Иосиф ПИСЬМЕННЫЙ

 

Родился в Украине. Окончил МАИ, доктор технических наук. В 1960-94 годах работал в конструкторском бюро  Генерального конструктора Н.Д. Кузнецова, участвовал в  разработках двигателей  для самолётов А.Н.Туполева, С.В.Ильюшина, О.К. Антонова и ракетного комплекса  Н-1. Параллельно читал лекции и качестве профессора в Куйбышевском  авиационном институте (ныне – Самарский Государственный  Авиакосмический Университет). С 1995 года – старший научный сотрудник  в Хайфском Технионе (политехническом университете) в Израиле.

Научно-фантастические произведения  печатались в журналах «Знание-сила», «Наука и жизнь», в альманахе «Знание – сила. Фантастика».  Воспоминания о коллегах  по работе, об авиаконструкторах Н.Д.Кузнецове, М.Р.Флисском, Н.Д.Печёнкине  и др. – в журнале «Самарская Лука».  Другие произведения печатались в журналах «Кольцо А», «Крокодил», в «Литературной газете», в сборниках военного юмора  «В море, на суше и выше…». Автор книг «Спасибо, бабушка!», «Палатка Гаусса», «Это аномальное время», «Вторая встреча». 

 

 

ДВА ДЕСЯТЫХ КЛАССА

Очерк

 

В качестве предисловия

 

Моя сестра старше меня на 10 лет. Она окончила школу в 1945-ом году, а я в 1954-ом. 1945-ый год – год победы над гитлеровской Германией; 1954-й год – первый год после смерти Сталина. И мой десятый класс, и ее десятый класс резко отличались от обычных десятых классов средней школы. Думаю, что я просто обязан рассказать о них. Первый рассказ, повествующий об одноклассниках моей сестры, я назвал "Десятый русский"; второй рассказ, о моем классе, я назвал "Десятый вечерний".

 

Десятый русский

 

Иосиф, не теряйте время! Садитесь и пишите, пока задумка Ваша не испарилась. Потом отшлифуете. Я буду рада, если появится рассказ о школьниках небольшого украинского города, переживших страшную войну, голодное время и не утративших стремления к познанию, к учёбе.

(Александра Плохова. Из письма к автору)

 

Наверное, кроме меня, никто уже об этих, на мой взгляд, неповторимых явлениях: уникальном классе в уникальной школе и об одноклассниках моей старшей сестры не напишет. Не знаю, осилю ли, но попытаюсь.

Уникальность этой школы и десятых классов в ней состояла в том, что в одной и той же советской школе было два отдельных десятых класса, хотя общее число учащихся этих двух классов на полноценный класс не набиралось, в лучшем случае – на полкласса.   

Один класс назывался 10-м русским, а второй – 10-м украинским. И не потому, что в одном учились русские ребята и девчата, а в другом – украинские. В те времена разделения между учениками на украинцев и русских не существовало. Причина таких названий была в другом. Оба класса были набраны в небольшом районном городке Смела в Украине (тогда Смела входила в Киевскую область, сейчас она относится к Черкасской области) в 1944 году, сразу же послеосвобождения города от немецких оккупантов (тогда говорили менее политкорректно: «от немцев»). Во всем городе в тот год десятиклассников, как я уже сказал, с трудом набралось только на один класс, но поскольку часть из них раньше училась в школах с русским языком преподавания, а часть – в школах с украинским языком преподавания, то было создано два самостоятельных класса. В Смеле было еще несколько школ – в соответствии с основным языком обучения – полностью «русских» и полностью «украинских», но больше ни в одной из них десятого класса в тот год не было.

Столь малое число учеников, желающих учиться в 10-ых классах, было связано с тем, что еще шла война, большинство ребят старше 18 лет были в армии. Поэтому большую часть класса составляли девушки. Из парней – только негодные к строевой, или списанные по ранению, или не достигшие 18-ти лет. Так, например, Модик (Модест, фамилию уже не помню, его всегда называли ласково Модик) ходил, опираясь на палочку. В классе был еще один парень, Толя Огородник. Он должен был учиться в девятом классе, а не в десятом, но об этом никто не знал; поэтому о том, как он попал в десятый русский, чуть попозже. Его отец, насколько мне помнится, работал на небольшой железнодорожной станции близ от Смелы, а жил ли Толя на этой станции, или в Смеле, я уже не помню.

Родители Веры Петрухи жили на железнодорожной станции имени Шевченко, которая входила в город Смелу, но располагалась примерно в пяти километрах от школы, а автобусы по городу тогда не ходили. Поэтому родители снимали ей комнату в Смеле. Иногда, засидевшись у нас, выполняя домашние задания, Вера оставалась на ночь. Лишней кровати у нас не было. Места, чтобы спать рядом с сестрой, мамой или бабушкой, ей бы не хватало, поэтому она укладывалась рядом со мной на огромном ящике, на котором я спал, и вокруг которого сестрин класс размещался, делая уроки. У Веры был прекрасный голос, да и внешностью ее Бог не обидел. После школы она уехала в Киев, окончила консерваторию и пела в Киевской опере.

Одной из проблем, с которой столкнулись десятиклассники, было отсутствие учебников. Вернее, учебники имелись, но только в одном экземпляре, поэтому уроки готовили всем классом (а это порядка десяти человек) в нашей комнатке, поскольку мы жили недалеко от школы (которая – забыл сказать – называлась железнодорожной, имела номер 65-й, а фамилия директора была Махарынец).

Здесь надо рассказать, что собой представляла наша семья, и что собой представляла наша комната. Мы (мама, бабушка, старшая сестра и я) возвратились из эвакуации сразу же после освобождения Смелы. Папа находился на фронте, как тогда говорили – в действующей армии. Наша квартира оказалась занята другой семьей. Тетя Тамара, мамина дальняя родственница, поселила нас у себя во флигеле. Три стены флигеля были стенами комнаты, в которой мы стали жить, а четвертая стена отделяла комнату от сарая.

Всю семью тети Тамары фашисты и полицаи уничтожили вместе со всеми евреями Смелянского гетто. Тетя Тамара чудом осталась жива. Накануне вечером дядя Миша, ее муж-украинец, вывел ее из гетто, а на следующий день, когда они вернулись за сыном Вовой (примерно четырех или пяти лет), чтобы и его вывести из гетто, оказалось, что Вову вместе с родителями тети Тамары каратели расстреляли.

