Вадим АНДРЕЕВ

 

Родился в Москве в 1980 г. Окончил Высшие литературные курсы при Литинституте (семинар прозы О.О. Павлова). Публиковался в электронных журналах «Дискурс», «Photographer.ru» Активист творческого объединения абстрактной фотографии «Ecoled essaiphoto». Участник Совещания молодых писателей СП Москвы (2017).

 

ОБЕД

Рассказ

 

Однажды Вениамин Павлович Голощеков услышал крик во время обеда, который надолго ему запомнился и нарушил привычный уклад жизни. В тот день жена уехала к родителям, оставив его одного, и ничего необычного поначалу не происходило. В полтретьего дня из радиоприемника заиграла Пятая симфония Бетховена. Он открыл холодильник, достал два яйца и батон колбасы. С верхней секции на него выглядывала кастрюля с кашей, которую не удалось доесть на завтрак. Вениамин Павлович хотел было достать ее, подумав о здоровом питании, но тут из приемника помпезно раздались струнные, и его мысли перетекли в другое русло, а вопрос каши потерял свою важность. Продуктов было вполне достаточно, чтобы не выходить лишний раз в магазин. Пообедать можно яичницей, а каша подождет. Вениамин Павлович захлопнул дверцу холодильника, и ему даже показалось, что тот покачался в такт прозвучавшему из приемника стаккато. Вскоре к звуку бодрой симфонии добавился шелест яичницы и стук ножа, ударяющего по разделочной доске.

Вениамина Павловича вполне устраивала прожитая жизнь. Законов он не нарушал, мораль ценил и считал себя достаточно добрым человеком. Его привычки не подразумевали даже возможности поступков, которые можно было бы назвать дурными. Он ходил в магазин, в поликлинику и на почту за пенсией. Улыбался знакомым и даже иногда незнакомым. Был приятным старичком, и если ему приходилось осуждать молодежь или новые порядки, то все равно он делал это не так категорично, как его супруга. Советское воспитание давало твердые и ясные понятия о добре и зле, и в этот день Вениамин Павлович смотрел уверенным взглядом в открытое окно кухни, как и все годы до этого, но тут с улицы, из-за крон деревьев, неуверенно послышался женский голос:

– Помогите...

Яичница шкворчала и ждала, что ее выложат на приготовленную тарелку с золотистым ободком, но Вениамин Павлович вдруг растерялся и насторожился. Он сделал музыку потише и замер на несколько секунд в ожидании чего-то. Руки повернули форточную завертку, и проникнувший ветерок тут же слегка всколыхнул занавески. Вениамин Павлович прильнул к стеклу и вдыхал приятный уличный воздух. Его глаза искали малейшие отклонения в привычном пейзаже на улице. Но все было тихо и незыблемо. Вокруг по-прежнему слышался редкий вороний грай вместе с шумом пролетающих по шоссе автомобилей, медленно продолжали наползать на крыши домов сиреневые облака.

Затем он снял со стены висевшее на крючке полотенце и принялся махать им над плитой, чтобы развеять дым от сковородки. Запах подгорелых яиц отвлек его внимание, но некто, совсем уже жалостливо, повторил еще раз:

– Помогите! Я сейчас упаду!

Женщина, и, возможно, даже девочка или подросток, подавала голос все громче. За листьями ничего не было видно, но голос явно доносился из дома напротив.

– Держись! Я сейчас! – Вениамин Павлович услышал, как кто-то ответил, и с интересом решил послушать уличную драму дальше. Мальчишеский альт с тревогой выкрикнул: – Где ты?!

Стало понятно, что, кроме мальчика, на улице нет никого, кто мог бы помочь. Да и чему помочь? Кому помочь? Листва по-прежнему скрывала всю картину происходящего напротив. Неясность его смутила и даже разозлила. Слишком театрально. Может, это дети балуются? Что за глупые шутки! Где их родители? Какого черта? Надо скорее вернуться к яичнице. Он аккуратно, хоть и трясущимися от возбуждения руками, выложил на тарелку содержимое сковородки и потянулся за ломтиком хлеба, когда с улицы снова послышался крик, переходящий в визг и плач:

– Люди-и-и! Помоги-и-ите! Я разобьюсь! Разобью-у-у-у-сь!!! Помогите мне!!! Помоги-и-ите!

