Сергей ГАБДУЛЛИН

 

 

Родился в 1987 г. в Екатеринбурге. Окончил металлургический факультет УГТУ-УПИ. Посещал литературный клуб при УПИ под руководством Р.Ш. Абельской. Печатался в журналах «День и ночь», «Октябрь». В 2009 и 2015 гг. входил в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «малая проза» с подборками рассказов. Участник семинара прозы Совещания молодых писателей СПМ (2017).

 

 

 

СОН О КРЕВЕТКЕ

Рассказ

 

Возле старого пыльно-серого учебного корпуса, у входа, направленного в парк, струится дымок. Издали пожарник мог бы подумать, что горит урна, а простой прохожий – что студенты прямо в парке жарят шашлык. Но, если мы подойдем ближе, так, чтобы деревья не мешали взгляду, то увидим орду.

Преподаватели и студенты высыпали на улицу в перерыве, плотно заполнили собой пространство и курят, курят, курят. Курят и первокурсники с пушком вместо щетины на щеках (этим пушком они очень гордятся), и почтенные мудрые мужи в старых пиджаках, пигалицы-девочки и крепкие аспирантки в очках, и секретарша декана с крашенными волосами. Все они жадно втягивают дым в коротком перерыве. Что поделать, друзья: в туалетах больше не курят.

Однако нас интересует невысокая девушка в желтом платье. Легко одетая этим прохладным утром, не курящая, она стоит в обнимку с пластиковой папкой и морщится от холода и дыма. Ее легко принять за первокурсницу из-за хрупкости тела, и только серьезный взгляд может навести на мысль, что она магистр.

– Первый раз будете практику вести? – спрашивает ее высокой красивый мужчина. Его-то она и ждет: когда, наконец, сигарета дойдет до фильтра.

Девушка кивает. Ей все еще непривычно обращение на вы, непривычно внимание сорокалетнего мужчины. А взгляд его так и гладит ее по ногам, не залезая разве что под юбку.

– Металлургам история, конечно, к черту не сдалась, – говорит он. Бледный огонек подкрадывается к фильтру. – Сложно, когда аудитории не интересна тема. Но вы, Юленька, привыкайте.

Юле кажется гадким заигрыванием, говорить одновременно “Юленька” и “вы”, еще непонятно, зачем привыкать к бессмысленной работе. И, что хуже всего, она чувствует, что глаза его прилипли к ее плечу, к бретельке.

– Не бойтесь, Юленька, они вас не съедят, – он улыбнулся снисходительно. Он назвал ее Юленькой четвертый раз. Ей кажется, что она вся смазана его взглядом.

Юленька набирает в легкие воздух и открывает рот, чтобы возмутиться.

– Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь-дзинь, – молотом по ведру, древним гонгом отчаянно рвет голос сирена. Нет, не авианалет, не ядерная война, всего лишь кончилась перемена. Ее фамильярный наставник выкинул окурок.

– Пойдемте, а то опоздаем... Юленька.

Выдохнув, она пошла за ним.

Пропустим фойе и подъем по лестнице (там ничего интересного нет). В аудитории же они оказались с опозданием минут на десять (преподаватель-ловелас не спеша купил себе кофе). Парты выкрашены ядовито-желтым, стены – пыльно-синим, известковый потолок осыпается вниз. Юлю вдруг охватил ужас.

Студенты – вовсе не юноши с розовыми щеками, а окончившие технарь крепкие чугунные мужики. Лица их так плотны, что, кажется, выдержат удар лопатой. В помещении всего пара девушек, да несколько парней, действительно похожих на студентов.

– Здравствуйте, Максим Максимович! – говорят мужики так по-армейски, что лучше бы звучало “Здравия желаю”.

– День добрый. Это Юлия Вадимовна. Юлия Вадимовна, восемьдесят четвертая группа. – Максим Максимович приобнял ее за плечо и шепнул на ухо: – Крепитесь.

Теперь она поняла, что он вовсе ее не желал, и почти благодарна ему за поддержку. Она его умиляет, как ребенок. Ему так и хочется ущипнуть ее за щечку, сказать “ути-ути”

– Знакомьтесь, – усмехается наставник, – большинство бестолковы, особенно этот, – он указал на широченного парня с рыбьими глазами, тот сидел, загипнотизированный доской. – Девушки знают материал худо-бедно. И вот еще уникум – Кондышев.

