Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 107




Foto2

Тамара ВЕТРОВА

Foto8

 

Филолог (окончила Уральский государственный университет), педагог, автор многочисленных эссе, посвящённых детскому литературному творчеству. Автор детективной, фантастической и иронической прозы, книги «Кремлёвские звёзды» (2009). Постоянный автор журналов «Урал», «Человек и закон», «Магазин Жванецкого», педагогических изданий «Искусство в школе» и «Литература». Также публиковалась в двух антологиях уральской прозы – «Сказки уральских писателей» (Екатеринбург), «Шаг на дорогу» (Екатеринбург), в журналах «Мир образования», «Искусство и образование», «Уральский следопыт», «Сетевая словесность», «Стетоскоп», «Textonly», «Зарубежные задворки», «Знание-сила: фантастика», «Зеркало» (Тель-Авив). Лауреат премии журнала «Магазин Жванецкого» (1999).

 

 

ПОВЕСТИ И СНЫ МАРЬИ ТИМОФЕЕВНЫ ЛЕБЯДКИНОЙ

Рассказ

 

– … и желе из красной смородины переварила. Хотела к Алинкиному приезду – я говорила, Алиночка приезжает на той неделе? И, знаешь, я совершенно уверена, что дело не в посуде… Нет, воды не перелила – с чего? Слава богу, мне Алиночка прислала мерку польского производства – точнейший прибор… Алинка говорит: корректные результаты.

– Если результаты корректные, то почему варенье пролюбила?

– Не варенье, а желе.

– Какая разница. Вот цена твоим корректным результатам. И польским меркам, кстати говоря. Ты, Маня, умеешь уши развесить. Доверчивая, как Степашка, честное слово… Во все веришь, что ни скажи. Рассуди сама, ей-богу: чтО, в Польше – другие меры длины? Сантиметры там другие или эти, как их… миллиграммы?

– Миллиметры.

– Ну вот. Это как внутреннее устройство человека: если, скажем, левый сердечный желудочек, то и в Польше, и в Словении…

– Странно. Ты вот говоришь: левый сердечный желудочек. А у меня вторую неделю именно болит левый сердечный желудочек. Я и врачу говорила, но эта дрянь меня высмеяла. Сказала, что я не диагност. Господи, желудочек-то – мой! И, наверное, я в состоянии определить локацию боли.

– Чего определить?

– Местоположение. У меня Алинка с детства умела выискать такое словечко… Мы с Артуром ушам не верили. Придет, допустим, слесарь, натопчет, всю технику раскурочит, и разит от него соответственно… А Алинка моя стоит, хлопает своими глазищами, а потом подойдет чуть не вплотную к этому чудовищу и ласково так говорит:

– Гарун-ар-Рашид.

– Татарин, что ли?

– Причем тут татарин. Просто выражала изумление перед совершенно незнакомой природой.

– Слесарь – незнакомая природа? Извини, Маруся, но ты с головой не дружишь. Не зря в школе лучше всех сочинения писала… Нянечка – помнишь, в школьной раздевалке такая рыжая ведьма работала, тетя Галя? – она еще заметила, что ты у нас, Маня, не от мира сего.

… Ну, положим это так. Положим, не от СЕГО мира – тогда от какого? Я лично убеждена, что все дело не в том, откуда человек родом: от сего или не от сего мира – а дело в том, НАСКОЛЬКО богат его внутренний мир. Тут ведь и польская мерка не годится – чтобы дать точный рецепт, – разве нет? Лично она, Мария Лебядкина, твердо знает: ее внутренний мир – богат, даже, по совести говоря, побогаче внешнего… Например, тот же Рерих… Вон ее подруга Светка, когда она показала ей репродукцию с картины Рериха, где горы стоят оцепеневшие от величия, – Светка, дуреха, подумала, что это обои… Не обычные, само собой, а фотообои. Ей не пришло в голову, что Рерих нарисовал даже не пейзаж, не картину природы – а картину собственного внутреннего мира!

– Говори, мать, да не заговаривайся. ВНУТРИ столько не поместится.

