Лев БЕРДНИКОВ

 

 

Родился в 1956 году в Москве. Окончил филологический факультет Московского педагогического института. Историк культуры и эссеист. Кандидат филологических наук. Автор нескольких книг, в том числе «Щеголи и вертопрахи» (2008), «Евреи в ливреях» (2009) и «Шуты и скоморохи» (2009), а также более 200 публикаций в периодике России (“Нева”, “Юность”, “Новая юность”, “Литературная учеба”, “Кольцо А”, “День и ночь”, “Меценат и мир”, “Алеф”, “Лехаим”, “Информпространство”, “Обсерватория культуры” и др.); США (“Новый журнал”, “Слово”, “Вестник”, “Чайка”, “Новое русское слово”, “Панорама”, “Форум”, “Russian Life Magazine”, “Стороны света”, “Время и место” и др.); Израиля (“Nota Bene”, “Вести”); Германии (“Литературный европеец”, “Мосты”, “Заметки по еврейской истории” и др.); в журналах Канады, Дании, Латвии, Украины, Беларуси, Молдове. Лауреат Горьковской литературной премии 2009 года. Почетный дипломант Всеамериканского культурного фонда Булата Окуджавы. Член СП Москвы и Русского ПЕН-центра. Живет в Лос-Анджелесе.

 

 

«ШИШКА СЫСКА»

 

Слава этого полицеского сыщика в XVIII веке гремела по всей России. Современники удивлялись его удачливости в раскрытии преступлений и необычайной краткости следствия. И в самом деле, он мнгновенно распутывал самые безнадёжные дела, обнаруживая при этом поистине мистическую проницательность. Личность авторитарная и неоднозначная, он всю жизнь был окружён как признанием друзей, так и злобой недоброхотов.

Речь идёт о Николае Петровиче Архарове (1742-1814). Фамилия Архаров происхождения тюркского и восходит к слову “архар” (горный козёл). Однако, согласно сведениям родословной книги Николая Новикова, Архаровы приехали в Московию из Литвы в конце XIV или в начале XV в. с князьями Патрикеевыми, потомками Гедимина. Сведения об Архаровых мы находим среди дворян московских конца XVII в.: в их числе были Григорий Васильевич, Григорий Михайлович, Елизарий Дементьевич и Полуэкт Богданович, а также стольник Федор Григорьевич. Впрочем, Архаровы не любили, когда их расспрашивали об их роде, считая себя parvenus (незнатными).

Николай рос, как хрестоматийный недоросль, живя в имении своего отца, отставного бригадира Петра Ивановича Архарова, селе Казариново Каширского уезда Тульской губернии. Отец владел 150 душами крестьян и был помещиком нрава строптивого и буйного. Он так радел о прибавлении своих угодий, что науськивал своих крепостных на захват чужих и сам был деятельным соучастником таких стычек, как с крестьянами родовитого Алексея Еропкина, где было побито под два десятка душ. Известно также, что он так ожесточился и против своего соседа (некоего Веселовского), что решил чинить ему всякое зло. Враги дошли до того, что выслали друг против друга своих крепостных людей, которые за господ своих так отчаянно бились, что немало было пролито крови. Вмешалось правительство, и велось тщательное дознание, чреватое Архарову, как подстрекателю к смертоубийству, самое суровое наказание. Но любящие крестьяне заявили барину: “Пойдём на пытку и на казнь, но не выдадим тебя”, и взяли вину на себя. И, отправляясь на правёж из родного Казаринова, затянули заунывную песню, которую домочадцы Архарова из поколения в поколение будут петь со слезами на глазах. Пётр Иванович был женат на Аграфене Алексеевне Буниной (1710-1791), матерью нашего героя.

“Учения и образования [он] не получил никакого, едва умел кое-как читать и писать, но имел врождённый дар слова, говорил красно, приятно и всегда прилично и соотносительно обстоятельствам и лицам”, – сообщает о Николае Фёдор Ростопчин, к слову, сам мастер живого, меткого русского слова. Архаров находил общий язык с людьми всякого звания, и современники особенно отмечали это его удивительное умение говорить с простонародьем, неизменно с весёлыми шутками и прибаутками, и даже обыгрывали его имя Николай, что означает “побеждающий народ”. А писатель Пётр Стегний указывает на характерный “тяжёлый и зычный” голос Архарова, сравнимый разве только с посвистом Соловья-разбойника, так что собеседники нередко просили его перейти на шёпот.