Я, тогда первоклассник, сидел незаметно в уголке среди десятиклассников и жадно впитывал их домашние задания, слова, разговоры, мысли. Конечно, алгебра или геометрия мне были неинтересны, но зато я внимательно прислушивался, когда они занимались русской литературой советского периода. Спустя девять лет я сам изучал советскую литературу, и многих писателей уже не было в программе. Но я еще помнил такие имена, как Брюсов, Багрицкий, Демьян Бедный, Сергей Есенин... Моим любимым поэтом с тех пор надолго стал Маяковский. Его «Стихи о советском паспорте» я тут же запомнил наизусть. Хорошо помню, что ученики по очереди читали вслух «Мать» и «На дне» Горького, а потом разбирали образы героев – Павла Власова, Находки, Сатина, Барона, Луки.

Не надо забывать, что в те военные времена хлеб получали по карточкам. До отмены карточной системы оставалось еще целых три года. А садиться только нашей семьей, чтобы поесть, в то время, как в доме делали уроки голодные девушки и ребята, мама не могла себе позволить. Поэтому она стала печь на всех «пироги»: покупала на базаре кукурузную муку, делала из нее тесто и жарила из него коржи. Горячие коржи назывались пирогами и разрезались на всех присутствующих.

Часто во время подготовки к занятиям по немецкому языку мне раньше, чем десятиклассникам, удавалось перевести отдельные слова и целые фразы, но я сидел и молчал, понимая, что одно лишнее слово, и меня выставят на улицу. Но однажды я не выдержал и, видя, как они все мучаются над каким-то словом, не заходя его в словарике, имеющемся в учебнике немецкого языка, подсказал им перевод. Эффект был неожиданный, ко мне стали обращаться за помощью. Все удивлялись моим познаниям в немецком языке, а ларчик просто открывался: в эвакуации бабушка часто, когда мы с ней оставались вдвоем, говорила со мной на идиш, а в идиш и немецком много похожих слов.

Расскажу, как Толя Огородник стал учиться в десятом русском классе. Он принес в школу свои документы об окончании восьми классов и собирался учиться в девятом. В коридоре он увидел красивую девушку с толстой светлой косой и проследил, в какой класс она вошла. Возле двери в десятый класс он остановился. Мимо Толика проходил на урок завуч школы Заремба и сказал ему:

– Ты чего стоишь в коридоре? Заходи!

И Толя вошел. На первом же уроке он понял, что попал не в девятый, а в десятый класс, но отступать не хотелось. После уроков он подошел к понравившейся ему девушке, рассказал ей, что в девятом классе не учился, и поэтому просит ее помочь ему догнать остальных учеников по математике, а с остальными предметами он справится сам. Остается добавить, что девушку звали Фира Письменная, и это была моя старшая сестра. Фире самой во время эвакуации, чтобы не отстать от ровесников, пришлось перепрыгнуть через седьмой класс, поэтому она сразу же согласилась помочь Толе.

После окончания школы Толя Огородник поступил в Киевский политехнический институт. Сначала он по распределению работал в городе Дзержинске Горьковской области, потом перебрался в Киев. Так как от Киева до Смелы всего двести километров, то летом он часто наезжал в Смелу и обязательно приходил к нам в гости. 

Последний раз я с ним виделся, когда он уже написал книгу по специальности и защитил диссертацию. Я приехал в Киев на всесоюзную конференцию по нелинейным колебаниям. Незадолго до этого я получил письмо от сестры, в котором она прислала мне киевский адрес Толика и сообщила, что тот просил проведать его, когда я буду в Киеве. Удивительным в этом было то, что о моей предстоящей поездке в Киев ни сестра, ни Толя ничего не знали.

На конференции тон задавали не те, кто занимался физикой нелинейных колебаний и математическими исследованиями этих явлений (что меня, собственно говоря, и интересовало), а программисты. Они скрупулезно сравнивали свои показатели: чья  программа занимает меньше времени или требует меньшей памяти у вычислительной машины. Шло соревнование не идей, а программ – сейчас, в эпоху компьютеров, это уже ушло в прошлое.

После моего доклада первым поднялся молодой мужчина из Харькова и задал мне вопрос, знаком ли я с трудами японского ученого Тихиро Хаяси и советского ученого, фамилию которого я услышал впервые, что меня очень удивило, ибо даже если я работ его не читал, то фамилию должен был бы встретить в ссылках других ученых.

Я ответил, что с работами Тихиро Хаяси знаком, и моя работа является развитием его мыслей. А вот с работами названного им советского ученого или со ссылками на них не встречался.

Как только началось обсуждение моего доклада, этот мужчина снова первым взял слово и заявил, что все, что я сообщил, уже имеется в книге названного им советского ученого. Более того, они давно пользуются в своих вычислениях на электронных машинах его формулами. Я лишь догадался спросить, как называется книга и где она издана.

После выступления харьковского товарища настроение мое было прескверным, и я поехал к Толе Огороднику. Красавицу Галю, жену Толика, я знал, она тоже была из Смелы. Мы с Толей сели в комнате, а Галя пошла на кухню, чтобы приготовить нам перекусить. Галка была молодчиной: она тут же принесла нам две рюмки и бутылку армянского коньяка, а спустя немного времени – свежеприготовленные шашлыки и не стала мешать нашему разговору.

Я рассказал Толе о моем конфузе на конференции.

– Слушай! – вскричал Толя. – Ты попался на элементарный прием. Будь спокоен: в книге, которую он тебе назвал, ничего и близкого к твоему докладу нет.

– Зачем же ему это понадобилось? Мы ведь с ним ни разу до этого не пересекались!

– Ну, например, ему надо было привлечь внимание к своей персоне, показать себя, заинтересовать аудиторию, продемонстрировать свою эрудицию. Легче всего это сделать, раскритиковав другого. Ты показался ему самой подходящей мишенью.

– Почему именно я?

– Посуди сам. Из программы конференции он знал, что ты приехал из какого-то областного города – по его понятиям, из глухой провинции. Да и место работы у тебя указано – не академия наук, не вуз, не НИИ, а какой-то моторный завод. Откуда ему было знать, что на этом заводе разрабатыватся самые современные авиационные двигатели? Он понял, что ты не принадлежишь к какой-либо научной школе, задающей тон на конференции, поэтому поддержать тебя при обсуждении доклада будет некому. Идеальная мишень!

