Журнал «Кольцо А» № 107
Александр КЛИМОВ-ЮЖИН
Родился в 1959 году. Автор пяти поэтических книг. Соучредитель газеты «Театральный курьер». Лауреат литературных премий журналов «Новый мир», «Юность», «Литературная учеба», а также премий имени Бориса Корнилова и «Югра».
ПОСЛЕДНИЕ БОГИ
БЫВШЕМУ ДОМУ
Текло, коротило, ломалось весь год,
Как старец замучил вконец закидонами:
Нельзя на балкон или наоборот,
Пожалуйте, но не ходить под балконами.
И всё же не верится, дом ли то мой?!
Пропискою сроком на чёртову дюжину.
Так тихо, как труп, пустота за стеной,
И мне не зачем – ни к обеду, ни к ужину.
И сил уже, кажется, нет отворить
знакомую дверь, подпирая соседскую:
Замок заедает, и страшно вступить
В квартиру пустую, почти как в мертвецкую.
Покинут, я знаю, ты скоро умрёшь,
Разъезжен бульдозером до основания,
И щебень порушенных стен унесёшь
На свалку – следы моего пребывания.
Давно бы. Мне не за что рухлядь любить,
Покуда не плюнул совсем на себя ещё.
Но жизни, которую не возвратить,
Но липу в окошке, но клёна-товарища!
ПРОЩАЙ, АРГЕНТИНА!
А помнишь, мой друг, открывали сезон
Мы первого мая,
Восходу и свежести утренних волн
Свой торс обнажая?
И был непреложней свободы закон
Сухого закона,
Мы, помнится, пили тогда «Совиньон»
В стране самогона.
Ты, кажется, даже любил молоко,
И это неважно,
А важно, что было нам вместе легко,
Легко и отважно.
Московское море синело у ног,
Всходило светило,
Сдувало на берег, неся поплавок,
Некстати ветрило.
И мы, разомлевши, как в полдень вода,
Покончили с клёвом.
А мимо со свистом неслись поезда:
– Привет рыболовам!
Траву пригибая, дробила привет
На рельсах махина,
И на спор, на дуру (таких нынче нет)
Сошла Аргентина
Тропинкой в объятья под общее «о»,
Как рыба костлява,
Клянусь, что такое бывает в кино,
Мой друг, – это слава.
Вы тут же в кусты, и резон её прост,
И прихоть невинна:
Не зря же тащилась за сто с лишним вёрст
На клёв Аргентина.
Увы, не блистала она красотой,
Миг длилась «лав стори».
И всё же её вспоминаю порой,
Московское море;
Скорее нелепое имя её,
А, может быть, кличку,
Под вечер допитый втроём «совиньо» —
В Москву, электричку.
Хоть мы на Завидово Рузу не вот
С тобой поменяем,
Но праздники близятся, юность дохнёт
На нас Первомаем.
И ежели дева по брегу пройдёт
Воды Озернинской,
Не знаю, как сердце, но печень кольнёт
Тоской Аргентинской.
Звони, если вызвонишь, годы не в счёт,
И в ней ли причина?
На это и спорю с тобой в свой черёд…
Прощай, Аргентина!
* * *
Стучит железом цепь.
Пёс на прохожих брешет.
И свет кладёт мазки
На простыни сквозь бреши
И щели крон худых.
Плывёт, качаясь, ветка
По утренним волнам.
Листвы сквозная сетка
Трепещет сентябрём;
Пастелью по постели,
Охряным в завитках,
И золотым на теле.
Такая вот игра.
Задался день и весел.
Как атомы в луче,
Снуют пылинок взвеси.
Яичница скворчит –
Блеск царского червонца,
А на сковороде
Нагулянных три солнца.
Часы ушли вперёд
Минут на семь, не дале,
Как хорошо, что день
Ещё почти в начале.
Как хорошо, что он
Опять воскрес из детства.
(Он только раз в году
Завещан мне в наследство).
С гармонией душа
Случится в примиренье.
Да будет он велик
Опять в своём значенье.
ПАСЕЧНИК
1
Благословен отчаянный сластёна,
Ужаленный тридцатикратно,
Но выживший, вкусивши в горечь сласть.
Он первый был гурман –
Амброзия природы в нём породила вымысел,
Как подступиться к разящему
Желанному дуплу.
Готов поклясться – мёд,
Мёд – прародитель философии.
Искусство сродни нектару
Затем, что не выносит грубой пищи,
Что геометрия шагнула к нам из сот.
Кто первый, запасясь долготерпеньем,
Отслеживал полёт пчелы, на бочку
Жизнь и труды земные положив?