– Помещается, как видишь…

Тут Маша Лебядкина, признаться, немного рассердилась, но сдержалась. Ирония, между нами говоря, далеко не последнее оружие против глупости и неверия. А Светка ведь не дразнит ее, а правда не понимает. Ладно. Маша сейчас выкрасит этой дурехе волосы, как та просила, в платиновый шелк – бесполезно ведь убеждать эту дурочку, что платиновый шелк носят только в какой-нибудь деревне Гадюкино, а в областных центрах, не говоря уже о региональных, давно отказались от подобного экстрима…

… Сколько лет тому назад они с Артуром были в музее народов Востока, в Москве? Там-то и вошли в зал Рериха, и Артур, помнится, начал нервно зевать… Зевает, зевает, и натурально не может остановиться! Это энергетика такая пошла от полотен, Артурик задрожал весь, а затем принялся икать, да с такой скоростью, как – ну как отбойный молоток или иная подобная техника… икает, глаза на лоб лезут, – а она смеется, ну просто нашел на нее приступ смеха, налетел, как благотворный смерч… Дело в том, что Мария немедленно поняла, каким-то внутренним зрением расслышала потоки этой живительной энергетики…

– Зрением? Вряд ли. Зрением слышать нельзя.

(тут у Маши Лебядкиной лопнуло терпение, и она сжала кулак, а в кулаке (заметила ее подружка и клиентка Светлана) – в кулаке блестит огромная металлическая расческа. Как булатный мой кинжал…).

… Итак, сколько лет назад это было? Неважно, в конце концов. Тибетцы, кажется (рассказывала Алинка), придерживаются собственного счета времени. А проще говоря – игнорируют время! Вот это очень правильно. На зеркале у Марии Лебядкиной висит картинка, скопированная в интернете: циферблат часов, перекрытый дорожным кирпичом. А внизу указано: времени не существует.

– Это, – спрашивает Светка, – на что намек? В смысле – все померли?

– Не верти головой. А то прокрашу тебя, как зебру.

– Промелируешь, что ли (ха-ха-ха!)?

… Это уже позднее, когда между ней и Артуром выросла Китайская стена, он – стремясь защитить собственное достоинство – дважды искусственно вызвал рвоту, стоило ей только упомянуть Рериха.

… Рерих? Ну да, Артурочка, это же не просто художник, это мыслитель… делатель добра и искатель истины… Делатель, говоришь? Уверена? То есть эти блядские горы на ровном месте… Не бранись, зачем так говорить? И потом: горы не вина Рериха. А чья, интересно знать, это вина? Папы Карло вина или его пособников? (увы, была у Артура такая гадкая привычка – играть словами, будто выплевывая, исторгая из себя угрозы).

– Это, видишь ли, природа. Да ты и сам понимаешь…

– Природа, говоришь? МАТУШКА-ПРИРОДА?

А сам, о господи, уже трясется, как в лихорадке, побледнел, даже побелел, глаза бешеные – Мария Лебядкина охнула и бросилась вон, ибо не усомнилась в намерении; Артур любил ее, может, и по сей день любит – однако при слове «Рерих» готов вышибить из нее мозги – глупо, однако, складывается жизнь…

– Машка! – орет клиентка Светлана, – что за тварь залетела? У тебя хлорофос есть?

– Это серый мотылек.

– Вижу! Да прихлопни ты его, в конце концов, ненавижу этих летучих тварей…

– Мотылька?

– Вот именно.

– Сейчас окно открою.

– О господи, тогда новые залетят!

… Когда же это было? Алинке тогда было лет шесть, наверное, и вот она потребовала, чтобы натянули занавес – белую простыню… Это был театр, Алиночка с шести лет уже определенно знала, каково ее призвание.

– Не с шести, наверное, а с шестнадцати?

– С шести, даже Артур это понял, сказал: да дай ты ей какую-нибудь тряпку, чтобы отстала (а Артур, при внешней грубоватости, не был лишен внутренней чуткости…)

– Как же, помню…

– И вот Алинка разрядилась, как принцесса – я дала ей, помимо простыни, бордовую плюшевую скатерть с желтыми кистями – и вышла перед занавесом. Я, как только Алиночку увидела, не удержалась и зааплодировала, ну и Артур тоже сидит, покашливает, как настоящий зритель… Алина дождалась, когда закончатся аплодисменты, затем встала на цыпочки и объявила – а голос у нее уже тогда был глубокий, наполненный… в общем, объявила: «Мотылек». И тут – представь наше изумление! – принимается рассказывать и показывать нам сказку про мотылька в коробочке. Внутри коробочки было выстроено целое царство, причем зеленого цвета, и мотылек был в этом царстве принцем по имени Артур.

– В честь отца, что ли?

– Не верти головой. А то накроется твоя платина медным тазом… Мы ведь с Артуром познакомились – ты помнишь? – на базе отдыха «Березка». Сама знаешь, чтО там за отдых… Только что называется «культурный досуг» – а так! Один тип – я лично видела – потерял трусы с Майклом Джексоном. Это, знаешь ли, даже не бесстыдство, а инфантильность – вот что я скажу.