Кондышев в ответ помахал рукой. По-девичьи тоненький, с мечтательным лицом.

– Ни черта не учит, но как рассказывает… романы бы тебе писать. Что ж. Приступайте.

И преподаватель сел на заднюю парту с кофе. В предвкушении зрелища ему не хватало только попкорна.

Юлия Вадимовна переступила с ножки на ножку, сглотнула слюну.

– Наша тема… тема… расстановка сил в 1914 году…

Начинается кошмар. Матерые металлурги уверены, что Германией в четырнадцатом году уже правил фюрер. Девочки рвутся отвечать, но путают кайзера и канцлера, Рейн с Дунаем. Рыбоглазая громада так сосредоточенно смотрит в пустоту, что страшно, страшно отвлечь его от этого созерцания. Ужасней всего в них даже не скука, а недоумение. Юное женское существо, к которому на улице они могли бы подойти, предложить чаю или даже сразу пива, шлепнуть по заднице, обнять, вдруг командует ими. Она, такая свежая, заставляет их говорить о покрытой пылью эпохе.

Вскоре она начинает сама поглядывать на часы: когда кончится пара. А время идет неспешно. За двадцать минут до конца Юлия почти в отчаянии. Кого же еще спросить? Тут она увидела, что талантливый оратор о чем-то хихикает с сидящей рядом девчонкой.

– Вячеслав Кондышев, –  она тяжело вздохнула, – может, вы расскажете нам, что случилось с эрцгерцогом Францем Фердинандом в Сараеве?

– Конечно.

Вячеслав вальяжно поднялся с парты, вышел к доске (этого совсем не требовалось) поправил воротничок футболки, как лацканы у пиджака, и, точно конферансье, откашлялся. От него веяло такой невозмутимостью, что на какой-то момент Юля поверила в его знания.

– События какого именно дня его пребывания в Сараево рассказать? – спросил молодой человек с таким видом, как если бы мог рассказать всю жизнь эрцгерцога поминутно.

– А как вы считаете, что было самым главным?

– О, этот вопрос совсем не прост. Может быть, астрологи правы, и орбита Юпитера влияет на судьбы людей. Но люди никак не влияют на Юпитер. То, как Франц Фердинанд ел креветок в ресторане и челябинский метеорит одинаково неважны, так что…

– 28 июня 14-го года.

Юноша, вздохнул.

– Хорошо. В 28 день, месяца июня, в году 1914 от рождества христова, Франц Фердинанд эрцгерцог, чтобы ни значил этот титул, проснулся в кровати, в гостинице, посреди белых перин. Тапочки его тоже были белы…

– Дальше. Он проснулся, – Юля теряла терпение, – что дальше?

– Постойте, – театральным жестом Кондышев поднял указательный палец. – Пробуждение, Юлия Вадимовна, совсем не простое дело. Он вернулся из мира снов, в мир будничный. Долго сомневался, что из увиденного реально, что вымышлено сном (а все, все вымышлено!) И даже, когда он проснулся полностью, сон никуда не делся. Видение не отпускало его. Уже тогда Франц Фердинанд эрцгерцог понял, что сон был вещим.

– Что же он видел?

Кондышев смутился на мгновение, но только на мгновение, и тут, как прекрасный актер (или первосортный лжец), продолжил игру.

– Креветка. Да, да. Тигровая креветка. Разумеется, мы не можем знать наверняка. Однако предположить не сложно. Он ел креветок незадолго до того в ресторане, они наверняка напомнили ему тех огромных, в полосках, креветок, которых на Бали живыми кидают в кипящее масло, их нежное белое мясо, бледные икринки между лапок.

– А, позвольте, он был на Бали?

– Разумеется, не был. Но, как житель приморской страны…

Преподаватель недоумевающе посмотрела на него.

– Как человек, бывавший у моря, как богач (а ведь викторианский мир был так беден), он не мог не знать вкуса этих морских гадов. И вот, представьте, Франц Фердинанд живет много лет на свете, эрцгерцогствует над своим уделом, ест устриц живьем, пьет бренди, подкручивает усы калеными щипцами (от них крохотный ожог на щеке и недоверие к цирюльникам). Так он прожил тысячи дней, так же хотел прожить сегодняшний, и вдруг безумный сон о креветках!