– Тогда, может быть, названной им книги и в природе не существует? – спросил я.

– Это зависит от того, как тщательно он подготовился к своему нападению. Если его выступление было спонтанным, то, возможно, книги не существует. А если он заранее основательно подготовился, то вполне вероятно, что такая книга есть, но там не будет того, о чем ты докладывал. И учти: разыскать эту книгу будет не просто.

После этого Толя с гордостью показал мне свою недавно изданную научно-техническую книгу и подробно разъяснил мне, как надо подавать заявку на написание и издание подобных книг в книжных издательствах. Это очень пригодилось мне, когда я написал свою книгу «Многочастотные нелинейные колебания в газотурбинном двигателе», которая вскоре вышла в Москве в издательстве «Машиностроение».

Книги, о которой говорил мой оппонент, ни в библиотеке Института инженеров гражданской авиации, где проходила конференция, ни в самой большой Киевской библиотеке (кажется, имени 50-летия ЦК компартии Украины), ни в куйбышевской  областной библиотеке, ни в библиотеках куйбышевских вузов я не нашел. Пришлось заказывать ее из Москвы. Когда эта книга пришла по межбиблиотечному абонементу к нам на фирму, оказалось, что это учебное пособие, изданное небольшим тиражом для студентов Ленинградского кораблестроительного института. Толя оказался прав: эта книга ничего общего с моим докладом не имела.

У меня сохранилось письмо Анатолия Огородника, которое привожу полностью. Сперва я хотел его сократить, выбросив абзац, в котором Толя дает весьма лестную оценку присланной ему моей повести «Спасибо, бабушка!» Но потом решил не делать этого, поскольку доброжелательный читатель поймет, что я делаю это не в качестве саморекламы, а чтобы показать щедрость души моего старшего товарища. Особенно по сравнению с теми, кому тяжело сказать доброе слово о работах своих близких и знакомых. Итак:

«Киев, 10. XII. 99

Здравствуй, Иосиф!

Прежде всего, хочу поблагодарить тебя за книгу и извиниться за задержку с письмом.

Я помню тебя совсем еше мальчиком и думаю: ты простишь мне мою фамильярность. Ведь мы виделись последний раз более тридцати лет тому назад, и я, честно говоря, не могу себе представить, какой ты сейчас. Единственный ориентир это то, что тогда ты был очень похож на Фиру, и я думаю, что это сходство сохранилось и сейчас.

Иосиф, я с большим удовольствием прочел твою книгу. Среди моих знакомых образовалась даже очередь на нее. Я не литературный критик, но мне кажется, что я прочел произведение очень талантливого писателя. Это прекрасно. Признаюсь, в отдельных местах я смеялся до слез, что в нашей нелегкой жизни бывает не часто. С таким же удовольствием я читал Эфраима Севелу «Остановите самолет – я слезу!» Эта книга была издана в Москве в 1990 г. Я думаю, ты знаком с ней. Очень хотелось бы прочесть все, написанное тобой (мне кажется, что у тебя это не единственное произведение).

Несколько слов о себе. Я живу один. Галя умерла в 1997 г. от сердечной недостаточности. Прошло уже более двух лет, а я никак не могу привыкнуть к мысли, что ее нет. Я второй год не работаю. После смерти Гали я перенес очень тяжелый инфаркт. От Института автоматики, в котором я проработал более тридцати лет, осталось одно название. Квалифицированные специалисты, кто помоложе, уехали за границу, а остальные либо безработные, либо перебиваются, как говорят, с хлеба на воду.

В общем, жизнь не проста, и самое неприяное – не просматривается перспектива. Единственное утешение у меня – это внучка Оля. Ей уже 6 лет. Женя живет рядом со мной (на одной улице), и они часто навещают меня. (Женя – это сын Толи и Гали. – И.П.)

Вот, вкратце, пожалуй, и все мои новости.

Пользуюсь случаем, хочу поздравить всех вас с наступающим Новым годом. Крепкого вам здоровья, благополучия и исполнения всех сокровенных желаний. Тебе, Иосиф, желаю неиссякаемой жажды творчества и чтобы в будущем ты написал много интересных книг.

Передай привет Фире и Саше. Как они? И где они? Очень хотел бы получить от них весточку.

Еще раз большое спасибо тебе за книгу и за то, что ты вспомнил меня.

С глубоким уважением.

P.S. Я не уверен, правильно ли я написал твой почтовый адрес. Мне показалось, что первая строка – это твой электронный адрес (для интернета), и я ее опустил.

И я волнуюсь, дойдет ли мое письмо».

 

Фира Письменная поступила в Харьковский медицинский и потом стала врачом высшей категории. Она вышла замуж за своего однокурсника Шуру Глушковского (Толя его называл Сашей). Сначала они жили в Смеле, потом в Жданове (Мариуполе), затем в Песочном под Ленинградом, затем в Ленинграде, а затем уехали в Израиль.

Лучшая, чем у всех в классе, успеваемость была у Люды Слепко. Она шла на золотую медаль, но что-то помешало ее получить, скорее всего – военное время. Люда закончила во Львове то ли политехнический, то ли строительный институт. Работала по распределению на Сахалине, потом возвратилась во Львов. У меня долго хранилась самодельная открытка, нарисованная Людой и подаренная мне на день рождения.

А первым, получившим специальность, среди одноклассников был Модест. После школы он окончил техникум и стал заведовать лабораторией на спиртзаводе. Толик шутил потом, что на всем заводе Модик единственный имел неограниченный доступ к спирту, но выносить его мимо бдительных вахтеров не мог. Поэтому ему нужно сделать палочку, с которой он ходит, полой, заливать в нее спирт и выносить его таким образом за проходную.

... Толя Огородник, Фира Письменная, Вера Петруха, Люда Слепко, Модик – это только пол-класса, которых я хорошо помню. У некоторых помню только фамилию (например, Мищенко; он вскоре уехал в Киев), или только имя (например, девичье имя Эля). Буду признателен, если найдется кто-нибудь, кто сможет и захочет что-либо добавить или уточнить…

P.S. Сестра на весь рассказ сделала только одно замечание: «Я тогда косу уже срезала». Но я не буду исправлять фразу о девушке, поскольку запомнил молодую Фиру именно с длинной золотой косой.

