Мария ТОМАРЕВА

 

Родилась и живет в С.-Петербурге. Окончила литературную мастерскую А.А. Астватцатурова. Занимается в студии при Петербургском АСТ. Литературный стаж – около двух лет. Работает преподавателем на продюсерском факультете РГИСИ, пишет кандидатскую диссертацию. Участник Совещания молодых писателей СПМ (2016).

 

 

ОГРОМНАЯ ЛЮБОВЬ

Рассказ

 

– Говорят, женился на деньгах. А хорошо бы это было, господа – жениться на одних деньгах, безо всякой невесты. Да только без невесты и денег не дадут. Говорят, взял приданое. Ха-ха, господа, возьмешь его у жены. Да вот я вам расскажу.

Когда папенька вместо наследства оставил мне одних долгов, я вышел из военной службы и поселился с больной маменькою и кузиной Соней в городе на наемной квартире, и, признаюсь, едва сводил концы с концами.

Впрочем, виды на будущее у меня были – нашлись знакомые, и задумали мы с ними одно предприятие, коммерческий прожект, или, как в наших кругах говорят, стартап – впрочем, вы, господа, верно, такого слова не слыхали.

И для этого прожекта понадобилось нам с компаньонами денег. И денег мы нашли – есть у нас в уезде такой купец Осьмибратов, большой охотник до новаций, как раз незадолго до того выписал из Англии паровой каток – он и дал, правда, с огромными процентами и строго под отчет.

Получил я от него наличными весьма немалую сумму, и, как на грех, встретил бывших товарищей по полку, они завели меня в клоб, а там – то-сё, пятое-десятое, и проиграл я все осьмибратовские наличные.

А Осьмибратов об том как-то узнал. И прямо на следующее утро, пока я после тяжкой ночи отпаивался зельтерскою водой, приехал ко мне на паровом катке прямо под окна:

«Я тебя, Колька, стартапер херов, деньгами ссужал на новации, а не на развратство. Так что таперича, если в три дни мне все не возвратишь, я тебя вот этим аглицким паровым катком по мостовой раскатаю».

Что мне тут делать было, господа? За два дня весь город обегал, три рубля только смог занять. На третий день сижу сам не свой, размышляю.

Если я человек чести, то должно мне стреляться, потому что растратил чужие деньги и не имею возможности их возместить. Если же я не человек чести и стреляться не стану, так все равно завтра Осьмибратов меня катком раскатает.

И тут вижу – въезжает ко мне на двор щегольской возок, и выходит из него собственною персоной Марфа Петровна Кукишева.

Про Марфу Петровну Кукишеву, богатую и незамужнюю здешнюю фабрикантшу, я давно заметил, что она ко мне неравнодушна. Не кокетничала – слишком деловита. А все-таки видно было, что увлечена мною до страсти.

Я, честно признаюсь, думал уже как-то на ее счет.  Хорошие капиталы ей батюшка оставил, а она их еще прирастила многократно, не обделил бог хваткостью. Да зато наружностию так обделил, что смотреть тошно. Не стал ухаживать.

А тут она приезжает сама, всходит на крыльцо и с порога:

«Господин Пожаров, слыхала я, вам столько-то денег надо. Вот, я их привезла», – и показывает пачку.

Ну, думаю, что за прелесть эта госпожа Кукишева. Ангел, даром, что смотреть тошно на нее. Не зря, думаю, говорят – некрасивые женщины любят как-то и деятельнее, и бескорыстнее.

Тут она прибавляет: «И получите их вы тотчас, как дадите мне формальную бумагу, что со мною после поста обвенчаетесь. Вы меня знаете, я деловита, кокетничать мне некогда. Я вами увлечена до страсти, да и вы со мною не пропадете и хотя бы дурью маяться перестанете».

Вот так штука.

«Марфа Петровна, – говорю, – даже не знаю, такое неожиданное и лестное предложение, а, может быть, вы нам лучше эти деньги ссудите как инвестицию? Мы прожект реализуем и вам проценты заработаем!»