В двенадцать лет Николай был зачислен в гвардию. По обычаям того времени его по причине малолетства лишь внесли в списки, а реальную службу юноша начал в шестнадцать лет нижним чином в лейб-гвардии Преображенском полку; девятнадцати же лет отроду он был произведён в офицеры. Архаров был коротко знаком со всеми славными “преображенцами”, в том числе с фаворитом императрицы Григорием Орловым и его братом-богатырём Алексеем Орловым (прозванным впоследствии Чесменским), под началом которого служил. Он проводил с братьями не только служебное, но и, как говорили тогда, “праздное время”. Во многом, именно дружба с могущественными Орловыми и обеспечила ему быструю карьеру.

Когда в первопрестольной в 1771 году разразилось моровое поветрие, туда по приказу императрицы был направлен граф Григорий Орлов с диктаторскими полномочиями. При нем были доктора, полицейские и четыре гвардейские команды, одной из которых командовал капитан-поручик Николай Архаров. Жестокими мерами власти усмирили волнения, открыли новые лечебницы и карантины, беспощадно сжигая вещи больных, причём мародеров расстреливали на месте. Архаров с его особой силой убеждения призвал на помощь полиции бывших колодников, воров, грабителей, коим за очистку Москвы от чумных трупов была даровано прощение за прежние беззакония. Вскоре эпидемия пошла на убыль. А граф Орлов докладывал императрице Екатерине II об “энергичной распорядительности” Архарова. Императрица сразу же произвела его в полковники и назначила московским обер-полицмейстером, а затем и губернатором Москвы.

Надо заметить, что спустя три года распорядительность и требовательность Архарова оказались востребованы при расследовании Пугачёвского бунта. Подавление сего страшного по жестокости восстания потребовало, помимо применения военной силы, тщательных розыскных мероприятий. Таковые и возглавил Николай Петрович, проявив в этом деле недюжинные способности, причём довёл дело до кульминационной мизансцены – казни “вора” на Болотной площади в Москве (курьёзно, что сегодня на этой площади проводятся митинги и демонстрации). Архаров через полицию оповестил москвичей о предстоящей экзекуции. Вердикт суда был известен: «Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь». Но почти никто не знал, что монархиня, как видно, по гуманным резонам, тайно наказала обер-полицмейстеру сначала отрубить Пугачёву голову и только потом уже четвертовать. Иван Дмитриев впоминал: “Позади фронта всё пространство Болота, или, лучше сказать, лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон её, все усеяны были людьми обоего пола и различного состояния... Тут же находился и обер-полицмейстер Н.П. Архаров, окружённый своими чиновниками и ординарцами”. И вот окровавленная голова злодея уже висит в воздухе; палач взмахнул её за волосы, а по жаждавшей большой крови толпе зевак прокатился гулкий недовольный ропот. Видя это, Архаров, с присущим ему лицедейством, накинулся для виду на палача, который будто бы самовольно изменил порядок казни. На следующий же день, 11 января 1775 года Архаров рапортовал Сенату о сожжении останков Пугачёва вместе с эшафотом и санями. После сего Николаю Петровичу был пожалован чин бригадира.

Деятельность Архарова как обер-полицмейстера надолго осталась в памяти москвичей. Как писал о нём монархине сиятельный князь Александр Вяземский: “А сколько я наслышался и сам приметить мог, человек весьма усердный, расторопный и в городе любим”. Последнее, впрочем, сомнительно, ибо наш герой вызывал скорее страх, нежели тёплое чувство. И внешность имел крайне несимпатичную, отталкивающую. “Хмурая длинноносая образина”, – характеризует его писатель. Он был некрасив, огромного роста; взгляд тяжёлый, избыточно плотен, манеры бесцеремонные – всё это внушало ужас как обывателям, так и подчинённым. До нас дошёл разговор Николая с митрополитом московским и коломенским Платоном (П.Г. Лёвшиным). – “Ты большой поп, – сказал тот преосвещенному. – Конечно, – ответил владыко, – я главный поп или пастырь, а ты крупная овца”. Имелась в виду, конечно же, массивная, не в меру тучная фигура Архарова, что сразу же било в глаза.

