Елена ЛЕВИНА

 

Родилась в С.-Петербурге. Окончила СПБГУ, училась в Литинституте им. Горького (семинар Г.И. Седых). Публиковалась в альманахах «Хомо легенс» и «Дети Ра». Лауреат Волошинского конкурса 2012 года в номинации «Видеопоэзия». Живет в Москве.

 

СЛОЖНАЯ НАИВНОСТЬ

Рецензия на цикл стихов «Дура» Екатерины Соболевой

Всякое творчество есть по сути своей молитва.
Всякое творчество направлено в ухо Всевышнего.
                                                           Иосиф Бродский   

 

В современной сетевой поэзии, той, что сейчас пользуется «особой популярностью», и которую даже часто именуют «актуальной» (возможно, именно в силу ее рентабельности, «потребляемости», принадлежности к масскультуре, что неприятно напоминает гонку за покупателем в сфере современных технологий, новых «навороченных» гаджетов: повсеместно цитируемой в блогах и социальных сетях, вмещающей словесные речитативные игры в постмодернизм, максимальную «обнажёнку» личной жизни, нарочитую эпатирующую смелость, громоздкую метаметафоричность либо сюжетность в духе Голливуда и западных сериалов для подростков, зачастую даже украшенной англоязычными именами), – возникает, в общем-то, не новая ситуация, при которой, по Жоржу Сименону, «жизнь интеллектуалов протекает в узком кругу. И читают они друг друга. И пишут друг для друга». «Актуальная» (как будто возможна неактуальная, устаревшая, или не слишком актуальная поэзия!), паясничающая поэзия отчаянно спешит за ускоряющимся ритмом жизни, но ей не хватает дыхания: упрощена речь, заглатываются слоги, слова, сбивается ритм, игнорируются знаки препинания (не до них). Сетевой «актуальный» автор серверов современной поэзии зачастую не «донашивает» в себе текст, торопится, пытается на бегу между транспортом-работой-соцсетями-телепрограммой-личной жизнью что-то ухватить и дальше передать, но читатель не поспевает за ним. За редким исключением, «массовая» теперешняя поэзия уже не приносит читателю озарений, в лучшем случае – нервное потрясение. Она превращается в популярный суррогат, главный акцент которого делается не на внутреннем, а на внешнем, зрелищном, шокирующим, красочном, в том числе и на все том же «новом» звучании: на придыхании, многозначительных интонациях, паузах, пропусках, прикрывающих смысловые пустоты. Всё это – модные, вредные и заразные, на мой взгляд, привычки стихотворчества нашего времени. Снижены приоритеты.Авторам мучительно лень преодолевать, создавать и выстрадать прежде всего себя и свое творчество, возникает опасное для поэта нежелание и избегание болезненного духовного поиска и роста (понятий, постепенно становящихся едва ли не старомодными). Не используя собственную человеческую сложность, любой талант превращается в плоское, одномерное изображение. С перенасыщением культурного контекста необязательной литературой, зачастую попросту дневниковой, за исключением последних, держащих осаду, крепостей - толстых журналов, литература уходит в развлекательную индустрию, которая только тешит, но к душе не притрагивается и ничего не меняет.

Тем удивительней и отрадней встретить порой в этих зарослях робкий росток, выращенный в той же почве, но неожиданно способный привнести лёгкость и  простодушие, способность восхищаться любыми проявлениями жизни, безыскусный, естественный, «свежий». Выбивающийся из мощного литературного конвейера. Есть такие авторы и, что радостно, иногда появляются новые. Представленный на рассмотрение цикл стихов Екатерины Соболевой – именно такая попытка автора, «известного в узких кругах», возродить, не больше и не меньше,  направление русского духовного стиха на современной почве, что роднит ее с целой поэтической плеядой Олега Чухонцева, Вениамина Блаженного, Еленой Шварц, Дмитрия Строцева, «нового» Переверзина, с его циклом «Сухона». Трогательная незащищенность и простодушное доверие к миру сближает стихи Соболевой с поэзией Ксении Некрасовой, для которой также наиболее характерна четкость и ясность текста, при сохранении почти детской его простоты, как, например, в строчках: «Я завершила мысль, вместив ее в три слова», в стремлении «уместить на четвертушке небо». Прослеживается их сходство, как в стилистике, так и вмировосприятии. Но Соболева - это уже «новая», современная наследница Некрасовой, примешавшаяк исконному русскому, даже лубочному стилю и оттенки европейской крестьянской пасторали, и тягучесть английских баллад, расставившая подсказки библейских сюжетов…

Примитивизм в стихах Е. Соболевой, скорее всего, результат искушенного опыта, прошедшего путь усложнения и «затуманивания» смысла и возвращения к простоте. Но именно к «сложной простоте». В её лубочных, иллюстрированных сюжетах-притчах древние корни народного духовного стиха ожили и пустили всходы новыми молодыми побегами неожиданных чудаческих метафор, аллюзий и смещений. Коротенькие тексты заключают в себе всю емкость поэтического высказывания (кажется, время безнаказанного многословия миновало - существование каждой фразы стихотворения должно быть оправданным); при этом современная неурегулированность стиховой формы, аллитерация и внутренняя рифма живут в этих строках и отзываются, перекликаются эхом, но ничуть не мешают читательскому восприятию.