«Да вы же не вернете, господин Пожаров, – отвечает. – У вас ничего собственности нет, долги одни, а прожект ваш – глупый. В него один только дурак Осьмибратов мог поверить. Да мне и не процентов надобно, а вас в мужья».

«Марфа Петровна, – говорю, – видите ли, у меня уже есть нареченная невеста – Софья Ивановна».

Софья Ивановна – это моя кузина Соня. Мы с ней, конечно, были в связи, и в отрочестве когда-то давали друг другу слово бракосочетаться. Правда, теперь об этом одна Соня и помнила. Но сказать-то не трудно.

«Ну, – отвечает, – тогда простите за зря сделанное беспокойство. Раз у вас есть нареченная невеста, так она уж беспременно достанет вам за один за сегодняшний вечер деньги для Осьмибратова».

И поднялась, притворно собравшись уходить.

«Подождите, сударыня», – задержал я ее, и замолк в растерянности – что мне было тут сказать? Расцвела улыбкой, протягивает мне бумагу: «Подпишите брачное обязательство», – а ничего не поделаешь, деньги-то нужны. Беру подписывать, а у самого из глаз слезы так и катятся. «А на случай, если бы вы захотели пачку у меня выхватить да в окошко прыгнуть, тут все купюры мечены, а у окна двое городовых стоят», – говорит. «Подписывайте», – говорит. «Стерпится-слюбится», – говорит.

Я подписал. Следующим днем вернул деньги Осьмибратову и вышел из прожекта, а после поста венчался с Марфой Петровной.

На кузину Сонечку, к слову, когда помолвку огласили, прямо жаль смотреть было. Я и не знаю, что с ней с тех пор сталось – три месяца после свадьбы моей скончалась матушка, и мы больше с Сонею не видались.

Пятый год я женат. Теперь мне тридцать один, господа. Чего достиг я в жизни? Пал. Был храбрым офицером, перспективным прожектером, а стал собачкою постельной.
Видали, как она помыкает мною? О, деспотически!  Ничего не решаю. Мне ведь даже костюмы шьют по Марфы Петровны заказу. Дворня со мной, как с гимназистом обходится, только что барчуком не кличет.

А все знакомые, главное, говорят – взял приданое! Где ж взял? Иногда вот только по десяти рублей на клоб выдаст, и не боле, вот посмотрите…

 

Коленька Пожаров вскочил, выхватил бумажник и показал, что там, точно, не более десяти рублей. Поднимаясь, он толкнул стол и расплескал ром из своего стакана. Все это, наконец, становилось скучно.

– Послушайте, господин Пожаров, – обратился к Коленьке рассудительный красавец граф Вронский, – все это, наконец, становится скучно. Вы, услыхав, что от князей N. мы с моей спутницей едем на постоялый двор за реку, упросили подвезти вас. Мы прямо предупредили, что имеем свои планы. Вы сказали, что у вас за рекою срочное дело. Мы подвезли, а вы привязались с нами в нумер и с полчаса уже здесь пьете и рассказываете. Когда ж вам, наконец, по вашему делу?

– Ах, и впрямь, Коленька, – прощебетала Натали Бубнова, – вы так пьяны, так пьяны, что ужас, никогда вас таким не видывала.

– Я уж не говорю, господин Пожаров, что вы сидите с расстегнутой ширинкой и тем манкируете удобствами дамы, Натальи Федоровны, – продолжил граф. – Она женщина изящного воспитания, хорошо ли, что какой-то нетрезвый молодчик кажет ей свое хозяйство?

Мадам Бубнова от его заступничества счастливо зарделась, как заря. Она стояла близко-близко к Вронскому уже дезабилье (в нарочитом мешочке привезенном сюда) и, очевидно, со страстным нетерпением ждала ухода незваного гостя.