Несмотря на непрезентабельную наружность, Николай Петрович слыл завидным женихом, говорили, что московские свахи об него все зубы обломали. Но тот всех невест отметал с порога и слыл убеждённым холостяком. При этом монахом вовсе не был и от одной “рассеянного поведения” француженки имел побочную дочь, Варвару, которой и завещал потом часть своего наследства. Надо сказать, что сия дщерь, как и её легкомысленная мамаша, не знала счёта своим амантам и, когда родила сына, положительно не знала, кто его отец. По счастью, один из потенциальных кандидатов на отцовство, “белорусский подлец по фамилии Краевский, дал ему свою фамилию за благосклонность матери”. Александр Краевский, побочный внук Архарова, воспитывавшийся в его доме, станет впоследствии известным литератором и критиком, редактором-издателем журнала “Отечественные записки” и автором первой биографии деда. Что до его распутной матери, то эта Матрона, по словам мемуариста, “в какой-то компании с Венерой... лишилась носа и завела в Москве девичий пансион”.

Про Архарова можно сказать, что он был женат на государевой службе, причём по большой и взаимной любви. В его ведении находились поддержание общественного порядка (благочиние), строительство, освещение города, в чём тот весьма преуспел. Особенно же Николай Петрович проявил себя как непревзойдённый сыскарь, которого (по меткому слову Андрея Вознесенского) можно назвать “шишкой сыска” в России. Причём подражать ему было невозможно: секрет удивительного профессионального успеха был в нём самом. Выдающийся физиономист, он умел читать на лицах людей то, что те прятали в душе, и нередко, лишь взглянув на подозреваемого, определял его правоту или виновность. Конечно, немалую роль играла и набранная им полицейская команда, однако же она не была вполне самостоятельна, а лишь четко выполняла приказы авторитарного патрона, пользовавшегося непререкаемым авторитетом.

Яркую характеристику дал Архарову один из современников: «Деятельный, вкрадчивый, скрытный под личиной открытой физиономии и особенного простодушия, лицемер со всеми приемами искренности». Отмечали также, что он умеет подчинять себе людей и манипулировать ими.

Его дар проницательности живёт в московских преданиях. Архаров знал до мельчайших подробностей, что делается в городе; удивительно быстро отыскивал всевозможные пропажи и с помощью оригинальных средств раскрывал самые нераскрываемые преступления. Между тем, штат московской полиции был невелик: 1 обер-полицмейстер, 1 надворный советник, 1 асессор и 1 секретарь с канцелярскими чинами. Для посылок при московской полиции служил драгунский эскадрон, который состоял из 12 команд. Центральным пунктом назначался так называемый “съезжий двор”. Таких дворов было 12, и в каждом было 2 офицера, два урядника и 6 солдат с барабанщиком. Использовались также рогаточные караулы из жителей. Да и агентурная сеть работала очень оперативно и тщательно; формулировки рапортов были чёткими и отработаны так, что неопределенность и двойное толкование содержания начисто исключались.

Правой рукой Архарова был надворный советник Максим Иванович Шварц, скорый на расправу солдафон, одно имя которого держало в страхе всю Москву. “Этот малый ловкий и дельный, – отзывался о нём Архаров, – хотя душонка-то у него такая же, как его фамилия” (“Шварц” в переводе с немецкого “чёрный”). “Вид сжатого кулака весьма полезен”, – любил повторять этот помощник обер-полицмейстера. Он “кнутобойничал” в подвале зловещего Рязанского подворья, что на углу Мясницкой и Лубянки; о нём говорили с суеверным ужасом. Между прочем, этот дом еще застал знаменитый московский краевед Владимир Гиляровский, он знал, что в нем находилось, и, когда однажды (еще до революции), проезжая мимо, увидел, что дом ломают, спрыгнул с извозчика и вступил в разговор с рабочими, что он живо описал в очерке “Лубянка”: – “Теперь подземную тюрьму начали ломать, – пояснил мне десятник. – Я ее видел, – говорю. – Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована... Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу слома ли, а за дверью – скелет человеческий... Как сорвали дверь – как загремит, как цепи звякнули... Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то".

Конечно, действия людей Архарова были жестокими, но они искореняли воровство и мздоимство, разоблачали шулерские шайки. При этом методы, применявшиеся ими при розыске и ведении следствия, поражали своей оригинальностью и неожиданностью. Их впоследствии назовут дедуктивными.

