Дарья ГРИЦАЕНКО

 

Родилась в Москве. Студентка Литературного института им. А.М. Горького. Участница Совещания молодых писателей СП Москвы (2015 и 2016). Лауреат ежегодной премии журнала «Дети Ра» в номинации «Критика», 2015. Публиковалась в журналах «Знамя», «Октябрь», «Литературная учёба», «Дети Ра»,  «Московский вестник»; в сетевых изданиях «Год Литературы», «Лиterraтура», «Татьянин день», Textura, «Сетевая словесность»; в газетах «Литературная газета», «Литературные известия».

 

 

«КОГДА ВЫКОВЫВАЛАСЬ ЛИРА ИЗО ЛЬДА» (1)

 

Прозу Варлама Шаламова широкая публика нередко воспринимает как натуралистичную, «голую», скорее автобиографичную, чем художественную – не замечая, например, что первая же строка известного рассказа «На представку» отсылает к «Пиковой даме» Пушкина. Несмотря на такое восприятие, его рассказы и очерки уже заняли достойное место в русской и мировой классике. Поэзия Варлама Шаламова гораздо менее известна, а эссеистику до недавнего времени знали только специалисты – и вот она наконец вышла отдельным томом под названием «Всё или ничего» (СПб: Лимбус-Пресс, 2016) и сразу оказалась в крупных магазинах: «Читай-Город», «Лабиринт», «Озон». Некоторые материалы публикуются впервые, другие (и это большая часть сборника) ранее издавались в семитомном собрании сочинений Варлама Шаламова, которое вышло не так давно («Терра – Книжный клуб», 2013) и не так широко распространялось по книжным магазинам.

Значение новой книги, прежде всего, в том, что эссеистика в ней впервые представлена как самостоятельный пласт наследия Варлама Шаламова, заслуживающий внимательного прочтения всеми, кому интересна литература, а не только специалистами. Это даёт надежду, что в сознании массового читателя образ Варлама Шаламова изменится, станет более полным и разносторонним. Ведь от писателя, за которым прочно закрепилась слава автора «лагерной прозы», не ожидаешь литературных манифестов, тонких рассуждений о поэзии, американском романе, научной фантастике, европейской антиутопии, русском авангарде 20-х, античной философии и структурализме.

Вместо двух задуманных томов эссеистики вышел один, через много лет после смерти автора. Этому труду было отведено не первое место: лагеря отняли у Варлама Шаламова половину жизни, он просто не успел бы высказаться до конца и остро это понимал: «Лет десять назад я стоял перед выбором – либо написать работу о стихах «Как пишут стихи», либо написать книгу своих рассказов. Я выбрал второе». Но мысли требовали выражения, и видно, как писатель торопился их высказать. Резкость, почти конспективность  изложения, предельная насыщенность – ни аккуратных введений, ни последовательной аргументации, ни развёртывания мысли, ни продуманной композиции, а сразу – тезис за тезисом. Ясная для автора система ценностей не нашла структурированного, упорядоченного выражения, потому что так и осталась в черновиках и записных книжках. И без того рваный, нервный текст периодически прерывается вставками и сносками: «неразб.», «другой почерк», «выделено автором», и от этого не пропадает ощущение, что перед нами – очень  личные записи. Может, поэтому так не хватает иллюстраций: хочется увидеть полный портрет автора (а не грубо обрезанное лицо на обложке), и изображение руки, которая вывела: «Фраза должна быть короткой, как пощёчина». И почерк, которым это было написано – ведь нередко издание писем и дневников сопровождается фотографиями рукописных страниц, которые помогают читателю проникнуться духом времени. Но даже неотделанные тексты выглядят законченными – потому что выводы, к которым пришёл автор, были окончательными.

По мнению Варлама Шаламова, читатель XX века, переживший революции, мировые войны и репрессии, больше не терпит никакого вымысла. Он требует абсолютной правды, у него нет времени на пейзаж и портрет (в «Колымских рассказах» изредка встречается и то, и другое, но не как описание, а как психологическая деталь). Если Теодор Адорно высказался бескомпромиссно: «Писать стихи после Освенцима – это варварство», - то Варлам Шаламов занялся поисками нового языка, новых жанров и форм, соответствующих историческим событиям и их осмыслению. Определив, какими они должны быть, Варлам Шаламов пишет эссе «О моей прозе», где излагает основные принципы и показывает, как воплотил их в своих рассказах и очерках.