– А дело было зимой? Или летом? Я это к тому, что зимой такую потерю не сразу обнаружишь…

– Летом, в июле. В шесть часов утра врывается этот тип к нам в палатку БЕЗ трусов и начинает – что ты думаешь?

– Догадываюсь…

– Начинает предъявлять нам претензии. Настоящий допрос учинил. Кто, мол, последний видел его трусы? Он за них заплатил на барахолке какую-то приличную по тем временам сумму, да, к тому же, орал, что трусы – коллекционные… Можешь себе представить?

– И что, так и не нашли?

– Не знаю. Я вообще выбежала из палатки, потому что там скопился такой негатив… А потом ведь с этим придется жить… В общем, я выскочила…

– В трусах?

– Ну тебя… И бросилась к лесу. Бежала вначале через луг, покрытый купавками и лютиками – совершенно золотой сверкающий луг… Затем вступила под тень сосен. Слева и справа от меня жужжали пчелы, а из-под ног метнулись две малахитовые ящерки.

– Какие?

– Малахитовые, цвет, как у Бажова.

– Слушай, Маня… Ты, конечно, извини – но этот тип – без трусов – за тобой не погнался? Он ведь мог решить, что ты присвоила его собственность – раз убегаешь и скрываешься?

– Нет, он меня не преследовал. Да и – если бы ему такое пришло в голову – он бы недолго продержался в лесу… налегке. Там такие оводы летали – как бомбовозы! что ты смеешься, я точно говорю…

– Какое-то время я шла по тропе, залитой золотым светом. Возвращаться мне не хотелось, даже не из-за этого крохобора, устроившего скандал… Просто не было настроения – и вот я шла себе да шла…

– Рисковая ты, Машка. А если бы еще кто-то… ну, потерял белье и рыскал по лесу?

– Перестань. В общем, шла я так и дышала по системе семь-одиннадцать. Так что сама не заметила, как вернула себя душевное равновесие. Жалела только, что не захватила солнцезащитных очков – в глаза били совершенно пурпурные лучи заката…

– Да ведь было же утро.

– Вначале, не спорю, было утро. Но потом, соответственно, день, а за ним…

– Ясно.

– И тут по тропинке мне навстречу идет высокий красивый человек, причем волосы горят на солнце, как шлем. Ты не станешь спорить, я думаю, что Артур в свое время обладал благородной внешностью.

– У него рост сто шестьдесят два.

– Причем тут рост?

– Ты просто сказала: высокий красивый человек.

– Так оно и было. Я, слава богу, не слепая, и что видела – то видела. Но знаешь, Светка, самое чудесное было даже не в том, что этот золотоволосый царь-царевич вышел мне навстречу… Я застыла на месте, и все такое – но почему? Потому что на его правом плече сидела белка и пристально разглядывала меня.

– Ручная белка?

– Обыкновенная. Потом, когда мы пошли дальше вместе, он рассказал, что белки и прочие животные выказывают к нему расположение – он и сам затруднялся объяснить, почему.

– А Муську твою чуть не убил…

– Тут были другие обстоятельства.

– Какие другие? Если бы ты не утащила Мусю к матери, он бы точно ее зашиб. 

– Я лично видела белку у него на плече.

– Скажите! Дед Мазай и зайцы…

– А волосы у него сверкали, как золотой шлем. Красивые люди, ты знаешь, попадаются не часто, но Артур совершенно соответствовал своему имени: благородство, блеск, стать – знаешь, как на иллюстрациях рисуют королевича Елисея?

– Кто такой королевич Елисей?

Ну, положим, Светка притворяется – по поводу королевича Елисея. Преотлично знает, что за фигура... Но есть, к сожалению, такие люди – со склонностью противоречить, подобные образу Печорина… Притом что было другое время, эпистолярный жанр и тому подобное – но однако человек, даже будучи дворянином, оставался одинок… Взять даже этот потрясающий сериал, в котором ее Алиночка сыграла главную роль – девушки, отлично воспитанные, одеты соответствующим образом, даже обычные гувернантки владеют французским, причем как? Алинка рассказывала, что им нипочем не давалось это дикое французское «R» – и чтО они тогда придумали? Перешли между собой на французскую версию общения! Знаете, как «черный с белым не берите, «да» и «нет» не говорите»… Представьте: на любой вопрос: R… R… – и ни словечка! Это ведь воля нужна, абсолютная целеустремленность! У меня до сих пор все внутри дрожит, стоит задуматься… А сто семнадцатую серию – знаешь, когда Алина сидит в комнате одна-одинешенька, за простым столом, накрытым домотканой скатертью, – я до сих пор смотреть не могу, начинаю реветь, вою, ничего не могу с собой поделать…

– Как белуга?