Московское ворьё и налётчики, чьи ухватки Николай Петрович знал не понаслышке, боялись его, как огня. Характерный пример: однажды в мясной лавке у мясника пропал кошелёк с деньгами. Мясник заявил, что деньги украл зашедший в лавку писарь. Тот всё отрицал. Тогда Архаров приказал принести таз с кипятком, высыпал туда спорные монеты, посмотрел и сказал: «Деньги принадлежат мяснику». Ошарашенный писарь тотчас сознался в краже. А разгадка заключалась в том, что Архаров увидел на воде жирные разводы и понял, что такие деньги не могут принадлежать канцеляристу-писарю.

Безусловной заслугой Архарова было разоблачение действовавшей на протяжении нескольких лет в Петербурге, а затем и в Москве шулерской шайки под водительством некоего француза Перрена. По словам мемуариста, это был “мужчина лет сорока, видный собою, ловкий, вкрадчивый, мастер говорить. Он выдавал себя за человека великодушного, сострадательного и готового на всякое доброе дело; но это был лицемер высшего разряда, развративший не одно доброе семейство и погубивший многих молодых людей из лучших фамилий”. То был физик, алхимик и механик, который в целях поживы, совместно с подельниками, втирался в высшее общество, составляя себе “полезные” знакомства.

А всё началось с жалобы в полицию богатого помещика Глебова, которого обаял Перрен. Оказалось, что этот аферист познакомил его с некой француженкой Рабе, которая ради брака с ним охотно приняла православие и всячески угождала скучающему богатею. Глебов заподозрил неладное, когда случайно услышал разговор, в коем Перрен корил Рабе, что та, имея мужа-олуха, не сумела подластиться к нему и заполучить бриллианты и прочие драгоценности: “Я всегда знал, что ты глупа, но до сих пор не думал, чтоб ты была глупа до такой степени”. За дело взялись Архаров и Шварц и уже на следующий день учинили обыски на квартирах злоумышленников. В результате мошенников захватили со всеми уликами их плутней, и все, начиная с Перрена, были обличены и высланы из России.

Екатерина II не могла не дорожить таким исполнительным служакой. Она знала наверняка: если за дело взялся Архаров, всё будет исполнено точно и в срок. Сколько монарших приказов исполнял он, всегда оперативно и тщательно! Вот императрица требует изловить скитающегося киевского раскольника-скопца Кондратия Селиванова: “наскорее исследовать и изыскав самую истину представить” дело “О фальшивых векселях жены лейб-капитана гвардии Грибоедова”; навести порядок в домах, где “барские люди в Москве положили отложиться от послушания своих господ” (чтобы “не быть пакости такой”!); экономического крестьянина Илью Алексеева, “как человека в жизни развращённого и к побегам и праздности обыкшего”, сдать в Московский исправительный дом; поляка Валицкого, “игрока первой степени и всяких неистовств производителя”, пригласить в полицию для внушения; заставить семейство Хитрово продать имение достойному человеку, ибо они нещадно притесняют своих крепостных и т.д, и т.п.

Если подозреваемый не впускал полицейских в дом, те срывали ворота с петель, а то и чинили расправу отнюдь не парламентскими средствами. Когда москвичи говорили “Архаровцы идут!”, сие означало “Спасайся, кто может!”

Однако при всём произволе и грубости успехи московской полиции были столь впечатляющими, что слава об удивительном таланте Архарова по дипломатическим каналам достигла самого Парижа. Создатель лучшей в Европе тайной полиции, обер-полицмейстер Парижа при Людовиках XV и XVI Габриэль де Сартин (1729-1801), написал Николаю Петровичу восторженное письмо о том, что и на берегах Сены, “уведомляясь о некоторых его действиях, не могут довольно надивиться ему”. Такая оценка дорогого стоит, ибо исходит от непревзойдённого сыскаря, раскрывшего груду самых запутанных дел. Правда, в отличие от Архарова, его французский собрат был энциклопедически образован, занимал одно время должности директора Национальной библиотеки и главного цензора королевства. Он основал Национальную школу декоративных искусств, приятельствовал с энциклопедистами и в 1764 году приветил в Париже юного Моцарта. Подобно русскому Архарову, его французский визави отлично знал, что творилось в столице, ибо организовал целую сеть осведомителей не только во Франции, но даже в Америке и Индии, причём в качестве информаторов часто использовал преступников. Он без устали шпионил и за всеми, и за каждым, беззастенчиво перлюстрировал письма. И говорил Людовику XV: “Сир, когда на улице говорят трое, один из них мой человек”.