Однако для Варлама Шаламова потребность в новом вовсе не означала отказ от прошлого – напротив, он очень высоко ценил традиции русской и мировой литературы. Об этом свидетельствуют и уже упомянутое обращение к Пушкину, и частые отсылки в очерках к Чехову, Белинскому, Некрасову, и постоянные апелляции к литературе 20-х годов, уже ставшей классикой для современного читателя. 20-е годы – это то время, когда Варлам Шаламов вступил в литературу, познакомился с идеями Якобсона, манифестами ЛЕФа и ОПОЯЗа, сформировался как писатель. Выйдя из лагеря, Варлам Шаламов стал рассказывать о забытых, репрессированных, рано погибших, эмигрировавших писателях, упрекая «шестидесятников» в том, что они не создают новое, а пользуются наследием авторов 20-х. Он видел свою миссию в просвещении, восстановлении исторических связей – которое, похоже, до сих пор не завершилось.

Его уникальная теория поэтической интонации позволяла делать тончайший анализ стихотворных текстов и чётко прослеживать влияния других авторов, которое Варлам Шаламов расценивал не иначе как плагиат. Правда, из его определения трудно понять, чем обычная интонация отличается от поэтической и так ли нужен для неё отдельный термин: «…это те особенности, которые складываются в строке, в строфе, в отдельном стихотворении. Эти особенности прежде всего относятся к своеобразной расстановке, расположению слов в строке, к тому, что называется инверсией. <…>Излюбленный размер тоже входит в понятие интонации. <…>Третья особенность стихотворного почерка – аллитерация, у каждого поэта особенным образом выраженная.<…>Я говорю известные вещи, банальности». По мнению Варлама Шаламова, без понятия поэтической интонации любая теория стихосложения остаётся неполной. И хотя предложенный автором термин не вносит ясности, его суть можно уловить, читая, как Шаламов анализирует стихи классиков и современников, то есть его теорию отчасти приходится реконструировать из практики. 

Всё, что происходило в литературоведении 60-х, представлялось ему неправильным, далёким от искусства: «Я бы начал как Парацельс: сжёг все книги на площади перед студентами». Шаламов выносил свои собственные оценки, говоря о Ремизове, Ахматовой, Мандельштаме, Цветаевой, Белом, Блоке, Маяковском («Маяковский мой и всеобщий»). Безжалостно критиковал Льва Толстого – и его язык, художественный стиль, и его позицию моралиста, что было для Варлама Шаламова абсолютно неприемлемо. «…с тех пор, как стал взрослым, живу по важной заповеди: «Не учи ближнего своего». На манер евангельской. Всякая судьба – неповторима. Всякий рецепт – фальшив. <…> Несчастье русской литературы в том, что она лезет в чужие дела, направляет чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает, не имея никакого права соваться в моральные проблемы, осуждать, не зная и не желая знать ничего».

Особое место – примерно в середине книги – занимают письма Солженицыну, отклики на его «лагерную» прозу: «Около санчасти ходит кот – невероятно для настоящего лагеря – кота давно бы съели», «Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в своё время…». Показательно, что издатель не счёл нужным опубликовать всю переписку с ответами Солженицына. Это можно объяснить и тем, что цель – собрать под одной обложкой рассуждения о литературе, в первую очередь, самого Варлама Шаламова, и необходимостью показать глубокие различия между этими писателями, ведь нередко в рамках школьных и даже вузовских курсов литературы эти различия сглаживаются, Шаламов и Солженицын часто упоминаются вместе только потому, что писали на одну тему – «лагерную». «Так называемая лагерная тема – это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно». В письмах заметно, как менялось отношение Шаламова к Солженицыну и что, вероятно, стало причиной их конфликта: «Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны, а вы – её орудием…»

Оценки Варлама Шаламова резкие, бескомпромиссные и не всегда вызывают безоговорочное согласие, но их стоит принять во внимание, ведь они дают возможность по-новому взглянуть на прозу и стихи Варлама Шаламова и его современников – которые, впрочем, его не услышали. В свете политической ситуации тех лет Шаламова восприняли только как очередного «бытописателя ГУЛАГа», одного из многих, и не увидели за историческим свидетельством сложный, тщательно выстроенный художественный мир. Мы не можем это изменить. Мы можем сделать нечто большее – услышать и понять его сейчас. Именно тогда будет исполнено то, чего всю жизнь хотел Варлам Шаламов – восстановление целостности русской литературы и преемственности её традиций.

 

Примечание:

1. Строка из стихотворения Варлама Шаламова, услышанного от него в октябре-ноябре 1980 г. в Доме для престарелых и инвалидов. А. Морозов записал эти стихи и опубликовал в парижском журнале "Вестник РХД", № 133 (1981). http://ayktm.livejournal.com/190285.html