– Ох, ну и что же этот сон предвещает?

Оратор снова запнулся.

– Что-то хорошее? – лукаво спросила Юля. Кондышев уже радостно хотел кивнуть, как заметил, что девушка, с которой он сидел, едва заметно мотает головой.

– Нет. Креветки – ужасный знак. Они предвещают такую жуть, что ни в одном соннике о них не пишут. Только вдумайтесь: тигровая креветка. С одной стороны морской монстр, кракен. Мозг-пузырек в крохотной голове. Креветка ведома даже не первобытными, а, еще древней, кембрийскими инстинктами. Примитивная тварь, способная на низость хуже, чем самые дикие люди. Она спарится с собственной матерью, как Сатурн ест своих детей, перед глазами ее вечная синяя муть, такая же муть в теле. Она утягивает на дно корабли, сама не зная зачем. Ей не страшна страшная смерть в кипящем масле. Для креветки нет ничего бессмысленного, потому что смысл ей неведом.

С другой тигр, агрессия и сила...

– Дальше, дальше, мистер Джойс! – вскрикивает Юля, а он продолжает.

– Дальше – интересней. Эрцгерцог всегда считал, что день начинается не пробуждением собственно, а рядом ритуалов (чистка зубов, бритье, бокал аперитива). А уже в тапочках – ужас! Они полые, как оторванная хитиновая голова. У зубной щетки множество ножек, а зубной порошок – икра! Всюду, всюду членистоногие вестники смерти.

Он попытался отвлечься минеральной водой, но она напомнила ему о море. И полосатая пижама не к добру, и то, как встает за окном солнце.

Франц Фердинанд хватается за голову, а она – трещит. Франц и Фердинанд растаскивают ее в разные стороны. Даже в самом имени его кроется раскол. И только ли в нем? Франц Иосиф, двуименный правитель, носит корону Австро-Венгрии, двуглавого царства. Если даже родина его, даже сам он раздираем на части, то что говорить о мире? Мир расколется надвое, как разрывают на голову и торс вареную креветку.

А хуже всего то, что и мир, и креветка, и самое имя Франц Фердинанд…

– Да, да, Франц Фердинанд Карл Людвиг Йозеф фон Габсбург эрцгерцог д’Эсте! Что еще вы о нем знаете, кроме имени?

– Вот видите! Как много имен! Да он разлетится на куски, как бомба! Один человек, а имен больше, чем у дьявола.

«Кстати, о дьяволе, – думают Фердинанд и Франц, все-таки чистя зубы, – вот кого по имени не назовут никогда. Для него тысячи эвфемизмов: лукавый, змей, дракон, зверь. И, конечно, зверь не из тех, что с шерстью. Он куда более отвратительный – не с копытами, а с множеством ножек, красный, как все черти, и сизые полосы идут по его спине. Дьявол любит несущественные и, в тоже время, ужасающие обличья».

Эрцгерцог роется в тумбочке стола, чтобы найти свою электробритву…

– Электробритву? – усмехнулась Юля. Но аудитория осталась серьезна.

– Конечно,  – быстро нашелся Кондышев, – как в кошмарном сне, он ищет то, что еще не существует. Гангрена уже ползет по миру, а нет еще ни электробритв, ни пенициллина.

Не дождавшись колокольчика, старый слуга приносит завтрак. Седой лакей одет лучше, чем многие короли. Вместо привычного хереса на подносе рюмка ракии, знак мнимого гостеприимства.

Франц, все еще небритый, хочет спросить, что это за фруктовая жидкость. Но старик только улыбается и показывает зловещий знак руками…

Юля вдруг заметила, что соседка Кондышева пытается сложить из пальцев букву У и с прищуром посмотрела на нее. Девушка вздрогнула и сделала невинное личико.

– Продолжайте, вашу мысль, Вячеслав, – ухмыльнулась она.

– Конечно, – улыбается студент.

Франц, или Фердинанд, как вам будет угодно, наконец, догадался:

– Да ты же немой!

Глупо спрашивать о странной водке у немого (он только укажет на горло с улыбкой), герцог спрашивает о том, о чем может спросить: о бритве.

Старик снова показывает неведомый знак, Франц Фердинанд вынужден тоже перейти на язык жестов.

– Лезвие, горло, – показывает он, помогая себе словами. Слуга с улыбкой кивает в ответ.