Коленька и сам увидал, что визит затянулся. Он поднялся, бормоча какие-то извинения, сконфуженно застегнул разошедшиеся пуговки брюк и собрался идти.

– Шляпу возьмите, – напомнил Вронский. – И ром забирайте.

Натали была по-женски мягкосердечна, и ей стало жаль непутевого посетителя. Коля был трогательно моложавый, ладно одетый, весьма смазливый тридцатилетний мальчик, женатый на нескладной грубой бабе старше себя и выше ростом. Бубновой было совершенно понятно его желание отдохнуть от супруги хоть часок.

– А что бы вам, Коленька, не встретиться с вашей бывшей невестой, с кузиной? Если вы несчастливы в супружестве, то совершенно естественно искать новой любовной связи, – Натали была в этом вполне убеждена и всегда так делала.

– Ром свой заберите, – повторил граф.

Выходя из нумера с початою бутылкой, Коля слышал жалобы Вронского:

– Ну и ночь! Что за сцену устроила мне эта припадочная княгиня N., которая сама не знает, чего хочет! И теперь еще фетюк Пожаров со своими откровениями. Я вовсе не удивлюсь, если он – тайный мужеложец. Видно, сегодня мне выпало на долю узнать с дурной стороны всех добропорядочных помещиков здешней округи.

– Надеюсь, граф, меня вы сегодня узнаете только с хорошей стороны, – сказала Натали скромно.

– О, мадам, – отвечал Вронский, – полагаю, сейчас вы дадите мне узнать вас со всех сторон!

Коленька спустился по лестнице.

 

В предутренний час сыскать таксо или извозчичью карету можно было только за мостом, ближе к городу. Коля шел подмерзшею дорогой, кутаясь в клетчатое пальто, щегольское, но холодное, и размышлял – а куда, собственно, ему ехать.

От жены он улепетнул случайно и счастливо: бросил ей, увлеченной беседою, что пойдет проводить Вронского, она подумала – до сеней, и кивнула.

Теперь, когда выпитая немалая доза рому глушила страх перед Марфой Петровной, Коленька положил, раз так вышло, не идти назад до завтра. За годы супружества он два-три раза уже такие фортели выкидывал, и знал, что последствия хотя и будут, но такие, что перенести их можно.

Тогда следовало отключить свой портативный телефонный аппарат, и Коленька вынул его из кармана.

Тут вдруг припомнилось, что в записную книжку хитрого приспособления, бог знает для каких видов, он вносил когда-то номер кузины Сони. Коля задумчиво глотнул из бутылки.

 

Сиротка Сонечка, дальняя родня, воспитывалась в доме Колиных родителей подле сына, разделяя с ним невинные забавы ребяческих игр. А когда детство ушло и обоим стукнуло по пятнадцати… как упоительно счастливы были они в темных аллеях отцовского имения, изъятого впоследствии коллекторами за долги банку. Потом закончилось то лето, опали листы, и любимый Николя уехал в столицу, в кадетский корпус, и Сонечка плакала, вздрагивая хрупкими плечиками, и то же время была так горда маленьким кольцом на пальце – они обручились.

Еще год Коленька, приезжая домой на вакации, был счастлив звать ее невестой, следующий год молча тяготился их связью, уже считая детский роман наивным и паточным, а Соню – простенькой. Приехавши же на третий год, он прямо и честно объявил кузине, что все кончено, что он возвращает ей слово, а взамен хочет назад свое.

Сонечка на честные речи в ответ задрожала было хрупкими плечиками, но быстро собралась, и отвечала, что, коли так, он ей ничего не должен, но что ее огромная любовь останется с нею. Коля печально и неодобрительно покачал головой и с тех пор, приезжая в родительский дом, избегал видеть кузину наедине.