Название цикла «Дура» оправдано осознано-наивной интонацией стихотворений, ее «деревенской» лексикой («увидала», «туды-сюды», «охота», «ничегошеньки») и открытостью лирической героини, которая видит что-либо, но не оценивает, а тут же совершает действие («Брожу туды-сюды, / ищу Твои следы. / Когда я их увижу, / то подойду поближе»; «Я заблудилась… увидала… подошёл… отыскала… поглажу»; «подарили… рада… глядит»; и т. д.). Помимо общего названия, эти стихи связывает определённое настроение; отсюда и соответствующая форма их подачи. Фольклорная основа стихов здесь скорее декоративна, чем органически им присуща, а библейский подтекст, вероятно, - не просто догадка, а именно снизошедшее на автора откровение, подчас даже неосознаваемое написавшим его.

Весь цикл отличает смысловая и символическая нагруженность при довольно плотной компактности формы. Стихи цикла «Дура» динамичны, насыщены максимально упрощенным действием, они содержательно сжаты и сознательно тривиальны, как живопись примитивистов. Легки, но не легкомысленны. Это свойство давно проявилось в поэзии Екатерины Соболевой. Сколько, например, лёгкости и нежности в строках не вошедшего в данную подборку, более раннего стихотворения, которое напоминает «Чудеса» - нестяжательством, бескорыстной несобственнической любовью:

 

и всё-таки

я разожму кулак

и отпущу тебя

моя улитка –

крылатая, лети

пусть лучше в облаках

мерещится

улиткина улыбка

 

Вместе с тем, тексты Соболевой красочны, но не броски, их палитра грубая, земная, в них присутствует живая неприкрашенная материя. Они символичны, тотемны, словно первобытные фигурки из камня и дерева (кстати, в старину «дурами» называли деревянные чурки, которые заготавливались мастером-резчиком по дереву, чтобы выстругать из них ложки, свистульки, игрушки – всё, что душе угодно) или как наскальные рисунки, созданные человеком - по сути, еще ребенком, воспринимающим мир именно таким, каков он есть, каким он «бросается в глаза». Подобное виденье окружающего мира гениально иллюстрировано вышеупомянутой Ксенией Некрасовой: «как будто детская рука углем по синим небесам цепочки изб нарисовала»... Объединяет стихи Соболевой и Некрасовой близкое родство с живописью примитивистов, обилие красочных, почти детских зарисовок. Потерявшийся теленок в стихах Соболевой – библейская жертва, Агнец на заклание жизни, он похож на испуганного, растерянного барашка Пиросмани. Это пёстрые, если говорить о цветовой гамме, стихи, в них использованы цельные сочные цвета, без оттенков, как наши первые детские раскраски: радуга – «цветные полоски», аленький цветок, красное платье… Детям и юродивым присуще какое-то отстраненно положительноеи непротиворечивое отношениеко всему, что они изображают на бумаге. Это роднит стихи автора с примитивизмом как направлением в искусстве, которое само по себе находится как бы вне времени — подобно детскому искусству, а в определенном смысле и самому детству.

Конечно, зачастую в этих стихах обнаруживается несоответствие академическим критериям в том или ином отношении, что может выглядеть как ущербность, а может придавать работе очарование «наивности» - в зависимости от благосклонности и погруженности читателя в авторский замысел. Текстам подборки присуще распространенное нынче качество: создается впечатление, что автора не заботит, как он (текст) выглядит со стороны. Авторское отношение к рифме также не статично: она то появляется в самом классическом проявлении, то пропадает, уступая место аллитерации и ассонансу. Такая рифмовка могла бы показаться неряшливостью, если бы не была обусловлена общей идеей цикла, в которым витает и властвует идея внутренней свободы (хочу зарифмую, хочу так оставлю, хочу «поиграюсь» с ассонансом и аллитерацией). Идея свободы и юродства (но в своем персональном, не классически христианском варианте) выражается также и в отстраненности героя. В одновременном принятии окружающего мира и в отстранении от него. Как в «Алисе в стране чудес» Л. Кэррола - с каждой строчкой «всё страньше и страньше». Точнее – всё проще и проще. По большому счету, простота, наверное, самая сложная форма, потому что ее нельзя ни сымитировать, ни подделать.