– Не поняла.

– Говорю: воешь, как белуга? Ладно, не сердись, лучше послушай. Ты, мать моя, заговариваешься, я точно говорю. Какая сто семнадцатая серия, если отсняли только девяносто?

– А про сигнальные версии ты забыла?

– Дура ты дура… сигнальные версии…

– Может, и дура. Но на память, слава богу, не жалуюсь. Помню, Алинке было четыре годика, и вот вышли мы от бабушки – поздно уже, лето, и огромная полная луна – а моя Алинка говорит: «Мамочка, ну пойдем, пойдем, ты же обещала!». Чего, спрашиваю, обещала? – «Пойти погулять». – «Погулять, маленькая? Да ведь ночь на улице, видишь – луна?» И тут она мне говорит: «Давай на луну погуляем!». Я, знаешь, даже остановилась, стою, дрожу, а она все тянет да тянет меня за руку. Я говорю: «Что тебе на луне нужно, глупышка? Там камни». И тут – я тебе клянусь! – Алинка (а ей четыре годика всего было) рассказала мне сказку про лунную курочку.

– Дети чего только не наговорят.

– Ты не поняла. Алинка рассказала мне совершенно достоверную историю про серебряную лунную курочку.

– Господи, что значит «достоверную»?

– А то и значит. Сейчас, если тебе интересно, много чего про луну пишут… в том числе – и скрытые ранее факты.

– Так. Пишут, что на луне живет серебряная курица? Маня, хватит уже. Нам скоро бодягу твою смывать надо, поглядим, какое серебро у нас получилось.

– Не серебро, а платина.

– Тем более.

– И, кстати, насчет сто семнадцатой серии. Алиночка приедет со дня на день, так что у тебя будет возможность убедиться.

– Со дня на день?

– Именно. Я комнату ее белить начала. Она, знаешь, не любит обои, говорит, что они сужают пространство… А на мой вкус – что уж они так сужают? И рисунок простой: лебеди с обручальными колечками… Но нет так нет. Я на Алинкин вкус не давлю, у нее свое, у меня свое, верно ведь? Что до меня – нипочем не стала бы менять. Мне с этими лебедями спится, как на пуховой постели. Облако, ей-богу, а не постель…  Но Алинка, говорит: Марк Анатольевич требует от них существовать в границах вкуса – причем днем и ночью, даже во сне!

– Марк Анатольевич?

– Я не говорила разве? Захаров, из Ленкома. Он ведь Алинку взял с руками и ногами. А что. Где ему, между нами говоря, найти актрису такого уровня и с такой внешностью? И с таким ВНУТРЕННИМ содержанием?! Алиночка, еще когда снималась в «Подругах ее Императорского Высочества», уже говорила: мой главный режиссер – Доброта. Ты понимаешь? Не фамилию продюсера назвала, не имя Главного… Доброта. Ты ведь помнишь, какой у нее грудной голос? Динь-динь-динь колокольчик звенит… Это он, это он о любви говорит… Господи, да кто плачет? Никаких фантазий, Алина приезжает на следующей неделе, ты сама убедишься, если пойдешь со мной на вокзал. Да, согласна: в прошлый раз ее поездка сорвалась, у нее репетиция была генеральная, а следом за ней еще одна, причем просматривали Алинкину работу… Я так и вижу, как она стоит одна на залитой светом сцене и говорит своим глубоким наполненным голосом: пойдем гулять на луну… Мамочка! Пойдем гулять на луну…

… Да разве важно, какие слова? Теперь вот говорят: важны не слова, а месседж. Что значит «опять не приедет»? Я себя не обманываю, слава тебе господи, мне это не нужно. Вчера… нет, не вчера, а позавчера я встретила одну сумасшедшую дамочку из нашего ЖЭКа – кажется, она у них техник-смотритель, хотя я в этой иерархии не разбираюсь. И вот представь себе: я по простоте душевной похвасталась, говорю: девочка моя со дня на день приезжает – а та дура говорит: нет у тебя никакой девочки. Как же нет? А Алиночка? Но эта ненормальная знай твердит: нет никакой Алины, и не было. Хорошо, говорю (потому что с ненормальными нужно терпение и железная выдержка) – а как же ее актерская карьера? Ленком – тоже моя фантазия? Не знаю, отвечает, какой такой Ленком, но только дочки у тебя сроду не было. Ни дочки, ни сына. Ну, про сына я не спорю, сына не было, об этом и речь не идет – но Алина!..

