Алексей УПШИНСКИЙ

  

Родился в 1984 г. в подмосковном Щелково, окончил Литературный институт им. Горького, работает в звуковом журнале Всероссийского общества слепых «Диалог» зам. главного редактора. Живет в Ногинске. Публиковался в журнале «Кольцо А».

 

 

ВЕЩИ ПОД НЕБОМ

Рассказ

 

                                                                                                                  Жизни мышья беготня.

                                                                                                                                       А. Пушкин

 

Песня в тональности ми минор

 

Каждое утро я, прежде чем выйти к людям, старательно придавал своему лицу печальное и какое-то обездоленное выражение. Мне казалось, что это такая красивая романтика безнадежности и тоски. Со стороны это, наверное, выглядело так, как будто туалет был надолго занят, а мне очень надо было туда попасть.

Родители вообще посматривали на меня с некоторым опасением. Мне тогда хотелось бы думать, что эти опасения касаются моего душевного состояния. На самом деле, они, скорее, сомневались в моих интеллектуальных способностях.

 

* * *

Дни проходили, заканчивались, начинались снова, ничего не менялось. Я тушил окурки тем движением, каким вкручивают шуруп, который просили вкрутить всю неделю. Потом допивал чай, чесал тыльной стороной ладони вспотевший лоб и шел на улицу.

На улице я вертел своими окулярами во всех направлениях, спотыкался и начинал смотреть себе под ноги, но тогда сталкивался с прохожими и опять начинал глядеть на вывески и окна. Хоть убей, но сейчас я уже не помню, куда меня носило, и где я шатался в те дни. Притом что дома я почти не бывал, учиться не учился, можно сказать, а дел у меня считай что и не было. Но куда-то я все-таки ходил и где-то околачивался часы напролет. Впрочем, это-то как раз и неважно.

Мне как будто было шестнадцать лет. Я даже начал опять читать перед сном стихи. Правда, только иногда, да и то надолго меня не хватило. Поэзия – отличная штука. Только не на ночь. Короче говоря, мне грозила нешуточная опасность стать кофейным, стать кардамоновым, ванильным и торчать на подоконнике с грустной книжкой про любовь.

Это было страшно, и я одумался.

Стал заниматься какими-то более или менее бесполезными делами, перестал нюхать кусты шиповника и добавлять в чай корицу, и в целом как-то оправился. Но все равно продолжал ждать ответа на свое электронное письмо, хотя мог бы просто позвонить. Мог – да не мог. Сами понимаете. Влюбленность никому не прибавляла ума, по-моему, а мне – тем более. В том смысле, что я какой-то всегда был отстающий в развитии – вот и сейчас, эрудиция своим чередом, а приступ шестнадцатилетия – своим. Мне как бы было плохо, и от этого хорошо, и от этого как-то плохо, но в результате – опять хорошо. Я пытался размышлять о времени, о вечности, о каких-то параллелях и синхронах во времени и в пространстве.

Я ведь и говорю – еле выкарабкался.

 

* * *

А дело, собственно, было так.

Ответ на письмо я получил. Приводить его здесь я не буду – общественного значения он не имеет. Скажу одно. Нет, два. Из этого ответа следовало, что ничего у нас не выйдет. И что увидеться было бы хорошо.

Ну, я совсем расклеился, сжег пару своих стихотворений в кухонной раковине, попытался заплакать, но только закашлялся, сплюнул все это дело туда же, где плавали неопознаваемые уже останки бумажных мучеников – заместительных жертв моей несчастной любви – и пошел за пивом. Пива я, помню, натрескался тогда столько, что чувствовал себя гоголевским немцем в праздник и всю ночь вскакивал в туалет.

Зато утром я даже побрился. И голову вымыл. И начистил ботинки, так, что все руки уделал черным кремом, полчаса скоблил их мочалкой, и надел в итоге кеды.

Потом как-то выдохнул, долго забывал вдохнуть, пытался что-то дельное помыслить, возился с дверным замком – пошел. Сунул руку в почтовый ящик на выходе, наткнулся на дохлого жука и сугубо ветхую пыль. К тому же ящик был не тот, чужой. Нет, думаю, пора с этим заканчивать. Соберись, дружище, соберись, будь уже внимательным, думаю. Как раз пока я так думал, всей ногой наступил в здоровенную лужу на углу дома. Было выше щиколотки. Но возвращаться не стал. В приметы эти дурацкие я не верил никогда, но ведь лень – это сильнее любых примет. Когда завернул за угол дома, кто же вернется? Звучит почти как строчка из Дао дэ Цзин, ну да ладно.

Воздух был напитан какими-то чудесными, тонкими запахами, как будто тебе только что хвастались кучей подаренных духов и наоткрывали десятка два флаконов, но уже закрыли. Это в том смысле, что запахи были ненавязчивыми. На городских клумбах тянулись к небу какие-то цветы, довольно красивые, но я никогда в них не разбирался. Я и пион-то от астры не отличу, не говоря уж.

В кафе «У Толика» как всегда сидело несколько Толиков, они передавали друг другу телефон, ржали, как могла бы ржать тыква или диванная подушка, и пили пиво. Я вспомнил некоторые детали вчерашнего вечера и поморщился. Отвернувшись для верности, наткнулся на картину «На радость Дарвину».

Возле МакДака, под уличными столиками, какой-то ошизевший напрочь голубь носился по асфальту и долбал всех остальных голубей – а также воробьев и синичек – клювом по башне. Никто даже с ним не вздорит, все просто от него отпрыгивают, потому что понимают, что перед ними больной на всю свою и так небогатую голову.

Не самая приятная сцена, но лучше, чем Толики, так что я притормозил, закурил и стал ждать, когда же, наконец, отхватит этот пернатый пассионарий.

Наблюдая за его движениями, я мысленно набросал схему голубя в разрезе – вся соль в том, что обе ноги и чайник держатся у него на одном шарообразном подшипнике, таким образом, что когда голубь ходит, у него мотыляется вверх-вниз башка. Соответственно, если голубь стоит, голова пребывает в покое. Если же привести в маятниковое движение его голову, то и ноги начнут идти. Так просто. Даже завораживает.

В конечном счете, пока этот шарнирный злодей ходил и безнаказанно выхватывал у своих коллег куски жратвы, так как с ним никто давно не связывался, прилетела ворона, и все остались с носом.

А я пошел дальше, прошел уже целый квартал, но тут вспомнил, что у МакДональдса мы и договорились встретиться. Вернулся – Ксения уже там. Улыбается, в каких-то невообразимых башмаках, полосатых чулках, от которых длиннющие ее ноги еще длиннее, и в цветастом жакете. Или кофточке – это как с пионами и астрами. Не разберешь. Я тоже весь заулыбался, обнялись, я как-то особенно нежно прижался к ней, и ощутил – как мне показалось – ответную нежность под своими пальцами на ее спине. Тут же пошел дождь.

Ксю откуда-то извлекла зонт, подобно фокуснику, но все равно было мокро. Зато тепло. Как-никак стояло лето. Тем временем дождь перешел в ливень. За пять минут выпала месячная норма осадков. Ну, может, меньше, но все равно – ступить было некуда. Даже ворона куда-то отвалила. Так нормально и не набила свой вороний желудок.

Ксения – сказал я – я очень рад тебя видеть. Можно подумать, мы случайно пересеклись. Я уже говорил, я много чего читал и знаю, но как доходит до дела, я сразу кретин. В этом есть даже что-то по-своему обнадеживающее. По крайней мере, постоянство. Хорошо, когда земля под ногами. Хоть какая.

Так вот, я остановился на том, что сказал – Ксения, я очень рад тебя видеть. А она мне в ответ просто улыбнулась, но, видимо, вспомнила, что я кретин, и добавила – я тоже. Мне бы хватило, конечно, и улыбки – я уже растаял. Но так я вообще поплыл. Минут десять произносил некие слова без видимой связи, когда это стало уже совсем невразумительным, Ксю спросила, куда мы пойдем.

Я посмотрел на нее, потом на небо. И опять на нее. Опять на небо. И на продуктовый магазин через дорогу.

Ксения – что? Ксения была, на мой взгляд, прекрасна. Другого взгляда у меня и не было, так что с этим все было понятно. Небо было по цвету как старая штукатурка, но дождь почти кончился. Магазин был обыкновенный, в нем продавались напитки и еда.

Пойдем, сказал я, в магазин. А потом – на озеро. Которое через дорогу, но с другой стороны. Сначала надо пройти по полю, и будет оно самое. Лужа лужей, конечно, а никакое не озеро, но не скажешь же в самом деле – Ксения, пойдем на лужу.

Ксения открыла сумку и показала мне заманчиво блеснувшее горлышко. Инкерманское – сказала она вслух. Тогда пойдем за шоколадкой – сказал я. Вообще-то к красному вину полагается вовсе не шоколад, я знаю, но такой уж я человек. Этой своей шоколадкой я хотел подбавить лоску и аристократизма. Правда, пробку пришлось все равно выковыривать какой-то дрянной палочкой, которая валялась тут же на берегу. Пока дошли, от мокрой травы и тропинки, превратившейся в некий слякотный ручей, кеды мои все были как после стирки. И капать опять начало. Не сильно, но как-то паскудно, навязчиво. Слушай, говорю, Ксения, это все романтично, но как-то на редкость неуютно. Можно, конечно, представить, что мы где-нибудь в дебрях дельты Амазонки в разгар сезона дождей, но тогда у меня должен быть пробковый шлем, а у тебя – москитная сетка вроде фаты. А сам думаю – скажет или не скажет, что голова у тебя пробковая, а не шлем.

Но нет, не сказала. Сказала, что пойдем к ней. Я как-то не сразу поверил. Потом мозг прогрелся, заработал. Ну и что, что к ней – что в этом такого. Однако хоть я и кретин, но не настолько.

Так что я весь как-то подобрался, просиял, занервничал ужасно. Мне кажется, у меня даже ботинки высохли. И щетина отросла на лице – от прилива гормонов.

 

* * *

И вот идем мы с Ксенией под этим оштукатуренным небом, которое давно не ремонтировали, при каждом шаге сбиваем ботинками целые фонтаны воды со всякого чертополоха, где-то совсем рядом шумит город – всякие эти автобусы, автомобили, просто неклассифицированные звуки, и все это сливается во что-то одно целое. И это целое отчего-то прекрасно. До того прекрасно, что почему-то жалко. Неизвестно чего жалко – себя, Ксю, этот дурацкий город со всеми его ста сорока тысячами народу, траву эту отсыревшую, небо, которое сто лет как не ремонтировали. Щемящее такое чувство, как будто из тебя все повытаскивали, что только было, а вместо этого набили тебя воздушными шариками, бумажными цветами и осенними промерзшими собаками. И ты как чучело, полное жалости непонятно к чему, еще и радуешься от этого.

Я чуть не заплакал. Но сдержался, и стал что-то рассказывать из недавних приключений. Ксения просто шла рядом в своих полосатых чулках, что твоя Пеппи и временами поглядывала на меня своими серыми глазами. А временами не поглядывала, и тогда я смотрел на ее уши, волосы, нос. Иногда на ноги. Мне как будто было шестнадцать, это я уже сказал, но не сказал, что в шестнадцать я был так нелепо влюблен, что думаю иногда, перещеголял многих нелепо влюбленных. Так что все, кто читал стихи по ночам и вычитывал в них про себя и свою безответную возлюбленную, все, кто как бы не специально заворачивал каждый раз на другой конец города пешком, лишь бы пройтись – случайно, разумеется, – под ее окнами, все печальные персонажи собственного воображения – я готов принять вызов. Я заключаю с вами пари, что я был нелепее вас всех вместе взятых. Хотя нет, не заключаю. Кто вас знает.

 

* * *

Небо постепенно светлело, грязевая речка перешла в асфальтированный тротуар, и я вовсе разошелся – до ее дома оставалось всего ничего. К тому же очень хотелось по-маленькому, а ломиться в кусты я стеснялся. Да и кусты были до того неприглядные после ливня, что и без стеснения производили, скорее, отталкивающее впечатление.

Дальний конец улицы еще терялся в бледно-серой мороси, но уже просматривались все эти балконы, заваленные немыслимым, удивительным хламом. Ржавые санки, болтающиеся на крюке с внешней стороны одного из балконов, как-то окончательно меня доконали. Я решил еще раз зайти в магазин, как бы ни было сильно мое нетерпение оказаться в гостях у Ксю.

Потому что санки эти, и еще длинный сутулый старикан с лыжной палкой, которой он нанизывал фантики, медленно подносил конец палки к лицу, снимал фантик, мрачно плевал себе под ноги, швырял фантик и плелся дальше – так вот этот дед и эти санки у меня в голове как-то связались в одно целое, но это целое уже не было таким неуловимо-чудесным, как то, первое. От этого целого веяло какой-то затхлой, одинокой тоской. Как будто вся квартира провоняла кошачьими делами, но хозяева ничего не замечают, улыбаются без видимой причины и норовят угостить пришедшего неудобоваримой снедью собственного приготовления.

Время всякой вещи под небом, кто бы спорил, но есть какие-то безвременные вещи, и больше всего меня поражает не столько небо, под которым могут быть такие вещи, сколько нравственный закон внутри нас, который эти вещи создает. Дело, пожалуй, и не в ржавых санках на балконе, да и клеветать на закон я не собираюсь – хотя тот закон, что внутри нас, в смысле, тот, который от нас происходит, он все ж таки сомнителен в своей ценности. А вещи – что вещи. Просто вещи. Но ведь закон не оживляет. Тем более уж тот, который как будто внутри нас. Хотя мне скорее кажется, что все-таки снаружи. И тогда он даже мертвит, ибо есть не более чем буква. А уж если домыслить, что буква эта человеческого происхождения, от мира сего, то и санкам этим перестанешь удивляться.

Тут я заметил очередную примету, которая указывает на старика с фантиками или на балкон с вековечным хламом. От одного фонарного столба до другого, куда только хватало взгляда, тянулись провода, увешанные лампочками. Клены с отпиленными кронами, похожие на гигантские табуретки, и те были задействованы. Целые вязанки проводов с разноцветными лампочками. Причем некоторые еще и горели, несмотря на очевидный свет летнего дня. К чему бы вся эта иллюминация – подозрительно мял я в горсти подбородок. Но подбородок понимал не больше моего, и я решил, что все одно к одному.

Короче говоря, вся реальность стала оборачиваться ко мне задом, во всем мире стал ощутим подвох, и вся вселенная перестала казаться мне хоть немного осмысленной. Я попытался прогнать этот кислый уютный морок и стал представлять, как ливень застиг нас с Ксю прямо сейчас, и мы бежим, не разбирая дороги, хохочем, забегаем все раскрасневшиеся и мокрые до нитки к ней домой, с порога начинаем целоваться, скидывать с себя всю эту мокредь, заворачиваемся в мягкий плед и – молодой человек, вы что-то хотели? А, да, конечно, вот это и еще вот этих две. Нет, три. Тыкаю своим указующим перстом, словно памятник неизвестному полководцу неизвестной войны, в определенные предметы по ту сторону прилавка. А про себя думаю – нет, ничего я не хотел, кроме мира во всем мире, а в магазин просто вот зашел, постоять, глазами похлопать. Чтобы не сказать грубее. Но не сказал никак, запихал покупки в рюкзак и вышел. Ливень и впрямь собрался зарядить с новой силой, но мы дошли до подъезда раньше.

Поднялись. Всю дорогу в лифте я боялся, что Ксюшины родители окажутся дома. Но их не оказалось. Мы торчали на кухне, я естественно обсыхал, а Ксения и так не промокла, так что эти полосатые ноги теперь торчали под столом вровень с моими. Но я крепился что было сил, городил телеги про путешествия автостопом, про фильмы, про музыкальные планы, мало ли что можно плести, когда ты кретин. Вдобавок влюбленный. И что интереснее всего, сидишь с девушкой на кухне вдвоем, а дома – ни души.

Говорил я, говорил – Ксю тоже что-то говорила, но я больше смотрел, как двигаются ее губы, чем слушал – потом совсем выдохся, предложил пойти в комнату. Пошли. Пока мы перебирались через четырехполосное шоссе посреди кухни, я успел раза три или четыре едва не угодить под машину. Один раз даже под грузовик. Потом пошел бесконечный пустырь, весь пропитанный сумерками и чувством изначальной потери, будто проснулся после счастливого сна, но не там, не тогда, да и вообще, скорее всего, не тот человек проснулся. А тот ходит теперь по такому вот пустырю, и пытается вспомнить свой адрес.

Наконец, пустырь не то, чтобы закончился, но скорее как-то иссяк, прекратился. Еще два-три ночных дворика, с лавочками, фонарем и шумящими ветвями старых тополей и плакучих ив, и вот – комната Ксении. Долгожданная комната долгожданной моей Ксении.

 

* * *

Но не тут-то было. Из-за шкафа, в котором стояли сервизы, выбрался не кто иной, как Волшебник Изумрудного Города. А из-под дивана (ах, диван мой, диван) вылез Юрий Визбор. И вот Юрий Визбор уселся на диван и стал петь свои геологические песенки, а Волшебник Изумрудного Города взялся показывать какие-то паскудные трюки с мячиками для настольного тенниса. Все это продолжалось очень долго. Ксения спокойно ждала.

Я нет. Я-то окончательно потерял терпение. Я схватил Визбора за воротник его пропахшей всеми на свете таежными кострами геологической куртки и стал орать ему прямо в лицо – послушай, ты, Юрий Визбор, ты что не видишь, что я тут с девушкой, иди пой свои песни где-нибудь подальше отсюда. В этот момент, для поднятия боевого духа, я пытался увидеть что там у Ксю в декольте. Потому что в этот момент она как раз ковырялась под журнальным столиком, вполоборота ко мне. К нам с Юрием, если уж быть точным. С декольте как-то не свезло, зато Ксю нашла то, что искала под столом. Это был Юрий Визбор. Но другой, из папье-маше, фанеры и с пластилиновыми ушами. Гитара была настоящая, с бантиком, прикрученная синей изолентой к фанерным рукам глашатая поколения лиричных физиков и метафизически неполноценных лириков.

Я пытался всем своим видом воззвать к Ксении, напомнить ей золотые слова Уильяма Оккама, вообще, я готов был уже взмолиться о помощи.

Но Ксения смотрела в окно и не принимала участия в происходящей драме.

Фальшивый Визбор смотрел в окно вместе с ней, аккуратно прислоненный к горшку с каким-то необратимо цветущим растением.

Оба они, что эта фанерная пародия, что настоящая девушка, всем своим видом выражали полнейшую отрешенность.

Тогда я рассвирепел еще больше, поймал на лету один из шариков, которыми жонглировал этот чертов волшебник, и с размаху затолкал его Визбору в рот. Легендарный бард сделал глотательное движение, прикрыл на секунду глаза, внутри него раздалось негромкое шипение, и он, невозмутимо бренькнув раза два по струнам, затянул – милая моя, солнышко лесное. Мясное! Мясное солнышко! Вопил я в отчаянии и бил его ногой по голени. Что до волшебника – волшебник, к его чести, посмотрел мне в глаза, кивнул головой и отвалил обратно за шкаф.

Наконец я не выдержал и взмолился – Ксения, мол, выручай. Что у тебя за квартира такая на хрен! А Ксения ничего, улыбнулась только и говорит, что мне пора. Я даже как-то схлопнулся весь, стал занимать в пространстве значительно меньше места. Что я мог ответить. Ладно, говорю. Хорошо, говорю, Ксения.

А сам чувствую, что язык мой свинцовый, сердце ватное и мира за окном больше нет – там только холодные чужие дома, тысячи домов, и картонное бессмысленное небо.

И ходит баба бесчувственная и мужик необразованный.

Под этим самым небом ходят.

Ну, я пошел, говорю. И пошел. А ноги не идут, хоть руками их двигай туда-сюда. Все равно что на плаху, думаю. И плакать так хочется. И снова прилив жалости, но уже иной, третей по счету за сегодняшний день, – теперь такой ржавой, тусклой, беспросветной. Как склизкий налет внутри сливного бачка, если провести пальцем. Как утро в сосновом бору, когда тебя не спросили и сделали за ночь сосной. Как грач, который позировал за всех, но так и не попал на картину «Прилетели». Даже не дожил до ближайшей выставки – объелся шариков для пинг-понга.

Схожу хоть в туалет на дорогу, резонно догадался я. Сказано – сделано. Открываю сортирную дверь – а там Юрий Визбор. С гитарой. Ну тебя к такой-то матери, шепчу я, ну тебя именно туда. И чувствую, что вот теперь-то слезы, соленые слезы текут по моему таблоиду, капают с носа, и даже попадают на туалетный коврик.

Хлопнул я дверью со всей дури и стал напяливать кеды в прихожей. А Ксения стоит и смотрит. Слушай, – я уже не владел собой, наверное, – слушай, Ксения, ну почему, почему же так все, а? А она такая – да все нормально, еще увидимся. Я подошел к ней вплотную, чуть ли не вжался в нее, и говорю – а Визбор? А причем тут Визбор, – это Ксения мне отвечает, – сдался тебе Визбор. И так она это сказала, что даже такому кретину, как я стало понятно, что больше спрашивать тут не о чем.

 

Я вышел на лестничную площадку. Ну, пока, – говорю. Пока. И обнимает меня. И вот когда она меня обхватывает своими теплыми узкими ладонями за шею, меня как током пробирает. А она меня резким движением выдергивает с лестницы обратно в квартиру, приникает ртом к моему рту, и так мы, не прекращая поцелуя, двигаемся вдоль стенки в ее комнату.

Падаем вместе на диван, отдергиваем мягкий плед, но под пледом оказывается Юрий Визбор. Он настраивает гитару и лучезарно улыбается.

Пусть будет так, соглашаюсь я – я уже согласен на все, – но места-то больше на диване и нету.

Я хочу прыгнуть с балкона насмерть, но я просто хлопаю дверью и ухожу. В отличие от лирического героя группы «Кино», я, по крайней мере, нашел в себе силы закрыть за собой дверь самостоятельно.

 

Лифт долго не едет, так долго, что на улице успевают пожелтеть половина кленов, а луна, показавшись в окне, убывает на треть, и снова прячется куда-то. Наконец двери лифта раскрылись, но вся кабинка оказалась забита котами. Буквально под самый потолок. Коты дружелюбно смотрели на меня, а из их глубины пытался протянуть мне ладонь для рукопожатия пожилой клоун. Понятно – подумал я – Куклачев. А вслух сказал – езжайте уж, я лучше следующим рейсом.

Из-за мусоропровода послышались знакомые звуки гитары. Я схватил первое, что попалось под руки – вонючую лестничную пепельницу, банку из-под оливок, забитую бычками и желтой слюной курильщиков, и швырнул в направлении звуков.

Кажется, попал. Потому что сразу же после звона банки кто-то стал отплевываться, чертыхаться, и даже явственно донеслось «пошел ты к песьей бабушке». Правда, с верхнего этажа тут же спустилась старушка, замотанная в пестрый цветастый платок поверх собачьей головы. Карие глаза смотрели умно и добродушно.

Эх, молодой человек – укоризненно покачала старушка головой – будто мне своих внучат не хватает. А еще известный исполнитель.

И снова ушла.

Приехал лифт, и я все-таки выбрался из этого дурдома.

 

 

* * *

На улице я оглядываюсь зачем-то на окна, хотя прекрасно знаю, что у Ксении в квартире все окна выходят на другую сторону. Я нагибаюсь, чтобы крепче завязать шнурок, потом закуриваю и не знаю, смеяться мне или отчаянно тосковать. За сегодняшний день целый мир возник из праха и в прах возвратился. Но никто ничего и не заметил. Наверное, даже я сам.

Да и мир этот мог быть намного прекраснее и осмысленнее. Иногда мне в голову приходят мысли о параллельных вселенных, где все могло бы происходить с нами по другому сюжету. Но стоит только попытаться представить, какими они могут быть – эти параллельные вселенные и другие сюжеты, чтобы сейчас же передумать. И сказать – слава Богу, что, видимо, этого всего нет. Писание говорит – человек выносит сокровища из своего сердца. Это я по памяти цитирую. Ну, вот, какое сердце – такие, стало быть, и сокровища. И наоборот. Одна надежда, но она – как сказано в том же Писании – не постыжает. И надежда это вовсе не на нравственное небо над головой, и, конечно, не на звездный закон внутри.

И все-таки мне грустно. Как-то не хочется верить, что из-за этой выдуманной истории. Поэтому, когда на меня ни с того ни с сего накатывает щемящая тоска, я так и говорю – ни с того ни с сего. Ведь по правде говоря, я действительно не знаю причины.

 

 

ЗИНГЕР

Рассказ

 

                                                                                           Keep me search in and I am grow in old

                                                                                                                                        Neil Young

 

Мы вышли на трассу, как и предполагали, в начале десятого. Обогнули замороженную стройку, поднялись по насыпи, и нашим сонным глазам открылся утренний МКАД. Я хотел еще постоять, полюбоваться – проносятся грузовики, легковушки, солнце пробивается сквозь дымку в голубовато-серых, нежных, какие только в конце апреля и бывают, небесах. Но Петр сказал, что по дороге наглядимся, и мы двинулись по направлению из Москвы. Ветер дул нам в спину, так что облака над нами тоже уплывали прочь из этого города.

Вскоре показалась заправка, следом пост ДПС, там мы и встали. Я посмотрел на Петра – волосы, туго перетянутые резинкой, потертые клеша, видавшая виды штормовка – все как надо. Сам себе я тоже нравился в оранжевой непродуваемой куртке, грубой джинсе и неизменных кедах. Плотно свернутая тысячная купюра по всем правилам лежала под стелькой, упакованная в целлофан. Спиртного мы, разумеется, не брали. Теплый воздух от прогревающегося асфальта приятно обдувал лицо, а от леса по обеим сторонам трассы исходили разные запахи просыпающейся земли и флоры.

Минут через двадцать нас подобрал КАМАЗ, и водитель был не слишком словоохотливый, и все вообще было хорошо. Так мы ехали, ехали, и где-то на середине Тверской области мы расстались, прошли до следующего большого поворота, и почти тут же оказались в кабине МАНа, с латвийским дальнобойщиком, он вез дерево с Урала на Запад, шел в хвосте колонны из пяти ТИРовских фур. Вообще-то, ТИРовцам не разрешают брать пассажиров, но дальнобои – правильные мужики, может быть, лучшие на трассе в принципе.

Нашего звали Сергей, и всю дорогу он то притворялся, что не понимает нас и говорил с карикатурным прибалтийским акцентом, то становился серьезным и рассказывал о жизни в латвийской глубинке, о своей работе, о семье. Долго мы ехали с ним. Пока вся колонна не тормознула на стоянке возле придорожной кафешки. Точнее говоря, там был целый комплекс, специально сделанный для дальнобойщиков, в основном, – поесть, попить, поспать. Наверное, и помыться можно. Ну и так называемые девочки. Куда же без них. Сергей нам помимо прочего сообщил, что в Псковской области – а мы уже углубились в нее, миновав Тверскую – девушки из деревень, которые ближе к трассе, с этой трассы и кормятся. Причем, единоразовая плата составляет рублей семьсот за все про все. Даже тогда, в 2004 году, цена меня удивила. Но это кому повезло, так сказать, жить ближе к дороге. Остальные вообще непонятно чем зарабатывают. Многие уезжают, конечно. В тот же Псков, хотя и там делать особенно нечего, в Питер, ну и, конечно, в Москву. Кстати сказать, пока мы ехали по Тверской земле, думали, что хуже дорог нигде нету – по крайней мере, в европейской части России. А потом мы пересекли границу Псковской области.

В общем, распрощались мы с Сергеем, совершенно искренне пожелали удачи и ему, и его родным, и всем его собратьям по баранке заодно. Но не могло же нам везти так целый день. Хотя бы из соображений нашей внутренней безопасности, чтобы не потеряли трезвение и не загордились, надо было нам проторчать на пыльной заброшенной заправке часов шесть, так что нам довелось наблюдать очень красивый закат над полями и дальней темной кромкой хвойного леса – золото, бронза, оранжевое пламя в словно вывернутых наизнанку серых облаках – и мы, пинающие камни в мелкой сухой пыли, на фоне ржавеющих столбов и кирпичной коробки без стекол и кое-где уже и без рам, со спящей собакой, подозрительно напоминающей койота, и какими-то перекати-поле, кучкующихся то в одном углу бетонированной площадки, то в другом. Петр даже залюбовался – ни дать ни взять, Мексика, говорит.

Наконец мы плюнули на все это великое стояние, нахлобучили рюкзаки, и пошли в ближайшее село. Там встретили местных, не сказать, что крепких и спортивных, но явно закаленных провинциальной бедностью парней, все как один с выцветшими как стога соломы волосами и внимательными глазами. К тому же, парней было человек восемь, поэтому мы на всякий случай решили прибегнуть к импровизированной легенде о рыбалке. Мало ли, как тут отнесутся к стопщикам из Подмосковья. Слава Богу, все обошлось. Парни довольно приветливо с нами поговорили, не стали выяснять, откуда мы, и где наши удочки, а просто посоветовали зайти к тете Феде вон в том доме и купить у нее самогон.

– А то комары зажрут, – заключил самый высокий, и, улыбнувшись неожиданно тепло и радушно, добавил, – удачи, мужики.

– Спасибо, парни, и вам тоже, – не торопясь пожали мы поочередно протянутые руки, без суеты и спешки, еще бы, куда здесь можно спешить.

Когда деревня оказалась далеко позади, мы все-таки обернулись, прикинули, что отсюда нас уже не должно быть видно, завернули за длинный холм, на вершине которого росли березы, и было даже маленькое озерцо, скорее, лужа, но все же. У подножия холма мы поставили палатки, а сами поднялись, уселись на западном склоне и стали курить, молча глядя на синеющие леса, странные вытянутой формы холмы, провалившиеся посередине, и чистые простые краски угасающего заката. Сумерки постепенно заполняли пространство, и самый воздух, казалось, стал менять свою структуру. И вот тут-то оно и посетило нас – после стольких лет, прошедших с того вечера, ни я, ни Петр, мы оба так и не нашли ответ – что же это вообще-то было.

Значит, мы сидели на траве, подложив пенки, потому что земля еще как следует не прогрелась, курили обыкновенный «палл-малл», легкие, и в какой-то момент я увидел как в молодом березняке шагах в полуста от нас, некая фигура танцует как Майкл Джексон, лунную походку и все остальное, один в один, причем на фоне пестрых берез, в сгущающихся сумерках, невозможно было различить конкретных деталей, но это все равно было страшно. Нет, еще не было. А вот когда я перевел взгляд на Петра, и его расширившееся глаза, устремленные на те же тонкие деревца во мгле, обо всем мне сказали без слов, – вот тогда мне стало страшно по-настоящему.

В то же время перестать смотреть туда было невозможно, зрелище действовало как гипноз. Мы оба знали, что там никого нет, что это танцует не человек, и вообще не танцует, ни звука кругом, только птички, и как все это понимать? К нашему взаимному облегчению, вскоре стемнело совсем, и все прекратилось.

Мы еще долго просидели молча. Потом встали, взяли пенки и забрались в палатку. Наскоро сжевали хлеб с сыром, костра не разводили – все-таки человеческие поселения были не так далеко, а привлекать светом в ночи случайных гостей нас совсем не хотелось, и забрались в спальники.

Ночью я вскочил в поту, с бешено колотящимся сердцем и пересохшим горлом – меня тряс Петр и, глядя мне прямо в глаза взглядом человека, решившегося на что-то очень важное в жизни, шептал – «послушай, послушай».

Я прислушался.

«Слышишь? Слышишь?» – не унимался Петр.

«Что? Что я должен слышать? Птички поют, красота», – очень мне хотелось спать. Я спросонья запаниковал, думал,  что кто-то забрел в наш лагерь. Но нет, Петр просто услышал птицу козодоя. Птица козодой очень встревожила Петра, прогнала его сон, и мой заодно. Конечно.

Петр-то тут же провалился опять, захрапел так, что все козодои мира бы не пробились со своим блеянием через эту стену звука, а я все ворочался, представлял, как наша палатка тонет в клубах густого тумана, на манер сценического дыма застилающего поляну, и где-то в этом тумане ходит птица козодой, ходит кругами вокруг нас, но не приближается, а только бессловесно и печально пытается что-то рассказать об этом непостижимом и прекрасном мире, и похожа эта птица почему-то на белого невысокого барашка, сливающегося с клубами ночного тумана, теряющегося в нем, пока не рассветет.

Едва встало солнце, мы быстро свернули наше хозяйство и вышли на проселочную грунтовку. Пока мы шли по мокрой росистой траве, от которой сразу же потемнели наши кеды, я все-таки решился заговорить о вчерашнем.

– Слушай, но мы же были абсолютно, совершенно трезвые, вообще ни под чем, – размахивал я сигаретой в руке, чуть не прожег Петру штормовку.

– Причем, да, давно, я неделю даже пива не пил, а уж остальное, – уклонялся от моей сигареты Петр.

– Да, да, да, да, такая же фигня, я и говорю, – шумно затягивался я, выпуская дым вместе с восклицаниями.

– Ну и что ты думаешь?

– Честно сказать? Ничего. Неизвестный науке феномен не массовой, а как бы, ну, обоюдной галлюцинации, – рассуждал я, гася окурок о подошву и чуть не при этом полетев носом в землю.

– Или, – задумчиво протянул Петр, хватая меня за капюшон.

– Или? – Терпеть я не мог, когда он начинал напускать на себя таинственность, включать Кастанеду, как я это называл.

– Или мы просто видели, как в псковских лесах кто-то исполнял лунную походку.

– Ну, ништяк, – сплюнул я в сторону уже на обочине грунтовки.

Мы стояли недолго, нас захватил смурной худощавый дед в таких очках, что было непонятно, как он вообще ездит на своей «шестерке», да еще по таким дорогам. Дед всю дорогу молчал, так же молча остановился на очередном повороте и молча же запылил дальше, в деревню. Мы перешли железнодорожные пути, причем нам повезло увидеть товарняк, проходящий по этим самым путям, так что мы убедились, что это настоящая железная дорога, вполне себе действующая.

Тропинка вдоль насыпи то спускалась на холмик, то падала в низинку, иногда пересекая мелкие и узкие ручейки. Спускаясь с очередной такой возвышенности, мы вдруг увидели, что нам навстречу спускается некий волосатый и бородатый тип с рюкзаком как два наших, в гавайской рубашке и камуфляжных штанах с большими карманами. Мы с Петром и он – мы двигались, словно в учебнике по физике, где угол падения равен углу отражения, а воображаемое зеркало приходилось точно на непривлекательного вида ручеек, вытекающий из трубы, проходящей сквозь каменистую насыпь. По мере приближения, бородач улыбался все шире, а поравнявшись с нами, совсем расплылся, я даже думал, что он будет нас целовать. Но он просто с размаху хлопнул нас по рукам, что-то между обычным рукопожатием и «дай пять» завзятых рэперов с вест-коста. Следом за этим он скинул себе под ноги исполинский рюкзак, достал из кармана маленькую трубочку, из другого кармана сложенный в несколько раз тетрадный лист в клеточку, ссыпал из этого листа в трубку, прикурил, и, все так же необозримо улыбаясь, затянулся два раза и протянул трубочку Петру. Петр тоже затянулся два раза и передал мне, я почему-то затянулся только один раз, все еще храня какие-то опасения. А зря. Бородач спрятал трубочку, убрал бумажку, и снова пожал нам руки, теперь уже спокойно и основательно.

– Егор, – сказал бородач.

– Так я и думал, – ответил Петр, и еще сказал, – Петр.

– Юра, – сказал я, и обратился уже к Петру непосредственно, – А почему ты так думал?

У самого Егора эта реплика моего друга никаких вопросов не вызвала.

– А как же иначе? Ты на него посмотри, – запросто ответил Петр.

Я посмотрел. «И правда», думаю.

И мы все трое стали углубляться в лес. По пути уже выясняя, кто зачем сюда приехал. Странное дело, но через пять минут все мои параноидальные осторожности испарились, и мне казалось, что Егор был с нами с самого начала путешествия, и даже раньше, вообще мы его знаем сто лет. Не менее странно, что этот человек приехал на берег озера Ашо, почти на границу Латвии, всего-навсего чтобы посмотреть – годится ли эта местность для предстоящего летнего фестиваля. Мы ведь отправились сюда с той же самой целью. А может, для всех нас это был лишь повод, чтобы лишний раз проехаться стопом по весенней трассе и провести несколько дней и ночей в таких чудесных краях.

Егор жил в Питере, зарабатывал на жизнь розничной торговлей, а занимался музыкой. Чем именно торговал Егор, не суть важно. Он сказал, что это связано с сельским хозяйством, с растениеводством.

– Поднимаем жизнь села! – с раскатистым смешком резюмировал он, и постучал трубочкой по ногтю большого пальца. Тогда мы стали говорить о музыке – совершенно наш человек. Поговорили о писателях, поэтах – и тут Егор высказывался в таком духе, что не раз хотелось броситься и обнять его.

Вместо этого мы все втроем остановились, сбросили рюкзаки и поблагодарили Великую Любовь за то, что мы встретились, затем набили еще трубочку и дальше пошли уже помедленнее. Очень уж хорошо было в этом апрельском лесу. Холодная еще земля, кое-где даже слежавшийся снег или обкатанный как морская галька лед, и тут же – едва распускающиеся ландыши, мать-и-мачеха, какие-то розоватые дымчатые цветочки, но не клевер, конечно.

Расположились на берегу озера.

Травы росли уже вовсю, кое-где и повыше колена, трепетала от тихого дуновения юная листва, торжественно возносились горе корабельные сосны, а крупная, девственная хвоя волшебно пружинила при каждом нашем шаге.

Широкая вода то рябила мятой фольгой, то грозно темнела военной броней, и тотчас же вновь обращала к миру свое материнское, чуть встревоженное и преисполненное благодатной тишины лицо. А только отвернешься, чтобы подкинуть сухих веток на корм огню, – и снова запотевшим стеклом хмурится озерная гладь, обращая дробную рябь в нешуточные для пресноводных краев волны.

Древние холмы вставали тут же за нашими спинами. Сначала шел ржавого цвета бурьян, в который мы решили ходить по своим делам, а для напоминания повесить там табличку «Насрано с особым цинизмом». А вот уже за этой полосой отчуждения вздымались, подобно ороговевшим пластинам на хребте циклопического чудовища, утыканные мачтовым лесом холмы. Чудовище, сиречь дракон, спало своим хтоническим, землистым, неотрывным сном, и мы надеялись, что оно будет спать еще долго. По крайней мере, на наш век хватит.

А где-то там, к северо-западу, всего в нескольких часах пути, дракон спит уже на политически чуждых землях старинной Латгалии. Один водитель нам рассказывал, что есть дороги, и не особенно-то они секретные, по которым можно и пройти, и на машине проехать в Латвию, минуя пограничников и таможню.

– Вот только зачем? Что там делать? – без улыбки вопрошал водитель, открывая свободной от руля рукой банку «фанты».

Когда-то именно здесь, на этих берегах, проходил отрезок великого Пути из Варяг в Греки. Пользовались тем, что много воды – других дорог не было – а между озерами и реками, между холмами, через всю эту обитель древес и трав, бурелома и болот, тащили свои ладьи волоком. Город Волоколамск – тоже из этой истории. Глядя на уходящие к мыслимому горизонту леса, не то чтобы неприветливые, но мало похожие на сады и парки того же Петергофа, мы присвистывали, представляя этих суровых, поросших жесткими бородами мужчин, под стать этим местам крепких, добротных, в просоленных от пота рубахах, налегающих на свои нехитрые суда, под которыми перекатываются с громогласным скрипом смолистые, толстые бревна. А потом они бросали эти бревна ко всем свои богам, купались в этом самом озере, и торговый флот древней Руси шел дальше, где на веслах, где под парусами, а где опять – волоком.

– Какое-то мрачно-украинское название, – говорит Егор, – Ашо? Та ни шо! (Он сказал это с такой интонацией – вверх и резко вниз, с замедлением, как изображают обычно южный выговор).

– Кстати, я тут думал – надо бы и Псков переименовать, там и так одна гласная, уберем ее – будет Пскв. По-моему хорошо.

– Отлично, – говорю я, пока мы раскладываемся.

Петр ничего не говорит, он зачарован видом озера. И впрямь, есть на что посмотреть. Остаток дня мы что-то выкладывали, перекладывали, убирали опять, ели, курили. У Петра тоже откуда ни возьмись обнаружилась свернутая бумажка.

Ночью, у костра, я незаметно для себя задремал, а когда проснулся, то увидел, что огромная желтая луна движется по ночному небу в направлении, обратном тому, в котором она двигалась до того, как я уснул. Я ничего не понял, протер глаза, спустился к озеру умыться и спугнул там бобров. Здорово они всплеснули. Егор даже подбежал посмотреть, но бобры уже уплыли далеко. Тогда он вернулся к палаткам, достал гитару, подкрутил колки, и как бы сам для себя стал петь в эту апрельскую волшебную ночь:

– И глядя вокруг, я вижу, что их появленье весьма не случайно, весьма не случайно.

Я еле утерпел до конца песни, все бревно изъерзал своим тощим задом, и чуть ли не выхватил у Егора гитару из рук. Очень уж потянуло исполнить «Возьми меня к реке, положи меня в воду, научи меня искусству быть смирным».

– Искусству быть бОбрым, – подхватил Егор. И добавил:

– А вообще-то «Аквариум» я не очень жалую. Курехин – гений, но с ними он, по-моему, стебался. А они не поняли, думали, что такие крутые, даже Курехин с ними играет. Хотя «Два капитана два» ничего фильм. Там все хороши.

– Не знаю. А что ты думаешь про «Радугу»? Если по чесноку?

– Думаю, что слишком крутые тут места для них, приеду, скажу, что тут плохо, пусть ищут что-нибудь другое. Так тут без них кайфово, – Егор поднял лицо к темно-синему небу, распахнул объятия, словно заключая в них всю окружавшую нас красоту.

– Вот, да. То же самое. Как бы лучше сказать, все эти дела, хиппи, фесты, я люблю, но есть в этом, мне кажется, некий надрыв, фальшивая тональность, не знаю, как объяснить, – я помешал палкой угли, и стало светлее.

– Да не надо ничего объяснять, я и так понимаю. Врубись. Это как толкинисты, они живут одной жизнью, а на фестивалях – другой, у них есть особенная одежда для этого, атрибутика всякая, даже лица, по-моему, особенные несколько дней или недель в году, как маски, но это же все фэнтези, театр.

– Хотя люди, в принципе, хорошие – в целом, – говорю.

– Хорошие, кто спорит. От этого еще больше театр. Или цирк. Ладно.

Егор снова взял гитару, начал что-то такое блюзовое наигрывать, но отложил ее в сторону, и опять говорит:

– Цирк. Никуда убегать не надо, вот в чем фишка. Никуда ты и не убежишь потому что.

– Да и незачем. Если ты убежишь, кому достанутся все эти чудеса? – я прямо вдохновился нашим взаимопониманием, говорю, и что-то мне открывается в моих же словах.

Егор это, видимо, почувствовал. Смотрит мне в глаза, и отвечает:

– Потому что чудеса надо принимать. При-ни-мать! А кто их будет принимать, если чудеса звонят в дверь, а дома никого? Надел специальное лицо и поехал на «Радугу», превратился в хиппи, в буддиста, в кастанедовца, в музыканта, блин. Хе-хе.

Тут он, мне кажется, решил немного сбавить высоту. Может, застеснялся, но вряд ли, не такой он человек, мне думается. Просто решил сбавить высоту. И все.

– Как говорил один древний китайский учитель, – после этого вступления, сказанного необыкновенно серьезным, величавым, и в то же время доверительным тоном, Егор ни с того ни с сего, безо всякого перехода, принимает идиотское выражение лица, чуть ли не слюни пускает, морщится, так что от его больших серых глаз остаются одни щелочки, и пискляво гундосит, – кимми и-и хань, инньхань, синто алянь, сунь лони, хинникоа, инь.

Последнюю фразу он обрывает на истерическом визге, и с минуту еще сидит в застывшей позе мудрого отшельника из комиксов. Тут до меня доходит, и я начинаю ржать так, что слева от нас вспархивает какая-то большая птица, а справа доносится осипший со сна голос Петра:

– Ну вашу дивизию, дайте поспать, учителя.

– Все верно говорил древний китайский анахорет, все так.

Я дружески хлопаю Егора по спине, желаю ему спокойной и врубной ночи, и мы расходимся по палаткам.

Утром я встал ни свет ни заря, бодрый, готовый к новым приключениям, а Егор уже с философским видом заливал сухое печенье портвейном.

– Прикинь, Петр проснется, а мы уже пьяные сидим! Вот будет сюрприз.

– Точно, – подхватываю я, – давай так и сделаем.

Так мы и сделали. Оставили только Петру полбутылки сливовой наливки. Он говорил, что пить в походе не будет. Но мало ли.

Петр проснулся не скоро. Пока мы его ждали, нас совсем развезло, к тому же день выдался жарким, так что мы сидели, смотрели на воду, даже говорить не хотелось. Настроение было отличное, не хотелось именно делать лишние движения, в том числе и языком.

Наконец, когда жарко стало уже совсем по-летнему, Петр выполз из палатки. Посмотрел на нас долго, спокойно, покачал головой и пошел к озеру. Плескался он там, наверное, с полчаса, а когда вернулся, сразу стал ставить воду для чая, распаковывать печенье, конфеты, потом задумался о чем-то, махнул рукой в сторону другого берега, и приложился к наливке. Выбросил пустую бутылку в специальный пакет и стал пить чай. Мы присоединились к Петру.

Позавтракав, решили идти на разведку. Что именно разведывать было неважно. Егор остался в лагере, ему было лень, а мы с Петром выдвинулись.

Вначале все было как по учебнику для юных топографов, разве что за одним особенно высоким и широким холмом мы набрели на лагерь отдыхающих филологов. Филологи были любезны, совсем нам не удивились, зато налили мне целый стакан какой-то настойки, пахнущей всеми травами короткого северного лета. Перекинулись добрыми пожеланиями, и мы пошли дальше. Петр все цокал языком, дескать, только ты, Юра, мог найти в пятнадцати километрах от ближайшего человеческого жилья, почти на границе нашей невероятной родины, стакан чего-то крепкого. Я пожимал плечами и наслаждался теплом в животе и ненавязчивым мельтешением мыслей.

Шли мы, шли, и, наконец, зашли в такие дебри, что и на карте нашей этих мест уже не было. Они были там, где карта кончалась, просто белая бумага, и все. Даже, может быть, за границей бумажного листа. Пришлось сесть и начать думать. Но ничего не приходило в голову. Разве что идти куда придется. Куда-нибудь да выйдем.

– Слушай, Юр. Тут тебе не подмосковные леса, где на каждом пятачке или военная часть или коттеджный поселок. Можем ведь и никуда не выйти.

– Да, – отвечаю. А что еще ответить – не знаю.

И тут Петр сообщает, что у него есть компас.

– А я думал, что потерял его!

Это дает нам хоть какую-то возможность сориентироваться, и мы идем по компасу, на юг, там должно быть озеро, именно тот берег, где наш лагерь. Но не прошли мы и километра, наверное, как Петр снова сообщает, что потерял компас. На этот раз действительно потерял.

– Знаешь, за что я тебя люблю, – говорю я, а сам чувствую, что начинаю всерьез бояться.

– Отстань, пошли лучше так, как шли, по возможности не сбиваться с направления, скоро темнеть начнет, тогда задница, – не глядя на меня, отвечает Петр скороговоркой.

И мы идем дальше.

И правда, начинает темнеть. Пока еще почти незаметно, почти понарошку.

Но мы все-таки не сбились с маршрута, – между редеющими деревьями замелькала вода. А потом мы оба увидели синеватый дымок костра. Я подумал, что там сейчас сидит Егор, готовит ужин, тушенку и гречку, время от времени вынимает из кармана свою трубочку, а мы здесь, в лесу, и лес с каждой минутой все темнее, все строже. У меня сжалось сердце.

– Все бы ничего, – подал голос Петр, – но тут болото, а обойти его, по ходу, никак. По крайней мере, у нас нет времени, чтобы искать обходные пути.

– И? – вяло уточняю я, хотя уже знаю ответ.

– И пойдем через него. Возьми палку подлиннее, и вперед.

Так мы и поступили. Один раз нашу топкую и зыбку тропу пересекли кабаньи следы. Жутковато, но время нас подстегивало, и мы не стали задумываться еще и над этим.

Под сенью деревьев не видно было ни зги, когда мы, наконец, вышли к краю леса. До лагеря отсюда подать рукой, но, как назло, тропинка совсем затерялась в последних метрах болота. Проверять глубину не хотелось. Петр проскакал по кочкам, которые с чавканьем ушли в воду сразу после его шагов, и болото со своим фирменным обманчивым спокойствием стояло не шелохнувшись, будто и не было никаких кочек. Как в бродилке на «Денди».

– Ну, класс, – ору я вслед Петру.

Он оборачивается, видно, что беспокоится очень.

– Слушай, может, подождешь, я за Егором сгоняю и мы вместе вернемся, навалим тебе тут палок всяких, пройдешь?

– Ничего я ждать не буду, сейчас, пять сек, – говорю, и, одержимый странным вдохновением первопроходца, карабкаюсь на ствол молодой осины, осина постепенно прогибается под моей тяжестью, именно в том направлении, как мне нужно. Все сработало, я потом очень этому удивлялся – осина согнулась почти до самой земли, так что я даже не встал, а как бы лег на спину, и вот я уже на сухой – почти сухой, по сравнению с болотом, разумеется, – земле. Петр только щеку почесал, и мы втопили.

Егор, как я и представлял, варил гречку. Курил сигареты. Обрадовался нам, мы обнялись. За едой рассказали ему, как дело было. Я не удержался, чтобы не добавить драматизма. Не то, что приврал, но акценты расставил определенным образом.

А ночью мы уже втроем терли глаза и чесали щеки, наблюдая самое настоящее лунное затмение. Потрескивал как будто так и надо костер, в зарослях кустарника стрекотала птица, которую мы назвали Птица-зингер, очень похоже она делала клювом «трык-трык-трык», да и «зингер» ведь значит «певец», так что все верно, и другие птицы тоже участвовали в озвучивании местности, где-то совсем рядом купались бобры, Егор меланхолично дул в губную гармошку, а лунный кругляш убывал прямо у нас на глазах, все скуднее освещая наше задумчивое становище, в темном зеркале озера Ашо почти уже нечему было отражаться, кроме отблесков неяркого огня между нашими палатками, и мы ничего не могли с этим поделать. Честно говоря, мы все-таки еще сомневались, после тех танцев возле холма, но водитель, который подвозил нас на следующий день, подтвердил, что лунное затмение было, о нем даже в новостях говорили.

– Вы что, вообще телевизор не смотрите? – спросил водитель, обернувшись поочередно ко мне и к Петру на заднем сиденье.

– Вообще, – говорю, – там в лесу негде.

– А-а, – отвечает он, – точно. Так вы там неделю, что ли были?

– Почти, – отзывается Петр.

– А зачем, если не секрет?

– Типа как половники ездили, – это так Петр пошутил. В смысле, он хотел пошутить про паломников, а слова просто перепутал. Петр может.

Водитель помотал головой, вопросительно повернулся ко мне.

– Он имел в виду, как паломники, ну, там такие места – как будто святые, – выручил я друга, а заодно и водителю помог.

– Тогда понятно, – говорит.

Не знаю уж, действительно он понял, или решил от греха подальше сменить тему.

Мужик попался любознательный, но и сам много чего знал. Так, когда мы рассказали ему про странные длинные холмы с озерами наверху, он, не задумываясь объяснил нам, что это не холмы, а курганы. Самые обыкновенные древние курганы. Скорее всего, не русские, а еще скифские. Отсюда и озера – по прошествии многих веков земля просела как раз над теми помещениями, где и находилась усыпальница, а вода уже от дождей и снега набралась.

Мы с Петром, помню, переглянулись – не проливает ли эта история свет на фигуру с лунной походкой. Но было понятно, что не только не проливает, а лучше вообще об этом пока забыть, и потом забыть. И уж точно не спрашивать, что думает об этом водитель, который везет нас почти что до самого дома.

Так, между прочим, и получилось – нас довезли не почти, а до самого дома, где жил Петр. Точнее, до стоянки за этим домом. Потому что в дороге мы говорили, говорили, и оказалось, что у этого мужика – звали его, кстати, тоже Юра – напарник по малому бизнесу отказался с ним работать неожиданно, что-то себе другое нашел, и теперь ему некому помочь. И вписаться негде в Москве. Петр предложил вписаться у него, предварительно узнав, чем именно занимается Юра и на сколько он собирается у него остаться. Юра делал веники для бань и продавал их на автозаправках. А остаться он хотел бы всего на пару дней. Именно этого времени ему бы хватило, чтобы упаковать полную машину веников и отвезти их другому человеку, который уже будет распределять товар по трассе. При условии, что мы ему поможем. Если мы не заняты. Мы не были заняты, начались майские праздники, а я и вовсе бросил институт той весной, к тому же Юра обещал заплатить за работу и кормить и поить нас за вписку. Петр жил с мамой, но мама на все праздники уехала на дачу, так что никаких проблем не было, в тот же вечер мы сидели у Петра на кухне, видели из окна белый «фольксваген» за сетчатым ограждением, пили сухое вино и ели готовую пиццу и салат из свежих овощей и зелени.

Да, чуть не забыл, Егор вышел на трассу вместе с нами. Сперва мы проехали по проселочной дороге все втроем в кузове крытой «газельки» с загорелыми сезонными рабочими, а только встали на шоссе, мимо пролетела «ауди», из открытых окон которой гремел залихватский калифорнийский панк и слышался женский звонкий смех. «Ауди» пронеслась, не сбавляя скорости, но Егор уверенным жестом, без суеты, вскинул руку, мы с Петром подумали было, что он пионер в автостопе, но тут машина резко тормознула, взметнув облако придорожной пыли, золотистой в лучах утреннего солнца, а Егор так же неспешно подошел, что-то сказал в окошко, открыл заднюю дверь, забросил свой необъятный рюкзак – и вот он уже несется в свой Питер в компании развеселых девиц под бодрые рифы панк-рока.

– Этот мужик знает, что делает. Точно тебе говорю, – закуривает Петр первую свою за утро сигарету.

Мы оба смотрим в ту сторону, куда уехал Егор. «Ауди» уже не видно, только дрожащий над трассой воздух поднимается вверх, к серо-голубоватому небу поздней весны. По небу плывут облака, они движутся в сторону Москвы. Дует теплый, простой ветер. В пяти шагах от нас останавливается белый «фольксваген».

– Точно тебе говорю, знает, – повторяет Петр.

Я ничего не отвечаю. Все ведь и так понятно.

 

На въезде в лес, который вообще-то запрещен, мы и обосновываемся со своими вениками. Юра поставил машину багажником к лесу, и нам остается только доставать оттуда пахучие пучки сушеных березовых веток, перевязывать их проволокой, и укладывать в полиэтиленовые прозрачные мешки. Все. Мы уже сделали почти половину, а Юра сходил в ближайший магазин и притащил два тяжелых пакета – колбаса, сыр в нарезке, хлеб, соус для салатов, помидоры, сухарики с солью и с зеленью, пиво в стекле, сигареты. Мы довязали еще с десяток снопов, сели на длинное стародавнее бревно, отполированное сотнями задниц, и принялись трапезничать.

Солнце стояло прямо над нашими головами, ощутимо пригревало макушки, футболки под мышками и на спине стали влажными, до конца дня было еще далеко, и нам, вообще-то, совсем и не хотелось слишком быстро заканчивать работу.

Но как мы не старались оттянуть этот миг, но уже на закате все было готово. Юра поблагодарил нас, пожал руки, мы сели в «фольксваген», доехали до рынка возле станции, затарились еще двумя пакетами – Юра угощал, он-то был рад, что мы справились вдвое быстрее, чем он рассчитывал, – и пошли через железнодорожные пути в березняк, за которым начинался смешанный лес, а за лесом был давно уже заброшенный карьер, где днем иногда гоняли на своих шумных мотоциклах любители спорта, а сейчас, на ночь глядя, ждали нас друзья. Они очень нас ждали, по-настоящему успели соскучиться по нам за ту неделю, что нас не было в городе. Что уж и говорить – мы соскучились не меньше.

 

 

ЛИФТ

Рассказ

 

Некий человек вышел из своей квартиры на шестом этаже, закрыл за собой дверь и вызвал лифт. Когда двери открылись, он вошел в кабину. Там он нажал кнопку с изображением единицы, вздохнул, поправил воротник пальто и поехал.

В то время, как лифт двигался вниз, человек полусонно разглядывал окружающее пространство. Собственно, пространства была крайне мало, и разглядывать было особенно нечего. Но и ехать предстояло совсем недолго. К тому же было раннее утро, будний день, и нужно же было что-то делать в эти медленные полминуты в тесной кабине лифта, выйдя из которой человек станет чуть ближе к своему рабочему месту с монитором компьютера, принтером, телефоном и блокнотными листами, разложенными по всему столу и приколотыми к стене над столом. Впрочем, это будет еще нескоро. И человек стал более внимательно присматриваться к обстановке.

Кабина была не новой, но и не особенно старой. В отличие от многих других, пол ее не был заплеван, лампа в потолке не была утыкана обгоревшими спичками и истлевшими окурками, а из десяти кнопок с цифрами расплавлены зажигалками были всего две. На стенах виднелись следы каллиграфических упражнений и попыток выразить себя в примитивной графике, но выглядели они очень бледными – благодаря усилиям лифтеров, честно пытавшихся отмыть стены порошком до изначальной чистоты. Постепенно человек стал привыкать к неяркому ровному освещению, источником которого служила лампа под матовым пластиковым плафоном на потолке кабины. Видимо, в лифте была предусмотрена вентиляция, потому что воздух, которым дышал человек в столь замкнутом помещении, оставался всегда свежим, без малейшего намека на затхлость и духоту.

 

Устав стоять, человек сел на стул и вытянул ноги. Затем повертел головой туда и сюда, размяв таким образом шею, и, немного подумав, стянул один за другим ботинки. Покрутив ступнями ног так же, как до этого крутил головой, человек потянулся, снял пальто и повесил его на крючок. Расстегнул две верхних пуговицы рубашки, привычно нащупал под рукой газету, развернул ее на предпоследней странице и стал читать новости спорта. Затем достал из кармана рубашки ручку, поразгадывал кроссворд, отложил газету и встал. Немного покашляв, человек открыл холодильник, какое-то время бездумно смотрел в него, потом торопливо достал колбасу, масло и хлеб. Закрыл дверцу, снова открыл, достал еще кефир. Сделал себе два бутерброда, а кефир выкинул в мусорное ведро, предварительно слив остатки в раковину – оказался прокисшим. Тогда человек зажег конфорку, поставил эмалированный чайник, дождался, пока тот вскипит, всыпал в кружку со своим именем, выведенным облупившейся золотистой краской на темно-синем фоне, две ложки растворимого кофе, две ложки сахара, залил все это кипятком, помешал, откусил сразу полбутерброда и сделал большой глоток. Внутри стало тепло и уютно. Захотелось курить, но за едой было не очень приятно, и человек доел сперва один бутерброд, и только тогда прошел в туалет, закрылся на щеколду – он зачем-то делал это каждый раз, хотя кроме него в помещении никого никогда не было – и не спеша закурил. Бросив окурок в унитаз, человек смыл воду, попшикал освежителем с номинальным запахом океанского бриза и вернулся к оставшемуся кофе и бутерброду.

После завтрака можно было приниматься за работу, хотя тянуло посмотреть, что там в новостях, но человек преодолел соблазн и включил "Автокад", чтобы закончить уже наконец этот торговый центр – очередной безликий и бесполезный торговый центр недалеко от автовокзала. Человек проработал часов до двух, потом еще покурил, сделал кофе, на ходу сжевал кусок колбасы и два печенья и продолжил чертить.

Ровно в шесть человек решил, что на сегодня хватит, а доделать все он успеет завтра утром. Тогда человек вышел в магазин, купил там пакет яблочного сока, хлеб, плавленый сыр, пачку сигарет и замороженные вареники с картофельной начинкой. Не глядя по сторонам, а только себе под ноги – как обычно – человек возвратился, приготовил ужин, поел, пощелкал пультом, остановился на новостях и стал есть вареники. Когда новости закончились, человек переключил на какой-то детектив про англичан и перешел на сыр с хлебом, который запивал соком.

 

Потом человек последний раз покурил на ночь, подумал о том, что, в сущности, не такую уж плохую жизнь он прожил, хотя чего-то как будто и не хватает. Это было очень смутное, бесцветное ощущение где-то на периферии его бытия – словно он простоял всю жизнь не в той очереди. Или что он много лет ждал какую-то важную посылку, но ждал зря, потому что при оформлении заказа ошибся одной цифрой в домашнем адресе. Всего-то одной какой-то цифрой. Да и очередь была  в том же самом магазине. Она даже соприкасалась, местами совершенно перемешивалась с той, нужной, очередью. Но, как это ни странно, была все-таки не та.

Человек выкурил еще одну сигарету, он прикурил ее от той, первой, постоял какое-то время перед открытой форточкой, и у него было чувство, что вот-вот он вспомнит что-то самое важное, единственно важное, то, что только одно ему и надо было всю его долгую жизнь – а другой жизни у него не было. И не такая уж она была долгая. И вот ему уже, конечно, пора и умирать. Восемьдесят два года – это уже достаточно много, чтобы пришло время умирать. И умирать, если вглядеться в себя, было не очень страшно. И не особенно даже и жалко. Только вот какое-то бесконечно грустное, странное чувство где-то всегда чуть в стороне, как то, что можно едва уловить боковым зрением, но всякий раз, когда ты поворачиваешься, чтобы посмотреть на это прямо, лицом к лицу, то оно снова оказывается где-то в стороне, едва уловимое боковым зрением.

Но вот и очередь подошла, а была ли она и вправду не та или все-таки та – сейчас и узнаем. И человек умирает. И только тогда, умерев, он оказывается лицом к лицу с продавцом, и тот смотрит на человека, а человек смотрит на него, и все вспоминает, и радуется, как ребенок. К тому же перед ним ведь совсем никакой не продавец. Да и человек не в магазине, а в каком-то очень красивом и светлом месте, одновременно знакомом и не знакомом. Впрочем, все только начинается, понимает человек и чувствует, что ему уже совсем не больно, и больше никогда не будет больно. И она даже чуть-чуть удивляется – как он мог столько лет жить с этой постоянной болью. И с чем-то еще, что всегда будто стояло за плечом или нависало над головой, и это отравляло все, что только было в мире, даже самое лучшее. А теперь этого нет, и даже странно, что оно когда-то было. Впрочем, разве это были и впрямь годы? Кажется, что несколько секунд. Ну, как в лифте – зашел, не успел как следует продумать ни одной мысли – и уже все. А казалось – едешь и едешь, а двери все не открывается.

 

И вот двери, наконец, открылись.

Девушка в узких джинсах и длинном шарфе и молодой человек в узких джинсах и длинном шарфе вошли в кабину и поехали наверх. "Странно, – сказала девушка, – лифт ведь ехал с десятого этажа, ну, как всегда, чтобы подольше ждать, вот, но я же точно слышала, и видела на экранчике, что он останавливался на шестом этаже, кто-то вошел, дверь хлопнула, даже вроде кто-то кашлял внутри, а лифт пустой приехал". "Ну, может человек передумал и пешком пошел, а потом вспомнил что-то, и домой вернулся" – ответил молодой человек. "Может и так. Фу, как тут накурили в лифте, и еще как будто колбасой воняет" – и девушка стала стягивать с себя шарф и снимать ботинки. "Ладно, сейчас проветрим, проходи пока в ванную, а я тут открою и заодно чайник поставлю" – щелкал кнопками на куртке молодой человек.

"Ну, скоро там – опять кто-то на полдороге вызвал",  – скрипела сапогами на первом этаже довольно бодрая еще бабушка, заодно проверяя свой почтовый ящик на предмет квитанций на оплату света и воды.