Виктор КУЛЛЭ

 

Поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Окончил аспирантуру Литинститута. Кандидат филологических наук. В 1996 г. защитил первую в России диссертацию, посвященную поэзии Бродского. Автор комментариев к «Сочинениям Иосифа Бродского» (1996–2007). Автор книг стихотворений «Палимпсест» (Москва, 2001); «Всё всерьёз» (Владивосток, 2011). Переводчик Микеланджело, Шекспира, Чеслава Милоша, Томаса Венцловы, англоязычных стихов Иосифа Бродского. Автор сценариев фильмов о Марине Цветаевой, Михаиле Ломоносове, Александре Грибоедове, Владимире Варшавском, Гайто Газданове, цикла документальных фильмов «Прекрасный полк» – о судьбах женщин на фронтах войны. Лауреат премий журналов «Новый мир» (2006) и «Иностранная литература» (2013), итальянской премии «Lerici Pea Mosca» (2009), «Новой Пушкинской премии» (2016). Член СП Москвы и Российского ПЕН-центра.

 

 

«ВСЁ РИФМУЕТСЯ СО ВСЕМ…»

«Пушкинский Дом», Санкт-Петербург, набережная Макарова, д.4

 

Непременными атрибутами Клио – Музы Истории – являлись свиток папируса и футляр для этих свитков. По прошествии нескольких тысячелетий нельзя не умилиться наивности (либо чистоте души?) древних греков. Опыт подсказывает, что на папирусе может быть начертана любая чушь – стерпит. Да и свитки в футляре легко подменить. А то и сжечь. Ведь историю пишут победители. Но беда не в подтасовках, продиктованных злобой дня – а в том, что необъятное объять воистину невозможно. Подлинная история состоит не из деяний отдельных личностей, а из совокупности и взаимопереплетения бессчётных человеческих жизней. Проще говоря, её творят сводные сёстры Клио – богини судьбы Мойры (они же Парки). А Клио дано лишь фиксировать наиболее характерные и запоминающиеся элементы орнамента на бесконечной пряже. Или ковре?

Подобные размышления возникают, когда принимаешься распутывать практически любой исторический сюжет. Потянешь за ниточку – и невольно вытащишь на свет божий целый пласт временной пряжи. Нити, казавшиеся разрозненными, соединены накрепко – случайная загогулина является неотъемлемым элементом общего узора. Деяния давно умерших людей, казавшиеся хаотичными, наполняются смыслом, и история начинает оживать у тебя на глазах.

Пример из собственной практики. На протяжении многих лет я собираю материалы о зданиях, возведённых в России итальянскими архитекторами. Отправной точкой для нынешнего разыскания стала итальянская фамилия, попавшаяся на глаза едва ли не случайно. Заглянув на сайт Пушкинского Дома, я узнал, что построил его Джованни Лукини. Вообще-то здание строилось вовсе не как храм литературы – скорее наоборот. Но в области непредсказуемых рифм история даст сто очков вперёд самому изощрённому стихотворцу.

Первым шагом стал поиск представителей фамилии Лукини (Luchini) в словарях и энциклопедиях. Увы, я обнаружил лишь французского актёра Фабриса Лукини, да венецианского либреттиста начала XVIII века, известного по операм Вивальди, Лотти, Альбинони и Генделя. Потом возник Луиджи Лукини – современный итальянский архитектор и общественный деятель. Поразительно, но не только биографии Джованни Лукини, но даже сколь либо внятных сведений о нём ни в одном из авторитетных изданий по архитектуре Петербурга я не нашёл. А ведь Пушкинский Дом – национальное достояние, он входит в Государственный свод особо ценных объектов культурного наследия. Возможно ли, чтобы имя его строителя затерялось?