К помощи де Сартина часто прибегали в Европе, и сама Екатерина II обращалась к нему за консультацией по делам полиции. (Заметим в скобках, что в историю де Сартин вошёл своей бессмертной фразой: “Ищите женщину”, его считают изобретателем игральной рулетки (таким образом он стремился искоренить карточное мошенничество). Именем Сартина, питавшего слабость к щегольству, был назван вид парика XVIII века).

Книгочей и любитель искусств, он был и обладателем уникального книжного собрания. Характерная параллель – библиофильством “славился” и Архаров, который завёл для блезиру богатую библиотеку с новенькими книжками на русском, французском и немецком языках. Но языков он не знал, читать не любил, так что книги были для него лишь деталью модного интерьера.

В высшем обществе Архарова стали величать не иначе, как «русским де Сартином», что во времена повальной галломании, безусловно, считалось знаком высшего признания. Вот и Екатерина II в 1777 году произвела его в генерал-майоры, в 1783 году – в генерал-поручики, а также пожаловала его денежным вознаграждением в 15 тысяч рублей. “Принимаю нелицемерные уверения о Вашей ко мне ревности и усердия. Продолжайте труды Ваши и будьте уверены, что я к Вам непременно пребываю доброжелательна”, – писала ему монархиня.

Как и де Сартин, выполнял Архаров поручения и по части книжной цензуры. По требованию Екатерины, он изъял из продажи ругательную статью “История ордена иезуитов”, помещённую в “Прибавлении к Московским ведомостям” (1784, № 69, 70 и 71), где иезуиты изображались безбожными, вероломными, властолюбивыми, норовящими создать государство в государстве. Таким образом, толерантная государыня распространила на иезуитов ту защиту, которую российский цензурный устав предоставлял всем религиозным институтам.

В важнейших случаях Екатерина вызывала Николая Петровича и в Северную Пальмиру. Когда, например, из придворной церкви пропал образ Толгской богоматери, в богатом серебряном окладе с драгоценными камнями, ценимый около 8000 рублей, то не прошло и суток, как наш герой обнаружил пропажу, у вала близ Семёновского полка. В другой раз он вёл в Петербурге дело о похищении богатой серебряной утвари и безошибочно определил, что похищенные вещи были спрятаны в подвале подле дома... тамошнего обер-полицмейстера.

В 1784 году монархиня поручила ему быть наместником Новгородским и Тверским, а также управлять водными коммуникациями империи. Последнее назначение предполагало непосредственное общение с простым народом, со всякими мастеровыми, рабочими, барочниками, перевозчиками, что Архаров любил и умел. За усердие и труды он уже через год после вступления в должность был награждён орденом Св. Александра Невского.

Вообще, когда дело обращения власти с народом шло туго, Архаров, как палочка-выручалочка, был незамедлительно зван Екатериной. В августе 1787 года она пишет Архарову: “Николай Петрович, приезжайте сюда под каким ни на есть предлогом, не сказав, что я Вас выписываю. Рылеев [обер-полицмейстер Петербурга – Л.Б.] не ладит с рабочими людьми; вчерась приходили ко мне толпами и оказались непослушны и упрямы; человек с 20 я приказала посадить под стражу, прочие разбежались; но по слабости Рылеева, зачинщика ещё не сыщу”. Николай Петрович успешно решил и это дело.

В годы Русско-шведской войны 1788–1790 годов Архаров отличился успешным набором тверских и новгородских рекрутов, быстрой доставкой провианта и снарядов в действующую армию, а также быстрой постройкой гребных галер для действий у побережья Балтийского моря. Тогда же он был награжден орденом Св. Владимира 1-й степени.

В это же самое время “Его Высокопревосходительство Николай Петрович Архаров” стал адресатом панегирического посвящения. Некий литератор, скрывшийся под псевдонимом NN, поднёс ему переведённую с французского языка книгу Жана Пьера Луи Люше (1740-1792) “Париж в мелкой живописи” (М., Унив. тип у Н.Новикова, 1789). В пространном посвятительном письме (дедикации) говорилось о слабости пера переводчика. NN не в силах выразить и изобразить, как “целая Москва, во многие годы [Архарова] с удивлением зревшая, и поныне [его] прославляет”. Сообщалось также о беспримерном великодушии генерала, простёршего лучи своего благоволения на него, “всепокорнейшего слугу” NN, в тот решительный момент, когда тот пребывал в “наизлоболюднейшем состоянии” и “под тяжестью оного был упасть готов”.