 

 

Десятый вечерний

 

Прозвища учителей

 

Прозвища, которые дают школьники своим учителям, чаще всего очень меткие. С пятого по девятый класс математику (алгебру, геометрию, тригонометрию) в нашем классе вела Анна Федоровна Бескровная, которую между собой мы называли Аннушкой. Анна Федоровна не подлизывалась к своим ученикам, была строга и, если считала нужным, могла метко, остроумно высмеять любого из нас. Однако – надо же так! – к ней очень подошло ее ласковое прозвище Аннушка.

Директор нашей дневной школы Иван Тихонович Жарко до десятого класса у нас ничего не преподавал. Когда школьники начинали учиться в десятом классе, он сменял других учителей математики, в том числе и Анну Федоровну.

И тем не менее все классы видели его каждый день перед началом занятий – на всеобщих построениях перед первым уроком, когда все ученики школы выстраивались на физзарядку. Этот ритуал был священным, и ничто не могло его нарушить.

Так вот, предыдущие поколения учеников дали Ивану Тихоновичу прозвище Жандарм. Я никогда не видел его улыбающимся. На его лице навсегда установились Строгость, Требовательность и Уверенность в своей правоте – короче говоря, несгибаемая Монументальность.

Не знаю, как сейчас, но в годы моего обучения в школе зима на Украине очень часто была бесснежной. Однажды ночью прошел такой снегопад, что к утру весь городок оказался засыпанным толстым слоем снега. По дороге в школу нам, утопая в снегу, пришлось торить в свежем снежном покрове глубокие тропинки.

Все это вместе – и радость от свежего снега, и от его неожиданности, и необходимость прокладывать в нем дорожки – привело к тому, что очень много учеников опоздало на утреннюю линейку. Директор школы запретил пускать опаздывающих в строй и велел им всем бежать несколько кругов вокруг школьной спортивной площадки. Причем и десятиклассникам, и пятиклассникам одинаковую дистанцию, без скидок на возраст, на то, что дети проваливались в глубокий снег, что у многих обувь не была приспособлена к таким пробежкам, что младшеклассники простужались, набив в обувь мокрый снег.

– Все равны, и поблажек не долно быть никому, – заявил Жандарм и не заходил в здание школы, пока последний, самый хилый из детей не прополз по снегу свою дистанцию.

Первый снег – это всегда праздник. И для детей, и для взрослых. Директор школы И.Т. Жарко мог любой праздник превратить в наказание.

Интересная штука человеческая память. Начал я писать эти мемуары, и неожиданно сами собой стали всплывать эпизоды, о которых я не вспоминал многие десятки лет. Вот хотя бы следующий случай. Я тогда учился в классе этак шестом. Нас, около двадцати или чуть больше учеников, собрали в кабинете директора школы, и Жарко сказал нам приблизительно следующее:

– Мы собрали здесь со всей школы ребят, которые хорошо рисуют. К сожалению, вы делаете это на случайных клочках бумаги, и потом ваши рисунки пропадают. А жаль. Надо каждому из вас завести альбом, в котором и рисовать все свои рисунки. Тогда они не пропадут, и мы, ваши педагоги, сможем отбирать из них лучшие для городских выставок детского творчества.

До этого я не подозревал, что хорошо рисую. Вероятно, я попал сюда по ошибке. Тем не менее, я попросил у родителей денег и купил себе небольшой альбом для рисования. Быстро сделав в нем пару рисунков, я обнаружил, что у меня пропала охота рисовать что-либо в альбомчике. Ведь обычно на клочке бумаги мы рисовали шаржи и карикатуры на своих учителей и одноклассников, а затем, показав эти зарисовки друзьям, прятали или уничтожали их. А тут пришлось бы показывать педагогам карикатуры на них самих. Сработала внутренняя самоцензура; полагаю, что не у меня одного.

Сейчас я думаю, что предложение Жандарма, чтобы мы все рисовали в контролируемые им альбомчики, скрывало его желание залезать во внутренний мир школьников, который раскрывается в дневниках и рисунках подростков, не предназначенных для посторонних взглядов. Даже больше – залезать во внутренний мир не только самих школьников, но и их родителей, других членов семьи и даже окружения.

 

Система вечернего обучения

 

Четыре года Великой Отечественной войны (1941-1945 гг.) среди прочих бед привели к тому, что в Советском Союзе образовались три огромные группы молодого населения, которые отстали в обучении от своих сверстников. Те, кто, достигнув возраста 18 лет (а иногда и меньше 18 лет), уходили на фронт; те, кто, будучи подростками, становились к станкам вместо родителей и старших братьев; те, кто из-за окуппации и эвакуации не смогли вовремя пойти в школу или были вынуждены прервать начатые занятия.

Чтобы дать им возможность  получить среднее образование, была создана система Школ Рабочей Молодежи (ШРМ). Неофициально они назывались вечерними школами. Наличие ШРМ позволяло дневным школам избавляться от отстающих и хулиганствующих учеников. У некоторых учителей дневных школ даже была такая угроза, применяемая к нерадивым и недисциплинированным ученикам: «Захотел в вечернюю школу?»

Мне очень хочется рассказать, какой большой удачей для меня было оказаться в возрасте 15-16 лет в коллективе взрослых людей. Некоторые из них были старше меня вдвое, и я называл их по имени-отчеству... Большинство моих новых соучеников были офицерами, которым необходимо было поступать в военные академии или в заочные гражданские вузы, чтобы их не демобилизовали из армии. Часть из них окончили школу еще до войны, потом ушли на фронт и там дослужились до офицерских званий. Поскольку они уже подзабыли, что учат по программе средней школы, то пошли в ШРМ, чтобы перед вступительными экзаменами освежить в памяти все, что успели порядком забыть. И я, придя в десятый класс ШРМ, видел свою задачу в том, чтобы не мешать им учиться и по возможности помогать в учебе.

Пора рассказать о своих одноклассниках из ШРМ.

Но прежде расскажу, почему я стал учиться в вечерней школе.

 

 

Допрос и обыск

 

В начале первой школьной недели в десятом классе в наш класс вместо Аннушки стал приходить директор школы Иван Тихонович Жарко. Вот он вошел в наш класс, достал какой-то список, зачитал несколько фамилий и изрек:

– Названных учеников прошу покинуть класс. Вы поступаете в распоряжение учителя физкультуры Михаила Иосифовича Капустина.

Михаил Иосифович привел нас строем к районному дворцу культуры, располагавшемуся в здании бывшего костела, и нас по одному стали вызывать на допрос к следователю, специально приехавшему из областного центра ради нас.

От следователя нам стало известно, что во время каникул в школе пропала малокалиберная винтовка. Хотя винтовка и была малокалиберной, из нее вполне можно было убить человека. Мы быстро сообразили, что те, кого привели для допроса, были отобраны из ребят, выступавших за школу на городских стрелковых соревнованиях, и, следовательно, по мнению директора школы, могли украсть винтовку.

К тому времени, когда нас всех допросили, в школе кончились занятия; кто-то из наших одноклассников зашел ко мне домой (благо, я жил возле школы) и сообщил моей маме, что нас увели с урока Жарко неизвестно куда, и что мы больше в школу не возвращались.

Взволнованная мама побежала в школу к Жарко, так как именно он со своего урока отправил нас неизвестно куда. Шел 1953-й год, всего полгода тому назад умер самый лучший друг всех советских детей товарищ Сталин, и люди хорошо помнили, что подобные уводы кого бы то ни было, в том числе и детей, ничего хорошего не предвещали.

Директор школы спокойно сообщил моей маме, что нас забрали в милицию.

– За что?

– Наверное, есть за что. У нас ни за что в милицию не забирают.

– А вы знаете, за что?

– Понятия не имею.

Воспитатель подрастающего поколения, директор школы, коммунист Иван Тихонович Жарко нагло врал моей матери: cледователь, прибывший из областного центра для расследования этого дела, во время допросов не скрывал от нас, что список тех, кого следует допросить, он получил от директора.

Расстроенная мама вернулась домой, а нас продолжали держать во дворе костела. Через час после окончания уроков я сказал своим одноклассникам:

– Все, ребята, у нас украли час для подготовки домашних заданий. Какой у нас завтра первый урок? Алгебра. Значит, алгебру на завтра можно не делать. 

Еще через час я сказал:

– Мы потеряли здесь уже два часа, предназначенные для подготовки домашних заданий. Второй урок завтра какой? Физика? Значит, и физику на завтра делать не будем.

Эти крамольные заявления директор школы припомнил мне уже на следующий день. Зато благодаря этим припоминаниям мы поняли, что все то время, что мы сидели во дворе костела, нас подслушивали. Возможно, потому нас и привели туда, а не в милицию, что у бывшего костела была акустика, позволявшая в определенных местах внутри здания  подслушивать разговоры сидящих на скамеечках снаружи, и следователи об этом знали.

Продержав нас безрезультатно еще пару часов и, по-видимому, не почерпнув никакой информации из наших разговоров, следователь отпустил нас по домам. Не успел я прийти домой, как к нам в квартиру явились милиционеры с ордером на обыск и с двумя нашими соседками, приглашенными в качестве понятых. Мама спросила милиционеров, что они хотят найти, и те ответили: винтовку. Тут обе понятые в один голос заявили, что много лет хорошо знают меня, и что никакого оружия у меня быть не может. Справедливости ради надо сказать, что милиционеры чувствовали себя смущенно: ничего искать не стали, оформили бумаги и ушли.

Так кончился этот день. Мне было не по себе, что из-за меня у моих родителей делали обыск, но мама успокоила меня, сказав, что от сумы и от тюрьмы никто не застрахован.

 

Уход из дневной школы

 

На следующий день опять первым уроком была математика, и Иван Тихонович сразу же первым вызвал к доске меня, а за мной по очереди всех остальных ребят, кто вчера побывал на допросе. Каждый из нас говорил, что не выучил урок, и тогда Иван Тихонович задал нам «наивный» вопрос, почему мы не приготовили домашнего задания.

– Мы не могли его приготовить, так как были в милиции. Если бы нас весь день не продержали там, да еще бы потом не вели у нас дома обыски, мы бы, возможно, успели сделать домашние задания.

– Неправда! Вы заранее сговорились, что не будете учить уроки. Это ты, Письменный, всех подговорил, чтобы сорвать мне уроки.

Так мы узнали, что наши разговоры подслушивались.

 – Если вы не хотите срывать уроков, то можете спрашивать домашнее задание у тех, кого в милицию не вызывали, – посоветовал я.

– Я буду вызывать тех, кого сочту нужным, а если бы вы ничего не натворили, то именно вас бы в милицию не вызывали, – заявил в ответ Жандарм.

 – Нас вызвали в милицию не потому, что именно мы что-то натворили, а потому, что вы назвали следователю, занимающемуся поисками пропавшей винтовки, наши фамилии. А после этого вы соврали моей матери, когда сказали ей, что не имеете понятия, почему нас вызвали в милицию.

– Вон из школы! – заорал Жарко. – Чтобы ноги твоей здесь больше не было!

– Хорошо. Отдайте мне мои документы.

– Пусть придет мать. Документы я отдам не тебе, а ей.

Директор явно рассчитывал на то, что мама не захочет, чтобы вместо учебы в выпускном классе я оказался за порогом школы. Признаюсь, я тоже этого опасался. Но Жарко не учел, что вчера он нагло врал ей в глаза, и что мама не пожелает, чтобы я каждый день общался с педагогом, который, не моргнув глазом, может соврать матери ученика, а уж ученику тем более.

В тот же вечер состоялся семейный совет с участием мамы, папы, моей старшей сестры, ее мужа и меня (причем с правом решающего голоса). Единогласно было решено: забирать документы и переходить в другую школу.

На следующий день мама пошла в школу за документами, но без директора школы ей их не выдавали, а директор был все время занят и не мог маму принять. Пришлось ей слоняться по школьному коридору, а в это время к маме подходили мои учителя и убеждали маму не забирать документы, так как здесь мне гарантирована золотая медаль, здесь меня знают и ученики, и педагоги, и неизвестно, как меня встретят в новом коллективе... Но мама была непреклонна: это не она забирает сына, а меня выгоняют из школы, ей же только разрешено получить мои документы. Когда никакие уговоры не помогли, маму принял директор школы. Он сказал, что готов меня простить, если я попрошу у него перед всем классом прощения.

– Прощения просят, когда человек в чем-то виноват, а за моим сыном никакой вины нет, – отвечала мама.

– Неважно, в чем. Пусть просто попросит. Это нужно в его возрасте в воспитательных целях.

– Именно в его возрасте в воспитательных целях этого делать нельзя, – ответила мама и забрала мои документы.

Мама не дала сломать мой характер, не дала превратить меня в послушную угодливую марионетку в руках начальства. Это было очень важно для меня, еще не достигшего 16 лет (оставалось чуть меньше месяца).

Мы поначалу и не догадывались, на какой путь борьбы я ступил, уйдя из школы, в которой проучился 9 лет. Иван Тихонович Жарко договорился с директорами обычных, дневных школ, чтобы те не принимали моих документов, и я везде получал отказ: дескать, у них классы полностью укомплектованы, и свободных мест нет.

Тогда на семейном совете было решено, что я не должен сдаваться и обязан пойти учиться в вечернюю школу. Родители и старшая сестра с мужем считали, что все равно через год мне предстоит поступать в институт и уезжать в другой город, ибо в Смеле не было вузов. Так даже лучше, я раньше начну привыкать к самостоятельности. Поскольку учащиеся вечерних школ обязаны были где-то работать, друг моего отца принял меня к себе на работу.

Но совершенно неожидано и в вечернюю школу меня тоже не захотели принять. Директор вечерней школы сказал мужу моей сестры, что не может принять моих документов, так как обещал Жарко не брать меня в свою школу. В ответ муж моей сестры экспромтом сообщил директору ШРМ, что я собираюсь обратиться к прокурору, поскольку, вопреки закону, тот не берет моих документов. Угроза сработала, и меня приняли. Но тут же среди преподавателей и учеников распространили слух, что я перешел из дневной школы в вечернюю, так как в дневной школе мне не светила медаль (дававшая право на поступление в институт без экзаменов), и я надеялся в вечерней школе легче ее получить. Поскольку я почти до самого конца моего обучения в ШРМ об этом не догадывался, то спокойно учился в новой для меня среде взрослых людей.

 

 

В вечерней школе

 

Самыми старшими по возрасту (в два раза старше меня) в классе были двое: военный, майор Джазаев Ильяс Османович и гражданский человек Вовниченко Иван Яковлевич. Их я всегда величал только по имени-отчеству: Ильяс Османович и Иван Яковлевич.

Самыми младшими по возрасту и званию были старший сержант Толик Лагуткин и старшие лейтенанты Севастьянов (его я, как и все в классе, называл Костиком), Тагыр Рамазанов (его все, и я в том числе, называли на русский лад – Толиком) и Яков (Яша) Бузняков.

Было еще несколько учеников, возраст которых был меньше, чем у майора Джазаева, но больше, чем у старших лейтенантов Севастьянова и Рамазанова. Называть их просто по имени было бы панибратством, по имени-отчеству – еще вроде бы молоды для этого. Я нашел выход и обращался к ним по званию: «товарищ капитан», «товарищ старший лейтенант». Кроме Вовниченко, был еще один гражданский ученик – Гриша Белаш, отслуживший недавно в армии, и две тихие и старательные женщины, имена которых я уже позабыл.

В вечернюю школу я начал ходить в конце сентября 1953 года, когда занятия уже шли полным ходом. Придя первый раз в свой класс в ШРМ, я сел на свободное место за вторую парту в среднем ряду, рядом с сержантом Лагуткиным, который более других подходил мне по возрасту. Перед нами за первой партой сидели два старших лейтенанта: Севастьянов и Рамазанов. Рамазанов очень любил рассказывать анекдоты. Когда мы выходили на перемену, и все собирались в кружок, кто-нибудь обычно говорил ему:

– Толик, давай что-нибудь из цыганского (армянского, грузинского, солдатского, детского) цикла.

Толик доставал записную книжку, в которой одним словом или двумя-тремя буквами были зашифрованы анекдоты, и рассказывал нам анекдот из соответствующего цикла.

Обычно во время его рассказов кто-нибудь из учеников доставал портсигар и угощал всех папиросами. Заманчиво было бы мне стоять и курить в кругу офицеров, но я с первого раза решил выдерживать характер и отказывался от предложенной папиросы. Вскоре все привыкли, что я не курю, и перестали предлагать.

Постепенно осваиваясь в классе, я стал замечать, что наша учительница русского и немецкого языков Саида Сергеевна Апарина, поднимая со скамейки и задавая вопрос старшему лейтенанту Рамазанову, почему-то робеет, отводит глаза и смотрит в сторону. Я поделился своим наблюдением с его другом Костиком Севастьяновым:

– По-моему, Саида боится смотреть Толику в лицо. Уж не влюблена она в него?

Мое наблюдение рассмешило Костика:

– Так ведь она жена Толика, и по их обычаям обязана ему подчиняться, а тут выходит, что на уроке он должен подчиняться ей.

И Костик рассказал историю женитьбы Тагыра (Толика) и Саиды. Костик и Толик служили в одной части и вместе снимали комнату у хозяев. Когда Толик поехал в отпуск к родственникам в Казань, Костик пошутил:

– Ты там смотри в оба, чтобы тебя не оженили.

– Да ты что такое говоришь! – возмутился Рамазанов. – Я убежденный холостяк.

– Через месяц, – рассказывал Севастьянов, – прихожу я из воинской части домой, а у меня в комнате сидят на чемоданах голубки. Ну, сообразил я, иди, Костик, и ищи себе другую квартиру. А эту уступи молодоженам.

Через некоторое время из нашего класса дневной школы были вынуждены уйти еще двое: мой друг, с которым мы сидели за одной партой, Борис Косенко и мой двоюродный брат Зиновий Полонский, с которым мы были настолько неразлучны, что нас часто путали.

Борис ушел из школы и уехал к бабушке в Россию после того, как Жарко сказал ему:

– Косенко, ты у меня аттестата зрелости не получишь.

Зиновий по моим следам перешел в вечернюю школу и снова стал учиться со мной в одном классе.

Иногда мои взрослые одноклассники вели себя, как дети. Типичная ситуация:

Рамазанову посреди урока приспичило рассказать анекдот, спровоцированный тем, что происходило в классе. Они с Севастьяновым тут же поворачивались на своей первой парте в сторону второй парты, к нам с Лагуткиным. Мы сближали четыре головы, и Рамазанов рассказывал зудящий его анекдот.

