Денис НОВИКОВ

(1967 - 2004)

 

 

 

К ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ

 

 

ПРОЛОМИВШИЙ СТЕНУ

 

Ахматова считала, что «Когда человек умирает, изменяются его портреты…» Может, я чересчур толстокож, но – проводив в последний путь немало друзей – с подобным не сталкивался. Портреты остаются прежними. Изменяемся мы, оставшиеся. Уход того, с кем за десятилетия дружбы, размолвок и примирений, взаимных обид и совместных празднеств успел сродниться – крушение твоего личного мира. Ушедший скукоживается до плоскости картинки. Но фотоэмульсия снимков или пляска пикселей на экране монитора не в состоянии компенсировать отсутствие самого драгоценного в отношениях – возможности коммуникации. Живой подобен человеку, которого разлюбили – пытается докричаться туда, где его услышать уже не в состоянии. И потому выискивает новые чёрточки в оставшихся неизменными портретах.

Иное дело – стихи. Они после смерти автора впрямь меняются. Ведут самостоятельную жизнь, порой высвечивая ранее незамеченные смыслы. Но – главное – дают возможность коммуникации с тем, с кем по-иному поговорить уже невозможно. «Умру – полюбите, а то я вас не знаю…» – горько пошутил Гандлевский. Помню, как эта, только что написанная и впервые услышанная, строка тотчас стала шутейным паролем нашей дружбы с Денисом Новиковым. 14 апреля сего года ему должно было исполниться 50 лет. Не исполнится – Дениса нет уже чёртову дюжину лет. Он так и останется 37-летним. Пусть побитым жизнью, разочарованным, отчаявшимся – но не постаревшим. Представить его постаревшим я не в состоянии.

За годы, прошедшие после его ухода, стало очевидно, что стихи Дениса – едва ли не самое значительное, что было сделано в нашей, изобилующей блистательными стихотворцами, поэзии «лихих 90-х». Идеальный памятник своему времени и своему поколению – молодых людей, с молоком матери (с подростковым портвешком) выработавших иммунитет к совку, но не вписавшихся в волчьи законы рынка. Наблатыкавшихся виртуозно ботать по «эзоповой фене» – но брезгливо избегших «игры на понижение» литературной и антропологической реальности, предлагавшейся постмодерном, концептуализмом, «актуальной», «новой» и чёрт-те какой ещё словесностью.

Мы познакомились на заре туманной перестройки, в 1987-м, в Литинституте. Денис был едва не главной звездой Лита тех времён. В отличие от «непризнанных гениев», которыми кишела общага, он был вполне признан (активно публиковался в периодике, а в 1989 в «Молодой гвардии» вышла дебютная книга стихов). Ему покровительствовал Евтушенко. При этом Деня никоим образом не вписывался в круг стремившихся сделать совписовскую карьеру комсомольских волчар (которые вскорости обернутся постмодернистскими «экспертами» в области изящной словесности). Он дружил со старшими поэтами тогдашнего андеграунда – на равных был принят в круг Айзенберга, Гандлевского, Кибирова. Наконец, он был неимоверно обаятелен, чертяка: немногие представительницы прекрасного пола могли устоять перед напором этой бешеной харизмы, цинической бравады, лёгкости и глубины подлинного таланта.

В те годы ещё работали механизмы советской писательской халявы. На деньги, полученные за смехотворную по нынешним понятиям публикацию, можно было недурно прожить не один месяц. Бюро пропаганды литературы из кожи вон лезло, чтобы залатать студентами Литинститута некомплекты в т.н. «писательских бригадах». «Настоящие» писатели, т.е. члены СП почитали это выше своего достоинства – вот и отправляли нас, студентов, «нечленов». Мы с Денисом исколесили страну от Владивостока до Ашхабада, несколько раз вместе выбирались на дивные собрания болгарской поэтической Академии в Несебре. На дворе дул ветер перемен, царила гласность и жизнь казалась непрерывным праздником, сулящим впереди празднества вовсе фантастические.

Денис вошёл в круг театра поэтов «Альманах» – и начались зарубежные гастроли. Во время поездки в Лондон он познакомился с прекрасной англичанкой. Эмили Мортимер – ныне успешная актриса. Дитя британской элиты, студентка Оксфорда, дочь крупного адвоката и писателя. А, главное – девушка, искренне полюбившая этого странного русского поэта, который тогда и говорить-то толком по-английски не умел. Эмили удалось устроить себе стажировку в Москве, потом онв увезла Дениса в Лондон. Что пошло не так, почему у них не сложилось – не наше дело. Важно понять, что уезжал Денис уезжал из страны, в которой колбаса стоила 2.20, батон белого 16 копеек, а проезд на метро пятачок. В которой поэт был «больше, чем поэт». А вернулся в зазеркалье 90-х. Дело даже не в деньгах: на довольно смешную сумму случайных гонораров в валюте можно было просуществовать вполне сносно. Но воздух времени изменился необратимо – и это Денис почувствовал одним из первых. Из Англии он вернулся со второй книгой стихов, предисловие к которой написал Бродский. И всё равно Денис был недоволен. Дело не в непомерном тщеславии – в нормальном для пишущего желании быть услышанным.

Собственно, даже после расставания с Эмили у него была возможность безбедно обретаться в Англии. Помню, мы встретились летом 1992-го – Денис приехал из Лондона, чтобы принять участие в нашем с Игорем Померанцевым выступлении в Бирмингеме. Расспрашивал, что творится в «возлюбленном Отечестве». Говорил, что подумывает вернуться. Я отговаривал: рассказывал про дикую инфляцию, про бандитский беспредел. Денис отмахивался: это же и есть исторические времена, поэт должен узреть их собственными глазами. Несколькими месяцами позже он вернулся – и потом с горечью признавался, что сделал дурость: «Стихи больше никому не нужны». Последовала ещё одна попытка уехать в Британию – и ещё одно возвращение. Примеров подобной двукратной эмиграции с последующим возвращением в истории литературы я не упомню. Зато здесь его ждал взлёт двух последних книг, «Караоке» и «Самопала». Запечатлевших – не устаю повторять – самый точный, пронзительный, честный портрет России 90-х:

 

Ты белые руки сложила крестом,

лицо до бровей под зеленым хрустом,

ни плата тебе, ни косынки –

бейсбольная кепка в посылке.

Износится кепка – пришлют паранджу,

за так, по-соседски. И что я скажу,

как сын, устыдившийся срама:

«Ну вот и приехали, мама».

 

Подумаем лучше о наших делах:

налево – Маммона, направо – Аллах.

Нас кличут почившими в бозе,

и девки хохочут в обозе.

Поедешь налево – умрешь от огня.

Поедешь направо – утопишь коня.

Туман расстилается прямо.

Поехали по небу, мама.

 

А ещё в России Дениса ждала подлинная любовь – Юля, ставшая женой и ангелом-хранителем в последние годы жизни. Они познакомились у меня на дне рождения. Потом она, безо всякой надежды, ожидала его возвращения на протяжении всех дурацких попыток наладить красивую жизнь в эмиграции. И дождалась.

Полагаю, дотуда, где сейчас находится душа моего ушедшего друга, какие-то весточки от нас всё же долетают. Пытаюсь представить его ухмылку при вести, что его стихи становятся всё более востребованными, всё более значимыми для пришедшего на смену поколения. Мы сотни раз до хрипоты спорили, ЗАЧЕМ вообще существует это маловразумительное занятие, если, по У.Х.Одену, “Poetry makes nothing happen” («Поэзия ничего не изменяет»)? Перспектива абсолютной глухоты к точно найденному слову, которым обернулся для страны (для цивилизации?) шабаш постмодерна, страшила его пуще смерти. Ведь попытка проломить головой каменную стену подразумевает – пусть ничтожный – всё-таки шанс на успех. Ватную стену проломить невозможно. Я тогда предлагал вооружаться навыками стоицизма. Повторял, что каждый из нас делал этот выбор сознательно – и, при всём желании, с этого наркотика (писания стихов) слезть мы уже не в состоянии. Денис твердил, что если стихи останутся неуслышанными – потраченная на них жизнь лишится смысла. Потом он попытался отказаться: сначала от стихов, потом – в очередной раз – от страны, и в итоге от жизни.