… и вот тут я сглупила, не удержалась, и в доказательство негромко пропела ей тот романс, Алинкин любимый… ну да: динь-динь-динь… колокольчик звенит… это он… это он… о любви говорит… И знаешь, даже смешно вышло: улица Орджоникидзе (а мы стояли на улице Орджоникидзе, напротив почты) как-то постепенно преобразилась, как в заставке сериала «Подруги Ее Императорского Высочества» – дома стоят не облупленные, а в таком имперском достоинстве… экипажи… постукивание копыт о мостовую… Понимаю, конечно, что это декорации, но однако в тот момент, когда из дверей присутствия появляется моя Алинка в кремовом пышном платье и в перчатках до локтя, волосы взбиты, естественно, как требовала тогдашняя мода, а шейка высокая, тонкая, лебединая – я чувствую, что должна к ней подойти, взять ее за руку или хоть потрогать этот кремовый шелк, но и понимаю при этом, что испорчу кадр, мне Алиночка потом ни за что не простит – и в результате стою под облетевшим кленом и вою тихонечко…

– Почему же клен облетевший? Лето ведь на улице.

– Это уж я не знаю, это не ко мне вопрос. Но только клен совершенно голый, как в стихотворении Сергея Есенина, именно что опавший и заледенелый…Но лучше скажи: как тебе эта чокнутая из ЖЭКа? Просто так объявить, что у меня никогда не было дочки? У тебя и впрямь, ласточка, никогда не было дочки. Хотелось, конечно, но не получилось, да и к счастью – чтО бы, скажи на милость, ты родила от твоего Вия? От Вия? Именно. Князь твой прекрасный, Артурик, – форменный нетопырь. Ногти вечно коричневые, как будто только что из-под земли выкопался… Что значит «любил землю»? Вий вон в кино тоже любил землю, вообще весь был земляное чудовище. Так что радуйся, что дочка не получилась. А то бы такое на свет произвела! Да ведь, Светик, Алинка росла на моих глазах. Я ей ботиночки покупала и, кстати говоря, сохранила ее первые туфельки на каблучке (а ей страшно хотелось иметь туфельки на каблучке! Просто спала и во сне видела). Это ведь у всех девочек так, правда? Все они Золушки… во всяком случае – раньше были Золушки, а теперь – феи Винкс, или как их там? По мне все-таки лучше Золушка…

– Маня. В хрустальных туфельках неудобно ходить.

– Согласна, неудобно. Но как красиво… Моя Алинка на этот счет говорила… Подожди, как же она выразилась? Я еще старалась запомнить, да позабыла… А теперь в голове – знаешь, как это бывает? – слова рассеялись… и жалобно стонет ветер осенний … Какой все-таки, у тебя Светка жесткий волос. Согласна, для стрижки это находка… А у моей Алинки… не верти, пожалуйста, головой… У Алиночки волосы легкие и тонкие… Я ей на выпускной – ну да, в одиннадцатом классе… сделала такую прическу…

 

 

НЕПОДВИЖНАЯ СТАРУХА В ПЛАТКЕ

Рассказ

 

Ни для кого не секрет, что, случается, мы не доверяем собственным глазам – зато охотно верим в байки и небылицы. Старуха в платке, которую видели пассажиры электрички, пробегавшей по четвергам мимо станции Выя, была небылицей как раз такого сорта. Кто разберет, чем уж так поразила она воображение зрителей? заворожила, околдовала? Однако каждый четверг, когда электричка следовала со стуком и придыханием мимо станции, находились свидетели, готовые утверждать, что старуха как стояла, так и стоит – причем показывалась она, хотя и смутно, даже в глухой зимней мгле. Ну а уж про лето и говорить нечего. На фоне светлых красок летнего вечера темная фигура рисовалась куда как отчетливо – ровная, как палка, все в том же темном платье и платке, неподвижная и зловещая, стояла она, пристально глядя перед собой. Ждала чего-то? Скучала там у себя в заброшенном мертвом поселке и вследствие этого не пренебрегала единственным развлечением – громыхающей электричкой? Поди распознай тайну неподвижной и молчаливой старухи.