Все бы хорошо, но часто эта ситуация возникала на уроках Саиды Сергеевны.

– Толик, – говорил я в таких случаях. – Неудобно получается. Саида может обидеться.

– Ничего, – успокаивал нас Саидин муж. – Я ей дома расскажу, и она тоже посмеется.

Постепенно я узнавал интересные подробности о своих одноклассниках. Однажды, заполняя классный журнал, учительница истории спросила у майора Джазаева, кто он по национальности, и тот ответил:

– Карачай.

До этого я о таком народе не слышал. Я полагал, что на Кавказе живут только три народа (по числу советских республик): грузинский, армянский и азербайджанский. Уже потом я узнал, что карачаевцы – это репрессированный Сталиным народ (как и многие другие народы: чеченцы, ингуши, крымские татары, немцы Поволжья, ...). Не знаю, почему, но Ильяс Османович сказал именно так: карачай, а не карачаевец. Мне кажется, что Джазаев был единственным карачаевцем, которого не затронула волна сталинских репрессий. Может быть, помогло то, что жена у него была русская. А может быть, начальники не побоялись рискнуть и закрыли глаза на его национальность. Или спасло то, что он был записан не карачаевцем, а карачаем, в то время, как репрессиям подлежали не карачаи, а карачаевцы. Не знаю.

Джазаев начал служить в Красной Армии еще до войны. Интересно рассказывал, как он мечтал служить на коне. Но когда он был рядовым красноармейцем, на коне ездили только командиры взводов и выше. Когда он стал командиром взвода, на коне стали ездить только командиры рот. Во время обучечения в ШРМ он был начальником штаба в автошколе, а в этой школе имелись только автомобили, а коней вообще ни у кого не было. Даже у начальника автошколы. Так и не довелось Джазаеву служить верхом на коне.

После окончания вечерней школы Джазаев поступил в военную академию, и я его однажды встретил в Москве в погонах подполковника. Он приезжал в столицу сдавать экзамены в военной академии, где учился заочно.

У старшего лейтенанта Василия Пустового были сложные отношения с учительницей украинского языка и литературы. Перед  каждым своим уроком она приходила в класс и начинала укорять его за то, что он не хочет учить родной язык. Дело в том, что городок наш был на территории Украины, и военнослужащие из других республик, прослужившие на Украине менее трех лет, освобождались от занятий украинским языком и украинской литературой.

На основании этого положения Вася не ходил на уроки украинского языка и литературы. Учительница, в свою очередь, ссылалась на то, что Пустовой – это украинская фамилия, и офицеру с украинской фамилией негоже отказываться изучать язык своих предков.

Вася в очередной раз рассказывал ей и нам, что настоящая его фамилия не украинская Пустовой, а русская Пустовойтов. И родители его Пустовойтовы, и все братья и сестры его Пустовойтовы, и вообще у них полдеревни Пустовойтовы. Просто когда пришла пора Васе идти в армию, председатель сельсовета был пьян и написал ему в справке не всю фамилию Пустовойтов, а сокращенную Пустовой. На большее сил не хватило. И теперь Васю все считают украинцем, а он, бедный, не может учить украинские предметы, поскольку на этом языке не знает ни слова.

Иногда обнаруживалось, что некоторые ученики осведомлены о многих вещах лучше своих учителей. Например, когда мы изучали по истории Отечественную войну 1941-1945 годов, поднялся капитан Чехомов и спросил, почему Шолохов до сих пор не выполнил решение ЦК партии.

– Какое решение? – удивилась учительница.

– Ну, как же, – ответил Чехомов. – Было решение, обязывающее Михаила Шолохова закончить вторую часть книги «Они сражались за Родину». А он так и не написал ее.

Интересно, что о таком решении ЦК партии по книге Шолохова я больше никогда и ни от кого не слышал и нигде не читал. Хотя, с другой стороны, капитан Чехомов был политработником, а им часто бывало известно то, о чем простым смертным знать не полагалось.

Обычно десятиклассники запрашивали в заинтересовавших их вузах условия приема и получали из этих вузов по почте брошюры с необходимой информацией. Мой сосед по парте сержант Толя Лагуткин попросил у меня согласия сделать такой запрос в интересующем его институте с ответом на мой адрес. Я раньше о таком вузе не слыхивал – МИМО (Московский Институт Международных Отношений). Ответ нас обескуражил. Толика извещали, что с условиями поступления он может ознакомиться, если прибудет лично в обком комсомола. Поскольку для него, сержанта срочной службы, поездка в другой город (областной центр) была не осуществима, то он оставил эту затею. Потом я обучался в МАИ с ребятами, переведенными в наш вуз из МИМО и понял, что это был институт не для детей простых родителей.

Математику в нашей ШРМ преподавал не профессиональный учитель математики, а инженер по образованию по имени Иван Минович. К каждому уроку он готовил плакаты на больших листах ватмана, где цветными карандашами объемно вычерчивал иллюстрации к теореме, которую ученикам предстояло доказывать, или к задаче, которую предстояло решать. Такая подача материала отличалась от обычной, одноцветной, к которой я привык за 9 лет в дневной школе, и поначалу вызывала во мне чувство протеста – ведь на экзаменах не будет цветных карандашей. Но потом я понял, что это единственный способ научить учеников вечерней школы с большими перерывами в обучении главному для них – представить наглядно то, чем им предстояло заниматься. В результате у нас с Иваном Миновичем установились мирные отношения: я не мешал ему вести занятия нестандартным образом, а он не замечал, что я на уроке решаю задачи из сборников задач для поступающих в МГУ, ЛГУ, физтех и др.

 

 

Сочинение

 

За день до письменного экзамена по русской литературе капитан Чехомов пришел ко мне домой и спросил:

– Ты знаешь темы сочинений?

– Нет, конечно. Откуда мне знать?

– А я знаю. У меня друзья в штабе округа, а у них жены работают в областном отделе народного образования. Вот они через жен узнали для меня темы сочинений.

Тут капитан Чехомов называет три темы и задает вопрос:

– Ты какую выбираешь?

– Даже не знаю, что сказать. Все меня устраивают.