Спустя десятилетия мне, всё ещё не ушедшему, помогают держаться на плаву стихи ушедшего друга. Который, пусть ценой собственной жизни, ватную стену проломить сумел:

 

Учись естественности фразы

у леса русского, братан,

пока тиран куёт указы.

Храни тебя твой Мандельштам.

Валы ревучи, грозны тучи,

и люди тоже таковы.

Но нет во всей вселенной круче,

чем царскосельские братвы.

 

Виктор КУЛЛЭ

 

 

Денис НОВИКОВ

 

. ИЗ КНИГИ «УСЛОВНЫЕ ЗНАКИ» (1992)

 

*  *  *

 

Где я вычитал это призванье

и с какого я взял потолка,

что небесно моё дарованье,

что ведома оттуда рука,

 

что я вижу и, главное, слышу

Космос сквозь оболочку Земли.

Мне сказали: «Займи эту нишу», –

двое в белом. И быстро ушли.

 

Детский сон мой, придуманный позже,

впрочем, как и всё детство моё,

в оправдание строчки... О боже,

никогда мне не вспомнить её,

 

первой строчки, начала обмана,

жертвой коего стал и стою

перед вами я, папа и мама.

Пропустите урода в семью.

 

1987

 

 

КНИГИ «УСЛОВНЫЕ ЗНАКИ» (1995)

 

*  *  *

 

И тогда я скажу тем, кто мне наливали,

непослушную руку к «мотору» прижав:

если наша пирушка на книжном развале,

на развалинах двух злополучных держав

будет длиться и там, за чертою известной,

именуемой в нашем кругу роковой, –

я согласен пожертвовать другом, невестой,

репутацией, совестью и головой.

 

Если слово «пора» потеряет значенье

(никому не пора, никуда не пора!),

если это внутри и снаружи свеченье

не иссякнет, как не запахнётся пола, –

я согласен. Иначе я пас. И от паса

моего содрогнутся отряды кутил.

Зря в продымленных комнатах я просыпался,

зря с сомнительным типом знакомство водил.

 

Потому что не времени жаль, не пространства.

Не державы пропащей мне жаль, не полцарства

Но трезветь у ворот настоящего Царства

и при Свете слепящем, и руки по швам,

слышать Голос, который, как Свет, отовсюду –

не могу, не хочу, не хочу и не буду;

голоса и свеченье, любезные нам,

Свет и Голос рассеют... Но поздно. Сынам

недостойным дорога заказана к Чуду.

 

1989

 

 

 ИЗ КНИГИ «КАРАОКЕ» (1997)

 

*  *  *

 

Одесную одну я любовь посажу

и ошую – другую, но тоже любовь.

По глубокому кубку вручу, по ножу.

Виноградное мясо, отрадная кровь.

 

И начнётся наш жертвенный пир со стиха,

благодарного слова за хлеб и за соль,

за стеклянные эти – 0,8 – меха

и за то, что призрел перекатную голь.

 

Как мы жили, подумать, и как погодя

с наступлением времени двигать назад,

мы, плечами от стужи земной поводя,

воротимся в Тобой навещаемый ад.

 

Ну а ежели так посидеть довелось,

если я раздаю и вино и ножи –

я гортанное слово скажу на авось,

что­то между «прости меня» и «накажи»,

 

что­то между «прости нас» и «дай нам ремня».

