Инна ИОХВИДОВИЧ

 

Родилась в Харькове (Украина). Окончила Литературный институт им. Горького. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Бельгии, Великобритании, ФРГ, Дании, Израиля, Ирландии, Италии, Финляндии, Чехии, США. Публикации в литературных сборниках, альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор семнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010, лауреат журнала «Зинзивер» 2013. Живет в Штутгарте (ФРГ).

 

 

МОИ СТАРИКИ

Рассказ

 

Я люблю рассматривать, а если разрешат, то и трогать антикварные вещи.

С годами обнаружила в себе и страсть к старой одежде и обуви, разношенной и удобной. А, подчас, когда иду мимо «блошиного рынка» («фломаркта», по-немецки), то почему-то всегда вспоминаю крики старьёвщиков: «Покупаю старые вещи! Старые вещи!» во дворах пятидесятых годов. Тогда их зычные голоса были слышны всему дому.

 

Возле медицинской практики одного из врачей-специалистов, которого время от времени приходилось мне посещать, обнаружила я антикварную лавку. И зашла туда…

Дверной колокольчик возвестил о моём приходе. Откуда-то к небольшой витрине вышли двое, мужчина и женщина. Он старикан – небольшого совсем росточка, с запавшими щеками, горящими, как мне показалось, глазами, зачёсанными седыми волосами, да ещё заметно прихрамывавший, будто припадавший на одну ногу. Она, пожилая высокая женщина, как описали бы её литераторы, «со следами былой красоты», словно бы возвышалась над ним. Вероятно, они были ровесниками, но назвать её, даже мысленно, старухой, язык не поворачивался.

Они приветствовали меня, было уже позднее утро: «Guten Morgen! – Доброе утро!»

– Моrgen! – коротко ответила я.

Парочка мгновенно отреагировала на мой акцент.

– Вы из России?

– Нет, я из Украины, – зачем-то сказала я.

– Украинка?!

– Нет, на Украине живут не только украинцы.

– Русская?

– Нет, но мой родной (в немецком варианте это «материнский» язык), язык русский.

Я отошла от витрины с веджвудским фарфором, жалея, что я зашла в эту лавку, принадлежащую чете, как я их «про себя» окрестила – «Гёббельсов». Не только за бросавшуюся в глаза разницу в росте супругов, но и за его прихрамывание на левую ногу, как и у того, Хромого Мефистофеля! Уже потом, когда я узнала, что старикана зовут Йозефом, а супругу Магдаленой, только поразилась «правильности» своего первоначального называния!

– Вы интересуетесь фарфором? – спросил «Гёббельс».

– Да, люблю мейсенский, в особенности фарфоровую пластику, – ответила я, огорчаясь тому, что нелёгкая занесла меня сюда.

– Мы будем иметь это в виду, хотя сейчас нам нечего вам предложить, – сказала Магда.

– Спасибо, – сказала я уже им обоим, стоявшим рядом со мною, вышедшим из-за своего прилавка.

Моё раздражение зашкаливало, может, они и не были сами нацистами, но совершенно точно состояли, он – в гитлерюгенде, а она в союзе немецких девочек. Самой мне в голову не приходило в это мгновение, что все советские дети были членами пионерской организации, но не все стали коммунистами! Не в силах и дальше рассматривать английский фарфор, быстро распрощавшись, я покинула их лавку, в которой заметили мой акцент и устроили мне «допрос», правда не с «пристрастием»!

Переступив порог жилья, что не могла не только в разговоре с другими, но и наедине с собой назвать своим, домом ли, квартирой, и, глядя на открывавшийся идиллический вид на город, я всё не могла успокоиться и то вспоминала эту «Гёббельсовскую» пару, то покойную маму, что водила меня на выставки не только прикладного искусства в музеи, но и в комиссионные пятидесятых, забитые контрибуционным либо вывезенным из бывшей фашистской Германии барахлом и предметами старины, повседневного быта и безделушками...

После «перекрёстного допроса» этой пары, неизвестно чем ещё занимавшихся в годы нацистского режима, я совершенно отвратилась от хождения на «блошиные рынки» или посещения, чтоб только поглазеть, больших магазинов или аукционов антиквариата…

Да и на последнем таком рынке у меня вдруг неожиданно разболелись глаза, и я это интерпретировала как то, что им (глазам) стало не по себе от созерцания «предметного мира».

О стариках я и думать позабыла. Однако пришёл черёд снова идти на проверку зрения. Когда шла к врачу, окно-витрина их лавки была задёрнута металлическими жалюзи, чему я обрадовалась.

Когда возвращалась с рецептом от врача, то и думать о них позабыла, как вдруг раздался стук по оконному стеклу. Они стояли вдвоём и зазывно махали мне руками!

Ругая свою воспитанность, да ещё по отношению к людям намного старше себя, зашла я к ним. Вновь прозвенел над моей головой колокольчик.

Пожилая немка стала пространно рассказывать о том, что пластики за это время у них не появилось, но им принесли «Жель»! Она ещё раз произнесла это слово, но я так и не поняла, о чём она говорит. Тогда она спросила:

– Вам нравится кобальт?! Русский кобальт?

– Гжель? – вопросила я.

– Да, да, – обрадовалась Магдалена.

И они мне заулыбались. Теперь они мне представлялись постаревшими гётевскими героями, Германом с Доротеей. Я смотрела на них, думая о том, как лабильна человеческая психика, как быстро меняется взгляд и мнение о людях.

Несколько лет продолжалось моё знакомство с этим семейством. Узнала я, что у Йозефа стопа как у лорда Байрона с рождения. Потому он и был освобождён от военной службы. И что с Магдаленой они познакомились на  факультете искусствоведения, где вместе и учились. Что оба специализировались по Северному Возрождению, которое особенно любила и я. Он преподавал позже в высшей школе искусств, она работала в картинной галерее. А выйдя на пенсию, открыли они эту лавку.

Они, как и я, оказались приверженцами «фигуративного» искусства. Мы часто говорили, как сам по себе нацизм и Гитлер со своим понятием так называемого «дегенеративного искусства» подорвали развитие живописи, графики, скульптуры. Что после Второй Мировой войны изобразительное искусство, опозоренное тоталитаризмом, пошло только по пути постмодернизма и абстракционизма, что в Германии экспрессионизм стал последним видом изображения человека и природы, пусть и в искажённом виде…

Пара эта воспитала троих детей, двоих сыновей – инженеров и дочь – экономиста. Дети и сами были почти пенсионного возраста. Но близких отношений с ними у родителей не было, как, впрочем, и у других жителей Германии. Ведь общение предполагалось в этой стране только горизонтальным, возрастным…

 

Узнали они многое и обо мне. Я им сама рассказала, в ответ на их откровенность. Про свою жизнь в Харькове, про то, что сейчас происходит на Украине. Про лозунг Майдана: «Украины превыше всего!» и «Слава нации!».

Часто мы разговаривали часами и чаёвничали в крохотной, заваленной антиквариатом подсобке старой, как и сами хозяева, лавки.

Как-то случилось, что долго не была я у своего врача, больше полугода, рецепты мне присылали по почте.

Шла на приём к врачу, предвкушая встречу со своими знакомцами. Захватив с собой купленные в «русском» магазине пряники, миндальное печенье, изготовленное в России и другие, неведомые им, угощения.

Ещё издалека почуяла я неладное. Над лавкой висела какая-то большая вывеска. Подойдя поближе, прочла: «Итальянская обувь»?!

Зашла в отремонтированное изнутри помещение. Там владелец, плотный, с брюшком итальянец, сверкая глазами цвета спелых маслин, рассказал мне, что Йозеф умер, а его вдову Магдалену устроили доживать век в дом престарелых. И что старухе должно быть неплохо в столь комфортабельном доме, где у неё отдельная комната.

К врачу я не пошла, а долго кружила по городу, думая тяжкую думу. О том, что здесь, на чужбине, какое-то, пусть и нечастое, но тёплое общение просто с людьми, обнаружившими общие интересы, и то исчезает бесследно…

Я села на скамейку и только тогда почувствовала многочасовую усталость. Вынула пачку с печеньем, раскрыла её, откусила кусочек. И ощутила этот горький миндальный вкус…

 

 

НЕЗДЕШНИЕ

Рассказ

 

C  Беттиной Катя познакомилась на трамвайной остановке. Та попросила молодую женщину помочь ей с покупкой в автомате проездного билета.

Она с виду показалась Кате примерно одного возраста с её мамой, потом оказалась, что Бетти была всего на четыре с половиной года старше. Под Катиным патронажем пожилая немка с едва заметным, странным акцентом купила билеты для себя и дочери.

Удивительным показалось лишь то, что немка в возрасте не знала, как покупать билеты?!

Но уже в вагоне они, разговорившись друг с другом, познакомились, обменялись номерами телефонов. Познакомилась Катя и с дочерью Беттины, уже девушкой, Эстеллой, Эсти!

Бетти рассказала, что она родилась в Германии, но когда ей было пять лет, семья уехала из страны. Рассказала, что жили они в разных государствах Южной Америки, в Парагвае и Уругвае, Аргентине и Чили, а в последние десятилетия в Венесуэле. И родным языком для Бетти был испанский, а по-немецки говорила она только с родителями, ныне покойными.

Дочь Бетти, яркая, с индейскими чертами девушка, удивила Катю почти полным отсутствием хоть чего-то немецкого в облике. И она решила, что Беттина удочерила её. Позже узнала, что так оно и было.

Кате часто начала названивать новая знакомая. Трудно было ей и дочери привыкать к жизни на своей родине, всё было непривычным, чужим и чуждым, от климата до местных обычаев и привычек. Были они людьми ю ж н ы м и!

А для Кати, уроженки России, эти зимы казались какими-то неправдоподобными! В квартире в темноте поблёскивали подсвеченные фонариками шары, гирлянды, разные ёлочные игрушки, а на улице было десять градусов тепла?! Часто снег не выпадал вовсе, а в «снежные» зимы больше двух недель не лежал!

Бетти получала пенсию, а её дочь пошла в последний класс гимназии. Всё постепенно становилось на свои места…

Как-то, когда Катя, уложив спать свою второклассницу, хотела поработать над переводом книги с  немецкого на русский, зазвонил телефон. Обеспокоенный голос Бетти встревожил Катю, явно что-то стряслось, пожилая женщина спрашивала разрешения прийти. Жили они рядом.

Открыв дверь, Катя увидала плачущую женщину в накинутом на плечи пончо.

Она усадила позднюю гостью на кухне, сидя в кухонном «уголке», они пили чай с баранками и бубликами из «русского» магазина. И Кате даже вдруг показалось, что всё это происходит в России, на кухне!

Женщина рассказывала, что её девочка единственная в классе, ни на кого не похожая, яркая, как говорили дети – «латиноска»! И с нею никто не хочет ни дружить, ни даже сидеть!

Катя взорвалась, она не переносила даже малой несправедливости. Она, забыв о спящем ребёнке, закричала: «Это же мобинг!». Недоумевавшей Бетти разъяснила: «Травля! – понимаете, класс не принял её, она – чужая!»

– И что же делать? В Каракасе у нас с этим не было проблем. А тут Эсти не хочет идти в школу. Признаюсь, я сама, когда ходила в школы, в разных странах никогда с этим не сталкивалась!..

– Потому что мы с вами нездешние, в глаза бросаемся, раздражаем своей непривычностью! – грустно констатировала Катя. – О феномене мобинга много пишут в прессе, но пока что рецептов от него не придумали…

На кухне воцарилось тяжёлое молчание, и молодая, и старая молчали, каждая о своём…

Вдруг тишину словно ножом разрезал крик Бетти:

– Проклятая страна! – громко заплакала женщина

– Тише, Бетти, тише, разбудите ребёнка, – заговорила Катя, обнимая её за плечи и прикладывая палец к губам.

– Недаром не хотела я ехать в эту страну, откуда бежали мои родители, – задыхаясь, заговорила Бетти, – и они всегда меня умоляли не делать этого, даже клятву требовали! Я не дала. Но училась и в Сорбонне, и в Лондонском университете, а на эту территорию ни ногой!

– Да, но нынче в Венесуэле, да и во всей Южной и Латинской Америке стало трудно, даже невозможно подчас жить обычной приватной жизнью…

– Да, ваша Эсти такая же отверженная в классе, как еврейские дети в немецкой школе, ещё до окончательного решения «еврейского вопроса»…

– Мне это сравнение даже в голову не пришло,– проговорила виновато Бетти.

– Мне пришло оттого, что мама моя – еврейка, и меня бы ожидала в Третьем Рейхе та же участь!

Бетти даже не покраснела, а побагровела, и испуганная Катя начала хлопотать вокруг неё, пугаясь возможности гипертонического криза.

Когда Бетти стало легче,  то они с Катей решили, что Бетти должна пойти к директору гимназии, посоветоваться, как быть дальше.

Катя провожала её до подъезда. Когда прощались, то пожилая женщина, обняв Катю, тихо проговорила:

– Катя, простите меня, ведь мой отец… – она заплакала.

– Ничего не говорите, вам нельзя волноваться! Я-то не только германистику штудировала. Но ещё о Третьем рейхе самостоятельно много чего узнала. Об СС особенно. Ведь очень многие члены СС ушли от возмездия «крысиными тропами» в Южную Америку…

– Вот меня и настигла расплата за родительский грех! Так не только меня, а мою ни в чём не повинную девочку! В ней-то не течёт немецкая кровь! Я её удочерила, думала, что, если Бог детей не дал, так хоть сироту осчастливлю! Для меня она роднее моих покойных родителей…

Она открыла ключом подъезд, и когда резко захлопывалась дверь, в прощальном лязге снова услыхала Катя её мольбу о прощении…

 

 

КОМУ НУЖЕН СМАРТФОН?!

Рассказ

 

– Пойми, мама, ты не в двадцатом веке живёшь!

– Марина, я знаю не только какой век, но и «какое тысячелетье на дворе»! Но не забывай, что я, хоть и моложе, конечно, Мандельштама, но всё ж «я человек эпохи «Москвошвея».

– Да не обижайся, я же по-доброму, я как куплю себе более новую модель, с большими возможностями смартфон, так тебе и отдам этот, ему ещё и года нет. А мне на новой службе нужен другой, более современный!

– Не нужно мне это, Маринка! Мне и звонить-то некому, зачем он мне?!

Уставшая от бесплодного спора дочь ничего не ответила.

А вскоре и вовсе ушла, распрощавшись и закрыв аккуратно обычно громко хлопавшую дверь.

Вера, оставшись одна, облегчённо вздохнула. Как трудно в последние десятилетия ей давалось самое элементарное общение. Подчас даже казалось, что люди разучились понимать друг друга! И это на русском, родном её языке?! Во-первых, этот новый коверкавший язык сленг, а потом англицизмы с американизмами, матерная и прочая лексики…

Наверное, всё складывалось ещё и так из-за того, что самые понимавшие, часто без слов, люди как-то быстро и нелепо ушли из этой жизни в первые два десятилетия после распада страны.

А тут, в эмиграции, и вовсе не получилось найти «свой круг»! Книжников почти не было, ни среди людей её возраста, ни среди других. Правда, было несколько таких, кого Вера определяла «люди газеты» В этом, по немецким меркам, большом городе, среди русскоязычных не было тех, кого она определила бы как людей одной с нею «знаковой системы». Тех, с кем бы не приходилось уточнять или договариваться о терминах, кто понимал бы, что вкладывается в слово!

Так началась её новая, совершенно одинокая жизнь. Спасал только телефон, разговоры часовые по нему с такими же, как и она, «одиночками», разбросанными по Германии.

Вера даже радовалась своему одиночеству. Подаренный старый компьютер занимал нынче почти всё её время. Она писала в фейсбуке рассказы о своих  погибших и умерших домашних животных, они чередовались со сказками, что придумывала когда-то внучке, да и воскрешала в памяти встречи со своими любимыми некогда ушедшими земляками. Её цикл так и назывался «Харьковские достопримечательности». И то, что не приходилось общаться с нынешними соседями по подъезду и другими встреченными в магазинах или на улице соотечественниками, сохраняло время для важной работы.

Вот только сегодня дочь, что пришла помочь поставить на сайт «Были и легенды 90-х», страшную харьковскую историю тех лет, стала раздражена отсутствием у матери навыков работы с интернетом и отсутствием, как она считала, подручных средств, что имелись нынче у каждого. Её нервировало, что пришлось поставить свой номер мобильного, чтобы матери издали бесплатную электронную книгу и вообще, вот эта «отсталость», несовременность матери, даже то, что та писала свои рассказцы ручкой на бумаге, а только лишь потом переносила свои истории в электронный архив …

Кроме всего, дочь поведала, что внучку в школе обижают, а она, мало того, что молчит и не обращает внимания на обидчиков, а ведь могла бы им запросто дать «ответку», сильная физически, сильнее всех в классе!

«Как я! – подумалось Вере. – В точности! Когда в школе бросали косые взгляды, говоря о проклятых евреях, только молчала в ответ! А что говорить, если понимать не хотят?! А мою маленькую толстушку, её-то оскорбляют из-за веса, из-за, как говорила внучка, «проблем с весом». Я бы, конечно, поговорила с каждым из обидчиков в отдельности. Да кто ж мне разрешит, ни дочь, ни внучка. А без их согласия права не имею…»

И защемило на душе у Веры, как когда-то в первый раз. Был то ли пятьдесят девятый, то ли шестидесятый год. Перед Октябрьскими праздниками! Наступили каникулы, хоть и короткие, но каникулы, когда не надо было в проклятую школу идти. Села Вера в трамвай, к окошку, как любила. И радоваться бы девочке: каникулы! Да в полупустом из-за последнего рабочего дня вагоне. Да в почти пустом, с одним только учебником, портфеле лежал тяжёлый табель! В нём было целых две «двойки»! Трамвай-то был «кольцевой», «А», «Аннушка», в ней сидела бездумная Вера с тоскливой тяжестью в груди. В вагонном окне мелькали все знакомые дома, да она их будто и не видела. Кондуктор, пожилая в телогрейке женщина с чёрной сумкой наперевес, давно б сказала этой девчонке, чтоб выходила, где ей надо! Да та предъявила на входе проездной ученический билет, по-харьковски, «постоянный». Вот и наворачивали она вместе с этой с девчонкой круги. Когда уж окончательно стемнела, кондукторша подошла к ней и тронула за плечо. Девочка вопросительно глянула.

– Да мы уж скоро в депо заворачивать будем! – сказала строго работник транспорта. – Так что выходи на своей остановке!

И тут неожиданно нахлынули на девочку слёзы

– Что мне делать? Как идти домой? Что я им скажу?!

И она рассказала этой женщине в телогрейке, с чёрной сумкой через плечо, про свои оценки.

Та что-то стала советовать и внезапно зевнула, так сладко и равнодушно, безотносительно к Вериным двойкам, что она и выскочила из вагона на остановку раньше, чем необходимо было…

Так и сейчас: слёзы подошли к самой поверхности глаз. Она жалела дочь, которая страдала от непонимания со своими избранниками. И внучку, у которой в классе были «проблемы» из-за её веса. Себя, застрявшую в двадцатом веке, в эпохе Москвошвея, и не принимающую вызовов нынешнего, второго тысячелетия. Других, живущих с нею в одно время и уже ушедших. Как же тяжело жить в этом мире, в котором почти всё невозможно:  «Как сердцу высказать себя».

Глянув на себя в зеркало в прихожей, сказала самой себе: «А я ж не плакса?!».