Против ожиданий, позже отношения с Соней возобновились. Когда Коля после шумных и веселых годов военной службы принужден был по смерти отца уйти в отставку и вести жизнь самую умеренную, омраченную еще душевной болезнию маменьки, Сонечка без попреков и злорадства приняла его, днем делала всю работу по дому, смотрела за больной, а по ночам спала в его постели.

Жениться на Сонечке Коля не собирался вовсе, ему виделось что-то убогое в венчании разорившегося дворянина с бедной родней и многолетней любовницей. Говоря со знакомыми, Коля звал ее просто кузиной.

Соня ничего не просила, хотя, конечно, хорошо помнила о той отроческой помолвке. К ней, пока Коля был в военной службе, сватались, и даже четверо: два вдовца, старый холостяк и еще один весьма хороший молодой человек, который, в сущности, был достоин самых лучших чувств, однако Соня осталась верной своей огромной любви.

Это невеселое сожительство тянулось пару тусклых лет, пока Коля, проигравшись, не сочетался браком с богатой Марфой Петровной.

Последнее, что он помнил о Сонечке – это как дрожали ее хрупкие плечики под старым драдедамовым платком, когда она стояла в церкви, на его, Колином, венчании. Потом он уехал в южное имение жены, а через три месяца получил туда от Сони короткое письмецо, что, мол, маман умерла и, ввиду жарких погод, уже и схоронена; о себе же самой Сонечка не писала ни слова. Более не было от нее никаких вестей, и Коля преспокойнейшим образом позабыл о кузине.

А сейчас Соня вдруг осязаемо встала перед глазами – не двадцатишестилетней бесправной сожительницей, которой он ее оставлял, а такой, как была в пятнадцать – совершенной, чистой и желанной, как ничто другое в мире. О, как хотел он в то лето назвать ее женою – и не хотеть этого казалось так же странно, как отказываться от здоровья, богатства, счастья.

Вспомнились розовые уста, пунцовый румянец разгоравшейся щеки, черная бархотка вокруг шейки, вспомнились стрижи в небе над старым парком, где на сырой скамье он Соню в первый раз…

Совет Натали перестал казаться пустяком.

Через минуту Коленька диктовал позевывающей телефонной барышне цифры. Вот щелкнул тумблер коммутатора, и в трубке повисло ожидание, а затем резко прорвалось настороженное:

– Я слушаю, кто это?

– Соня, – сказал Коленька, – Соня, это я.

Секундная пауза.

– Николя! – звонкий голос на том конце телефонной линии сорвался. – Николя, боже, это ты. Николя.

– Соня, можно, я сейчас приду к тебе? Где ты живешь?

– Боже. Николя. Я там же, в нашей квартире.

– Соня, я сейчас возле моста. Найму извозчика либо таксо и приеду.

– Боже. Это ты, Николя. Я жду.

Он сунул замолкший телефонный аппарат в карман и ускорил шаг. Она его ждала.
Правда, выходило, что за Соней осталась их прежняя квартира, в четыре комнаты – для одинокой девицы слишком просторно. Так что, верно, кузина живет не одна. Он придет средь ночи, а там муж, дети... Коленькино сердце сжалось.

Ну да все равно. Она сказала, что ждет, и он должен увидеть ее еще хотя бы раз.

 

Элегантное бензинное таксо высадило Колю у старенького деревянного дома, и одно только окно в этом доме горело – окно Сониной комнаты. Он вошел в парадное, поднялся по ступеням и вдавил в стену пуговку электрического звонка своей бывшей квартиры. Пробежал легкий топоток, распахнулась дверь, и на пороге появилась Сонечка.

Тоненькая фигурка, мягко подсвеченная сзади, пышные волосы зачесаны за уши, девический белый капотик, выступающие ключицы. Увидев Колю, она задрожала хрупкими плечиками и вскинула руки к лицу.

– Николя. Боже. Это ты, – и под обожающим взглядом ее огромных глаз Коленька почувствовал, как он бесценен, если один его приход способен так взволновать и осчастливить.