И вот однажды – дело было в конце июня, и был четверг – мимо Выи проезжала электричка, следующая маршрутом Верхневышкинск-Кушва. Около окна одного из четырех вагонов сидел человек средних лет с угрюмым и растерянным лицом, его звали Кирилл Полынянов, и он ехал в Кушву навестить шестилетнюю дочку, как проделывал это раз в месяц, в силу судебного ограничения, запретившему ему более частые свидания с девочкой. Настроение у Кирилла было в высшей степени мрачное и тоскливое; собственно, только такое настроение у него теперь и бывало – с той самой поры, как они с дочерью оказались разлучены. Почему уж так вышло, что Кирилл, человек не злой и довольно успешный, вызывал в душе собственной жены стойкую неприязнь, которую только внешние приличия (а жена следовала им) не позволяли назвать ненавистью? Дочка же, наоборот, любила отца, ну а Кирилл, можно сказать без преувеличения, боготворил девочку, баловал сколько мог, задаривал игрушками и сам же с ней играл, как только им доводилось свидеться.

В ожидании скорой встречи Полынянов прикрыл глаза. Ему надоело глядеть в грязное окно, да и что нового он мог увидеть? Одетый в молодую зелень лес несколько отступал от железнодорожного полотна, по краям которого стояли заросли иван-чая и осоки. Все это неслось мимо, и сладковатые ароматы просачивались в окна, смешиваясь с тяжелым специфическим духом внутри вагона. Креозот, гудрон? Не разберешь…

В конце концов, Кирилл задремал и очнулся лишь тогда, когда вагон слегка качнуло, как это случается при непредвиденной остановке. Собственно, это и была непредвиденная остановка – электричка, никогда прежде не тормозившая на станции Выя, вдруг ни с того ни с сего перешла на малый ход и стала. По-видимому, имела место какая-то небольшая техническая неисправность – но так или иначе, машинист первым выпрыгнул на узкий, заросший травой перрон и крикнул пассажирам, что стоянка не меньше двадцати минут. Так и объявил: «не меньше». Иначе говоря, дал понять, что могут застрять и на более долгий срок.

Следом за машинистом из открытых дверей вагонов стали появляться немногочисленные пассажиры, имевшие довольно мятый вид. Кое-кто зевал, и все вертелись, словно рассчитывали увидеть на мертвом вокзале какие-то признаки жизни – киоски, к примеру, с товарами первой необходимости… Но ничего такого было не видать. Маленький вокзал, на котором давненько не останавливались поезда, представлял собой заросшую травой площадь, переходящую в обширный, покрытый лютиками луг. Чуть правее смутно выступали невысокие деревянные дома. В центре площади стояло одноэтажное деревянное здание с жестяной вывеской над заколоченным входом. На вывеске виднелась надпись «вокзал», лишенная первой буквы: «окзал». Впрочем, и остальные буквы наполовину стерлись, чему не приходится удивляться: уже говорилось, что Выя давненько перестала выполнять функции железнодорожной станции. Надо ли добавлять, что, немного поодаль, скорее, на лугу, чем на заросшей травой привокзальной площади, стояла знакомая старуха в платке и темном платье. Ее одежда слабо двигалась под вечерним ветерком, и это шевеление кое-как поддерживало иллюзию жизни. А в остальном темная старуха казалась такой же призрачной, как в сказках, которые про нее рассказывали. Кстати говоря, самое время вернуться к этим байкам: дело в том, что неподвижная старуха, по убеждению рассказчиков, «оживала» лишь в те минуты, когда мимо проезжала электричка. Под взглядами живых людейона будто бы прерывала свой колдовской сон. Или уж электричка  громыханием пробуждала ее? А затем, стоило станции погрузиться в безмолвие, старуха тут же вновь засыпала; короче говоря – такая вот полужизнь-полусмерть…

Итак, высадившись на перрон, пассажиры повели себя по-разному: кто-то закурил, другие принялись озираться, а кто-то разразился сквозь зубы угрюмой бранью. Да и правду сказать, не обязан человек радоваться непредвиденной задержке чуть не среди чиста поля…

Кирилл Полынянов, ступивший на перрон последним, тоже перво-наперво огляделся; джинсовая синяя сумка болталась на его плече, расстегнутая рубашка позволяла видеть вспотевшую шею с тонкой серебряной цепочкой, довольно длинные волосы были немного растрепаны, а выражение лица наводило на мысль о больном зубе.