Все это настолько невозможно было совместить ни с летом, ни с солнышком, ни с Бетховеном, ни с обедом, что Вениамин Павлович от огорчения положил вилку и строго посмотрел в окно. И не то чтобы возгласы могли его как-то задеть, а все же обед был испорчен окончательно. Он, Вениамин Голощеков, вроде и ни при чем, но слова были обращены, как могло показаться, и к нему тоже, поэтому даже захотелось что-то предпринять. Ситуация еще осложнялась тем, что, как можно было заключить по интонации, девушка или девочка точно знает, что жители дома ее слышат и никак не реагируют. Крик, а потом и визг были такими сильными, что становилось понятно: это не игра и не розыгрыш. Там, на улице, явно происходило что-то нехорошее. Но удивительно, что какая-то сила внутри не давала сделать ни шагу, и при этом он сразу, с легкостью и быстротой, ответил сам себе на все взволновавшие его вопросы. Например, мысль о том, что спускаться вниз и бежать вдоль здания, высматривая через листву, не висит ли кто на дереве или не свешивается ли какой-нибудь ребенок из окна дома, было бы глупым и бесполезным мероприятием. Пока оденешься, пока дождешься лифта, а потом еще надо спуститься. К этому моменту уже пройдет уйма времени. Что делать в таких случаях, он не знал, первую помощь оказать не умел. Нет-нет. Определенно, с его стороны помочь ничем нельзя. Это будет даже опасно – и для него, и для окружающих. Да это чушь и глупость: он совершенно не знает, что там происходит, а только догадывается. Может, все не так и на самом деле никакой девочки нет, а есть какой-нибудь дурачащийся хулиган с детским голосом. Кричит, конечно, убедительно.

С улицы ежедневно доносились неприятные звуки. Ночью бродили компании, где парни часто ссорились, матерились, а иногда и дрались. Было и так, что поздно вечером плакали дети, а их пьяные родители выясняли отношения. Били то детей, то друг друга. Отчего вся сцена под окнами развивалась в несколько актов, с гротескным финалом. Вениамин Павлович хоть и страшился этих звуков, но привык, как перестают со временем обращать внимание на что-то повседневное, что становится частью декораций на улице, с пением птиц на ветках.

После этих взволнованных размышлений обед продолжился, но с улицы снова раздался страшный вопль:

– А-а-а!!!

Затем хруст веток и глухой удар, после чего пауза, и напоследок всю улицу наполнил неприлично громкий и не щадящий слух вой «О-о-о-о-о-о-о!!!», который тут же заглушил не менее громкий и испуганный голос мальчика:

– Не двигайся!!! Только не двигайся!!! Спасите! Пожалуйста, спасите!!!

У Вениамина Павловича сжалось сердце, и он перестал жевать. Там, возможно, в муках умирала девочка. Или бедняжка сломала себе что-нибудь и стала инвалидом. Или кому-то плохо, и никто не может помочь, а какой-то мальчуган все видел и теперь в бессилии мечется по округе. Да что же это творится такое?! Ему захотелось возмутиться, спросить с кого-нибудь и даже ударить. От крика у него закружилась голова и из рук выпала вилка. Он медленно пошел в сторону входной двери и начал надевать ботинки, а потом уже направился за брюками и принялся ходить с ними по комнате. То ли его мучили так называемые психологические комплексы, то ли социальные инстинкты вместе с религиозными страхами, а может, просто охватил порыв гражданской ответственности – он точно не знал и не мог сформулировать ни смысла происходящего, ни своего отношения к нему. Но что?! Что происходит?! Как здесь жить?! Куда бежать?! Что я могу сделать?! Он даже сложил руки для молитвы, как видел по телевизору, но вспомнил, что не знает текст. Так прошло около пяти минут, в которые сжались и поместились все прожитые им годы. Он хватался руками за предметы, вглядывался в них и тут же отстранялся. Чувство позора вспыхнуло в его сознании от невозможности найти хоть какой-либо смысл в яичнице, телевизоре или занавесках. Нахлынул целый поток возмущенных восклицаний. Появился еще один Вениамин Павлович, который всячески начал ругать первого Вениамина Павловича. А тот ему начал отвечать и оправдываться. В конечном счете оба подошли к буфету, чтобы выпить валерьянки.

За этот небольшой период его нравственных мучений и переживаний о жестокости жизни за окном все стихло, и стало легко, как после тяжелого разговора с начальством или женой. Все еще хотелось кому-то помочь, но не было возможности, да никто уже и не звал, хотя ощущение, что на улице произошло непоправимое, как бы застыло, и даже деревья перестали шелестеть. Только птички щебетали и солнце светило. «А может, все не так страшно?» – подумалось ему.

Но Вениамин Павлович все равно расстроился и принял произошедшее на свой счет, как будто кто-то затронул давно мучивший его вопрос, которого совсем не хотелось касаться. Он закрыл форточки в квартире и даже занавесил окна. Пусть все будет как всегда. Слишком много волнений для одного дня. Ему захотелось снова почувствовать уют, и с этой целью был включен телевизор, а громкость выставлена чуть больше обычного. Нужно доесть обед, посмотреть передачу, а там уже наступит время готовить ужин и спать.

 

 

ЗИМНИЙ ГОРОД

Рассказ

 

Никто из них двоих не знал, как лучше начать, и они лежали голые на широком диване и просто трогали друг друга. Каждый думал о своем: она мечтала о сильных и уверенных руках; он мечтал видеть ее изнывающей от желания.

Одеяло было на полу. Белые подушки валялись рядом и мешали. Она стонала с закрытыми глазами, больше воображая себе, чем ощущая на самом деле. Ему же приходилось, преодолевая сонливость, постоянно щупать ее интимные места и наугад целовать.

Дверь была закрыта. Телевизор заглушал звуки, которые они издавали в попытке себя возбудить. Дети спали в соседней комнате. И все эти движения, словно часть ритуального танца многорукого существа, когда-то давно подарившие жизнь, теперь производились тайком, скованно, без лишнего шума.

Их руки искали по телу малейшие намеки на страсть. И с каждым разом четче и сильнее в монотонном дыхании чувствовались еле различимые ноты раздражения.

Все сложнее ей давалось фантазировать с закрытыми глазами, как и ему – наблюдать их силуэты в темном окне. Бледные угловатые тела, случайным образом запутавшиеся друг в друге.

Дурная и пошлая картина, которая могла бы вызвать гадливость и стыд, в случае если бы гадливость не стала привычной, а стыд вообще еще мог возникнуть. Он продолжал часто дышать, но отстранился и сел на краю постели.

– Ну чего ты? Давай. Я уже завелась, – она попыталась вернуть его обратно и обхватила ногами.

Он ясно почувствовал, что внутри него больше ничего не осталось. Окаменело и тяжело откинулся спиной на диван, будто бы неожиданно вспомнив о стороннем деле.

Нет ничего. Работа, семья, какие-то отношения: все испарилось и улетело. Выветрилось. Теперь это просто странные слова. Бред. Глупое дело, конечно. Это просто смешно. Он решил улыбнуться, но мышцы лица застыли. Главное теперь, чтобы она не начала успокаивать. Его тело напряглось в страшном ожидании новой ласки или слов участия, как перед ударом, который может его прикончить.

Повисла странная пауза, и, так и не ответив на просьбу, он голым вышел на кухню. За окном немой зимний пейзаж и дом-близнец, стоит совсем рядом, впритирку. Дом вырос, как гриб, внезапно, за какой-то год, несмотря на общее недовольство. В нем теперь живут точно такие же люди. Тоже ходят на кухню и смотрят телевизор. Копируют их жизнь.

Он включил чайник. Появилась она. Схватила со стола вилки и еще что-то, начала мыть. Ее небрежно запахнутый желтый халатик подействовал как ручник. Стоп. Ничего не делать. Замереть. Она сухо произнесла: «Ты скоро?» Затем, не дождавшись ответа, ушла. Облегчение.

Он выключил свет и в тишине уставился в окно. Медленно, со скрипом открылись дверцы буфета. Это развинтились крепления. И неровный пол. И этот неровный вечер что-то развинтил внутри.

Задумавшись, сел, и холод от стула моментально обжег кожу, пробрался куда-то глубже, внутрь. Многочисленные мелкие бугорки в момент выступили сначала на ногах, потом переползли на руки. Щелкнула кнопка чайника.

«Даже странно, что она не попыталась что-то сказать. Дает шанс все забыть и начать снова. Ей тоже все равно... Тоже противно...», – навязчиво сверлило в мозгу. Он всегда так делает. Закрыть глаза, когда не получается, обязательно отшутиться. Ему тридцать восемь, ей тридцать шесть, поэтому можно уже начинать смеяться открыто. Все поймут.