В каждом стихотворении чувствуется глубокая философская основа, если уточнять – религиозная, ведь философия пытается объяснить мир, а религия учит его принимать. И именно в этом заключен замысел и предназначение цикла стихов – духовный поиск и взращивание души, приучение любить и принимать жизнь, отыскивать Божественное. Так, любоестихотворение цикла вызывает ассоциации с библейскими образами и содержит в себе элементы притчи. Особенно наглядны в этом смысле «Я божия корова» и «Теленок». Образ коровы можно рассмотреть как символ, имеющий под собой ветхозаветную основу (на ум сразу приходит образ агнца). Может быть, и телёнок появился из этого же смешанного стада? В европейской народной культуре считается, что Божья коровка является насекомым Девы Марии. Если пристальнее всмотреться в сюжет стихотворения, где Маша (т.е. Мария), дарит героине красное платье: «Отдала мне Маша платье…» – можно угадать намек на божественное благословение Богородицы, духовную чистоту самой юродивой героини, а также вновь косвенное упоминание о жертве ради Христа - красная туника в облачении Царицы Небесной. Точно так же библейские аллюзии рассыпаны, как части головоломки, во всех поэтических текстах подборки, они перекликаются друг с другом, намекая на единство общего замысла. Постепенно становится ясно, что речь идет не просто о какой-то там «дуре», а именно о юродстве лирической героини, о её приближенности к Богу. Последнее стихотворение содержит три общеизвестных христианских символа: хлеб – голуби – любовь. Голубь в библейской символике означает Святого Духа - третью ипостась Бога; «хлеб» на библейском языке – это не только тело Христово, но и более широкое понятие - исполнение воли Божьей, вера, которая идет от слышания живого и действенного Слова (во всем окружающем), посылаемого нам Творцом. Так, «Иисус говорит им: Моя пища есть творить волю Пославшего Меня и совершить дело Его» (От Иоанна, 4.34). Таким образом, строки «Голубей кормить несложно, нужно только их любить» - означают утверждение, что исполнять волю Божию можно только с любовью.

Сложен и смел образ старухи в «Телёнке»: «засмеялась беззубо, страшно» (а ведь если допустить, что баба Маша – Мария – это Богородица, то получается, что телёнок – её дитя, Иисус Христос, принесённый в жертву ради спасения человеческих душ). Но почему если радость, то страшно? Страшная старуха, в первую очередь, ассоциируется со смертью, на которую закладывают жертвенного тельца. Но, в то же время, ведь Мария – Его мать, которая, заранее зная о предназначении и о будущей судьбе своего Сына, смиряется с жертвой. Здесь заложено безоценочное понимание и принятие всего сущего: добра и зла, жизни и смерти, любви и жертвы ради любви, как неотъемлемых друг от друга элементов бытия – «Его следов».

Лирическая героиня совершает доброе дело (находит и приводит домой теленка), и доброе возвращается ей («подарили сегодня ей радугу»): мир вокруг нее пронизан любовью и добротой, соткан из чудес, которые неотделимо вплетены в его ткань. Строки из последнего стихотворения как нельзя лучше выражают философию данного цикла:

 

«И когда-нибудь приходят

к нам такие чудеса.

И, наверное, приходим

к ним когда-нибудь и мы» –

 

Чудесное, оно же божественное, оно же «Его следы» – повсюду, их надо найти, к ним «приходят» в течение жизни. Цикл стихов «Дура» провозглашает путь нестяжательства, («подойду поближе» - но не возьму, «прощай, теленок» - верну хозяйке, а не присвою, «и все-таки я разожму кулак и отпущу тебя, моя улитка (..) пусть лучше в облаках мерещится улиткина улыбка» - отпущу на волю улитку, чтобы она радовала других и т.д.). Человек духовный не ищет выгоды, пусть даже духовной. И такое внутреннее состояние сближает его с состоянием детства, свежестью восприятия этого мира, любопытством вечного поиска, исследования, открытия, и с открытостью всему новому, всему сущему. Ощущение сопричастности, наполненности и радости тому, что мы Им любимы и что мы можем Ему ответить любовью, через Его творения, через Его чудеса-следы.

Тут видится если не откровение, то, по крайней мере, путь. Жизненный, философский, человеческий, поэтический. Собственный. Пропустив через себя, переработав и переиначив тексты Святого Писания, автор переводит христианские представления  на язык своего внутреннего мира, выстроенного в структурно единую систему, в которой органично и уже неотделимо слились и архаичные суеверия, и полузабытые библейские сюжеты (в воспоминаниях рассказчицы), и персонажи, и собственное интуитивное знание, и игра воображения. Самые что ни на есть черты народного духовного стиха, причем не стилизации под него. Стихи этой подборки представляют собой сплав личных представлений, знаний и опыта из духовных областей, не ограничившихся только Православием, хотя и связанных с ним генетически, от воспитания, из детства. При органичном нахождении в рамках современного поэтического мейнстрима, тем не менее, видится движение автора в сторону возрождения жанра народного духовного стиха, продолжение его в современных условиях.