Постояв немного без дела, Кирилл равнодушно отметил, что народ разбрелся кто куда. Одновременно его стукнула мысль, что – не хватало только всерьез застрять на станции…  Во-первых, его ждет Машка, а во-вторых – во-вторых, Лика, жена, нипочем не перенесет их свидание с дочкой с четверга на пятницу. Опоздал и опоздал, дожидайся теперь следующего раза…

Усевшись на единственную увечную скамейку перед деревянным вокзалом, Кирилл стиснул зубы и погрузился в нервную полудрему. Расслабиться ему никак не удавалось, но при этом – под влиянием ли раннего летнего вечера или дорожной усталости – человека неудержимо клонило в сон. Чтобы не отключиться, Полынянов решил встать со скамьи и немного пройтись. Так он и поступил. Поправив сумку на плече и вздохнув невесть по какому поводу, Кирилл двинулся прочь от электрички. Вечерние запахи и звуки так и окатили человека, и вот некоторое время он стоял не шевелясь, пока не обнаружил, что остальных пассажиров и след простыл, а его окружает лишь потускневший под вечерним небом золотой луг. Однако Полынянова мало интересовали пассажиры электрички; ему, признаться, вдруг стало любопытно взглянуть поближе на удивительную старуху, чья фигура маячила в отдалении. Но темный платок мешал разглядеть старухино лицо, да и к чему, если вдуматься? Пялить глаза на живого человека, словно на музейный экспонат… Впрочем, живого ли, с усмешкой подумал Полынянов. Если верить сказкам, старуха – призрак станции Выя, стоит тут с незапамятных времен и кое-как двигает руками – в том только случае, если бросить на нее взгляд. А во все остальное время замирает, а то и растворяется в воздухе…  Вот и сейчас она едва заметно двигала руками, и ей-богу, понять смысл этих движений было не так-то просто.

Полынянов медленно и стараясь больше не глазеть на старуху, побрел  вглубь станции. Обойдя старое здание вокзала, он оказался на тропинке, которая, видимо, была когда-то улицей и вела в сторону беспорядочно расположенных деревянных домов. Разглядеть с такого расстояния, живет ли кто в избах, было невозможно, но выглядели строения одинаково мрачно и запущенно. Прищурившись, Полынянов знай себе всматривался в дрожащий вечереющий воздух; непонятное тревожное воодушевление заставило его сделать еще несколько шагов – все так же не глядя под ноги, и, в конце концов, пассажир запнулся о толстый корень дерева, выпирающий из тропы, и едва не рухнул в заросли крапивы. Однако все обошлось благополучно, и Полынянов, выдохнув, решил возвращаться.

Тем временем над головой путника ярко загорелась луна, до того едва видимая в светлом воздухе. Теперь серебряный свет, льющийся сверху, подчеркивал густеющие тени. На станцию стремительно опускались сумерки, пробуждая призраков, бездействующих в дневное время. Поворачивая окоченевшую шею, Кирилл убедился, что он не один на заросшем лютиками поле. В траве лежали в разных позах человеческие фигуры, которые Полынянов поначалу чуть было не принял за поваленные стволы. Однако, натолкнувшись взглядом на вздернутый кверху черный от щетины подбородок, Кирилл отчетливо разглядел зеленоватое в сумерках лицо мертвого. Довольно нелепая мысль, что он забрел по ошибке на кладбище, вспыхнула в голове, но тут же погасла. Да и что за кладбище, скажите на милость, где покойники лежат прямо на земле, леденея от лунного света?!

Сохраняя сколько можно присутствие духа, Кирилл – с величайшей, надо сказать, осторожностью, чтобы не приведи бог не наступить ногой на застывшую в лунном свете фигуру, – двинулся, как и решил, в обратном направлении. По счастью, скоро выяснилось, что удалился он от станции не очень далеко: в сумерках чернел контур поезда, а на подступах к нему – в полном беззвучии, надо добавить – виднелись человеческие фигуры. Тут Кирилл вынужден был вторично остановиться. «Эти по-любому живые», – без большой уверенности подумал он. И все-таки Полынянов застыл в обступивших его сумерках. И поезд, и люди, теснившиеся вокруг него, были те, да не те. Кириллу понадобилось, наверное, не меньше минуты, чтобы убедиться: на станции идет бой, а лучше сказать – бойня, поскольку люди в поезде были застигнуты, надо полагать, врасплох отрядом, оккупировавшим станцию. Он видел – ясно, словно в фокусе, – фигуры людей, пытавшихся вырваться из поезда-ловушки, но застигнутых пулеметным и винтовочным огнем – видел, как, раскинув руки, они валились на перрон, перегораживая путь следующим; видел, на свое несчастье, слишком отчетливо, клочья мяса, разбрызганного по перрону, в смертоносной вспышке выстрела, и человека, схватившегося за развороченные тонкие ленточки, ползущие из живота… («Внутренности? Кишки?!)…

«Но как они стреляют в полной тишине? Ни крика, ни стона…».