О, это не сразить стрелою дичь,
Не вздыбить на строгу из речки рыбу,
И даже – не намыть в песке крупинок,
Чтобы отлить из злата амулет,
Но приручить цветок, что может
Быть эфемерней этого и тоньше.
2
Знакомый мой редактор мне сказал:
“Не торопись, у нас в запасе вечность”.
Он в ободренье многим повторял
Подобный вздор – я выяснил позднее.
У вечности в запасе вечность,
А человек транжирит жизнь свою
По собственному произволу,
Подчас не ведая
Зачем рождён на свет.
Не так у пасечника,
Вот кто привык считать
Дни – по часам,
Погоду – по минутам,
Чтоб маточники в ульях удалить,
Иль отловить на вылете царевну,
В интригах расколовшую семью.
Не уследив, как он себя клянёт,
Когда уходит рой, летя по ветру.
Уходит жизнь.
И слишком поздно всё начинать сначала.
Звездится ночь, медлительной зимой,
Отогреваясь он вплавлял в вощины
Гексаэдр, в рамках предвкушая мёд.
ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
Поскреб, поскреб, – позёмка врывается в дом,
Убелённая ёлка, сугроба пушок, по подстилке
Растекается ожеледь, ельник, чуть тронутый льдом,
Голубеет озноб, на иголках искрятся снежинки.
И в прихожей я веником снег отряхаю с отца,
Со спины, с рукавов, отороченных серой мерлушкой,
Он летит,
он летит,
он летит,
он летит без конца,
Холодком отсыпает и тает над самой макушкой.
И по мере того, как таинственно ладится крест,
Прибиваемый к полу, к гнезду подгоняется комель,
Распрямляется ель, всё собой заполняя окрест,
Запах в каждом углу, огоньки разбегаются, в доме
Всё дрожит, всё плывёт, и на выпуклой сфере стекла
Искажается снедь, ободрённые выпивкой лица.
Мне позволено ждать, я теряюсь за гробом стола,
В тесноте приглашённых, с которыми впредь не случится
Мне встречать Новый год, а когда бы помыслилось – век
Двадцать первый, в чём радости мало, тоской безысходной
Давит сердце, рыхлеет и тает в окалинах снег.
Никого – даже мама и папа из речи ушли обиходной.
Кто мне в двери родные стучать и звонить запретит,
Спросят: “Кто там?”... “Когда-то я жил здесь”, – отвечу.
Век проходит, смущённый хозяин напротив сидит,
Я за прошлое выпью, пожалуй, раз он предлагает за встречу.
Век двадцатый, прощай, кто в тебя мне позволит войти,
Хоть стучись, хоть кричи – легче мёртвому в жизнь возродиться.
Я когда-то здесь жил, нет ответа и нет мне пути:
Время, время спрессовано в век, чтоб навек отложиться.
* * *
– Смотри на запад – видишь, где мысок,
И тучи с края.
А я смотрю на огненный восток,
Погода-то какая.
– Да, хорошо, но к полдню будет гром,
Иль дождь, по крайней мере,
Погоду здесь диктует запад, он...
– Отказываюсь верить.
– Всё дело в том, что здесь вот так всегда –
Стихия, никакого постоянства...
– Да брось, о чём ты говоришь, когда
В России область больше государства
Иного...
Гнус бессчётный у виска,
В кузнечиках беспечность,
В ландшафте неизбывная тоска,
В запасе вечность.
Ребёнок разогнал велосипед,
Старик в лесу над ягодой колдует,
Гудит в ушах, теряет тропка след.
Пока разлит по лицам русский свет,
Не запад здесь погоду нам диктует.
* * *
Ирине Ермаковой
Олимп покидают последние боги.
Оливковый грек в изузоренной феске
Полощет в тазу волосатые ноги,
Жилетка висит на натянутой леске.
Ну что в нём от культа прекрасного тела,
Таких ли ваял достопамятный Фидий?
В палатке затаренной плоть ожирела,
Вкушая меж дел от креветок и мидий.
Как всё быстротечно. Да – “листьям в дубравах
Древесных подобны сыны человеков”,
И разве узнаешь в скульптурных титанах
Турецких носатых сегодняшних греков?
Эгей! Отзовитесь, эгейские мужи,
Вползает прибой на балканские пляжи,
В стволах академии разум недужит,
Акрополь в руинах – свидетель пропажи
Надбытной эпохи, дарованной миру,
Как дрёмному сумерку лучик прощальный;
И мойры о времени пробуют лиру,
Где даже гетеры, и те – гениальны.