И пока тот идет за лезвием и пеной, Франц мочится в белый, как зубная эмаль, сортир. О ужас! На очищенную креветку похож и самый его половой орган!

– Что вы сказали?! – Юля хлопнула ладонью по столу, – Повторите?!

– Всегда требуют повторить “подтверждаете вызов?”.

– Повторите!

– Кхм. Я лишь говорю, что креветки... мерещатся ему повсюду.

– Да вы про это полчаса раздуваете!

Она кусает карандаш. У нее страшный соблазн поставить ему за семинар ноль, сказать “дурак, пошел отсюда”. Но зубы удерживают карандаш. Почему? Потому что на первой парте сидит великан с глазами креветки. Потому, что лица других отуплены и страшны. Немногие девушки сидят, съежившись, как жертвы. Вся аудитория – бригада смертников, что милуют и убивают без мыслей, что повинуются только животным инстинктам. Таких ценили во все войны, не от того, что они хорошие солдаты, а от того, что наводят страх на врага. Они рождены для ада горячих цехов, где пахнет жженым железом, и только волей дьявола в полоску призваны в наш мир.

– ...так что вы говорили о креветках? – Юлия Вадимовна включается в игру, теперь и она, и Кондышев, и Франц Фердинанд тянут время.

– Что они повсюду. Уже побрит. Жжет щеки, в горле жжется ракия, жжет желудок завтрак. Эрцгерцог д’Эсте, Франц Фердинанд фон Габсбург одетый в мундир, с звездой, приколотой, как мишень, к сердцу, выходит из Отеля. Его уже ждет охрана в ракообразных касках. Над городом поднимается солнце краснее вареных крабов. Все Сараево, Сербия, мир освещены тошнотворным розово-красным светом.

Он садится в машину и кажется ему, что дорога уходит ровно солнцу в пасть. Не солнцу... а гигантской полосатой креветке.

– Дзииииинь, – снова надрывается звонок. Такой крик должен возвещать пришествие кайдзю из моря.

Кондышев поклонился, приложив руку к груди.

– Спасибо, – он улыбнулся.

Стальные люди выходят наружу, ожил недвижный великан, Максим Максимович приготовил новую сигарету. Вячеслав Кондышев, обняв свою соседку, движется к двери.

– Вячеслав, – с тоской окликает его Юлия. – Так все-таки, что с ним случилось?

Юноша слабо улыбнулся и сказал:

– Убит.

 

 

МАРТОВСКИЕ ИДЫ

Рассказ

 

Помню, я лежал с девушкой в обнимку и увидел крохотную точку – родинку на ее плече. “Мартовские иды”, – пришло мне в голову. “Берегись мартовских ид”. Отчего-то я понял, что этот черный пиксель опасен. Опасен, как лезвие, свинец или цианистый калий. Цезарь должен был избегать пятнадцатого числа, я – родинки на женском плече. Черная, как дуло пистолета, она направлена мне прямо в лицо, в упор, впритык. Я почти чувствую запах пороха и металла.

Девушка спокойно дремала на моей руке – я, будучи под прицелом, пытался найти общее между родинкой и числом.

Итак, мартовские иды. Полная луна, начало года, заговор, смерть, Цезарь, полная луна. Нет, мысль ходит по кругу. Я уже встал, я завариваю кофе. Кофейный цвет родинки растворен в стакане. Стакан выглядит глубже колодца. Еще раз. Цезарь, смерть, полная луна. Нет, нет и нет. Луна – белый круг в черном, как родинка, небе. Родинка – черная дыра посреди неба дневного.

Девушка тоже встала. На лице ее улыбка, на теле моя футболка. Слишком широкий ворот приоткрывает плечо. Я намеренно оттягиваю его в сторону, чтоб посмотреть на точку. Ей это кажется заигрыванием – я чувствую холодок. С самого края ключицы маленький глаз насекомого следит за мной. Мне кажется, он разросся.

Она обнимает меня. Цезарь и Клеопатра? Снова нет. Зачем вся дева, раз есть колено.

Я смотрю на часы. На рукаве моей рубашки крошечные пятнышки кофе. Родинка дает метастазы. Уже безнадежно опоздав, я иду на работу. Но меня волнует не круг часов, а мартовские иды.