Только слово, которого нет на земле,

и вот эту любовь, и вот ту, и меня,

и зачатых в любви, и живущих во зле

 

оправдает. Последнее слово. К суду

обращаются частные лица Твои,

по колено в Тобой сотворённом аду

и по горло в Тобой сотворённой любви.

 

1989

 

 

РОССИЯ

 

             ...плат узорный до бровей.

                                                     А.Блок

 

Ты белые руки сложила крестом,

лицо до бровей под зелёным хрустом,

ни плата тебе, ни косынки –

бейсбольная кепка в посылке.

Износится кепка – пришлют паранджу,

за так, по­соседски. И что я скажу,

как сын, устыдившийся срама:

«Ну, вот и приехали, мама».

 

Мы ехали шагом, мы мчались в боях,

мы ровно полмира держали в зубах,

мы, выше чернил и бумаги,

писали своё на рейхстаге.

Своё – это грех, нищета, кабала.

Но чем ты была и зачем ты была,

яснее, часть мира шестая,

вот эти скрижали листая.

 

Последний рассудок первач помрачал.

Ругали, таскали тебя по врачам,

но ты выгрызала торпеду

и снова пила за Победу.

Дозволь же и мне опрокинуть до дна,

теперь не шестая, а просто одна.

А значит, без громкого тоста,

без иста, без веста, без оста.

 

Присядем на камень, пугая ворон.

Ворон за ворон не считая,

урон державным своим эпатажем

ужо нанесём – и завяжем.

Подумаем лучше о наших делах:

налево – Маммона, направо Аллах.

Нас кличут почившими в бозе,

и девки хохочут в обозе.

Поедешь налево – умрёшь от огня.

Поедешь направо – утопишь коня.

Туман расстилается прямо.

Поехали по небу, мама.

 

1992

 

 

ИЗ КНИГИ «САМОПАЛ» (1999)

 

*  *  *

 

вспомнишь старую байку актёрскую

незабвенную фанни раневскую

с папироской в зубах беломорскою

обнажённую и богомерзкую

 

и волна беспричинная ярости

за волною поднимется гнева

вот какой ты сподобилась старости

голубиная русь приснодева

 

 

*  *  *

 

Не бойся ничего, ты Господом любим –

слова обращены к избраннику, но кто он?

Об этом без конца и спорят Бом и Бим

и третий их партнёр, по внешности не клоун.

 

Не думай о плохом, ты Господом ведом,

но кто избранник, кто? Совсем забыв о третьем,

кричит полцирка – Бим! кричит полцирка – Бом!

Но здесь решать не им, не этим глупым детям.

 

 

*  *  *

 

Допрашивал юность, кричал, топотал,

давленье оказывал я

и даже калёным железом пытал,

но юность молчала моя.

 

Но юность твердила легенду в бреду.

Когда ж уводили её,

она изловчилась слюной на ходу

попасть в порожденье своё.

 

 

*  *  *

 

вы имеете дело с другим человеком

переставшим казаться себе

отсидевшим уайльдом с безжизненным стеком

и какой­то фигнёй на губе

 

почему­то всегда меблированы плохо

и несчастны судьбы номера

и большого художника держит за лоха

молодёжь молодёжь детвора

 

 

*  *  *

 

Так знай, я призрак во плоти,

я в клеточку тетрадь,

ты можешь сквозь меня пройти,

но берегись застрять.

 

Там много душ ревёт ревмя

и рвётся из огня,

а тоже думали – брехня.

И шли через меня.

 

И знай, что я не душегуб,

но жатва и страда,

страданья перегонный куб

туда­сюда.

 

 

ИЗ СТИХОВ, НЕ ВОШЕДШИХ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ КНИГИ

 

*  *  *

 

Поднимется безжалостная ртуть,

забьётся в тесном градуснике жар.

И градусов тех некому стряхнуть.

На месте ртути я бы продолжал.

 

Стеклянный купол – это не предел.

Больной бессилен, сковано плечо.

На месте ртути я б не охладел,

а стал ковать, покуда горячо.