Елена САФРОНОВА

 

Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Дети Ра», «Бельские просторы» и других. Редактор рубрики «Проза, критика, публицистика» журнала «Кольцо «А». Автор романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014). Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии журнала СП Москвы «Кольцо А», премии СП Москвы «Венец» (2013). Член Русского ПЕН-центра, СП Москвы и Союза российских писателей.

 

 

ПРЯМО ГОВОРЯЩИЙ

 

Голос колоса / Р. Закуан. – Казань: Издательский дом Маковского, 2017. – 160 с., ил.

 

Несколько лет назад мне довелось открыть для себя (и, надеюсь, для новых читателей) интересного поэта из Татарстана Наиля Ишмухаметова. Моя рецензия на первую книгу его стихов «В поисках Неба» выходила в «Дружбе народов»  (см. «ДН», 2015, № 4, «Путь от старого маяка»).

И вот теперь, по принципу «Как причудливо тасуется колода», Наиль Ишмухаметов помог мне открыть для себя другого заслуживающего внимания автора: своего земляка Рустама Закуанова, пишущего под псевдонимом Рустам Закуан.

Ишмухаметов – известный переводчик тюркоязычных, в основном татарских, поэтов на русский. Включая классика татарской литературы Габдуллу Тукая. Рустам Закуан – один из современников, с чьими стихами работает Наиль Ишмухаметов, причём уже не с одной книгой.

Сборник «Голос колоса» в творчестве популярного в Татарстане поэта Рустама Закуана стоит особняком. Как указано в аннотации, «это своего рода промежуточное подведение итогов в год 60-летия автора». Книга, ответственная для её создателя.

Что же вещает «Голос колоса» читателям?

Прежде всего – что поэт и переводчик, как говорится, созданы друг для друга. Наиль Ишмухаметов прямо указывает на этот факт, радостный для него, в предисловии к сборнику: «Удивительная лёгкость, с которой мне работалось над этой книгой, была чем-то новым для меня, переводчика, словно я не переводил, а писал свои стихи, настолько близкими и понятными оказались его лирика, метафорика образов и словесная живопись».

«Родство душ» автора и переводчика бросилось в глаза и рецензенту. Наиль Ишмухаметов упоминает сходство техник стихосложения. Действительно, в манере письма поэты перекликаются: им свойственна традиционная ритмо-рифмованная версификация, строгое соблюдение рифм и размеров, щедрое использование тропов, близость лирического героя автору, подчёркнутая автобиографичность и автопсихологизм большинства стихотворений. Правда, на мой взгляд, Закуана отличает большая приверженность откровенному высказыванию – порой весьма эмоциональному. Он явно не из тех поэтов, к которым подходит насмешка классика: «Словечка в простоте не скажут, всё с ужимкой…» Рустам Закуан – поэт, прямо говорящий, что у него на сердце и на уме. Далее мы в этом убедимся. 

Но близость двух татарских поэтов глубже лексико-стилистического уровня.

В своей рецензии на книгу Наиля Ишмухаметова я назвала его «лириком советского образца». К этому же – ныне редеющему – племени поэтов явственно принадлежит и Рустам Закуан. Его лирике свойственны гражданственные и философские мотивы, а его поиск истины лежит в плоскости морального преобразования человека с тем, чтобы сделать его достойным гражданином своей страны. Поиск истины иногда обозначен дословно, с той самой прямотой, на которой я заострила внимание выше:

 

Истины солнце взойдёт, и

Новую жизнь ты начнёшь,

Будут светлы горизонты,

Лишь не впускай в сердце ложь…

 

Наивно? Возможно. Как и Нагорная проповедь.

Впрочем, не исключено, эти стихи Закуана имеют иные корни – традиционную восточную поэзию, коей издавна присущи наставительные нотки. Вспомним хотя бы рубаи Хайяма: «Яд, мудрецом тебе предложенный, прими, из рук же дурака не принимай бальзама».

Нелёгкому процессу духовного перерождения современников Закуан посвятил целый раздел книги под «божественным» названием «Всю жизнь ищу я абсолют…». Однако наш автор подразумевает под этим глобальным словом не отвлечённую философскую категорию, а нравственно совершенного хомо сапиенса – именно его он не устаёт искать, как Диоген, пользуясь «фонарём» своего поэтического дарования.

В мировоззрении Закуана, достойные люди должны жить в достойных условиях – которым реалии, увы, не соответствуют. На стыке желаемого и действительного у Закуана возникают политизированные стихи:

 

Что обрели?

Всю жизнь ищу я абсолют,

Нашёл, казалось, – потерял.

Страна беднела, но салют

Людей в обратном уверял…

(…)

Менялись «кормчие», а мы,

Послушные, вослед брели,

Покорно выключив умы…

И что в итоге обрели?

 

Гражданская лирика – жанр коварный, способный «девальвировать» поэзию до уровня публицистики и превратить стихотворение в газетную передовицу либо в откровенное морализаторство. Эта «угроза» нависает над всеми стихотворцами, выбирающими острые темы, и порой Рустам Закуан не избегает её. Но, на мой взгляд, боль, с которой он пишет подобные строки, искупает лёгкий недостаток художественности.

Одна из «болевых точек» для поэта – сохранение родного татарского языка, передача его следующим поколениям. О проблеме возможной утраты языка он заговаривает не раз – то с истинной скорбью:

 

«Мы разовьём родной язык!»

Развили… аж не лезет в рот.

Мертворождённым был призыв,

Язык татар вот-вот умрёт…-

 

а то с надеждой:

 

Все чаянья мои лишь об одном:

Хочу я на татарском, на родном,

Всегда и всюду правду говорить,

В моих руках преемственности нить.

 

Сохранением преемственности можно счесть и широкое распространение русских переводов стихов Закуана. Они помогут понять душу автора читателям, не говорящим по-татарски – ведь подлинные человеческие чувства перевода не требуют. Закуан откровенно бичует многие уродливые явления наших дней: общественное неравенство, обнищание народа, пристрастие простых людей к «зелёному змию», потерю идеалов и ориентиров, разброд в умах, проявления властной некомпетентности и безответственности… Всё это узнаваемо в любом уголке России.  

Особенно же гнетёт автора умирание деревни. Эта горестная тема буквально красной нитью проходит через его творчество, то представая в изводе социальном:

 

По деревням как будто смерть гуляет,

Крестьянин в шумный город убегает

За счастьем, за немаленьким рублём,

Ну а село родное гибнет день за днём… -

 

а то выплывая в виде сладостных воспоминаний детства:

 

Почти не осталось коней в наших сёлах,

И конюх давно уж навеки уснул.

Как памятник детским годам развесёлым

Конюшня стояла на въезде в аул.

(…)

Нам с детства хомут непосильный давали,

Мы ловко своих запрягали коней,

Пусть ноги до стремени не доставали,

Мы землю любили и мчались по ней.

 

Я еду в деревню, закончив работу,

Любуюсь пейзажами из-под руки,

Но что-то не так, не хватает чего-то –

Конюшню сровняли с землёй земляки.

 

Финал возникает неожиданно: жалейка деревенского (навеки уснувшего) пастуха начинает звучать, как целый симфонический оркестр, запечатлевшаяся в памяти и лишь в её глубинах сохранившаяся картинка – сельский пейзаж с конюшней – становится ещё одним символом разрушительной силы эпохи.

Образ коня – излюбленный поэтический приём Закуана. Он, к примеру, найдёт неожиданное развитие в строках:

 

Душа моя – стреноженный скакун,

Не знает, как избавиться от пут.

Зиндан ей – застеклённый мир – балкон.

Ей кандалы – дистанционный пульт…

 

Автор находит неизбитые сравнения для того, что мы – включая поэтов – чаще называем «клеткой». Противопоставление «живой» деревни «каменному», тесному, бездушному и т.п. городу для Заукана – ещё одна магистральная тема. Нельзя не признать, что эта антитеза в большинстве стихов строится довольно линейно: как и всегда, прямо говорящий поэт не хочет в важном для него вопросе лукавить и предаваться словесным изыскам.

Память деревенского детства и любовь к деревенской жизни у Закуана проявляются и там, где им самое место – в чисто лирических стихах. Поэт «любуется пейзажами из-под руки», даже когда любоваться вроде бы нечем:  

 

К пруду спустился, а прибрежные кусты

Не узнают меня, притихла вдруг вода.

Домой вернулся – окна тёмны и пусты,

Скрипит калитка: «Где ж ты долго пропадал?»

 

Пейзажной лирике Закуан воздаёт должное. У него есть целые циклы стихов, адресованных временам года, в особенности – осени и весне, самым притягательным для поэта и самым ответственным  для крестьянина сезонам. О том, что психология у поэта крестьянская, и он ею гордится, свидетельствует и отдающее каламбуром название сборника – «Голос колоса». Крестьянская натура подарила Закуану необычный и уже тем поэтический ракурс зрения на предзимье в деревне:

 

Гусей неровный клин летит над рощей,

Их крик прощальный скорбь в себе таит,

Вздыхает скот забойный, тихо ропщет,

Как будто знает он, что предстоит.

 

В набор привычных эпитетов осени вплетается такая житейская, такая «деревенская», такая снайперски точная деталь, как забой скотины! Но этого мало – и поэт подслушивает вздохи забойного скота, чующего смерть, которым не внемлют практично настроенные хозяева бурёнок и хрюшек. Способность к эмпатии – одна из черт, отличающих поэзию от симулякров.

Стихотворцу Закуану эмпатия свойственна и распространяется не только на людей, но и на животных:

 

Зайчишки ждут, когда скуёт реку

Надёжный, как асфальт, декабрьский лёд,

На противоположном берегу

Лежит в буртах морковка, чисто мёд, - 

 

и даже на явления заведомо неодушевлённые – для нашего героя они обретают человеческие черты:

 

Своей внезапной смертью поражая,

Вчера девчушка-лето умерла.

Рябина, в путь последний наряжая

Покойную, серёжки принесла.

 

В стихах о скоропостижной смерти «девчушки-лета» открывается другая грань поэтического взгляда Закуана: сентиментальная. Он не стесняется растрогаться сам и растрогать своих читателей. Сентиментальность Закуана проявляется не только в сюжетах, но и в лексике. Удивительно – но этот автор, громящий, как трибун, общественные недостатки и людские пороки, способен на разительно другие интонации. В пейзажных стихах у него встречается множество слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами: «листок» и «листочек», «петушок», «банька», «землица» и даже «щетиночки клейкой листвы». Так чаще пишут для детей. Но не вспомнить ли тут: «Не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»?

Получается, не только с практической точки зрения земледельца смотрит поэт на окружающую природу – в нём жив и романтик, восхищённый видами священной горы Чатыртау, облетающих берёзовых рощ, созерцанием «скачущего» весеннего ручейка.

В пейзажном дискурсе, где, казалось бы, всё давным-давно сказано, у Закуана блещут красивые находки:

 

В осенней грусти склоны Чатыртау,

Колышутся от ветра ковыли.

А над вершиной кружит клин картавый –  

Прощаются с горою журавли.

 

Круг прототипов поэтических текстов Закуана сколь узнаваем, столь и уважаем: в части деревенской поэзии это Есенин, Исаковский, Рубцов, Твардовский (последний и в политических стихах «аукается»). Все они – тоже «прямо говорящие» поэты. Сам Закуан, предварив шуточное стихотворение «После юбилея» уточнением «Подражая А. Атнабаеву», добавляет к этому пантеону Ангама Атнабаева, многажды удостоенного творческих наград башкирского и татарского поэта, который, к сожалению, мало знаком современному русскому читателю, так как его наследие сохранилось в интернете в основном на этих двух языках.

Но книга Закуана ещё не исчерпала всех сюрпризов для читателя. На её страницах не раз встретятся оригинальные интертекстуальные связи, расширяющие границы деревенской поэзии и свидетельствующие о начитанности и широком кругозоре автора.

Скажем, очередная зарисовка о безжалостном приходе зимы в заключительных строках восходит к известнейшей проповеди Джона Донна:

 

Пытаются нагреть смурные тучи,

Туман клубится по-над родником…

И всё слабей в душе надежды лучик…

И сердце бьёт в набат… по ком, по ком?

 

Здесь очевидна как апелляция к высказыванию Джона Донна: «…смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, и потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе», - так и к роману Хемингуэя, которому эта проповедь подарила и обширный эпиграф, и название.

Далее, очередной диалог с природным явлением:

 

Не торопи ты в зиму, ветер,

Осенней грусти вокалист.

Я не умру, пока за ветку

Цепляется последний лист, –

 

прямо окликает популярный рассказ О.Генри. Аналогичных примеров в сборнике можно найти множество. Закуан чувствует своё родство со всей мировой поэзией, к которой относится с величайшим пиететом:

 

Бурлит стремнина вдохновенья,

Поэзия – река.

Сбирает чудные мгновенья

По зёрнышку рука.

 

Несёт в неведомые дали

Поэзии корабль.

Нас в рабство слову всех отдали,

Поэт – счастливый раб.

 

Пожалуй, метафора «поэт – счастливый раб» способна продолжить логический ряд хрестоматийных определений стихотворца и его дела жизни: «Ты царь: живи один» (Пушкин), «Осмеянный пророк» (Лермонтов), «Поэт всесилен, как стихия, / Не властен лишь в себе самом» (Тютчев), «А вот у поэта - всемирный запой, / И мало ему конституций!» (Блок), «Бог неприкаянный» (Пастернак), «Поэтам следует печаль, / А жизни следует разлука» (Шпаликов) и т.д.

Строфа из стихотворения «Поэзия», содержащего этот броский образ, размещена на последней странице обложки книги «Голос колоса»:

 

Поэзия – святая волость

Без всяческих границ.

Так пусть же не смолкает голос

Святых её страниц.

 

Похоже, для Закуана это больше, чем слова, больше даже, чем квинтэссенция книги: призыв или молитва. Прямая и честная, как и заведено. Что ж, искренняя молитва да будет услышана!