Ирина ПЕРУНОВА

 

Родилась в Воркуте. Окончила Литературный институт им. А.М.Горького. Стихи публиковалась в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «День и ночь», «Юность», «Новая юность», «Гвидеон», в антологиях «Русская поэзия. ХХI век», «Наше время», «Поэтический атлас России» и др. Член Союза российских писателей. Живет в Ярославле.

 

 

ТЕНЬ ТВОЕЙ ЛЮБВИ

 

 

*  *  *

 

Пчела облетает усопшие травы,

неймётся пчеле.

Такие у пчёл невоспитанных нравы –

и в мёртвой петле

выуживать сладкую память о мёде,

о клевере дней…

Однажды и мы обнаружим в полёте,

что память – вкусней.

 

 

ПОДРУЖКИ

 

– Пускай он даст мне апельсин!

Спроси. Не надо вслух.

Ты говоришь, Отец и Сын,

и кто там третий? Дух.

Неужто им втроём слабо…

Ну, хорошо – един!

Допустим, он и вправду Бог,

а где мой апельсин?

Она поверила бы нам,

но Ты тогда не смог…

Я подарила ей банан

от нас двоих, мой Бог.

Кружили в радуге стрижи,

дышалось про запас.

На что ей цитрусы, скажи?

Просить, так ананас!

 

 

*  *  *

 

Ибо отребье птичье затянет

песнь на безрыбье,

небом затянет плющ вездесущий

деревца хрящик,

котик болящий травку обрящет

и не сыграет

в крошечный ящик –

то есть в коробку из-под ботинок.

 

Не закопают дети котейку

с ближнего краю

дальнего леса луковой грядки

палкой-копалкой.

Ибо затеял день дискотеку:

раю мой, раю…

Птицам небесным кот на безрыбье

слёз не наплакал.

 

 

*  *  *

 

      «И внемлет арфе Серафима…»

                                       А.С.Пушкин

 

Тридцатые годы, но время не суть.

По лестнице старую арфу несут

под марши Осавиахима

недюжинных два Серафима.

Петров Серафим

и по правую с ним

вполне себе Кац,

но и он Серафим.

Так звёзды легли и берёзки,

что в паре работают тёзки.

 

Взывают ли трубы, ревёт грузовик

изнаночным эхом бравурных музык

у выхода… Дивная, Вы хоть,

внемлите себе, это – выход!

Ваш выход, сударыня!

Да, «запасной».

Вот-вот полыхнёт нашатырной весной

сквозь ваши чехлы и обмотки

от центра Москвы до Чукотки.

 

В избытке у свежей гармонии нот

на лестничный ваш молчаливый пролёт

в заверенном званье балласта

во славу Екклесиаста.

Труба ли взывает,

гудит ли клаксон,

бесполая Муза, как мальчик-гарсон,

вам двери придержит на Вы и,

не морщась, возьмёт чаевые.

 

 

НАТАЛИ

 

Раз-два-три, раз-два-три…

Разве ты – он!

Смят недоразвитый розы бутон,

смыты румяна, помада, грехи.

Саша, не надо сейчас про стихи!

 

Раз-два-три, раз-два-три…

Разве он – ты!

Молча меняют бельё и бинты.

Думали жить. Ты возьми, да умри.

Раз-два-три, раз… без пятнадцати три.

 

Двадцать седьмого январского дня –

ты уезжаешь на бал

без меня.

 

 

*  *  *

 

Во сне ко мне приходит друг

предупредить о переезде

и просит выключить утюг,

забытый им на старом месте.

Сам, уверяет, не могу.

Мол, недосуг. И новоселье.

Целуй, мол, ручку утюгу!

Проси его, чтоб не висели

на мне последние счета.

Такая, знаешь, нищета.

И всё же нужно быть людьми! –

даёт мне книгу. Книга жалоб.

– В дорогу почитать возьми…

И к сердцу я её прижала б,

но та, вывёртываясь вдруг,

летит, как на ногу утюг.

 

 

*  *  *

 

    «Есть блуд труда и он у нас в крови».

                                        О. Мандельштам

 

Пока я чуду поперёк

стою за точность перевода,

в траве безумствует пророк —

кузнец речей иного рода.

Утроив солнечную прыть

кузнечик тот

и чуйка птичья

не трусят слуха окропить

живой водой косноязычья.

Хоть весь словарь перетолкут

и вестью весть перетолкуют,

но каждый камень или прут

они споют как алилуйю!

 

Так не податься ли мне от

безумцев праздных огородом?

Мой перевод их переврёт

и не цветком пахнёт, а потом.

На то и есть он, блуд труда!

Блудница, да. Но дай мне чуда:

Переведи меня Туда,

Господь, не вычеркнув отсюда.

 

 

*  *  *

 

    «Тамо гады, имже несть числа»

                                               Пс. 103

 

Гады, значит? Воистину, гады.

А запомнится берег-отвес,

да на нём светлячков мириады,

их лампады нескучные, бес.

 

Мы сюда добрели еле-еле,

помню, с другом моим Костылём,

не нашли на ночлег в Коктебеле,

ночевали под небом вдвоём.

 

Мне тринадцать, ему ненамного

выше уровня моря и щёк.

Мы лежали в ладонях у Бога,

не гадали о гадах ещё.

 

Просто ведали: смерть – понарошку,

и не стоит игра её свеч.

У продрогшего Ницше обложку

оторвали – гнилушку разжечь.

 

По крутым бережкам перебежки

созерцали родных медяков:

два на счастье орла, да две решки.

Ныне, присно, вовеки веков!

 

Морю чёрному снимся ли? С ними,

с медяками своими, и без.

Что ты в сердце моём, объясни мне,

шаришь сутками бестолку, бес.

 

Можешь разом его обесточить:

гад на гаде, известный расклад.

Только вдруг сковырнёшь тот листочек,

а под ним светлячок, а не гад.

 

 

*  *  *

 

То чьих-то писем чемодан

мне на храненье, снилось, дан.

И с ним я в лодочке-гробу

куда, не знаю, но гребу.

Кому, не помню,

но навстречу.

За кем, не вижу,

но вослед.

Ладони вёслами калечу,

саму себя уже за бред

голодных чаек принимая.

Они кричат,

а я – немая.

Они парят,

а я – скольжу.

Они не спят. А я скажу

во сне,

по случаю,

беззвучно:

Я не читала писем, но

условье точно – слово штучно,

и не уйдёт со мной на дно.