На ступеньках у офиса сидит пьяный бомж. Он смотрит на меня. У него лицо библейского пророка. И сходство падения с величием заставляет меня усмехнуться. Так и хочется крикнуть ему:

– Вот и наступили мартовские иды!

– Наступили, но не прошли, – отвечает Цезарю оракул.

Основатель империи смеется. А под тогами сенаторов уже таятся лезвия, и полная пасть кинжалов готова сомкнуться на нем.

Круг совершают мои собственные мысли, и, кажется, я нашел три отгадки.

Король, оракул и смерть. Вот ключевые точки. Три роли. В разные времена их играли разные актеры. Приам, Астиаг, Цезарь и Вещий Олег в роли короля. В роли оракула безликий человек или знамение. В роли смерти… всегда асбурд.

Не коса, не кости. Она конь Олега, мартовские иды, веретено, об которое уколет палец спящая красотка. К Астиагу она является в виде младенца (а вовсе не старухи!). В виде родинки…

Но нет. Я слишком погрузился в пучину бреда и выхожу на лестничную клетку проветриться и покурить. Через окно проникает квадрат света. Дым уносится наружу. Ветер залетает внутрь. Мне свежо, мне лучше. Я дышу полной грудью, выкинув сигарету. И только девушка с пятном на плече маячит в моей голове. Только на перилах растут ржавые пятна.

“С Цезарем поздний вариант мифа”, – уже спокойно думаю я. Почти наверняка выдумка и фальшивка. В древнем мифе рождение и смерть едины. Ромул и Рем, Персей, Парис, Кир – все они вестники смерти. Для царя угроза исходит от ребенка, племянника, внука или сына, то есть от его собственной крови. Жизнь уже заведомо несет в себе зародыш смерти. И история о Христе тоже отголосок древнего мифа. Ирод испуган до безумия новым царем Иерусалимским, как Приам, как все его предшественники, он пытается погубить младенца.

Наконец, Сатурн. Я живо вижу нарисованную Гойей фигуру. С безумными глазами король и бог пожирает своего сына. Он пытается уничтожить тот самый росток, происходящий из него же. У него такие же глаза, как у Ивана Грозного на знаменитой картине.

“Что же я забыл?” – думаю я, возвращаясь в удушливый офис. Множество пальцев стучат по клавиатурам. Каждый ждет, когда ленивый вентилятор повернется к нему. И когда это наконец происходит, человек прекращает печатать, на секунду выпадая из суеты будней. Вентилятор поворачивается к следующему страдальцу, предыдущий снова начинает печатать. Снова звучит стук клавиш. Он звучит в моей голове.

Цезарь больше похож на современного нам человека. Он смеется над пророком. Приам и Астиаг, языческие короли, напуганы до смерти. Они стремятся избежать пророчества и проклятья. Но так ли различны эти два подхода?

Олег и смеется, и поражен страхом. Сразу и то и другое. То и другое есть отрицание и попытка бегства. Но безумный оракул, предвещающий сущую чепуху, донельзя самоуверен.

“Что ж”, – опять думаю я, уходя пораньше с работы. – “Быть может, больше ей не звонить? Или убедить при помощи хирургов свести эту точку?”

Но ведь и это тщетно, как избиение младенцев, как высылка всех прях из королевства. Почти во всех историях именно противодействие рождает причину. Как в НКВД, сначала следствие – причина потом.

Несмотря на вечер, город все еще пышет жаром, плавящейся краской, дымом и пылью машин. Машины стоят, выстроившись в бесконечную очередь к далекому светофору. В моих мыслях тоже затор.

Быть может, древний человек мыслил иначе? Древний, для которого магия была так же реальна, как ложки и вилки для нас. Ведь сама идея пророчества предполагает, если не то, что прошлое можно изменить, то, по крайней мере, что будущее может влиять на настоящее. Или, если иначе сказать, что причина событий сегодняшнего дня может быть сокрыта в днях грядущих? И вполне логично, что бегущий от смерти в Самарру на самом деле идет на свидание с ней.

Я иду по дороге пешком, мимо стоящих маршруток и легковушек. Асфальт исходит паром. И возле мальчика, моющего велосипед, огромные черные пятна воды быстро тают на раскаленной дороге.