Поместительный дом генерала Архарова находился в приходе Иоанна Предтечи, что у Девичьего поля, на Большой улице. Впоследствии он многократно перестраивался (в нём располагается сейчас Дом учёных (Пречистенка., 16). Хозяин отличался завидным хлебосольством: на его вечера собирался столичный бомон, в том числе и маститые литераторы. Пётр Вяземский рассказывает, как на именины Архарова с поздравительной одой, отпечатанной на особых листах, явился “русский Расин” Александр Сумароков. Узнав, что один из гостей – подчинённый почитаемого им Архарова, пиит расчувствовался и подарил ему экземпляр. Однако когда сей страж порядка открыл рот и стал нести околесицу, Сумароков с силой отобрал у него оду, сказав, что “этот подарок не про вас, а завтра пришлю вам воз сена и куль муки”.

“Московский дом Архаровых, украшаясь гостеприимством, нередко в объёме своём представлял блестящее благородное собрание, – живописала газета “Северная пчела” (1836, № 25, 2 июня). – съезжались люди большого и среднего света; привет и ласка никого не обходили. Все знаменитые иностранцы спешили знакомиться с домом Архаровых. Летом они переезжали в подмосковное село своё Иславское. Там в конце 18 века был организован театр. За стол садилось разом 60-70 гостей. Всё дышало радостью, жизнью и неизменным радушием хозяев. Архаровы оживляли христианским человеколюбием бедных и сирот”. Показательно, что в романе Льва Толстого “Война и мир” есть эпизод, когда Николай Ростов дирижирует мазуркой на балу у Архарова.

В декабре 1795 годам Архаров был назначен петербургским генерал-губернатором. В своей памятной записке Екатерина обращала его внимание на положение дел в столице: городские доходы разворовываются; губернское правление бездействует; подчас город остаётся без освещения; скверно работает полиция; украденные на Фонтанке перила до сих пор не найдены... Нашёл ли Архаров перила, сведений нет. Но вот “неуловимого” кассира Андрея Кельберга, похитившего из Заёмного банка 600000 рублей и пытавшегося бежать из города, поймал; строгий надзор за городской казной и деятельностью полиции наладил, а на петербургских улицах зажглись новые фонари.

Надо заметить, что императрица, восхищаясь расторопностью и исполнительностью генерала, о его человеческих качествах была мнения не слишком лестного. Кабинет-секретарь Александр Храповицкий вспоминал, как Екатерина однажды назвала его “большим интриганом” и заключила: “Он хорош в губернии, но негоден при Дворе”. И хотя мы находим Архарова на некоторых придворных собраниях, частым гостем там он не был.

Но Архаров не был бы самим собой, если бы не использовал эту неприязнь Екатерины в свою пользу. Фёдор Ростопчин рассказывал, что после её смерти, в первый день воцарения Павла I Архаров жаловался ему на притеснения, которые он якобы вытерпел в предыдущее царствование, “давая чувствовать, что он страдал за верность будущему государю”. И Ростопчин прибавил: “кто не знал Архарова, тот мог бы подумать, что он был гоним за твёрдость духа и честь”.

И в первый же день своего царствования именно Архарову с Ростопчиным поручил государь привести к присяге убийцу его отца, Алексея Орлова-Чесменского в его доме. Известно, что по дороге к сему опальному графу Николай Петрович злодейски его ругал и поносил, позабыв, что когда-то был с ним близок и даже служил под его началом. “Наше дело привести графа Орлова к присяге, а прочее предоставить Богу и государю”– говорил он Ростопчину.

По восшествии на престол император, особенно благоволивший к Архарову, вызвал его в Петербург, произвёл в генералы от инфантерии, а 5 апреля 1797 года пожаловал ему ленту ордена Андрея Первозванного – высшую награду империи, которую демонстративно снял с плеча; подарил он любимцу и две тысячи душ крестьян. Монарх повелел ему быть вторым, после наследника цесаревича Александра Павловича, петербургским генерал-губернатором. Назначая его на сию должность, Павел подошёл к Архарову и, потрепав его по плечу, сказал: “Николай Петрович! Вы, сударь, барабаньте мне правду, как я теперь барабаню вас по плечу”.