Вроде совсем не так давно солнце заливало асфальт. Мятый «Москвич», набитый до отказа девчонками и мальчишками, летел по шоссе. Тогда впервые в сентябре они не пошли в школу, ощутили себя большими и летели со скоростью сто тридцать километров в час отдыхать за город. Они были прекрасны и бессмертны. Великие герои, покорители мировых вершин, олимпийские боги и нимфы – они любили друг друга и целовались, словно любовники.

Он уже не помнит, кто там был и что они делали, но помнит, как было хорошо. И дома напротив еще не было. Все собирались уехать насовсем из этого района. Все равно куда: в жаркие страны навстречу приключениям или куда-то еще.

Он потягивал чай, и становилось тошно от собственных мыслей. Вспомнилось, как где-то говорили, что сейчас пьют БАДы, чтобы в голове все было на своих местах. Ну, или...

Резко поднявшись, он зашел в спальню и, попутно одеваясь, негромко произнес повседневным тоном:

– Послушай меня внимательно и только не закатывай сцен. Ты мне противна... уже давно, – она с испугом и напряжением посмотрела на него. – Мы живем вместе уже почти десять лет. И я не знаю, в каком мире ты живешь. Что для тебя важно, а что нет. Мне плевать, что ты высматриваешь в телевизоре и в Интернете ежедневно. Все равно, о чем ты сплетничаешь с подругами. Мне нет никакого дела до того, как ты выглядишь и что о тебе думают. Как сказать понятнее? Если я умру, ты можешь не приходить на мои похороны: мы чужие люди. Как женщина ты мне неинтересна, а домашняя прислуга мне не нужна. Ты сможешь ответить, почему мы живем вместе так долго? – он вопросительно посмотрел на нее. – Я отвечу. Наша совместная жизнь – это жидкое вонючее говно, которое тебя устраивает, а я все эти годы жду, когда хоть что-то изменится. Достало!

– Ты хочешь уйти от меня? – она вдруг отвернулась, машинально что-то поправляя. – У тебя кто-то есть?

– Ничего я не хочу! Вообще ничего! – неожиданно для себя он сорвался на крик.

– Тогда и ты меня послушай, – сказала она, будто выдавливая из себя каждое слово, видимо, борясь с накатившим комом в горле. – Ты меня не любишь? Об этом даже глупо говорить. За все эти годы ты ни разу не попытался даже сделать вид, что я тебе небезразлична. Если у тебя не получилось со мной сегодня, то вини только себя и свое отношение ко мне. Я нравлюсь мужчинам. Ко мне на улице знакомиться подходят.

– Да у меня не на тебя не встал! У меня на жизнь эту не встал! – он начал ходить по комнате в поисках ключей.

– Не кричи на меня, пожалуйста. Я этого не заслужила. Я родила тебе двоих детей, если ты забыл! Кормила их вот этой грудью. Или тебя висячие сиськи не возбуждают? Ну извини. Для тебя старалась, муженек. Кормила твоих деточек любимых, которыми ты совсем не занимаешься. Я имею право на другое отношение, сволочь! – ее лицо искривилось от волны ненависти и обиды одновременно.

– Завелась... – он начал бубнить бессвязные фразы: – Какое право? О чем ты? Мы не любим друг друга. Все. Точка. При чем здесь твои права? Давай оформим брачный договор. Напишем там твои права: право выносить мозги, нести чушь, право тупеть и право перемывать косточки подругам. Какая же ты дура все-таки! Даже поссориться не можешь искренне, потому что не въезжаешь.

– Перестань так со мной разговаривать! Гад! Будь хоть немного мужчиной!

Больше кричать было не о чем, будто все встало, наконец, на свои места. Это финал. Она тут же с опаской посмотрела на стул, где были разложены его вещи: износившиеся турецкие джинсы и балахон из секонд-хенда с изображением мультперсонажа. Он, услышав ее всхлипывания, принялся торопливо надевать джинсы, пересчитал деньги в кошельке и засунул его в карман.

– Куда ты собираешься?

– Вечно вопросы эти... Я слышать тебя не хочу, видеть тебя не могу больше!

Как ненавистны эти разговоры, когда никакие слова не могут выразить то, что выразил бы простой удар ногой в дверь. Заорать и зарычать – вот чего ему хочется на самом деле. Бежать! Бежать отсюда!

– Как ты можешь так поступать? Я же ничего не сделала!

Хотелось с силой хлопнуть дверью и выйти, но в проеме застряла тапочка, и он поскорее выскочил, поджав губы, оставив дверь незакрытой, чтобы не продолжать разговор. Все прошло! Господи! Все прошло!

– Вот и вали, придурок! – запоздало послышалось вдогонку.

Казалось, лифт уже никогда не спустится: так долго пришлось ждать, изнемогая от переполняющей его ярости. В кабинке мальчик и девочка улыбались и подавали несуразные знаки друг другу, боясь прыснуть от смеха при постороннем. Он с ненавистью посмотрел на них. Девочке стало не по себе, и она украдкой одернула своего спутника.

Темные коридоры вокруг, завывающий в пролетах здания ветер. Выйдя на улицу, он остановился, чтобы осмотреться. Далеко за полночь, и непонятно, куда идти. Улица дунула на него декабрьским ветром, и разгоряченное тело пробрало до дрожи. Звонить было некому, все знакомые уже спали.

Надо перевести дух. Как там написано в этих журналах? Медитация, концентрация и что-то еще в этом роде. Думать о хорошем. О чем хорошем? Лучше уж ни о чем не думать. Любовь еще какую-то себе выдумал. Как будто мне двадцать, и я только из армии вернулся. Дебил. Руки почувствовали жгучий холод, и он натянул на них рукава балахона. Ветер стих, и можно было насладиться наступившей зимней тишиной ночного города. Захотелось пройтись по пустой дороге вдоль зданий.

На миг представилось, что открывается дверь в подъезде. Она, в слезах, без головного убора и пальто, выбегает за ним, как в старых фильмах. Начинает кричать и смотрит на него с побелевшим от холода и слез лицом.

Он грустно улыбнулся своему воображению. А ведь у нее и подруг нет никаких. Так, пустышки какие-то. И не любит он ее, бедняжку. Может, дети любят? Будет сидеть, как дура, перед телевизором всю жизнь. Вместе с ним. Все пусто, и всегда было пусто. Каждый тянет на свою сторону, но, в сущности, в этом нет никакого смысла: мы не интересны даже друг другу, выросли уже из этой «женитьбы», превратились в какой-то виртуальный знак «семейная пара». Следим, чтобы соответствовать: зарплата, отдых, вещи, квартира, машина, дача. Общий набор, скрепляющий двух разных людей, и если его нет, то они перестанут быть семьей. Смотрите скорей! У нас все хорошо! В Сети она манящая тигрица, а он успешный весельчак, глава семейства. Каждое фото пронизано флюидами счастья. Само счастье представить сложно, и на самом деле нужен только его знак: фотография после отпуска – это единственное, что имеет значение. Смотреть и верить, что там, на картинке, действительно было оно.

Район укутался в звездное небо, и он прислушался к скрипу собственных ботинок на снегу, дивясь, что до сих пор не замечал наступления зимы. Решил пройтись в соседнем скверике, видевшемся ему таким убогим днем и таким родным этой ночью.

О чем они думали на свадьбе много лет назад? Хотели что-то выгадать? Сделать «как все»? Он чувствовал себя в тот день очень важным. В великолепном костюме, окруженный близкими людьми. Начало новой жизни. Она обязательно родит от него. Горько! Они никогда не постареют. Счастья молодым!

Он переживал. Ему тогда показалось, что мать с отцом сидели слишком далеко друг от друга и смотрели в разные стороны в единстве своего безмолвия. Вот и сейчас для него наступает время, когда молчание связывает, а слова, наоборот, разъединяют.

Огороженный сквер имел только один вход. В холодном мраке стало одиноко, несмотря на живописную зимнюю картинку. Раздосадованный, он повернул назад, не представляя себе, что необходимо такого сделать, чтобы жизнь снова обрела свои потерянные смыслы. Уехать на другой материк? Развестись? Завести любовницу? Заболеть раком? Сменить ориентацию? Стать бомжом? Разбогатеть? Умереть за идею? Наплодить еще детей?

Нельзя убежать от того, что возникло внутри. И сколько ни выбегать на улицу, всегда наступает время возвращения, потому что этот дом, и она, и зимний город, и даже этот сквер – это и есть то, что невозможно просто вырвать или забыть, как нельзя вырвать воспоминания о юности, потому что это – он сам! И нет ничего больше.

Он тихо пришел домой, когда она уже спала. Долго сидел на стуле и вглядывался в черноту ночи. Замерзший, залез под одеяло, обнял, неловко уткнулся ей в ухо и нежно поцеловал.