Я прихожу, весь растаявший, как эти лужи, утомленный дорогой, и думаю, как избежать сегодняшнего свидания. Скажу ей, что занят, что я устал от работы. А лучше, что от нее, и прибавить какую-нибудь гадость. Но чувствую, что встреча неизбежна, на моем телефоне уже сообщение. И мне бредово кажется, что в нем написано “мартовские иды”.

Девушка стоит на пороге. У нее открытое платье. Оно открывает не только грудь, но и черную, черную кляксу на плече. Я почти готов сдаться и прекратить бессмысленную борьбу.

Конечно, оракул самоуверен. Он ведь предсказывает смерть, он и не может ошибаться. Она неизбежна, как дата. Ей не нужно идти за нами и слать смс-ки. Всю жизнь мы сами идем к ней в Самарру.

Но тут я вижу и на своей руке крохотную черную точку. Как ловко и незаметно она примостилась на кисти. Мне становится тошно до жути. Неужели и мне передалась черная зараза?

Я иду в ванну и раскручиваю старую бритву. Тонкое, как бумага, лезвие в моей руке. Я зову девушку к себе, она идет с улыбкой, ничего не ожидая.

Нет, это никакой не побег. Только на время я избавлю ее и себя от черных точек, напоминающих про Мартовские иды.

 

 

ЖЕЛТАЯ ЛИНИЯ

Рассказ

 

1

Первый раз в девять лет: он провел ножом по большому пальцу. Тогда кровь и легкий порез удовлетворили любопытство, но еще долго его манила склянка с пиратским флагом в аптечке, поезда, рельсы и высота за окном. Он бывал бит и бил в драках, вытирал разбитый нос рукавом белой рубахи, делал мелкие пакости себе и другим, хотя в общем вел скучную правильную жизнь: институт, стипендия, работа. Часто в те дни к нему возвращалась безумная мысль, но он поглядывал на свой большой палец, и рассудок вновь хватался за руль. Бледная тонкая полоска шрама – вот черта, проведенная им раз и навсегда. К ней можно подходить, играть с ней, переступить – никогда.

Вот ему уже и под сорок. Отец, муж, семьянин и работник-клерк – все они, успешные каждый в своем, в его лице стоят на платформе в метро. И ни один из них – не он. Женский голос в рупоре, несомненно, записанный и мертвый, призывает пассажиров не заходить за желтую линию. Он перешагивает ее и тут же усмехается сам себе.

Да, наша жизнь со всех сторон ограничена желтыми линиями. Каждый перешагивает их, считая себя бравым нарушителем границ. Но настоящая граница не здесь, она дальше, дальше, там, где начинается обрыв, рельсы и туннель. Эту черту не смеет пересечь никто.

Машина уже шумела в глубине своей норы, сверкая фарами и двигаясь к платформе. Люди привыкли, что машина служит им, они забыли о силе этого чудовища, что никогда не видит солнца. И так легко шагнуть вперед или невзначай толкнуть вон ту с глупыми глазами…

Он посмотрел на черту большого пальца и спустя минуту уже сел в вагон.

 

2

Но и в вагоне мысль не отступала. Что, в сущности, интересует человека, кроме границ? Вся людская культура есть игра в пересечение пределов. Мы смотрим кино про стихийные бедствия, убийства и войны. С помощью джойстика стреляем в человека по ту сторону экрана. Влюбленные уже не насыщаются телами друг друга, они берут цепь, хлыст, ошейник, и это тоже игра, но с пределом иного рода. Каждый раз мы хотим больше, больше и больше. В фильме появляется бензопила, юная пара туже стягивает веревки. Мы больше хотим и страшимся большего, только страх запретного нам и интересен. Стоит ли удивляться, что Ева соблазнилась яблоком, если все остальное ей было и так доступно?

Палец. Шрам. Остановка. Вместе с поездом его мысли останавливаются на минуту. Следующая станция Динамо. Вагон снова несется сквозь черноту. Свет внутри, чернота – снаружи. И похоже, что он в капсуле шаттла движется сквозь межзвездное пространство. Поезд движется, мысли – тоже.

Не стоит обманывать себя. Не нужно смотреть на шрам, вспоминать о законах УК и морали: Он и так никогда не переступит черту. По сути, он ведь типичный Набоков, один из миллионов таких же, одержимых жуткой манией и жуткими уздами. Тех, что смотрят на экранах виртуозные извращения, но никогда не решатся их повторить ни с женой, ни с проституткой.

Механический голос объявил следующей остановкой проспект Космонавтов, так важно, словно бы порядок станций мог измениться. И он, разочарованный собственной трусостью, задумался о другом.

 

3

А подумал он о дочери, ее четырнадцатилетии, что наступит сегодня, торте, свечках и своем подарке.

Четырнадцать – вот когда люди по настоящему ненавидят границы. Желание рушить будет в ней расти, дойдет годам к двадцати до пика. Потом она будет бороться со всем серым, пока, ближе к тридцати, не поймет, что серое правит миром, что весь мир – рабы границ, и она тоже их рабыня. Но в четырнадцать хочется рушить, как никогда раньше. И, может быть, потому подарок совершенно детский…

Выйдя из метро, он первым делом закурил сигарету. Она светилась красным в осенних сумерках. Когда-то он взял свою первую сигарету как раз потому, что она была для него пределом, как яблоко для Евы. Вдох тогда не принес физического удовольствия, как не принес и порез на пальце, но он чувствовал странный интерес. Возможно, и его дочь скоро возьмет сигарету по той же причине.

Подарок – бесплатный, маленький и пушистый жил где-то здесь, в одной из длинного ряда желтых хрущевок. Он шел, отсчитывая номера, опавшие листья тоскливо хрустели у него под ногами. И, когда огонек сигареты дошел до фильтра, нужный номер нашелся на старом доме.

Домофон не работал, но и дверь оказалась открыта. Номер этажа, квартиры, звонок. Выглянув из-за цепочки, ему открыла улыбающаяся женщина неприятного вида. Серый передник охватывал ее дородное тело, улыбка обнажала желтые зубы и черные дыры вакантных мест.

– Проходите, проходите, – дружелюбно позвала она. Но чем больше женщина старалась выглядеть приветливой, тем больше не нравилась ему. – Вам мальчика? Девочку?

Перед ним появилась коробка полная пушистых комочков и серая кошка-мать, с беспокойством следящая за коробкой. Котята, уже окрепшие, но еще не привыкшие к людям, нервно копошились.

– Девочку, – рассудил он. Подобное скорей полюбит подобное себе.

– Вот, берите, – женщина, определив половой признак, вручила ему котенка. – Смотрите, какой мышоночек. Серенькая ты моя мышка.

Мышонок не разделял восторга людей и отчаянно пытался поцарапать коготками сначала хозяйку, затем его.

– Мышь… А имя подходит, – заключил новый владелец и, вручив женщине коробку «Птичьего молока», поспешил покинуть квартиру, которая стала ему почти противна.

 

4

Женщина и кошка с тоской провожали его взглядом, пока он не скрылся за поворотом лестничной клетки.

Дочери понравится котенок, несмотря на ее четырнадцать. Всем нравится маленькое и милое. Стремление к любви и уюту и стремление к разрушению – вот два начала, вечно противоборствующие в человеке. Любовь – приятное и удобное чувство. С агрессией куда сложнее. Для нее существует бокс, карате, стрелялки и походы в горы.

Он спешил уйти. Ему не нравилась неопрятность как женщины, так и кошки. Но главное, взяв котенка в руки, он почувствовал теплоту его тельца и хрупкую, хрупкую, как ножка бокала, шею.

Почему бы и нет? Люди топят котят в ведрах. Он и сам в детстве помогал тетке, доставая их своей тонкой ручкой из-за комода. Это не было преступлением тогда и сейчас не будет. А насилие против всего беззащитного запретно вдвойне и вдвойне интересно.

На улице совсем стемнело. Мышонок успокоился и сидел, спокойно выглядывая из ворота пальто в новый для него мир.

Ветер, как Гермес, уносивший в покойный мир усопшие листья, просачивался за воротничок и в летние туфли. Он прожил скучную жизнь, как и эти листья, всегда служил делу порядка и мира, так и не посмев оторваться от общего древа на волю ветра. И, наверное, именно потому его пленила мысль о стеклянно-хрупкой шее.

Но нет. Очки, рубашка клерка, галстук и тапочки дома – вот его настоящая жизнь. Он чеховский интеллигент – талантливый и одновременно бесплодный. Шагать быстрей. До дома осталось всего пара десятков фонарей, и стоит отсчитать их быстрее.

Он исхитрился прикурить одной рукой (вторая удерживала под воротом подарок) и заметил, что уголек сигареты пляшет между его пальцев. Рука дрожала. Дрожала от возбуждения. Дрожь пронизывала все его тело, как в тот день, двадцать с лишним лет назад, когда он первый раз спал с женщиной. Он затянулся всей грудью, чувствуя сердце, тяжело бьющееся от страха и сигарет, и, вспомнив, как он бросал курить многие годы подряд, решил искусить себя. Не согрешить, в самом грехе мало наслаждения, главное именно предвкушение греха, пусть даже самый грех в итоге не осуществится.

Почтенный отец семейства направился в магазин. В те дни, когда он воевал с белыми палочками сигарет, у него выработался целый ритуал, странный и изощренный. Он брал зажигалку, подолгу размышлял, покручивая ее в руке, несчетное число раз щелкал кнопкой и смотрел на пламя. Затем, отсчитав сумму ровно на пачку, медленно спускался по лестнице, медленно шел до киоска. Находил нужную ему марку и… шел обратно.

Он понимал, что это уловка со стороны сигарет (иной раз брали верх они, иной раз он), и все равно охотно соглашался на игру. Наверное, так говорил змей Еве, нет, скорей Ева сама себе: “Не ешь плод, просто посмотри, какой он сочный и румяный.  Просто прикоснись, почувствуй его нежную девственную плоть...”

Магазин, на первый взгляд, не имел к ходу его мыслей никого отношения. Кастрюли, безвкусные статуэтки, продавщица, уже поглядывающая на часы. Но он знал, что его интересует. Белый и длинный, точно вырезанный из кости, и дьявольски тонкий керамический нож.

Хороший подарок жене и отличный инструмент для его игры.

Кассирша мило улыбнулась. Не ему – котенку. Приняла деньги, вручила нож. Теперь он чувствовал две вещи подходящие одна к другой, как замок и ключ. Котенок и ножик.

Он поспешил наружу в холодный воздух, во дворы, в темноту. Наконец, после короткого марафонского броска, весь вспотевший, с шумно бьющимся сердцем, он остановился в квадратной тени трансформаторной будки так, чтобы уличный фонарь лишь слегка задевал его преступление.

Он бросил упаковку ножа на землю (не убежит!) достал мышонка из ворота и поднес нож к его горлу. Его руки дрожали. Пальцы придерживали лапки котенка, чтобы тот не поранился о лезвие (ведь мы все отменим в последнюю секунду).

Да, в последнюю, и так всегда. До киоска и назад. Перешагнуть желтую линию и назад. Зарядить пистолет и назад. Бомба всегда останавливается на последней секунде.

Желтые линии – они повсюду.

Тяжело вздохнув, он смотрит на блеклую черту на своем пальце. Мышонок? Почему мышонок? Чертенок – вот что бы подошло. И черта на пальце тоже кажется желтой. Подумаешь, порезать себя ножом, даже мельче, чем все подростковые драки. Просто еще одна желтая линия на пути. За ней должна идти вторая, настоящая черта.

Он проводит на пальце вторую, красную линию рядом с желтой. И, мысленно уже останавливая себя, подносит лезвие к серой шее чертенка.

– Эй, папаша! – окликает его голос. Он оглядывается: плотный недружелюбный человек идет к нему. – Прикурить не найдется? – говорит ему мужчина, но вовсе не держит в руках сигарету.

Мужчина подходит вплотную. А затем, спустя секунду, они расходятся каждый своей дорогой, будто осознав что-то.

  

* * *

Он приходит домой поздно, но с мышонком. Гости дочери уже разошлись. Ему оставлен сок и кусочек торта. На руках у него тысяча мелких царапин и один большой порез.

 Он говорит стандартное «С днем рождения». Подарок голубоглазый, как все котята, но уже с золотой искрой сразу приходится ко двору.

– Чертенок, – говорит он, показывая свои руки, и улыбается нервно.

Он ест торт с цифрой-свечкой четыре. Мышонок, еще не привыкший к людям, прячется под стол.

Все ложатся спать. Мышонок, как настоящая мышка, выползает попить молока, пока его не видят. Праздник, быть может, последний для дочери детский праздник, окончен. Он рад, что мир еще остается невинен.

Но когда он тушит свет, то видит новую черту своего пальца: уже не желтую черту. И вспоминает того человека в ночи, которому оставил красную черту на щеке.