Вдохновленный дарами и чинами, Архаров развил в столице бурную деятельность: начал строительство Михайловского замка – императорской резиденции, на главных улицах Петербурга были устроены тротуары, открылось трактовое сообщение между Петербургом и Вяткой и т.д. Впрочем, граф Фёдор Головкин был о губернаторстве Архарова самого нелестного мнения: “Прелестная столица, где можно было раньше двигаться так же свободно, как в воздухе, где не было ни ворот, ни часовых, ни таможенной стражи, превратилась в обширную тюрьму, куда можно было проникнуть только через калитки, а дворец сделался обиталищем террора, мимо которого, даже в отсутствие монарха, нельзя было проходить иначе, как обнажая голову; красивые и широкие улицы опустели; старые дворяне не допускались иначе к исполнению служебных обязанностей, как по предъявлении в семи различных местах полицейских пропусков – вот в каком положении очутилась столица”.

Фёдор Головкин говорил и о вредном влиянии Архарова на государя. По его словам, генерал причинил императору “уже много зла и сделал его ещё более подозрительным и произвольным... Он первым вздумал властвовать над Павлом, указывая ему повсюду на бунтовщиков. И государю казалось, что он не может обойтись без своего Архарова. Кроме того, тот старался удалить от Павла всех тех, кто не был лакеем по должности или по характеру, и воздвигнуть между государем и его великодушными порывами непреодолимую преграду, унижая его мысль до самых недостойных предосторожностей”. Неслучайно его называли “инквизитором Павла I”.

Однако вскоре и этот государь понял (и в этом он последовал за покойной матерью), что нравственные качества новоявленного фаворита не заслуживают уважения. Генерал тиранил нижестоящих и не гнушался тем, чтобы безнаказанно присвоить чужое. Мемуарист Александр Болотов сообщал о купце, который одолжил Архарову 12 тыс. рублей и никак не мог получить их обратно. “Сперва отбояриван он был одними завтраками, а потом выталкиваниями в шею и, наконец и самими побоями”. Отчаявшийся купец решил обратиться непосредственно к Павлу, выбрал момент, когда тот был на разводе вместе с Архаровым, и подал челобитную прямо в руки его величества. Император начал читать и, поняв, что речь шла об Архарове, сделал вид, что у него болят глаза и велел тому громко прочитать полученную бумагу. “Но неужели и то всё правда, Николай Петрович, – грозно вопросил монарх, – что его же за его же добро, вместо благодарности, не только взашей выталкивали, но даже били”. Архаров, “покрывшись стыдом и с крайним смущением”, отвечал: “Виноват, государь! Однако же я сегодня всё уплачу”. После этого Павел обратился к купцу: “Слышишь, деньги тебе сегодня же заплатят, однако, когда всё получишь, приди ко мне сказать, что всё исполнено”.

Служебное рвение Архарова не знало удержу, потому, как это бывает с иными горячими головами, он нередко перебарщивал, что выходило ему боком. Подделываясь под характер государя и всемерно ему угождая, он не только мгновенно исполнял малейшие монаршие капризы, но и самовольно усиливал значение и смысл его распоряжений.

Так, однажды Павел заприметил очень красивых лошадей и спросил, чьи они. Ему доложили, что это лошади графа Румянцева. “Жаль, – сказал Павел, – что они не в немецкой упряжи; они были бы ещё красивее”. Услышав сие, Архаров, думая порадовать этим государя, велел обязать всех жителей Петербурга ездить не иначе, как в немецкой упряжи. Дело кончилось большим скандалом.

В другой раз Архаров, приметив, что государю понравилась окраска шлагбаумов (чёрные и белые полосы), во время его отлучки из столицы распорядился покрасить по образцу караульных будок двери всех домов, ворота и заборы. Но эта “шашечная потеха” возымела прямо противоположный результат. Павел, узнав, что это было сделано его именем, сказал в гневе: «Что же, я дурак что ли, чтобы давать такие повеления!» Особенно негодовала на Архарова императрица Мария Фёдоровна, аттестовала его злоумышленником, дискредитировавшим Павла тем, что извращает и доводит до абсурда его пожелания.

А литератор Николай Греч обвинил Архарова в непомерном вздорожании сена в Петербурге, к чему приложил руку верный помощник и правая рука губернатора, обер-полицмейстер Ефим Чулков. Сохранилась карикатура: Архаров представлен лежащим в гробу, выкрашенном краской полицейских будок; вокруг него стоят свечи на манер новомодных уличных фонарей; а у ног стоит Чулков и утирает глаза сеном.