– А все же?

Я назвал одну из тем.

– Тогда я тоже выбираю эту тему.

На завтра приходим на экзамен. Нам сообщают темы – ни одна не совпадает с темами, раздобытыми друзьями Чехомова.

На следующий день после экзамена снова приходит ко мне домой сияющий капитан Чехомов и с гордостью заявляет:

– Ну, что я говорил? Не могли политработники ошибиться! Были все три темы, что я тебе назвал. Были! Только не в нашем районе, а в соседнем!

На экзамене по литературе нашей учительницы не было, поскольку в это время Саида Сергеевна рожала. Она родила девочку, и через несколько дней мы почти всем классом с цветами пришли ее поздравить.

– Я виновата перед вами, – неожиданно сказала нам наша учительница. – Я думала, что рожу, когда выпускные экзамены закончатся, но не дотянула. Вы уж на меня за это не обижайтесь.

Мы, конечно, заверили ее, что зря она переживает, никакой обиды на нее у нас нет, мы все рады, что у нее и Толика родилась здоровая дочка. И это главное.

Когда мы уже стали прощаться, Саида обратилась ко мне:

– А вас, Письменный, я прошу задержаться.

Когда все вышли, Саида Сергеевна сказала:   

– О том, что вы придете к нам учиться, мы знали еще до вашего появления в классе. Кто-то позаботился, чтобы все учителя знали, что вы якобы оставили дневную школу и перешли в вечернюю, потому что в дневной школе вам не светила золотая медаль, а в вечерней требования пониже, и здесь вы рассчитывали ее получить. Поэтому все учителя были заранее настроены против вас и внимательно следили за тем, как вы себя будете вести. Мы думали, что вам захочется показать себя, и ожидали, что вы будете тянуть руку вверх, чтобы продемонстрировать свои знания. Но вы этого не делали. Тогда мы подумали, что, возможно, вам нечего демонстрировать, и стали поднимать вас в тех случаях, когда никто в классе, в том числе и вы, не тянул руки. И тут неожиданно оказалось, что вы знаете ответы. Постепенно мы поняли, что с вашими знаниями золотую медаль вы могли бы получить и в дневной школе. Значит, к нам вы пришли не ради медали.

Я не понимал, зачем наша учительница рассказывает мне то, что я и так знал. И тут она сказала:

– А теперь главное. Я смотрела ваше сочинение на выпускном экзамене. Отличная работа, и по содержанию, и по грамотности. Но в ней имеется одна грамматическая ошибка – вернее даже две, одинаковые, причем – что удивительно – обе в одном слове. Такие ошибки вы просто не могли сделать. Разве что, если бы на вас на пару секунд нашло затмение. В вашем сочинении вместо «мОлОдой» написано «мАлАдой».  Просто не верится, что вы могли сделать такие грубые ошибки. Это похоже на то, что к двум написанным вами «о» (к двум – для надежности!) кто-то пририсовал хвостики, превратив их в «а». Учитывая те слухи, что распространяли о вас до вашего прихода в нашу школу, я уверена, что над вашим сочинением кто-то «поработал». Если бы было наоборот: вместо «а» стояли «о», то мне не составило бы труда пририсовал хвостики и превратить их в «а». А так предлагаю вам переписать один лист вашего сочинения.

Я тоже был уверен, что кто-то из моих «доброжелателей» в отсутствии Саиды «поработал» над моим сочинением, пририсовав хвостики к двум буквам «о». И вопрос стоит о восстановлении справедливости. Тем не менее, я сказал:

– Я этого не сделаю.

– Подумайте хорошенько. Другие же это делают.

– И думать нечего. Большое вам спасибо за предложение, но я не буду ничего исправлять.

Я очень был растроган предложением моей учительницы, ее желанием сделать для меня доброе дело, восстановить справедливость, но принять его не мог. Сейчас мне кажется, что, отказавшись переписать лист сочинения, я тоже сделал небольшое доброе дело – для моей учительницы, не дав ей совершить недопустимое служебное нарушение (если угодно – служебное преступление) и попасть в приготовленную кем-то ловушку.

Я получил за сочинение четверку и серебряную, а не золотую медаль. Это дало мне возможность поступить в вуз без экзаменов, по результатам собеседования.

 

 

Вместо послесловия

 

Поступив в МАИ (Московский Авиационный Институт), я вернулся в Смелу и стал ожидать начала занятий. Пришел поделиться своей радостью домой к Ильясу Османовичу Джазаеву.

Мой бывший одноклассник тут же послал сына с бидончиком за пивом, и мы с Ильясом Османовичем отметили мое поступление в институт.

Во всех городах страны на школьных каникулах проводятся заочные республиканские олимпиады по математике, физике и другим предметам. На этих олимпиадах школьники всех школ городов или районов собираются в одной из школ и решают в письменном виде присланные задачи. Обычно ученики узнают об этом заранее, но у нас в вечерней школе об этом не было ни слуху, ни духу. Мои бывшие одноклассники по дневной школе сообщили мне об олимпиаде. Я пришел на нее и решил все присланные задачи, но о результатах ничего не знал.

Через несколько лет на студенческих каникулах я случайно узнал от кого-то, что секретарь моей вечерней школы просила передать мне, чтобы я зашел к ней в школу за какой-то грамотой. Это оказалась грамота ЦК комсомола Украины за победу в школьной республиканской олимпиаде (не помню уже – то ли по математике, то ли по физике). А ведь, получи я ее вовремя, я мог бы иметь дополнительные очки для поступления в вуз. Но кто-то задержал вручение мне грамоты.

Во время занятий в вечерней школе мне казалось, что, учитывая разницу в возрасте, Иван Яковлевич Вовниченко относится ко мне безразлично, пока однажды не встретил его на улице. Тогда я уже заканчивал институт. Он обрадовался встрече, привел меня в свой кабинет, расспросил о моих делах и рассказал, что закончил милицейскую школу следователей и теперь работает по этой специальности в городской прокуратуре.

– Понимаешь, – пояснил он, – мне давно хотелось получить эту специальность. А в  милицейской школе учатся на пару лет меньше, чем на юридическом факультете в университете. А в моем возрасте это весьма существенно. Согласен?

Я понял, что, несмотря на разницу в возрасте, и я, и мое мнение для него важны. Не скрою, мне было приятно.