Он сидел с ней на кухне, пил ее теплый безвкусный чай и принесенный с собою ром, а она, подперев рукою подбородок, все глядела на него, и голубая жилка играла на запястье, и переполнявшая ее радость подтекала из глаз голубыми слезами.
Что бы он ни сказал, она смеялась, да так заливисто, что были бы у нее дети – обязательно проснулись бы, только не было у Сони никаких детей. Она была не замужем.

– Как же ты одна нанимаешь такую большую квартиру, Соня? – удивился Коля.

– Я лишние комнаты пересдала сослуживицам, – объяснила она, – я, знаешь, служу на телеграфе, у нас много одиноких барышень.

– Довольна службой?

– Довольна, – отвечала Сонечка, радостно и светло улыбаясь, – люди добрые, прекрасные, и жалования мне хватает.

Коля пил ром, смотрел на Соню и удивлялся правильной соразмерности всех ее черт. На что ни падал взгляд, все было у Сонечки ровненько и хорошо: камея профиля, чистое чело, пепельные волосы по плечам, пальчики, шея, бюст, тоненький стан… И глаза как у рафаэлевого ангела.

Коля-то привык считать наружность кузины-экономки неброской, а нынче, дивясь, любовался: как мила!

– Сонечка, – улыбнулся ей Коля, и она пуще расцвела под его улыбкой, – выпей со мной рому за радостную нашу встречу.

Он налил ей рому прямо в пустую чайную чашку, и она выпила, закашлялась и заливисто засмеялась.

– Сонечка, – спросил Коля, – а есть ли у тебя аманты?

– Ну что ты, Николя, – отвечала Соня, и в ее голосе почувствовался укор кузену.

– А что тут такого – в твои годы многие одинокие барышни имеют амантов, да не по одному. А ты, право, так хороша! Мало ль кругом соблазнов, – Коля отхлебнул рому.

Глаза Сонечки построжели.

– У меня есть моя огромная любовь, и кроме нее ничего для меня не имеет значения, никакие соблазны.

«Право, такую огромную любовь было бы просто бесчестно не вознаградить», – сказал себе Коля и снова выпил.

– Сонечка, вот я ехал сюда, так все думал про, помнишь, тех стрижей в небе над старым парком…

Соня встрепенулась, всплеснула руками и задрожала хрупкими плечиками:

– Ах, Николя! Как же могу я не помнить! Стрижи над старым парком, где на сырой скамье ты меня в первый раз…

Взгляды их встретились.

– Пойдем же в твою комнату, Соня, – сказал Николя.

Они рука об руку вышли в прихожую, и в колеблющемся свете электрической лампы Коле бросилась в глаза повешенная особняком драная козловая шубейка, ветхая дрянь, которую когда-то он сам, Коленька, надевал в рукава, выходя зимою на крыльцо курить.

– Сонечка, – спросил он, – а на что тебе эта драная козловая шубейка? Неужели же ты пристрастилась курить и ходишь в ней на крыльцо?

– Ну что ты такое говоришь, Николя, – чуть строго отвечала Сонечка.

– Тогда зачем ты сберегла эту ветхую дрянь?

Сонечка лишь улыбнулась и дважды сжала его пальцы своей маленькой ручкой, мол, глупенький, догадайся сам.

– Ты сберегла эту ветхую дрянь в память обо мне? Это прелесть как мило! – Коля глотнул из бутылки и восхищенно помотал головой, ему и впрямь показалось, что это прелесть, как мило и трогательно.

Соня смущенно, но заливисто засмеялась и несмело произнесла:

– Раз тебе пришлось по нраву... Я и еще покажу, только боюсь, что ты на смех меня подымешь, Николя, ты ведь всегда был таким пересмешником. Вот пойдем сюда, – и она поманила кузена к двери его бывшей спальни.

Створка, заскрипев, подалась, и в лицо Коле пахнуло слежавшимся тяжким духом.

– Заходи скорее внутрь, я закрою, – легонько подтолкнула его Сонечка, торопливо притворяя дверь.

Она щелкнула электрическим выключателем, желтый свет залил длинную узкую комнату, которую Коля оставил пять лет назад, перебираясь в дом супруги.

И он увидал, что все предметы здесь находятся в таких же точно положениях, как в то последнее утро – раскрытая смятая постель, незатворенная дверца шкафа, забытая на стуле подвязка, выставленная из-под кровати ночная ваза. Казалось, Соня с любовью мумифицировала эту спальню, как дорогую покойницу, и, в сущности, сейчас они стояли в склепе.

– Ты не будешь смеяться надо мной, Николя? – Сонечка робко тронула любимого за рукав.

Коля не смеялся. Он был очень пьян и очень сентиментально настроен, но дохлая комната произвела на него такое неприятное впечатление, что он чуть не протрезвел.
Все, что тут было белого, пожелтело – постельное белье, кружевная скатерть, кальсоны, брошенные когда-то Колей на спинке кресла, страницы раскрытого на столе Поль-де-Кока. Все, что было жидкого, испарилось: кофей в чашке, мыльная вода в тазике для бритья, содержимое ночной вазы, оделаван некогда излюбленного Колей сорта в пыльном хрустальном флаконе.

Дышать было почти нечем.

Цветок нарцисс, умирая, склонился к вазочке, сгнил на ней и присох к фаянсу.

– Здесь довольно душно, – нашел Коля, что сказать.

– Ты знаешь, Николя, я ведь тут никогда не проветриваю, мне приятно думать, что и самый воздух хранится неприкосновенно с тех времен, когда им дышал ты – когда мы дышали им вместе. Каждый божий день во все эти пять лет я прихожу сюда и вспоминаю ту счастливую пору. Вот погляди – это твои бритвы, и здесь в пене есть твои русые волоски, и вот – капелька крови (уже почернела) – в то утро, бреясь в спешке, ты порезался. В этом трюмо, мнится мне, все еще живет твое отражение. А это – кусочки остриженных тобою ногтей, я собрала их с полу. И немытое белье в корзине – оно до сих пор хранит твой запах, и как люблю я иногда, после тяжкого трудового дня, зарыться в него лицом, как в цветы. Ну что же ты молчишь? – она пыталась поймать его взгляд, хрупкие плечики вздрагивали.

Рому в бутыли оставалось как раз на один большой глоток, и Коля сделал этот глоток, мягким теплом провалившийся в горло. Кузина, стоящая перед ним в душной комнате, была прелестна и трогательна в своем белом капотике и с заложенными за уши пышными волосами. Сделав над собою усилие, Коленька отбросил неприятное впечатление от комнаты, отбросил и липкую мысль о том, что, если бы Соня замуровала пять лет назад в этой комнате его, Колю, то труп бы уже перегнил и иссох. Он нежно взял Соню за локоток.

– Милая моя Сонечка, ты, верно, хочешь, чтобы я перешел к тебе от жены? – спросил он пьяной торжественно-щедрой интонацией.

– Ах, Николя, ну что ты, – радостно и быстро заговорила Соня, волнуясь и дрожа хрупкими плечиками от страху быть неверно понятой. – Мне не надо жертв. Я даже не жду, чтобы ты ходил ко мне… Все равно, пока моя огромная любовь со мною, со мною и ты, и так будет всегда, пока я жива… Благодаря своей огромной любви я даже могу слышать каждый твой вздох! Понимаешь, Николя? Где бы ты ни был, ты со мной!

– С тобой, с тобой, – глухо ответил Коля, чтобы прервать весь этот не особенно интересный ему сейчас лепет, сжав кузину в обьятиях и подталкивая к кровати с намерением разрушить пять лет неизменный и запыленный узор складок одеяла.

Но Сонечка вдруг вырвалась из его рук и вздрагивая хрупкими плечиками, со слезами взмолилась:

– Ах, нет, Николя! Если я хоть чуточку дорога тебе, то, прошу тебя, не надо!

– Как это не надо? – изумился Коленька.

– Ах, я в том смысле, что только не здесь, пожалуйста!

– Здесь! – сказал Коленька с пьяным упорством.

– Ах, Николя, желанный, единственный, не губи меня! Здесь нельзя, как ты не понимаешь! Здесь это было бы как в церкви, как ты не понимаешь!

– А, да, действительно, – покладисто согласился Коля.

 

Через два часа Сонечка мирно спала в своей укромной девичей светелке, по-детски посапывая, доверчиво и уютно уткнувшись личиком ему в подмышку, и билась нежная жилка на виске, и подрагивали во сне хрупкие плечики.

Коля тоже было задремал, но проспал всего часок, за который, впрочем, успели рассеяться чары алкоголя, вследствие чего проснулся он с ощущением неловкости и даже какой-то беды.

Спаленка была маленькой, квадратной, чистой и сиротской, то есть вполне подходила сиротке Соне. Ее удивительно нехитрый и безликий быт был бытом одинокой служащей барышни вообще: все интересы хозяйки сосредотачивались на соседней, бывшей Колиной комнате, здесь она только спала.

Аккуратно отстранившись от кузины, Коля принялся смотреть на нее, и тридцатилетнее Сонечкино лицо вдруг показалось ему необычайно старообразным и дряблым.

Он вдруг ясно увидел, какой Соня станет в шестьдесят: все та же радостная улыбка освещает отжившие черты, в минуты волнения ездят взад-вперед костливые скрыпучие плечи, а ведь она и не заметит перемен, лелея свою огромную любовь.

Коля вылез из постели и принялся одеваться. Нагибаясь за сорочкой, он с мучительным отвращением скривился, припомнив, как, желая обрадовать Соню, он тут изображал для нее небывалый экстаз, чуть не с рычанием. В то время как на самом деле сразу вспомнившееся Сонечкино тельце ничем его не удивило: приятно узкое, со сподручным мягким задиком, но малоподвижное и неотзывчивое, да еще эти вечно холодные, ничем, никакой жаркой любовью не могущие отогреться ноги.

Возле сброшенной одежды на полу валялся пользованный контрацептив, и наверняка бы ему нашлось почетное место в Сониной сокровищнице – но мысль о том так разозлила Коленьку, что он не поленился подобрать эту мерзость и выкинуть в фортку.

Кое-как одевшись во все мятое и нехорошее, нарочно не глядя на спящую Сонечку, Коля тихонько вышел из комнаты, вышел из квартиры, вышел из парадного на вольный воздух, на залитую солнцем улицу, стрельнул у прохожего толстяка папиросу и спичку, закурил … и вместо того, чтобы поскорее убраться восвояси, присел на скамью под Сониным окошком.

Ощущение беды росло в нем, и, все густея, заполняло каждый уголок его терзаемой похмельем души.

Вдруг оказалось очевидным, что, встретившись с Соней, дав ей высказаться, увидев, как и чем она живет, и согласившись принять ее огромную любовь, Коля оказался повязан навсегда, и не было пути из страшной душной комнаты, где Сонечка хранила память о нем и служила по нему заупокойные.

Никакого значения не имело, что никогда больше Коля не придет сюда, ни тверезый, ни пьяный – Сонечка ожидала именно такого поворота событий, и, точно глумясь, предупредила, что, и не приходя, Коля останется подле нее.

Разве может живой человек выдержать такое? Нет, надо было что-то срочно предпринимать, и Коленька, затушив папиросу, решительно вошел обратно в проклятое Сонино парадное. Он скользнул в незапертую дверь квартиры, прошел мимо вешалки с козловой шубейкой и отворил дверь в спальню.

Сонечка ровно дышала, по личику ее бродила мечтательная улыбка.
Коля встал посреди комнаты, соображая, а что, собственно, может он сделать сейчас, чтобы защитить себя от кузининой огромной любви.

Вымарать свой телефонный номер в ее записной книжке? Глупости, она и так никогда не стала бы телефонировать ему, и без того живо чувствуя его присутствие. Можно спрятаться от преследователя, но нельзя – от того, кто замкнул тебя в своем сердце.

А может, просто растолкать Соню и накричать на нее: «Не люби меня! Не люби! Прекрати обо мне думать! Ты мне не нравишься, я тебя боюсь!» Да разве ж она послушает?

Есть что-то адски-ехидное и агрессивное в этих якобы нетребовательных, якобы кротких любящих: я, мол, ничего не прошу, поэтому отказать мне – не в твоей власти. Ты просто знай, мол, что я буду где-то жить твоею жизнью, ползать легкими мушиными лапками по твоей коже, считать твои вдохи-выдохи. И жарься на медленном огне, и терпи, терпи – ты с этим ничего не поделаешь и никуда не денешься.

Как она сказала? «Все равно, пока моя огромная любовь со мною, со мною и ты, и так будет всегда, пока я жива…»

Коленька шагнул к кузининой постели и примерился руками к ее тоненькому горлу.

«Что за дичь… Я помешался, мне в смирительный дом надо. Хотя бы пистолет еще был. Да разве ж я смогу, вот так, руками?»

Он и впрямь не знал, как приняться за Сонечкино горло, повернулся было уйти, но вдруг спеша поднял с постели тяжелую перовую подушку и накрыл ею лицо спящей.

 

Когда Соня кончилась, Коля быстро выбрался из квартиры и зашагал на извозчика.
Его трясло как в лихорадке, но он чувствовал, что уже успокаивается, и даже проклятая похмельная муть перед глазами как будто стала редеть. 

Времени было уже к полудню. Коля достал телефонный аппарат, включил его, и тот тут же требовательно зазвонил.

– Где ты был? – спросил деловитый и недобрый женин голос.

– Мари, тут, право, такой пассаж, повстречал товарища, пять лет не видались…

– Ложь, – деловито перебила Пожарова, – я по твоему голосу слышу, что ты от женщины.

– Да вот тебе святой крест…

– Ложь, – отрезала Марфа Петровна, – Ну, батюшка, теперь полгода в клоб не пойдешь, и денег ни вот столько не проси.

– Воля твоя, Мари, только ты ошибаешься, – с готовностью признал Коля за женою право карать провинность. И, помолчав, прибавил, – Люблю тебя, ангел Мари.

Он солгал и тут. Он, конечно, не любил своей жены, что купила его когда-то по дешевке и теперь над ним куражилась. Но и несчастен подле нее он не был.

Деспотическая супругина власть, на которую Коля частенько жаловался во хмелю, совсем не так давила его, как огромная любовь покойной кузины Сонечки.

Марфа Петровна могла наказать его рублем или запретить выезжать, могла потребовать от него сбрить бакенбарды и бросить курить, но души его не терзала, потому что не трогала. Он знал про жену, что должен составлять ей компанию дома, в гостях и на прогулке, выполнять ее альковные причуды, быть учтивым, услужливым и миловидным, хранить верность, по крайней мере, видимую – и все эти обязанности были Коле по силам, поэтому он охотно их исполнял.

Очень вероятно, что Марфа Петровна и любила Коленьку, но, окромя него, она любила свою фабрику, деньги, хорошие обеды, петушиные бои, пансионских подруг, лечиться кровопусканием… И когда жена – что случалось частенько – была занята фабрикой, пересчетом денег, обедом, петушиным боем, подругой или лечилась, Коленька оказывался свободен. Совсем не то, гораздо хуже было бы, составляй он единственное содержание ее жизни.

– Живо домой, – после секундной паузы ответила мужу Пожарова и бросила трубку.

Коленька ускорил шаг.