Вдобавок ко всему, Архаров, по прихоти судьбы, стал жертвой столь пестуемой им в Павле подозрительности. Государь тайно приставил к нему своих соглядатаев, которые донесли о непозволительных речах генерала касательно взбалмошного самодержца. Масла в огонь подлило и то, что влиятельный при Дворе князь Александр Куракин питал к Архарову стойкую неприязнь и неустанно внушал её Павлу. Неудивительно, что уже в июне 1797 года Архаров был отправлен Павлом I в отставку, причём ему было велено ехать в свои тамбовские имения и пребывать там безвыездно (с запрещением въезда в обе столицы).

Опала генерала вызвала самые разноречивые чувства. Современник писал: “Невероятно, как весть сия скоро разнеслась по городу, и какая скачка была во весь день мимо его дома, и какой спектакль представился... Во весь день в доме его была куча людей, кои приезжали к нему прощаться. Двор его был наполнен каретами и окружён толпою любопытствующего народа. Приятели его собрали ему на выезд... с лишком 20 тыс. рублей”. Среди провожавших был и известный писатель Николай Карамзин, он привёз ему целый мешок книг, чтобы в ссылке “иметь развлечение чтением”. “Народная скорбь по снятому... градоначальнику – явление чрезвычайное”, – вторил ему князь Николай Репнин, прибавив, что Архарова “провожала со слезами и причитаниями вся столица”. А вот граф Александр Воронцов, напротив, сообщал в частном письме: “Архаров, к обрадованию, так сказать, общему, упал бесповоротно”. И Николай Греч говорил об “общем презрении”, сопровождавшем генерала. Великий князь Александр Павлович был бесстрастен: “У нас нового, что Архаров в немилости и запрещено ему к государю адресоваться”, – писал он графу Алексею Аракчееву.

Три года Николай Петрович провёл в своем богатом имении Рассказово под Тамбовом, а незадолго до кончины императора Павла I получил дозволение поселиться в Москве. Когда же на престол взошёл Александр Благословенный, Архаров поспешил напомнить ему о себе, и монарх зачислил его вновь на службу, однако не дал при этом никакого назначения.

Живя на покое, Архаров, исправляя недостатки молодости, сделался запойным книгочеем, жадно следил за всеми политическими событиями в Европе, приобретал современные книги. В Библиотеке Академии наук РФ сохранился экземпляр из библиотеки Н.П. Архарова: Лафонтен, Август Генрих Юлиус (1758-1831). Брут, или Освобождённый Рим. (М.: В типографии Ф. Гиппиуса, 1805). Интересно, что в 1805 году он предсказывал неизбежность войны России с Францией.

Мемуарист Сергей Жихарев, общавшийся с ним в эти годы, назвал его: “тучным, серьёзным и, кажется, холодным стариком”. А вот его впечатления после более короткого знакомства с отставным генералом: “Он довольно разговорчив и сообщителен... Старик много видел и испытал в жизни; беседа с ним любопытна и поучительна... Он много рассказывал нам анекдотов о себе, о прежних вельможах, о великолепии, которым они себя окружали, о благодетельных распоряжениях правительства касательно эмигрантов во время Французской революции, о вспомоществованиях, которые им делали, о способах, какие употреблялись к прекращению необыкновенного распространения фальшивых ассигнаций, и проч. и проч”. Архаров был не чужд и благотворительности: из патриотических чувств пожертвовал в 1807 году 10 тысяч рублей в пользу московской милиции. И всё же Жихарев делает знаменательный вывод: “Он человек не нынешней эпохи, в которую милость хвалится на суде: крут, упрям и властолюбив”.

Николай Петрович успел порадоваться изгнанию из первопрестольной ненавидимого им Наполеона. Он умер в январе 1814 года в своём селе Рассказове и похоронен в Трегуляевом монастыре под Тамбовом. Ныне имя русского Де Сартина, равно как и его феноменальная деятельность “шишки сыска”, благополучно забыты. Однако память о нём продолжает жить в русском фольклоре, впрочем, весьма своеобычно. Крылатым стало слово “архаровцы” (по имени беспощадной полицейской команды Архарова). В современном русском языке так именуют буянов, озорников, бесшабашных, беспутных людей, – словом тех, кто, по иронии судьбы, на самом деле трепетал перед Архаровым. Термин этот имеет широкую палитру смысловых оттенков – от ласкательного по отношению к детям до предельно осуждающего применительно к взрослеющим юношам и взрослым.