Впрочем, мысли в голове Полынянова были относительно ясные. Странная картина  – необъяснимая и зловещая – не свела зрителя с ума, а некоторым образом даже мобилизовала.

«Мираж это или реальность – делать в этой каше нечего. Иди потом доказывай, что получил пулю в лоб по ошибке».

Как видите, рассуждения Кирилла свидетельствовали о том, что он сохранил относительную ясность сознания.

«Уйти восвояси? Отсидеться в поле? А там разберемся… Не станут же они рубить друг друга в капусту до конца времен!».

В лунном пылании тропа была хорошо видна, и это помогло отступлению Кирилла. В конце концов он добрался почти до кромки леса, обступающего лютиковое поле. Там, чувствуя смертельную слабость, пришлось сделать привал… Опустившись на землю, Полынянов прикрыл глаза и не заметил, как провалился в тяжелый беспросветный сон, что ничуть не удивительно с учетом описанных обстоятельств: таинственные и необъяснимые происшествия зачастую тяжелы, как камень, и прямо скажем, не каждому по плечу.

Не лишне добавить, что во сне Кирилл почти ничего не видел. Одна картина, впрочем, была исключением: черная старуха. Она вторглась в темный Кириллов сон, неподвижная и молчаливая, как давеча на заросшем перроне. Как это нередко случается во снах, старуха, шевеля невпопад мертвыми губами, однако довольно толково и внятно, объяснила Кириллу, что поджидает внука. Третий день, как поджидает – такие вот дела.

-Внучка моблизовали, – так выразилась черная старуха. – Вместе с лошадью моблизовали.

Кирилл в своем сне напряженно вслушивался в темные старухины речи. Словно загипнотизированный, он смотрел на серые губы, то и дело удивляясь, как эти губы могут порождать человеческую речь.

– Велели покойников на лошади перевозить к реке и складывать в поленницы.

Не зная, как отделаться от разговорившейся старухи и стараясь не слушать про «поленницы», Кирилл во сне отступил и даже побежал – но попытка бегства провалилась. Движения его бегущих ног оказались так же малоэффективны, как шевеление мертвых губ старой женщины на перроне. Слабо водя руками, та тем не менее пыталась что-то разъяснить беглецу, о чем-то предупредить… Но попробуй, предупреди человека, живущего не просто в другом городе – а совершенно  в другой, достаточно отдаленной эпохе: ведь, что ни говори, время пулеметов, винтовок, пушек, расстреливающих поезда, закончилось сто лет назад! Короче говоря, ничего толком сказать старуха не сумела, и Полынянов, вынырнув из тяжелого сна, медленными шагами двинулся обратно через поле к станции.

Не обнаружив на перроне и следа безмолвной кровавой битвы, а главное – страшных покойников, заваливших подходы к станции, – Кирилл ничуть не удивился. Да и чему было удивляться? Сон – это одно, а жизнь совсем другое. Старуха, впрочем, оставалась на прежнем месте – черная и ровная, как палка, и все-таки видимая даже в сгустившихся сумерках, она стояла и едва заметно двигала руками.

Странная легкость оправившегося после смертельной болезни человека овладела Кириллом. Посадка в вагоны электрички уже началась, хотя машинист, кажется, еще не занял своего места. Да и не так-то они задержались, в конце концов… Во всяком случае – к дочке он поспеет… Но главное – проклятый беззвучный сон исчез, растворился в летних сумерках!

Вдыхая ароматы остывающей земли и травы, Полынянов напоследок, сам не зная толком, для какой надобности, сделал несколько шагов в сторону неподвижной старухи в платке. Луна заливала слабым светом темную фигуру, и вдруг – как уж так сошлось? – Кирилл вспомнил, что говорила ему женщина во сне: она поджидает внука, чтобы тот обошел кусок земли, в который угодил снаряд  – угодил да и захоронился… Вот она и сторожит этот снаряд, не то наступит мальчонка ненароком – и поминай как звали…

Вот что припомнилось Кириллу – ярко, будто вспышка, вспорола память, и одновременно в глаза ударил ослепительно-белый свет.

Кирилл Полынянов погиб на месте, ступив ногой на неразорвавшийся со времен Гражданской войны снаряд, и хорошо еще, что подарок дочери – новенький электронный планшет – он накануне отправил по почте.

Какая ни есть, все-таки память о погибшем отце.

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика