Нателла ЛАЛАБЕКЯН
МЕЖДУ МЕЧТОЙ И РЕАЛЬНОСТЬЮ
Вместо биографии
О Римме Казаковой, Константине Орбеляне и о себе
Судьба, как колоду карт, раздаёт нам жизненные обстоятельства, заранее определяя страну и семью, в которых мы родились; наши способности – интеллектуальные, физические и т.д. Она вовлекает нас в своеобразную игру. При этом подкидывает всё новые и новые карты и требует от нас сыграть с ней наилучшую партию. Те карты, которые я считала изначально проблематичными и нежеланными на пути между мечтой и реальностью, оказались наиболее полезными и интересными.
Когда мне было три года, моя семья переехала из Еревана в Москву. В семье у нас стали говорить на двух языках – на армянском и русском. Армянская часть нашей жизни осталась где-то там, за горами. После того, как я окончила школу, и мы переместились на постоянное жительство в Соединённые Штаты, наша семья заговорила на трёх языках – на армянском, русском и английском. Ещё одна часть нашей жизни – российская – осталась вдалеке. Мне казалось, от моей жизни всё время откалываются фрагменты, которые никогда не соединятся вместе, и на каждом повороте судьба расставляет вместо точек многоточия.
Несмотря на то, что я писала стихи с шестнадцати лет, мне хотелось быть искусствоведом, жить в необыкновенном мире красок и форм.
В Лос-Анджелесе я работала и параллельно училась в Южно-Калифорнийском Университете на двух факультетах – искусствоведческом и филологическом отделении русского языка и литературы, пытаясь одновременно осуществить мечту и сохранить связь со своим прошлым и русской культурой. Но полностью посвятить себя любимой профессии оказалось в чужой стране слишком большой роскошью, и я могла себе позволить всего лишь два дня в неделю работать доцентом Государственного музея Лос-Анджелеса.
А в мире происходили события, которые по-новому давали возможность посмотреть на своё прошлое и увидеть будущее. Рухнул “железный занавес”, страна, в которой я родилась, перестала существовать. Жителями новых стран оказались не только те, кто покинули бывший СССР, но и те, кто остались на его пространствах. До этого мне казалось, что только нам, иммигрантам, выпал жребий прожить две жизни: одну, у которой не было завершения, другую – у которой не было начала.
В те годы в Соединённые Штаты хлынула новая волна иммиграции, а с ней – новые встречи (я со временем их назвала “неслучайными”) с людьми, кардинально образом изменившими мою жизнь. Благодаря им я поняла, что единственное препятствие между реальностью и мечтой – мы сами, только наши действия могут преодолеть разделяющую их грань.
Первая такая встреча была с актрисой Ириной Цывиной, которая по семейным обстоятельствам оказалась в Лос-Анджелесе и прожила в нём несколько лет. Во время одной из дружеских посиделок в нашем доме речь зашла о моих стихах, и она попросила почитать несколько из них. После этого вечера Ирина буквально не оставляла меня в покое, настаивая на издании сборника, предлагая помочь с его составлением. Так появился на свет мой первый сборник стихов “Я создала твой образ” в издательстве “Альманах”, которым владел основатель популярного русскоязычного еженедельника «Панорама» Александр Половец.
Мало что изменилось в моей жизни после этого события, но я продолжала писать, и через какое-то время в том же издательстве вышел мой второй сборник “От образа к облику”, после чего произошла ещё одна судьбоносная встреча с необыкновенным человеком – Маэстро Константином Орбеляном. Маэстро был приглашён к нам домой нашими друзьями, и я подарила ему обе мои книги. Через несколько дней он позвонил мне, сказал, что ему понравились мои стихотворения, и предложил положить два из них на музыку. Это было одновременно радостное и шокирующее предложение. Я была абсолютно не уверена в своих способностях привести этот план в действие. Но Маэстро настаивал на своём, и мы совместно создали две песни, а позже – третью. Я до конца своих дней ему благодарна за то, что он поверил в меня. Прошло много лет, но у меня до сих пор звучит в ушах его фраза, которую он повторял в процессе работы: “Нателла, вы можете лучше”, и я стараюсь не подвести его.
Когда Маэстро сочинял новые произведения, он хотел, чтобы об этом узнал мир, он не прятал их в стол и не ставил, как я свои книжки, на полку. Маэстро записал песни на диск и настоял на их презентации (а заодно и моего второго сборника) в Армении, повёз их в Россию, дал их послушать своей давней подруге поэту Римме Фёдоровне Казаковой. Ей понравились песни, и Константин Орбелян предложил нас познакомить. Мы приехали к ней на чаепитие, я прихватила с собой оба моих сборника. Почти сразу, за чаем, Римма Фёдоровна открыла одну из книг наугад и прочитала вслух два стихотворения. “Стихи хорошие”, – сказала она, перевернула страницу и, начав читать третье, в недоумении запнулась: “А вот что означает строчка “Не объятое временем пространство?”. Я была не готова к подобному повороту событий: из чаепития с легендарной женщиной вечер превращался в литературный семинар, и, растерявшись, не смогла ей ответить. Видя моё замешательство, Римма Фёдоровна не стала продолжать, но, посмотрев мне в глаза, спросила в упор: “Нателла, насколько серьёзно ты хочешь заниматься поэзией?”. Перед нашим уходом Римма Фёдоровна предложила мне ещё раз зайти на чашку чая перед моим отлетом в Лос-Анджелес и обсудить этот вопрос.
В машине Константин Орбелян посмотрел на моё всё ещё взволнованное лицо, засмеялся и сказал: “Нателлочка, привыкайте к профессиональной критике, сегодня Вы прошли боевое крещение”. Но окончательно меня утешил мой муж, которого, по возвращении, сразу же с порога гостиничного номера я спросила: “Что такое «не объятое временем пространство»?” – “Храм Божий”- не моргнув глазом, ответил он.
В тот вечер Римма Фёдоровна задала мне один из важнейших вопросов моей жизни, который заставил меня задуматься – чем я, действительно, хочу заниматься. Я никогда не планировала стать поэтом, потому что поэт – это не совсем профессия. Это образ жизни. Состояние души. А для меня – единственный способ осмысленно соединить все звенья моей жизни и заполнить паузы между её многоточиями, почувствовать, как стирается грань между мечтой и реальностью.
Эта встреча определила мою дальнейшую литературную судьбу.
У нас завязалась неожиданная для меня дружба с Риммой Фёдоровной. Я не переставала удивляться энергии этой женщины, количеству времени и сил, тратившихся ею на дружбу, общение и помощь людям, особенно молодым поэтам, которых она называла своими “литературными детками”. Я оказалась одной из них. Римма Фёдоровна порекомендовала мне поступить на заочное отделение Литературного института имени Горького.
Я попала в семинар, который вёл поэт, прозаик, один из лучших знатоков творчества Достоевского Игорь Леонидович Волгин, без профессионализма и тактичного руководства которого я, возможно, сбежала бы с первого курса из-за, как мне казалось, слишком безжалостной атмосферы, возникавшей между студентами во время обсуждения стихов (теперь я вспоминаю это время с улыбкой и благодарностью).
К сожалению, Римма Фёдоровна слишком рано ушла из своей и моей жизни, её памяти я посвятила свою первую после Литинститута книгу – “Многоточие…”. Но она успела познакомить меня с другой замечательной женщиной и поэтом – Татьяной Витальевной Кузовлевой, которая шаг за шагом разматывает передо мной ариаднову нить в московский литературный мир.
Книга «Две жизни» – результат любви, доброты и помощи необыкновенных людей, которые научили меня верить в себя и в возможность претворения мечты в реальность.
Она посвящена памяти Маэстро Константина Орбеляна, ушедшего из жизни 24 апреля 2014 года, и составлена из нескольких моих последних сборников стихов и рассказов, изданных в Армении на русском языке, а также в переводах на армянский поэта Артёма Арутюняна.
Это первая книга, которая напечатана в России. В ней и стихи, и короткие рассказы, и путевые заметки. Я пишу рассказы на автобиографической основе, ощущая близость с Марселем Прустом. Не считаю их мемуарами, не становлюсь главным героем, а, скорее, повествователем, свидетелем различных событий и взаимоотношений между людьми и миром животных.
В последнее время я часто прилетаю в Армению и Россию. В моей жизни уже давно стёрлась грань между периодом “до” и “после” иммиграции. Лос-Анджелес мне стал таким же родным, как Москва и Ереван. Я люблю все три города и три языка, на которых говорю. Но продолжаю писать на русском.
Что же касается колоды карт, розданных жизнью, то мне крупно повезло, и особенно – с наставниками, которые учили эти карты правильно раскладывать.
Из предисловия к книге «Две жизни»; изд. «Художественная литература», 2014
СТИХОТВОРЕНИЯ
Две жизни
Америка, Россия, континенты…
Две жизни, словно два эксперимента:
Та, что была, – она осталась где-то,
Та, что сейчас, – у той начала нету.
Две жизни, что в одну судьбу одеты.
В одной душе – расколотость планеты.
Две жизни – и на каждую полсвета.
Две жизни – дар или проклятье это?
Бессонница
Не будет сна – моя вина.
Я зажигаю свет средь ночи,
И рушится на лист поток
Не высказанных многоточий –
О самом главном, между прочим.
Воскресенье
Над волнами и кораблями
На фоне мачт и облаков,
Сквозь мглу туманов и обманов,
Над крышами жилых домов
Стальные птицы появлялись
И плавно исчезали вновь.
И оставлял неясный отчерк
Творимый ими в небе путь.
Пунктирами и многоточьем
Они троили свою суть.
И в воскресенье днем и ночью,
Лишь стоило вглядеться мне,
Растянутое их отточье
Я различала в вышине.
Они, как горе-ученицы,
Летали до захода дня,
Завидуя обычным птицам,
Себя в громоздкости виня,
Оставив в небе многоточье
И вклиниваясь в облака
Над инженерной не-разгадкой,
Над не-подсказкой маяка…
Синяя птица
Может, к лучшему это, что сызнова не повторится
Улетевшее лето, как синяя райская птица,
Растворившаяся высоко в небесах в одночасье.
Где оно обитает и сколь продолжительно – счастье?
В этот год не лгала, в этот год я почти не мудрила,
Записала вопросы, ответы – как птиц, отпустила.
Ну а то, что свеча надломилась, но всё же сгорела,
Это значит – свободна душа и, как воск, моё тело.
И зима, и весна, и минувшее лето, и осень
Замыкают в кольцо мою память, с собою уносят.
Синей птицей в закат этот год улетел в одночасье,
Без обид, налегке, в облака, окольцованный счастьем...
* * *
…И в преддверье зимы, без остатка
Эту осень вдохни, эту жизнь.
Не скользи по поверхности гладкой –
Отдохни, оглянись, отдышись.
Не пройди мимо точного слова,
Чтоб до сути добраться – живи!
Сохрани в себе привкус медовый,
Терпкий привкус осенней любви.
Сохрани каждой клеточкой этот
Поздним солнцем пронизанный путь,
Не растрать ликование лета
И дыханье весны не забудь.
Мимо счастья, судьбы своей мимо
Не пройди, чтобы их ощутить.
Мысль и слово – они неделимы.
Как не просто их соединить!
Посвящение
Сколько раз может сердце взрываться, зажатое в клетке,
Если все попаданья в него так жестоки и метки?
Сколько нужно в ночи исписать дневниковой бумаги?
Сколько женщине нужно терпения, силы, отваги?
Говорил о любви, обещая ей звёздное небо,
Оказалась ненужной, как корка засохшего хлеба.
Стала вроде наскучившей, лишней, постылой обузы.
Стала гирей на сердце, тяжелее тяжёлого груза.
Сколько женщина выдержать может, все боли итожа,
Чтоб понять, что и ты в этой роли не нужен ей тоже.
Что свободна она, хоть живёт с незажившим ожогом.
Отдала, что могла, и осталась чиста перед Богом.
* * *
Aнаис
И юной, и тонкой, и нежной,
Что в жизни тебе предстоит?
Вот так из-под снега подснежник
Лукаво и робко глядит.
Так ты, от судьбы ожидая
Открытий, чудес и любви,
Бежишь, на ходу распевая
Веселые песни свои.
И юной, и тонкой, и нежной –
Останься подольше такой:
Журчащею, радостной, вешней,
Спеши шаловливой рекой,
Беги, моя юная дочка,
Мне вслед за тобой не поспеть,
Бежит за тобой моя строчка,
С тобой веселее ей петь...
* * *
Моим подругам
Память жестока и нам не подвластна.
Время прошедшее стёрто, неясно.
Как под цилиндром искусного мага,
Скрыта реальность. Я не понимаю,
Что же случилось, что сделалось с нами?
Или любовь нам навеяна снами?
В картах разлук есть своя достоверность,
В них заблудилась забытая верность.
Стёрты магическим ластиком встречи,
Всё забывается – губы и речи.
Память коварна и память жестока.
Слышу, как сердце стучит одиноко.
Сколько в нем боли и веры хранится!
Взгляд мой становится взглядом провидца.
И не обманом я жизнь свою мерю,
Всё еще верю в любовь...
Просто – верю.
Вопрос
Как взаимосвязаны
Книга Стефана Малларме,
Которую подарила мне дочь;
Его письмо, написанное другу 24 сентября 1866 года,
Которое я прочитала сегодня, 12 сентября 2012 года;
Приход моего сына в гости в тот момент,
Когда я поранила до крови руку,
Поправляя его фотографию в рамке, –
Как взаимосвязано всё это
С моим желанием после долгого молчания
Написать стихотворение?
Васильки
Стихотворение в прозе
Суббота. Утро. На душе полное отсутствие какого-либо конфликта. Передо мной – чашка кофе на подносе с изображением чашки кофе и двух васильков – коренастого и тонконогого.
Взгляд скользит к окну, где дождь и ветер выясняют свои отношения с бухтой, яхтами, деревьями, велосипедистом. Косые струи прибивают маленькие капли воды к стеклу, а большиe под своей тяжестью с размаху шлепаются вниз.
Ветер разворошил кроны тополей, и они, как многорукие Шивы, одновременно размахивают всеми ветками, споря с ветром, словно торговки в базарный день.
Велосипедист, несмотря на дождь, катит, как ни в чем не бывало, из магазина – с кульком, болтающимся на руле.
Мысли возвращаются к подносу с двумя васильками в бело-зеленых квадратах. Поднос старый, а васильков я раньше не замечала.
Они словно возведены в квадрат. Математическая шутка художника или оптическая иллюзия, подобие неба и поля? В музее, где я работала, висит картина Рене Магритта: “Курительная трубка”, а под ней надпись “ C’est ne pas une pipe” – “Это не трубка”. В смысле, изображение не есть сам предмет.
Может, поэтому я и не замечала раньше на подносе этих васильков – любимых цветов моего детства. Когда я их увидела впервые в подмосковном поле, у меня перехватило дыхание. Я еще не знала их названия, спросила у мамы: – “Что это?” – “Это васильки”, – ответила она.
Может быть, у художника, разрисовавшего мой поднос, тоже было цветущее поле где-нибудь под Cincinnati, где васильки зовутся “cornflowers”, “кукурузные цветы”, а иногда “bachelor’sbuttons”, “пуговицы холостяка”.
Забавно. В России этого “холостяка”, наверное, звали Василием.
Дождь, наконец, перестал, но ветер, разворошивший и кроны тополей, и мою память о васильках, не унимался. Квадрат окна обрамлял бухту, яхты, деревья, превращая их из реальных предметов в собственные изображения.
А из соседского окна, возможно, впервые смотрит на заоконье будущий дизайнер или художник и спрашивает: – “Мама, что это?” – “Это яхты, это бухта, это дождь…”.
Это детство. Это васильки…
НЕСЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА
Рассказ
Удивительно, насколько жизнь полна неслучайными совпадениями. Наверно, с любым из нас происходило такое: стоит о ком-то подумать, как раздаётся телефонный звонок и на другом конце провода – человек, о котором только что вспомнилось. Возможно потому, что в каком-то невидимом измерении мы все взаимосвязаны друг с другом, и не только с людьми из настоящего времени, но и из времени прошлого. В предисловии к моей книге «Путь к себе» я писала о том, как Римма Федоровна Казакова, моя литературная наставница, которой ко времени выхода этой книги уже не было с нами, помогла мне найти её название.
В прошлом году со мной произошла ещё одна удивительная история, на этот раз связанная с человеком, с которым я никогда не встречалась, поэтессой и прозаиком Ириной Одоевцевой, женой поэта Георгия Иванова. Её книга воспоминаний попала мне в руки в эмиграции лишь недавно. Я знала про эту книгу, ещё учась в Литинституте, но в Лос-Анджелесе, где нет русских библиотек, а времени в Москве у меня всегда в обрез, так и не прочитала ее.
Спустя несколько лет я обнаружила книгу Одоевцевой дома у своей подруги, дочитывавшей последние страницы. Она согласилась дать мне её почитать и очень хвалила.
Начала читать в Лос-Анджелесе, а закончила в Ереване. Книга оказалась настолько интересной, что я готова была её проглотить за первые два-три дня, но я стала растягивать удовольствие, не хотела с ней расставаться, читала по несколько страниц в день. Я уверена, что ни один читатель не остался равнодушен ни к самой книге, ни к судьбе и характеру автора. Но ведь для каждого читателя новая книга – это его личное открытие.
Проникнутая светом и обаянием личности “маленькой поэтессы с огромным бантом”, книга уносила меня в незабываемый серебряный век русской поэзии. На её страницах оживали портреты моих любимых поэтов: Мандельштама, Блока, Георгия Иванова, а также многих других, в том числе Зинаиды Гиппиус, Мережковского, Адамовича, живших сначала в России, а затем в эмиграции. Одоевцева преподносила их имена читателям, как одну драгоценность за другой. О себе она говорила мало, но именно её образ, вырисовывавшийся за страницами прочитанного, потряс меня более всего. Поэтесса, друг многих поэтов, женщина, которая, благодаря своему жизнелюбию и силе духа, пережила революцию, эмиграцию и войну, в конце жизни, уже в 92 года вернулась в Россию. Но она вернулась не одна. Своей книгой мемуаров она вернула в Россию всех умерших вдали от Родины друзей. В предисловии к первой книге “На берегах Невы” она уточняет: “Я пишу не о себе и не для себя, а о тех, кого мне было дано узнать” и просит читателей любить и помнить их, а в предисловии к книге “На берегах Сены” говорит словами Габриеля Марселя о бессмертии, которое дарит любовь (мне попалось издание, объединяющее обе книги).
Когда-то в юности она, мечтавшая стать поэтессой, ученица Гумилева, писала о себе:
Нет, я не буду знаменита,
Меня не увенчает слава,
Я, как на сан архимандрита,
На это не имею права.
Ни Гумилёв, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.
Не замечая бытовых трудностей послереволюционной России, она верила, училась, работала, слушая, запоминая и впитывая в себя необыкновенную литературную атмосферу начала века. Что она знала о своём будущем?
Ей предстояло перенести эмиграцию, новую страшную войну, потерю многих друзей…
Я живу в Америке и знаю, с каким трудом здесь сохраняются мечты, особенно творческие, и тем более связанные с родным языком и литературой. А ведь у Одоевцевой был шанс войти во французскую литературу, но она осталась верна родной, русской.
В эмиграции, в Париже русские поэты искали спасение, объединяясь вокруг литературных журналов, организовывая литературные кружки – такие, как у Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, и там «маленькая поэтесса с огромным бантом» продолжала слушать и учиться, а говорил больше Георгий Иванов – один из тех, кого можно назвать душой русской поэзии. Но именно Ирина являлась источником его вдохновения. Он был абсолютно не приспособлен к быту, и она взяла все житейские трудности на себя, к тому же он был по натуре пессимистом, в отличие от жизнелюбивой жены.
Я тоже знаю, как трудно делить свое время между творчеством и бытом, когда одна половина души на земле, другая – в небе. Несмотря на это, Ирина Одоевцева из мечтательной девочки превратилась в серьёзного поэта и прозаика. За кажущейся женской хрупкостью скрывалась огромная душевная сила, храбрость сердца и благородство характера. Ни о ком из писателей Ирина в своих мемуарах не сказала ни одного дурного слова, а ведь после оккупации Франции немцами многие из их знакомых несправедливо отвернулись от семейной пары, ошибочно подозревая их в сотрудничестве с оккупантами. Это явилось для Георгия Иванова последней каплей горя после разлуки с Россией, войны и жизненного неустройства. Он потерял интерес к жизни. Но то, что убило Георгия, – сделало Ирину ещё более сильной. Она с любовью простила всех, сохранив дружбу с ними, продолжала работать и создала ещё много книг, в том числе книгу мемуаров, попавшую мне в руки. Три месяца я была полностью во власти этой книги и бредила Ириной Одоевцевой, рассказывала о ней мужу, друзьям, даже по телефону – живущим в Париже, Москве, Ереване, рекомендуя обязательно почитать, если они этого еще не сделали.
Через города и время я полюбила Ирину Одоевцеву всем сердцем, как когда-то и другая женщина – Анна Колоницкая, о которой Одоевцева пишет с огромной теплотой и благодарностью в предисловии к своим мемуарам. Анна, как и я, влюбилась в Одоевцеву заочно, намного раньше меня, ещё в советское время, прочитав её книгу, которая вышла небольшим тиражом в Париже. С неимоверным трудом она добилась разрешения туда поехать, разыскала поэтессу, уже больную, прикованную к постели, и, думаю, этим продлила жизнь Одоевцевой, способствуя её возвращению в Россию, встречам с читателями, переизданию здесь её книг многотысячными тиражами. Воистину – неисповедимы пути Господа, творящего чудеса через любовь. Теперь уже образы этих двух женщин слились во мне воедино, вызывая мое восхищение.
В Ереване я дала почитать книгу другу-поэту, который также её до этого не читал. Своего экземпляра у меня не было, книгу нужно было вернуть в Лос-Анджелес. Из Еревана я возвращалась домой через Москву, где планировала провести хотя бы два дня, чтобы повидаться с подругами. У одной из них, некогда прожившей несколько лет в эмиграции, я остановилась, а со своими литературными подругами договорилась встретиться по сложившейся традиции в Центральном Доме Литераторов.
Туда я пришла первой и заказала бокал шампанского, скоро ко мне присоединились подруги, а за соседний столик, переговариваясь, сели две женщины: с одной из них – красивой и обаятельной заведующей литературно-творческим отделом ЦДЛ Натальей Познанской, – я была знакома, вторую Наталья представила мне: “Познакомься, это Анна Колоницкая!”.
Мне даже не приходило в голову, что с Анной я смогу когда-нибудь встретиться. Почему же нет? Ведь она ещёмолодая женщина из литературной московской среды, с которой, хоть и не так часто, как мне бы хотелось, я общаюсь. Видимо, такова сила наших впечатлений, отделяющая реальный мир от мира воображения, черту между которыми переступить порой кажется невозможным. И если Анне пришлось проделать длинный путь, преодолеть многие трудности, чтобы разыскать Ирину Одоевцеву, то мне встречу с Анной Колоницкой послало само провидение. Я успела ей сказать всего лишь пару слов о книге. Мы сидели за соседними столами, Анна с подругой торопились на литературную встречу, меня тоже дома ждала моя подруга, и, чтобы хоть как-то продолжить общение, я предложила подвезти по дороге двух приятельниц. В Москве, как всегда, была пробка, которой на сей раз я была несказанно рада. Я, наконец, смогла поведать Анне о своем романе с Одоевцевой. Анна, очень приветливая и доброжелательная, в свою очередь, рассказала мне о книге своих воспоминаний об Ирине Одоевцевой ”Всё чисто для чистого взора...”, о которой я не знала. На следующее утро она пообещала оставить экземпляр для меня в ЦДЛ вместе с книгой мемуаров самой Ирины Одоевцевой. Мемуары Анны я читала, не отрываясь, уже в самолете, по дороге в Лос-Анджелес.
Теперь обе книги рядышком стоят у меня дома, на небольшой полке моих самых любимых книг, поближе ко мне, в спальне...
БАБОЧКА-ИММИГРАНТКА
Рассказ
Памяти Розы Паронян
В одно прекрасное калифорнийское утро я стала свидетельницей чуда, воспоминание о котором до сих пор время от времени всплывает в памяти и требует материализации на бумаге.
Зрелище, в которое я была погружена в течение нескольких дней, оказалось настолько завораживающим, что я одновременно лишилась дара письма и речи, успев только записать в блокноте «Бабочка-иммигрантка “монарх”».
Недавно, обнаружив эту запись, я как будто заново пережила случившееся, когда той осенью, выйдя с чашечкой кофе на балкон, попала в плен великого множества порхающих оранжево-чёрных бабочек. Их было так много, что, казалось, они не летают, а застыли в воздухе.
Час за часом, день за днём огромными цветными пятнами они кружились, опускаясь передохнуть на цветы, кусты, деревья, холмы.
Смотрящий на это зрелище, будь он даже заклятым материалистом, не может избежать ощущения чуда, потусторонности и необъяснимости мироустройства.
Конечно же, придя в себя, я поспешила навести справки об этом явлении. Выяснила: бабочки эти принадлежат к виду бабочек-монархов, Danaus plexippus, которых также именуют в народе тигровыми из-за оранжево-чёрной полосатой окраски.
Они обитают по всему миру, но только североамериканская разновидность «монархов» мигрирует.
Это обычно происходит осенью. Тогда миллионы крылатых путешественниц устремляются с севера и востока американских штатов, из Канады, спасаясь от зимних холодов, – в солнечные Калифорнию и Мексику, однако с наступлением в северо-восточных краях весеннего тепла новое поколение «монархов» устремляется обратно, на незнакомую им родину.
Я иммигрантка, и неудивительно, что такое необыкновенное зрелище погрузило меня в дальнейшие поиски сведений об этих существах, а подсознание открывало мне между тем одну за другой жизненные ассоциации, нанизывая их, как бусинки, на общую нить моих размышлений о неистребимой тяге к родным местам.
Выяснила, что существуют целые организации, охраняющие места зимовок «монархов», и фирмы, демонстрирующие туристам эти зимовки, где бабочки «спят» сотнями, тысячами, сплошь облепляя деревья своими оранжево-чёрными крыльями. Это зимующее поколение «супер»-бабочек, напитавшихся на родине нектаром и совершающих за одну жизнь осенний перелёт в несколько тысяч километров, они сильнее, выносливее и живут до восьми раз дольше весенних и летних, которые рождаются в тёплых краях и от силы могут пролететь несколько сотен километров, возвращаясь на северо-восток Америки и в Канаду. И потому в пути одно поколение весенних и летних «монархов» сменяется другим. Им, весенним и летним, за одну жизнь такого перелёта не совершить.
Удивительна вселенская программа, заставляющая несколько сменяющимся поколений лететь к месту, которое за свою жизнь им не суждено увидеть. Но их потомки непременно, подчиняясь таинственным законам генной памяти, возвращаются на «круги своя» – на родину.
Я – армянка, родившаяся в Армении, выросшая в Москве, живущая в Калифорнии. История иммиграции – это не только моя история, но история моего народа. Когда после геноцида в Турции армяне оказались разбросаны по всему миру, они не пропали, они выжили. Особенно первое «супер»-поколение, пережившее многие испытания, давшее жизнь последующим счастливым правнукам на новых землях.
Однако не все знают, что многие армяне во второй половине сороковых годов двадцатого столетия вернулись в послевоенную Армению – на родину, а спустя ещё два-три поколения в семидесятых, восьмидесятых, девяностых годах уехали снова за границу, но их дети и внуки продолжают возвращаться на родину.
Разве не так внуки и правнуки послереволюционных русских иммигрантов стремятся душой на родину своих предков, а самая долгая иудейская иммигрантская эпопея заслуживает гораздо большего повествования, нежели однострочного упоминания в рассказе.
Возможно, в истории этих бабочек кроется некая более универсальная загадка – кто знает, куда ещё, за какие планетарные пределы манит человечество таинственное Нечто, на какие ещё «круги своя » и через сколько поколений возможно и мы окажемся в неведомом Там?
А пока меня, как эту бабочку, каждую весну и каждую осень тянет в Армению и Россию, и не оставляет в покое увиденное мною чудо в одно обыкновенное калифорнийское утро.