К тому времени я уже знал, что Джованни Лукини построил не только здание Петербургской Таможни, в котором расположен Пушкинский Дом, но и пакгаузы Биржи (Военно-Морской музей), часовню Николая Чудотворца у Ростральных колонн, Музейный флигель Академии Наук на Менделеевской линии. Получается, что именно он придал окончательный вид стрелке Васильевского Острова, завершил создание ансамбля, ставшего одним из наиболее опознаваемых видов Северной Столицы.

Все упомянутые постройки относятся к 20-30-м годам XIX века. И вдруг – в бумагах Екатерининского времени – я натыкаюсь на историю скандала, относящегося к 1792 году. Тогда по проекту Кваренги в Эрмитаже сооружались Лоджии Рафаэля, предназначенные для копий фресок Ватикана. Работами руководил «каменных дел мастер Дж.Лукини». Кваренги что-то напутал с обмерами, и оказалось, что стены галереи не соответствуют прибывшим из Италии холстам. Лукини отстранили, а конфликт между двумя итальянцами дошёл до императрицы. По свидетельству Екатерины, зодчий «публично грозился Кваренгия до смерти убить».

Но наш Джованни – творец Пушкинского Дома – появился на свет в 1784 году. Так, возможно, речь идёт о целой династии зодчих Лукини на русской службе? Авторитетнейший биографический словарь Половцева сообщает о четырёх архитекторах с этой фамилией: Осип Петрович (1756–1829), Каэтан Осипович (его сын), наш Иван Францевич (1784–1833) и Викентий Иванович (тоже сын). Плюс, историки высказывают предположение, что от Лукини ведут происхождение некоторые из многочисленных дворянских родов Лукиных. Такой вот Чипполино со множеством одёжек.

Получается, что архитектурных династий Лукини на Руси было две. Первая – екатерининских времён, ведущая происхождение от Осипа (он же, вероятно, тот самый Дж<озеф>, грозивший расправой великому Кваренги. И вторая – наш Джованни (Иван Францевич), прибывший из Тессино. Возможно, они находились в отдалённом родстве. Путаница с фамилиями до сих пор кочует по страницам специальных изданий, не говоря о том, что даже такой авторитетный историк искусства, как Игорь Грабарь, на двадцать лет ошибается с датой смерти Джованни: 1853-й вместо 1833 года (вероятно, следствие опечатки, т.к. в архивных документах упоминается, что зодчий скончался 49 лет отроду).

А теперь вернёмся на Стрелку Васильевского Острова. Известно, что по первоначальному замыслу Петра она должна была стать сердцем города. Так её изначально планировал Трезини. Но планы изменились, и император перебрался на другой берег Невы. Уже во времена Екатерины обустройство Стрелки было поручено Кваренги. Он выстроил главной здание Академии Наук и приступил к возведению Биржи. В 1787 году строительство было приостановлено – венецносная заказчица сочла, что здание не соответствует облику города. Постройку Кваренги разобрали, и на её месте возвёл нынешнюю Биржу Тома де Томон. Но замечательный зодчий ушёл из жизни слишком рано, и работы по обустройству Стрелки возглавил Джованни Лукини. Он пристроил к зданию Томона северный и южный пакгаузы, и он же возвёл – симметрично по отношению к Кунсткамере – здание Таможни на набережной. То самое, куда впоследствии переехал Пушкинский Дом. Получается, что один Лукини грозил Кваренги смертоубийством, а другой (возможно, не только однофамилец, но и родственник) – полвека спустя завершил создание величественного архитектурного ансамбля, начало которому было положено генеральным планом Кваренги! Ирония Истории неподражаема!

Вышеизложенное – лишь часть сплетения судеб, связанных со зданием Пушкинского Дома. Мы вкратце коснулись тёмных мест, связанных с биографией его зодчего. Но есть ведь ещё и Пушкин, имя которого носит здание, сооружённое совершенно для иных целей. Казалось бы, какая может быть связь между Пушкиным и казённым зданием таможенного ведомства? Торговлей он не занимался, даже за границей ни разу не был? Так отчего резиденцией средоточия нашей филологической науки стал именно этот особняк? Неужели более заслуженных дворцов не нашлось? А как же пресловутый «гений места»? Оказалось, с «гением места» как раз всё в порядке. В 1927 году, когда большевики переместили коллекции Пушкинского Дома из Академии Наук в бывшую Таможню, им и в голову не приходило, что лучшего здания для этих целей сыскать затруднительно. Пушкин и Таможня – на первый взгляд, вещи слабо сопрягаемые. Но даже тут, потянув за ниточку, наталкиваешься на открытия, воистину поразительные.

В личной библиотеке великого поэта имеется книга, кажущаяся совершенно неуместной: «Общий тариф для всех портовых и пограничных таможен Российской империи». Откуда в поэте такой интерес к таможенному делу? Книги стоили ой как недёшево, и, приобретая их, Пушкин явно надеялся почерпнуть что-то для себя важное. Так для чего была эта книга поэту?

А вот для чего. В «Сказке о Царе Салтане» встречается чрезвычайно достоверное описание таможенной процедуры. Вспомним:

 

Пушки с пристани палят,

Кораблю пристать велят.

Пристают к заставе гости.

Князь Гвидон зовет их в гости.

Он их кормит и поит

И ответ держать велит:

«Чем вы гости торг ведете

И куда теперь плывете?»

 

Трижды купцы дают князю честный ответ, на четвёртый раз признаются в контрабанде: «Торговали мы не даром, неуказанным товаром…» Лишнее подтверждение тому, что Пушкин – подлинная энциклопедия русской жизни. Но для того, чтобы разок применить канцеляризм «неуказанный товар», необязательно приобретать увесистый справочник. Корни интереса Александра Сергеевича к таможенному делу гораздо глубже. Он, как известно, серьёзно занимался историей своего рода. В стихах «Моя родословная» поэт излагает – опираясь на доступные к тому времени источники – историю рода Пушкиных. А один из предков, думный боярин Гавриила Григорьевич, становится действующим лицом трагедии «Борис Годунов». Тут-то и начинается самое интересное.

На то самое время, когда Гаврила Пушкин готовился переметнуться от Годунова к Лжедмитрию, приходится начало деятельности стольника Бориса Ивановича Пушкина. Ему довелось и побывать в польском плену вместе с патриархом Филаретом, и возглавлять «Великое посольство» в Швецию. Для нашего рассказа существенен следующий эпизод его биографии: четыре года стольник Борис служил воеводой в легендарной «златокипящей» Мангазее – первом русском заполярном городе в Сибири. А начальником таможенной службы при нём был его родной брат Иван Иванович. Казалось бы – информация любопытная, но исключительно для сибирских краеведов. Ан, нет! С Мангазеей связано немало легенд, и одна из них, кажется, прошла мимо официальной пушкинистики. В 1549 году австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн публикует знаменитые «Записки о Московии». Этот труд любопытен вовсе не описанием быта и нравов «московитов» – многого Герберштейн просто не понял, либо увидел предвзято. К книге прилагалась карта, впервые знакомящая европейцев с гигантскими пространствами за Уральским хребтом. Порой в описаниях Герберштейн бывает близок книге Марко Поло, кое-где они принимают откровенно фантастический характер. Важно иное: то место, на котором позже будет построена Мангазея, у Герберштейна именуется… Лукоморье! То же наименование мы встретим и у его младшего современника – полонизированного итальянца Алессандро Гваньини. Значит, интерес Пушкина к таможенной службе своих родичей был вовсе непраздным. Итогом стали божественные строки, всякому известные с детства: «У Лукоморья дуб зелёный…»

Впрочем, это тема слишком огромная. Ею предстоит заняться отдельно. Надеюсь, приведённый пример распутывания исторических взаимосвязей, читателя, говоря пушкинским слогом, «позабавил». И заставил призадуматься. Хотя бы над тем, что при определённой степени любопытства и усердия можно убедиться воочию, что в истории – как и в языке Данте – «всё рифмуется со всем».