав диковинное словечко.

– На бартер. Это значит не товар-деньги-товар, а товар-товар. В наших магазинах за деньги ничего не купишь. Пшекам не нужны деньги. Им нужны «Потоки». Соображаешь?

Я, конечно же, соображал. Мать уже доставала пылесосы моей классной руководительнице, директрисе школы и двум-трем родителям одноклассников.

– Один? Два? – осведомился я.

– Штук пять.

Я присвистнул.

– Спокойно, – продолжил Седой. – Я тебе заплачу по двадцать рыжих за каждый пылесос, потому что с пшеками тоже буду рассчитываться не по госцене. У меня есть возможность достать и больше, но там я должен переплачивать по тридцать пять. Представь – два стольника кладешь в карман сразу. Отличный навар!

Так-то оно так, – подумал я. Только вряд ли мать пойдет на то, чтобы сразу организовать столько «Потоков». Она станет выпытывать: зачем да почему. Что я ей скажу? Но варианты можно было прикинуть.

– Подумаю, – важно сказал я.

– Только – никому ни слова. Особенно – им! – Седой стрельнул глазами на спортсменов.

 

* * *

На столике короткостриженых крепышей не было пепельниц, и пили они не коктейли, а минералку и чай.

Рядом с каждым стояла огромная спортивная сумка. Эти сумки были для них вроде акваланга для водолаза – необходимым атрибутом клановой принадлежности. Впрочем, водолазы не носят с собой акваланги, а спортсмены носили свои сумки повсюду. Не только на тренировку, но и в институт, и на дискотеку, и в бар, и тем более на свидания. Чем может набить свой баул хоккеист, еще можно было понять, но что лежало в раздутых до отказа сумках боксеров, борцов или тяжелоатлетов, для меня так и осталось великой загадкой.

Тогда же входил в моду один еще один отличительный знак этих ребят – пусть еще не полностью спортивный костюм, но уже обязательная куртка от него или хотя бы расхожая «олимпийка» – свитер василькового цвета с белыми полосками на воротнике и манжетах. Круче всех в своем кругу выглядел Дима Чикаев – вдоль его спины белым по красному шли буквы СССР, а на груди, с противоположенной стороны от серпасто-молоткастого герба красовался вожделенный трилистник. «Адидас», понимаете ли, экипировка сборной, эластик, а не шерстяное недоразумение из Дома быта.

Чикаев только что окончил нашу школу. На свой выпускной вечер он не попал – восходящая звезда советского бокса отправилась на Россию, оттуда на сборы в Минск и сразу на чемпионат Европы среди юниоров. Чикаев вернулся бронзовым призером, что расценивалось как успех, и уже зачисленным студентом политеха, что никак не расценивалось, а было само собой разумеющимся.

Мы с Чикой не то чтобы дружили, но знались, и в отличие от фарцы у меня не было причин его бояться. Я подошел поздороваться.

– Ты чего, в спекулянты подался? – пожав руку, спросил Чика.

– Да нет. Просто Седой позвал за компанию, поэтому с ним сижу.

– Поляков ждет, – не то спросил, не то сообщил Чикаев и подозвал Седого жестом: поговорим?

Седой еле заметно скривился, но кивнул на стойку. Чикаев вразвалку, широко расставив локти отправился туда же.

Я тоже пошел к стойке, довольный собой: на виду у всего «Старта» я сначала посидел с деловыми, потом пообщался с Чикой и его командой, а теперь иду за своим коктейлем.

Я сел на высокий стул, отдал билет и выбрал «Финиш». Купер поставил передо мной на салфетку высокий стакан. Краешек стакана, словно снегом, был усыпан сахаром. Внутри плавала вишня из болгарского компота. Из вазы с надписью «Jūrmala» я выбрал трубочку и, потягивая «Финиш», стал изучать стойку с разноцветными и разновеликими импортными бутылками. Бутылки были большей частью пустыми и стояли для антуража.

– Седой, поляков пасёшь? – спросил Чикаев. – Я их сам бомбану. Мне надо прибарахлиться.

– Дима, я жду конкретного человека по конкретному делу.

– Ну и что?

Седой подумал и сказал:

– Разве я могу тебе запретить? Только, пожалуйста, оставь Казимеша.

– Ну и имя… Что он привез?

– Коттон под заказ.

– Штаны?

– Отрез. Метра три.

– Зачем тебе отрез?

Седой не успел ответить. В «Старт» ввалилась веселая компания расхристанных иностранцев в белых кроссовках и черных майках. Их окружали благопристойные юноши в серых пиджаках и узких галстуках – принимающая сторона из райкома ВЛКСМ. У этих юношей было что надеть для похода в «Старт», и не в одном комплекте. Но сейчас они находились на работе, а на работе положена спецодежда – чешские костюмы-тройки. Среди них порхали необычайно смешливые и возбужденные девушки, наверняка инструкторши из отдела учета или студенческие активистки. Видно им разрешили съездить домой и принарядиться – девушки были облачены, как и все стартовские завсегдатаи.ю в одежду идеологического противника.

Поляки шумно рассаживались, а комсомольцы делили по столикам активисток. Наконец каждый был устроен по принципу мальчик-девочка. Один из комсомольцев кивнул Куперу, и Альберт отправил им подносы с коктейлями, «Пепси» и сухим печеньем.

– Понимаешь, Дима, – вернулся к разговору Седой, – у тебя впереди столько соревнований за бугром, что ты упакуешься под завязку. А мы люди маленькие, нам здесь надо денежку заработать.

Чикаев пристально посмотрел на Седого:

– Сколько ты отдашь за этот коттон? Только не кружи.

– Еще не знаю.

– Сказал – не кружи.

– Ну, надеюсь, шестьдесят за метр.

– А сколько получится штанов?

– Двое.

– Рублей сто пятьдесят сваришь.

– Побойся бога, Дима. А фурнитура, а работа?

– А всякие возможные проблемы?

– Не понял.

Чика отхлебнул минералки.

– Седой, вот представь. Ты сейчас затаришься, а тебя на остановке какая-нибудь шпана грохнет по башке и все отнимет.

– Я на такси поеду.

Чика многозначительно улыбнулся.

Седой укоризненно покачал головой:

– Зачем ты так? Я же тебе все честно рассказал.

– Шучу я, шучу. Да и поляки мне не нужны, буду я с ними по подворотням тереться. А вот рыжих поднять я не прочь. Будут нужны деньги в оборот – бери у меня. Под божеский процент.

Деньги у Чикаева действительно водились – выдаваемые на сборах талоны на питание он обменивал у официантов на наличные. Так делали многие спортсмены. А еще можно было заработать на том, что твою казенную экипировку кто-то «спер» из раздевалки.

Седой об этом конечно же знал, но вот такое предложение Чики было неожиданным. Разводит? Или на самом деле хочет поднаварить? Валера глубоко задумался и также глубоко затянулся. И не заметил, как выдохнул прямо на Чику. Тот поморщился, разогнал рукой дым и толкнул озадаченного своего собеседника:

– Зато тебя никто не тронет. Все узнают, что у нас общий интерес.

Чикаев повернулся ко мне:

– Понял?

– Что? – прикинулся я, хотя, не взирая на музыку, неплохо расслышал их разговор.

– Что-что. Передай там, своим на улице – мы с Валерой дружим. Да, Валера? – ласково спросил он.

 

* * *

Чикаев вернулся за столик, и на освободившееся место подсел один из поляков с холщовой сумой через плечо. Он вынул пачку «Лаки Страйк» и спросил:

– Кто тут ест пан Седов?

Купер пододвинул поляку пепельницу и показал на загрустившего Валеру:

Тот уже услышал свою фамилию.

– Казимеш?

Казимеш кивнул, протянул Седому сигарету и похлопал по своей суме.

Купер включил Марылю Родович. Поляки засмеялись, засвистели, замахали руками.

– Не пшеба нам Марыли, – объяснил Казимеш. – Лепше нех будет «Рики энд Повери». Ест?

Купер поменял пленку и прибавил звук. Колонки пошипели, булькнули на стыке ракорда и ленты и взорвались:

– Ма-ма-ма, мама Мария ма!

Фарца поморщилась.

Стриженные затылки спортсменов задергались.

Активистки повскакивали с мест и вытащили на танцевальный пятачок поляков.

Казимеш показал Куперу большой палец и пошел вслед за Седым в туалет.

Я продолжал рассматривать бутылки и думал о многоходовой внешнеторговой операции, просчитанной Седовым. Она не могла не вызывать уважения. Я предположил, сколько он возьмет коттона за пять «Потоков», сколько он заплатит швеям, сколько вложит в фурнитуру… Получалось, что Седой на этом заработает под тысячу рублей! Фантастическая сумма!

Вернулся Валера уже не таким мутным, как был. Даже наоборот. Он хлопнул меня по плечу и сказал:

– Надо десять «Потоков»!

– Сколько? – оторопел я.

– Десять! Тен позишен, ферштейн? – подтвердил он и – о, боже! – прыгнул в круг и начал танцевать под итальянцев. В его руке болтался белый пакет c изображением какого-то портового города. Казимеш с не менее довольной физией уже произносил за столом тост за польско-советскую дружбу, и комсомольцы слушали его с одухотворенно-снисходительными лицами.

 

* * *

Один пылесос мне обещала сделать мать. Еще два по моей просьбе ей заказал отец, якобы для сослуживцев. Четыре пылесоса я договорился купить через фирменный магазин. Заведующий магазином, которого я знал по семейным торжествам, сделал мне какие-то приглашения в ветеранской очереди. За каждое приглашение я заплатил десятку и дал слово, что про это мама не узнает даже под страхом смертной казни. Мне тоже была необходима тайна сделки, потому таким условием я был доволен даже больше, чем заведующий.

Все покупки финансировал Седов.

Оставалось найти еще три пылесоса, и я смог бы получить свои деньги.

Седой меня торопил. Следующая делегация из Польши ожидалась в конце сентября, и по ее сумкам и чемоданам Казимеш должен был распихать отрезы коттона.

Начался учебный год. Из-за операции «Поток» в первую же неделю я умудрился получить два балла по химии. На мое счастье второе производство запускало новую линию, и мать работала сверхурочно, поэтому ослабила контроль над оценками.

Я пробивал все возможные и невозможные варианты. Седой уже понял, что моя мать не участвует в этой операции, и как-то намекнул, что готов воспользоваться другим, своим каналом. Я его уговорил не делать этого, уверив, что оставшиеся пылесосы во что бы то ни стало раздобуду сам. Совершенно случайно оказалось, что ларчик просто открывался. Я пришел к Седому.

Со стен его комнаты исчезли все плакаты, кроме «Кисс». Батарея дисков заметно уменьшилась. Пропали каталоги. Все, что можно, Седой продал, чтобы вложить деньги в пылесосы.

– Рассказывай.

Я сел в кресло и вытянул ноги с видом человека, сделавшего фантастическое по сложности дело.

– Некондиция.

– Не понял.

– Некондиционные пылесосы. У них разные дефекты. Есть такие, что для ремонта нужны дорогие запчасти. А есть мелочь: не вращается колесо, не состыковываются насадки, корпус треснул. Я нашел человека в гарантийной мастерской. Отец одноклассника. Он может втихаря собрать из двух-трех сломанных пылесосов один рабочий.

– Надо три.

– Знаю. Сначала один, потом еще. Только я обещал, что эти «Потоки» никогда не появятся на его горизонте.

– Они что, сразу сломаются?

– Нет. Но могут. Решай.

Седой поразмышлял и согласился:

– Если сломаются, то уже в Польше. Ну и ладно. Товарный вид?

Я кивнул.

– Коробка, причиндалы?

Я еще раз кивнул.

– Чеки, документы будут? Без чеков пшеки не возьмут.

Я кивнул в третий раз.

– Тогда пусть некондиция. Тебе плачу госцену плюс двадцать сверху, – на всякий случай напомнил Валера.

Я пожал плечами: само собой, как и договаривались. Я не стал говорить Седову, что они мне обойдутся в две трети стоимости при условии, что эти возрожденные «Потоки» точно не вернутся в гарантийную мастерскую.

– Готовь деньги, – сказал я. – Первый «Поток» – в конце недели.

Седой принялся перебирать диски. Он вынул «Дак Сайт», потом «Картинки», рассеянно подвигал вкладышем «Физикл Грэффити» (4). Все, что было не так жалко, он уже распродал. В ход должна была пойти коллекция.

– Будешь сдавать?

– Не поднимается рука. Дай мне телефон Чики.

 

* * *

Бывают хорошие дни. Утро начинается с мелочи: родители открыли банку настоящего дефицитного индийского кофе, и обычный завтрак превратился в небольшой праздник. На улице я обнаружил, что ливший неделю дождь сменился сухой, солнечной погодой. Пока мы перед началом занятий курили за углом школы, меня известили, что последний, десятый пылесос готов. На химии раздали листы с лабораторной работой, за которую я получил пятерку, и еще заработал четыре у доски, а значит, о двойке можно было забыть.

После уроков мы решили использовать погожий денек и погоняли в футбол с девятиклассниками. Я забил два мяча. А еще один не засчитали, так как я был в офсайде. Я не был в офсайде, но спорить не стал – наша команда все равно выиграла.

Переодевшись, я съездил за «Потоком» и ближе к вечеру доставил его Седому. Скрывать не буду: червячок сомнения меня подтачивал. Я допускал, что Седой может попросить отсрочки до того момента, как он продаст самопальные штаны. Но Седой выплатил мне все деньги до копейки. За каждый из десяти «Потоков». Скидкой в гарантийной мастерской я не только покрыл затраты на заведующего фирменным магазином, но и еще даже выгадал. Двести пятнадцать рублей маленькими синими пятерочками приятно оттопыривали задний карман моего «Мустанга».

У Седого тоже было хорошее настроение. Десять коробок с «Потоками» стояли аккуратным штабелем. Количество дисков не убавилось. Плакат «Кисс» висел на прежнем месте. На Седом шуршали штаны из пробного польского коттона, по традиции нареченные «Монтаной». Они уже притерлись по фигуре и смотрелись весьма прилично. Я подумал, что имею право потратить часть заработанных денег и перейти в разряд упакованных:

– Валера, а ты мне штаны сошьешь? Одни! Я же не на продажу. Я себе.

– Договоримся, – обнадежил Седой и достал бутылку «Рябиновой на коньяке». – За сделку века?

– За сделку века!

Мы сидели, выпивали. Я – символически. Седой – плотнее. Программа «Время» показывала, как Л.И.Брежнев награждает находящегося на отдыхе в СССР Генерального секретаря ЦК Народно-революционной партии Лаоса Кейсона Фомвихана орденом Ленина. Мы обменялись парой дежурных анекдотов про нашего Генсека и выключили у телевизора звук.

Седой что-то выбрал на своей полке с дисками и аккуратно опрокинул конверт. Край диска выскользнул из обложки, упираясь в большой палец. Валера подхватил диск средним и безымянным пальцами за бумажный кружок и свободной рукой отложил конверт. Продолжая держать диск, как хрупкий поднос, он открыл стеклянный колпак вертушки. Перехватив диск за края, Седой бережно опустил его на проигрыватель и включил мотор. Побежавшие поначалу в разные стороны огоньки стробоскопа успокоились, слились в одну точку и диск завертелся со святой скоростью 33,3 оборота в минуту. Седой от края к центру черной бархатной салфеткой удалил с винила несуществующую пыль и нажал рычажок. Увешанный бесчисленным количеством грузиков и противовесов тонарм медленно съехал к кромке диска, мгновение постоял в раздумьях и плавно лег. Еле слышно и сухо защелкало, и через мгновенье комнату наполнил «Назарет».

В телевизоре очень серьезный диктор зачитывал какой-то текст. Так мы пропустили сообщение ТАСС, в котором завершившийся в Гданьске съезд профсоюза «Солидарность» был заклеймен как сборище экстремистов, организованное оравой контрреволюционных политиканов.

В следующие дни все пересуды были только о «Солидарности». В газетах появились гневные письма рабочих Кировского завода, завода имени Лихачева. Тассовские сводки «К положению в Польше» мало что проясняли, но народ в полголоса поговаривал, что надо ждать ввода советских войск в Варшаву.

 

* * *

Польская делегация не приехала. В бюро молодежного туризма «Спутник» Седому сообщили, что и на октябрь все группы как в Польшу, так и из Польши отменены. Месяц предстояло просто ждать и надеяться.

Седой ходил невеселый. Однажды встретив его, я спросил:

– Как дела?

Обычно он отвечал что-нибудь вроде «это у вас дела, у нас делишки» или «дела у прокурора, а у нас бизнес». На этот раз Седой неожиданно протянул:

– Хреново.

– Да ладно, – махнул я рукой, – все образуется. Это Гданьск бастует, а твой Казимеш из Гдыни.

– От Гданьска до Гдыни всего километров двадцать. Между ними – Сопот.

– При чем Сопот?

– Сопот ни при чем. Гдыня – портовый город. Значит, там тоже верфи и тоже «Солидарность».

– Может, тебе чем помочь?

– Ага. Восстанови власть Польской рабочей партии. Возобнови развитие дружественных польско-советских контактов. Пусть не всех. Лично мне хватит молодежного туризма… – Седой сплюнул. – С Чикой пересекаешься?

– Иногда.

– Привета не передавай. Не видел ты меня.

 

* * *

Ноябрь не принес никаких изменений, если не считать того, что во дворе стали часто появляться чикаевские друзья. Они расспрашивали ребятню про Валеру, но те говорили, что давно его не видели. Они не врали. Я сам потерял Седого. Он не открывал дверь. Не подходил к телефону. Если подольше подождать, то трубку брала его бабка и на все вопросы говорила одну и ту же фразу:

– Никого нет дома.

Если я встречал бабку в магазине или около подъезда, то докричаться не мог. Согнувшись над своей авоськой, она проходила мимо, не обращая никакого внимания.

Однажды мы сидели вечером на лавочках, и один из наших юнцов сказал прямым текстом:

– Чикаев всех просил пасти Седого. Он Чике должен и прячется.

Пацанва загомонила. Прогнуться перед Чикой каждый считал за честь.

Это означало, что теперь в нашем дворе у Чикаева есть постоянные глаза и уши. Я еще подумал о том, что если Седому надо будет бежать, то он это может сделать через нашу лоджию: подъезд, в котором располагалась наша квартира, единственный выходил не в огромный лысоватый двор, а в торец дома.

Как-то случайно на рынке я встретил Купера. Загруженный сумками и сетками как вьючная лошадь, он покорно следовал вдоль мясных рядов за своей женой. Увидев меня, Купершток с радостью бросил покупки и позвал меня перекурить. Жена недовольно нахмурилась, но осталась охранять сумки. Мы вышли из павильона.

– Чего не заходишь? – спросил Купер.

– Некогда. Учусь.

– Ученье – свет и тэ дэ. Седой в бегах?

– С месяц пропадает.

– Если увидишь, передай, пусть лучше сам позвонит Чике. Объяснит. Попросит отсрочки. Это лучше, чем прятаться.

– Если увижу, – пообещал я.

Возле дома мне просигналила белая шестерка. Рядом с водителем сидел Дима Чикаев.

– Где Седой?

– Не знаю. Не выходит из дома. Может, куда уехал? Я у него даже музыки не слышу.

– Он мне денег должен.

– Не секрет.

– Уже много должен. Обещал рассчитаться в октябре, максимум в ноябре. Проценты щелкают. Дождется, что включу счетчик. Так и скажи ему.

– Если увижу.

– Ты уж увидь, увидь.

Они уехали, а я задумался: и правда, куда подевался мой сосед?

Когда стемнело, я перелез на соседскую лоджию и прислушался к темному окну. Мне показалось, что еле-еле работает телевизор. Я постучал в стекло:

– Валера, это я. Открой.

Балконная дверь не сразу, но отворилась. Вернее, сначала за стеклом раздалась какая-то возня, а потом в темноте появился Седой:

Он прикрыл за мной дверь и опустил светомаскировку. Вот почему в его комнате никогда не зажигался свет!

– Ты как на войне, – как можно беспечнее пошутил я.

– В тюрьме, – поправил меня Седой.

– Ты вообще не выходишь?

– Выхожу. Ночью. Посижу на балконе на корточках, чтобы с улицы не заметили, покурю на свежем воздухе – и опять в партизаны. Рассказывай, что там на воле.

Я рассказал и спросил:

– У тебя же столько друзей, может, займешь?

– Не друзья они, а барыги. Попрятались. Кому ни позвоню: нет, Валера, денег. Мстят, что я никого из них не пригласил в долю. Один говорит: давай твой «Акай» возьму. А цену назвал как за керогаз…

– Может, тебе продать эти «Потоки» да расплатиться?

– Нет, – отрезал Седой. – Я серьезно посчитал. Если до Нового года поляки приедут, то я все равно в наваре. Даже с процентами Чики. Только строчить самому придется.

– А не приедут?

– Раньше про «Солидарность» долдонили каждый день. А сейчас молчат. Ни по телеку, ни в газетах. Читал интервью Брежнева журналу «Штерн»?

Я изумился. Брежневские речи, выступления, интервью, по-моему, читали только те, кто их писал. Ну, еще, преподаватели марксизма-ленинизма. Да и они, наверно, не читали. А тут политически грамотный фарцовщик!

– Полторы полосы в «Правде», – невозмутимо продолжил Седой, – а про Польшу только пара абзацев в самом в конце: пусть Запад не спекулирует на событиях вокруг «Солидарности», поляки сами разберутся. Вот так. Значит, вся эта бодяга скоро закончится. Ты мне портвешку не купишь, а то бабка ходит только за хлебом и молоком?

 

* * *

Чтобы на что-то жить, Седой все же начал продавать коллекцию. Он отдавал мне по одному диску и сообщал, кому его отвезти. Брать с этого комиссионные я даже не помышлял – зарабатывать на чужой беде мне претило. Единственное, что я позволил себе, это бесплатно переписывать.

Ровно через три месяца после Гданьского съезда в жизни Седого случился Черный вторник.

ТАСС был уполномочен заявить:

«15 декабря в соответствии с положением конституции Госсовет ПНР ввел военное положение на территории всей страны. Образован военный совет национального спасения во главе с Войцехом Ярузельским».

После «Времени» я надел шапку и вышел на лоджию. Перелезать не потребовалось. Седой в своей модной белой искусственной шубе лежал прямо на полу рядом с пустыми банками и курил, глядя на белесые городские звезды.

– Ты чего там увидел? – спросил я вместо приветствия.

– Лестницу на небо. Пора.

– Может, на земле задержишься?

– Ты сообщение слышал?

– Слышал. Думаешь, не приедут?

– Думать поздно. Хер теперь, а не поляки. Даже «Кабачок 13 стульев» убрали.

Мы помолчали.

– Чику давно видел?

– Он уехал на сборы и включил тебе счетчик. Если к его возвращению не приготовишь деньги, он передал, чтобы ты...

– Чего я? Говори, говори.

– Чтобы ты… вешался. Что будешь делать?

– Вешаться. Шубу завещаю тебе. Теперь давай про пылесосы.

– Что про пылесосы? – деланно удивился я.

– То про пылесосы. Как государство рабочих и крестьян побороло дефицит на отдельно взятом направлении.

Внутри у меня екнуло. Я долго щадил Седого и не рассказывал ему про свершившиеся чудеса социализма. Вторая линия, из-за которой мать всю осень задерживалась на работе, начала шлепать новые «Потоки» – с индексом 2М. «М» означало модернизированный. Эта модель имела сматывающийся шнур, пластмассовая телескопическая ручка стала дюралевой, а еще прилагались две новых насадки: пульверизатор и щетка для домашних животных. Старые «Потоки» стали неактуальными. Сначала ими забили фирменный магазин, а потом они появились во всех хозяйственных. Во всех! Без списков, без приглашений, без очереди – подходи и покупай! Хоть два, хоть десять.

– Говорил тебе, что надо их продавать, – попробовал я хоть как-то снять с себя ответственность за энергичный трудовой коллектив матушкиного второго электромеханического.

– У тебя деньги есть? – пропустил мои слова Седой.

– Сколько?

– Купи мне у таксистов ящик водки. Продам аппаратуру – рассчитаюсь. Тебе мой «Акай» не нужен?

 

* * *

Наконец-то я выбрался в «Старт». Знакомых было немного, но кое с кем я поболтал ни о чем и пошел обменивать билет на коктейль. Мимо фарцовщиков я прошел, сделав вид, что не узнал. Во мне поселилась обида за то, что они не помогли Седому.

Купер сделал мне новый коктейль – «Чемпион». Он состоял из мятного ликера, «Тархуна» и незаменимого гранатового экстракта. Я попробовал через трубочку коктейль и на всякий случай сделал восхищенное лицо.

– Устрой мне встречу с Седым, – даже не попросил, а распорядился Купер.

Я хотел, было, включить свое «не видел, не знаю», но Купер меня не собирался слушать:

– Есть план, как ему вылезти из задницы.

 

* * *

Для конспирации Купер сначала зашел ко мне и перелез к Седому через лоджию.

– Тебе чего-нибудь пропылесосить? – встретил его Седой. Он был зеленым и небритым.

– Хоть голова бестолковая, но руки-то остались, – набросился на него Купер. – Чем прятаться, лучше бы шил-сидел и отбивал бабки.

– Из чего шить? Я все деньги вот в это вложил, – Седой махнул рукой в сторону накрытого пледом штабеля.

– Кстати, один у тебя куплю, – сказал Купер. – Мне так и так в бар нужен.

– Спасибо, благодетель. А еще девять? А Чикины проценты?

– И девять пристроить можно, если вертеться. Насчет процентов – сам дурак. Зачем согласился на такие условия?

– А к кому мне было идти? Ты же сам не дал рыжих.

– Я же объяснял – у меня все бумаги на подходе. Вот-вот свалю. Ладно, хватит лаяться.

Купер сел в кресло. Седой тоже плюхнулся на диван и вздохнул:

– Кто же знал, что в Польше такая лажа случится? У меня было все просчитано.

– Просчитано, – передразнил его Купер. – Запомни, Валера, при социализме ничего просчитывать нельзя. Этот строй не создан для бизнеса. Ни для какого.

– Ты меня агитируешь вместе с тобой махнуть в Израиль?

Купер хмыкнул.

– Нет. Я хочу тебе помочь и сам заработать. У тебя фурнитура есть?

– В отличие от тебя мой армянский друг считает, что и при социализме вполне успешно можно вести свой маленький бизнес.

– Это армяне. Они везде приспособятся: и при социализме, и при капитализме, и при монархии, и при анархии, – парировал Купершток. – Короче, мне кажется, что-нибудь можно придумать.

И Купер кинул бумажный сверток.

Седой развернул неимоверно расклешенные портки жуткого серо-голубого цвета. Он скептически их помял:

– Тряпочка больно тонкая. Да и фасон… Древний, как говно мамонта. Чьи они? – спросил Седой, посмотрев на усыпанный чудными буквами клеенчатый лейбл.

– Вьетнам. Смотри! – Купер потер о материал спичку, и она посинела. – Клеш уберешь. Проклепаешь. За сколько такие уйдут?

– Не знаю… За сто – максимум. И то, если на уши хорошей лапши навешать, почему они такого пастозного цвета. Каким-нибудь цыганам или генацвале можно дороже.

– Значит, им.

– Ну и что толку? Сколько у тебя этих шаровар и сколько они весят?

– Эти шаровары продаются в «Рабочей одежде», и их там немерено. А стоят они, – Купершток выдержал паузу, – двенадцать рублей.

– Сколько? – офонарел Седой.

– Двенадцать, – подтвердил Купер. – Я их скупаю. Прибыль – в пополам.

Седой оживился и зачеркал ручкой, выстраивая столбики цифр. Закончив подсчеты, он откинулся на спинку и с удовольствием потянулся.

– Ну, Альбертик, ну голова! Готовьтесь, девки, строчить с утра до вечера.

– Только, Валера, я тебе штаны привожу и – все! Как ты шьешь, как продаешь – меня не касается.

– По рукам!

– Подожди. Никому ничего не рассказывай. Тихо провернем. Без фанфар. А то про твою аферу с пылесосами весь город знает.

– Договорились, – скуксился Седой. Напоминание о «Потоках» опустило его на землю. Он потупил взгляд: – Альберт, мне это… В общем, чтобы аппаратуру не загонять, деньги нужны. На клепки, болты.

– А я не шутил про пылесос, – Купер вынул бумажник. – Только я от тебя по-человечески выйду, через дверь. Стар я по балконам прыгать. Помоги мне его донести.

– Мне выходить нельзя. Да и от свежего воздуха упаду в обморок. Он поможет.

Я без уговоров подхватил «Поток».

 

* * *

Под Новый год Седой появился в «Старте». Я уже был там, потому что лично хотел увидеть, как мой сосед вернет долг, а, следовательно, и с меня упадет какая-то косвенная вина в случившемся. Народ который вечер обсуждал газетное сообщение о том, что Чикаев выиграл очередной турнир. Седой вошел со словами:

– Не ждали?

От удивления сначала привстали спортсмены, потом фарца. Седой спокойно направился к спортсменам. Весь «Старт» провожал его глазами.

– Ждем чемпиона? – небрежно спросил он.

– Ждем, – оторопели от наглости спортсмены. – А ты где пропадал?

– Пахал на хлопковых плантациях Таджикистана.

– Разбогател?

– А то! – подмигнул им Седой и сел к стойке.

– Чего у вас интересненького? – спросил он у Купера. Тот поставил перед ним новый коктейль.

Отпив немного, Седой довольно громко бросил:

– Что-то «Чемпион» не очень. Зеленый слишком.

Спортсмены напряглись.

– Спокойно, спокойно, ребята, – остановил их Седой. – Это я про коктейль. Альберт, налей мне лучше коньячку.

Седой уже был подогретым. Он за час выпил еще несколько рюмок и явно захмелел.

Вокруг него потихоньку собирались бывшие друзья-фарцовщики и пытались выудить информацию, где Седой нашел деньги. Не угощая никого, кроме случайной молоденькой соседки, он продолжал себе заказывать коньяк, причем не просто коньяк, а «Отборный» – самый дорогой из тех, что можно было купить в «Старте», если не считать французского, единственная бутылка которого уже с пару месяцев стояла на стойке запечатанной.

– Седой, ты прикупил алмазный прииск? – спросил его кто-то.

– Нет, урожай всего риса во Вьетнаме, – отбрехнулся Седой и покосился на соседку по стойке. – Альберт, давай девушке еще сухонького, а мне…

– Слабо по «Самузику»? – хихикнула девушка. К ее джинсам была пристегнута модная фенечка: два десятка мелких английских булавок, нанизанных на одну. Седой поддел пальцем булавки и они заиграли стальными бликами.

– Не слабо. Альберт, давай пятьдесят «Камю»!

Это было вызовом. Весь о том, что Седой приступил к «Наполеону», быстро облетела весь «Старт».

Купер нахмурившись, выполнил заказ.

– Седой, а у тебя тугрики-то есть? – опять дернули Валеру.

Он повернулся к тому, кто спрашивал и показал веер десяток.

– Может, все же расскажешь, на чем крутанулся? Поделись опытом, передовик.

Седой сфокусировал взгляд:

– Повторить не получится. Все сырье израсходовано, мануфактура закрылась.

– Какая еще мануфактура?

Седой издевательски долго посмаковал глоток коньяку, лениво допил оставшийся и привстал на стуле:

– Операция «Коттон из Хошимина». Душераздирающая драма со счастливым концом из жизни Валерия Седова!

 

* * *

И он начал рассказывать про то, как завис с пылесосами.

Как в «Рабочей одежде» появилось спасительное вьетнамское барахло.

Как перешивал, клепал, крахмалил.

Как искал, кому скинуть оптом.

Как один из проводников сам спросил на перроне: нет ли чего на продажу?

И Купер, и я делали знаки распушившему перья Седому. Но он продолжал бахвалиться:

– Я ему показываю. Он говорит: почему светлые? Я ему: летний коттон. Он: какой такой летний коттон? А я ему: такой! Летом в темных джинсах жарко, потому что они нагреваются, поэтому сейчас по обе стороны Атлантики для лета делают такие штаны. Он языком цокает и говорит: в Атлантике я не был, а в Душанбе таких не видел. Конечно, не видел! Пока до Душанбе дойдет! Вы там, наверно, еще в клешах ходите. Он говорит: это в аулах в клешах ходят, а Душанбе – это Европа. Только там жарко. Вот видишь, – говорю ему. Значит, как раз для Душанбе. Он упрямый. Он мне: я и в Москве таких не видел. Ну, ты, брат, совсем чудной, говорю. Русским языком сказано: летний коттон, летний! Кто же в нем зимой ходит? Тепло придет, вся Москва будет в таких джинсах! И тогда, под сезон, цена у них другая будет. И вообще, чего я с тобой время теряю? Пойду, поищу другого покупателя.

Седой показал Куперу на «Камю» и кивнул на меня. Я дал знать, что мне не надо такого удовольствия.

– А я не спрашиваю. Хочешь, пей, хочешь – нет! Альберт, и мне еще полтинник!

– Ну и что он, проводник-то? – поторопили Седого. Валера дождался, пока насупившийся Купер выполнит заказ и повернулся к слушателям:

– А ничего. Не отпускает, напарника зовет. Тот: а это не подделка? Какая подделка, смотри: болты, клепки, лейбак. Что написано? «Мон-та-на». Слышал такое слово? Хочешь, спичкой потри. Зачем спичкой? – говорит второй, – я знаю, как проверять. Идем в купе. Он выдергивает с изнанки нитку, кладет ее на столик и поджигает. Я смотрю, что он делает. Нитка сгорела, а на белом пластике остался голубой налет. Представляете? Говорит, фирменные. Я ему: а как же! Захотели взять все. Верите, я даже не ожидал. Мы бегом в камеру хранения – я один бы не дотащил столько. Каждую пару, каждую пару проверяли – трутся или нет. Я с ними чуть было к верблюдам не уехал. Денег у них – вот такой лопатник!

Седой одним залпом выпил и закончил рассказ:

– Все, шабаш. Рассчитаюсь с Чикаевым и беру отпуск.

– Рассчитаешься, рассчитаешься. Он сегодня приезжает, – сообщил оказавшийся у стойки спортсмен и пошел к своему столику.

– Думаешь, не знаю? – вслед ему кинул Валера.

Вокруг Седого собралось приличное количество публики. Кто-то прищурившись, прикидывал, сколько Валера поднял денег, кто-то вслух восхищался толковой операцией, кто-то поражался тому, насколько непуганые эти азиаты, коли купились на рассчитанную на полных лохов легенду про какой-то «летний коттон».

Со всех сторон летели вопросы. Седой лениво и свысока отвечал.

– Что же это за джинсы такие по двенадцать рублей?

– Полное дерьмо! Для чего я их крахмалил? Они после первой стирки станут как марля.

– А проводники довольны, да?

– Говорят на прощание: ты подходи к нашему вагону через шесть дней, если что, мы еще прикупим.

 

* * *

Чикаева ждать пришлось недолго. Как только он появился на пороге, весь «Старт» зааплодировал. Чику встречали стоя.

Купер, умеющий делать такие вещи, поставил заранее смотанную на нужное место катушку и еще неинфицированный Мэркюри заплел: «Мы чемпионы!»

Чикаев, как волк из «Ну, погоди!», потряс над головой собранными в замок руками. Шутка удалась. Громче любого хлопал Седой. Чикаев пошел прямо на него. Тот улыбался, словно видел своего лучшего друга.

– Дмитрий?

– Валерик?

– Дима! Поздравляю, поздравляю! Я уж тебя заждался.

– Неужели? А я думал, ты прячешься!

– Да нет, что ты.

– Нет? – спросил Чика и начал подпевать, медленно продвигаясь к Седому: – Ви эр зы чемпионс, ви эр зы чемпионс…

– Но тайм фо лозерс кос ви эр зы чемпионс, – помог ему в трудном месте Седой.

Улыбки не сходили с их лиц, а «Старт» не сводил с них глаз.

– Оф зы во-о-олд! – закончили они хором припев, и Седой протянул Чике завернутые в газету деньги.

– Седой, вот это сюрприз! – искренне поразился Чикаев, поставил сумку и пересчитал купюры. – А я уж думал тебе портить Новый Год.

– Зачем, Дима? – Седой повернулся к Куперштоку: – Бутылку шампанского на столик чемпиона. Дима, прими как уважение к твоим спортивным достижениям и не говори, что не пьешь. Хотя бы пригуби.

– Красиво! Ладно, Седой. Давай к нам, если так.

Седой спрыгнул с барного стула и пошел за Чикаевым.

Спортсмены вместо рукопожатий шутя изображали хуки и апперкоты и долго обнимались с Чикой. Наконец, он уселся, и сам открыл шампанское.

– Сегодня можно?

За столиком одобрительно загудели.

Седой произнес довольно долгий тост. Вернее, он долго формулировал фразы. И Чика, и спортсмены его слушали, снисходительно посмеиваясь.

После первого глотка Чика поставил стакан и хитро прищурился:

– Значит так. Седой, ты мне все вернул до копейки, все что набежало. Я сегодня добрый и справедливый. Проценты – это проценты, как договаривались. А все, что накапало на счетчик, я гашу.

Чикаев покопался с деньгами и вернул их часть Седому.

Спортсмены снова загудели.

Седой прослезился и полез к Чике целоваться. Его еле-еле удержали мускулистые руки соседей.

– Валер, я вижу, что ты человек порядочный и с тобой можно иметь дела. Не хочешь подзаработать? Есть тема.

– Дима, извини, я взял отпуск и теперь делами не занимаюсь. Возвращаюсь в институт. Но за доверие – спасибо.

– Пора ему домой, от греха подальше. Он совсем поплыл, – буркнул мне Купер.

Я извинился перед спортсменами и вытащил Седого из-за стола. Он не особо сопротивлялся, но на прощание сделал гусарский жест: отдал всю возвращенную сумму Чике и попросил ее сегодня прогулять за развитие советского бокса. Я еле смог дотащить складывающегося Седого до фойе и усадить его на пуфик в ожидании такси.

– Все? – спросил меня Седой. – Жизнь налаживается?

– Наверно, все, – согласился я, стоя перед зеркалом. Я рассматривал свое отражение. «Мустанг» на складках у бедер начинал протираться. – Ты, правда, восстанавливаешься?

– Надо же диплом получить. Мне отчим написал, если не буду учиться, он меня не станет отмазывать от армии.

– Мальчики, такси подъехало, – сообщила гардеробщица.

Я взвалил Седого и поволок его на улицу к машине.

В салоне Седой отрывисто пел:

– …Все очень просто – нет гор золоты-ых. Па-а-дают звезды в руки други-их!

Таксист с пониманием молчал – клиент заплатил трёху вместо двух рублей, значит, имеет право делать все, что хочет.

Седой замолк на середине песни и сообщил мне:

– «Мустанг» носит группа «Скорпионс».

– Здорово! Откуда знаешь?

– Увидел на плакате. А вьетнамскую «Монтану» теперь носит группа «Ялла», – сказал он и всю оставшуюся дорогу уже горланил «Учкудук – три колодца».

 

* * *

Спровадив Седого, Чика взял свою сумку и присел к фарцовщикам. Спекулянты были не в духе: им Седой не проставился с барышей, зато спустил кучу бабок на ненавистных спортсменов. Вдобавок, уезжая, он показал пусть еще не знакомый простым обывателям, но хорошо понятный фарцовщикам новый жест, недавно пришедший из-за бугра – оттопыренный средний палец.

– Значит так, спекулянты, – выдохнул Чика и обвел всех взглядом. – Для вас есть работа. Чтобы до Нового года распихали вот это, – Чикаев ногой под столом пододвинул к ним сумку.

– Что там?

– При всех не трясите. «Монтана». Новый цвет – «летний коттон». Скоро все носить будут.  Отдаю по сто пятьдесят.

У фарцы отвисли челюсти. Чика это понял по-своему:

– Купил у проводников по госцене, так как брал оптом. Потому и вам ценник не ломлю. Так что не бздите, скидывайте подешевле. У меня их много!

 

 

Примечания:

1. Названия фирм и марки будут употребляться так, как мы их тогда называли.

2. В данном случае речь идет о модели «Levis» №501. Если быть абсолютно точным, то на одну пару уходит 1^1/3 ярда ткани фабрики «Коун Милз» весом 14^1/2 унций за ярд и 213 ярдов ниток. Красный «флажок» (вшитая в шов заднего кармана метка с логотипом) ставится на джинсы, сшитые с особой тщательностью за 45 технологических операций не считая кроя. Оранжевый «флажок» – это «Levis», выпускаемый по упрощенной технологии. Еще одна занятная деталь – изображенные на этикетке две лошади, растягивающие джинсы, это не просто картинка, намекающая на знаменитый физический опыт со стальными полушариями, из которых выкачен воздух. По легенде изобретатель джинсов Леви Страус (или Стросс) в рекламных целях действительно разрывал джинсы лошадьми.

3. Рыжий, рыжик – купюра достоинством один рубль, получившая такое название из-за цвета. В более широком смысле рыжики – деньги, рубли.

4. «Дак сайт» – «Dark Said Of The Moon», легендарный альбом группы «Pink Floyd» 1973 года.

«Картинки» – «Pictures At An Exhibition»,  лучшая работа британского трио «Emerson, Lake & Palmer», в которой средствами арт-рока представлена фортепианная сюита М.Мусоргского «картинки с выставки».

На конверте 2LP группы «Led Zeppelin» «Physical Graffiti» изображен фасад дома с прорубленными в картоне окнами. Когда вкладыш вынимался из конверта, в окнах менялись различные персонажи.