Григорий ГОРНОВ

 

Родился в 1988 году в Москве. После школы жил на Украине (в Цюрупинске Херсонской обл.), где учился писать стихи. Вернувшись в Москву, посещал Лито, но быстро в нем разочаровался. О себе пишет: «…сейчас у меня довольно скучная жизнь, не могу сдвинуться с места… Стихи пишу всё реже, а душа болит всё чаще. Когда совсем сильно болит – закрываю глаза и вижу Днепр, сосны, узкоколейку, жену с пакетами – и ещё долго не могу открыть…»

 

«ТЫ НА ЧЕТВЕРТЬ БОГ, НА ДВЕ ЧЕТВЕРТИ ЧЕЛОВЕК…»

 

*   *   *

Как беглый, безвозвратно ступив на арктические льды,

Не потерял надежду. Так и я не терплю разлуку.

Ты, под его ногами, подобна чистому звуку

Маневрирующему в сложных переплетениях воды.

 

Что бы не высветилось на фотоплёнке дней,

Под каким бы углом ты не ударила в барабанную перепонку,

Заглянув в кроватку к нашему неродившемуся ребёнку,

Я вижу тебя тридцатисантиметровую в ней.

 

Иногда ты просто спишь, иногда проповедуешь как здешний шаман.

(Любая религия личная как и эта)

Так портьера, сохранившая тему секстета

В складках, через время начинает звучать сама.

 

Так всё что создано – создано для любви.

Для самой правдопободной. В крайней степени плотской.

Так наш ребёнок на необитаемом острове снаряжает плот свой,

И он скоро встретится с нами, каким именем не зови.

 

Временной бинокль

Что общего у Андалусии и Баварии, Аквитании, Каталонии, Лотарингии,

Краснодарского края, Камчатки, северного Алтая

Кроме футбола и пива? 

Оставляли там крылья эринии,

Проносилась твоя гроза. Находились следы трамвая

Питерского, конечно (ленинградского, петроградского – 

Всякого чья вагоновожатая была краше любой эпохи)

Ретроградное стихосложение 

превращалось 

в стихосложение ретроградное.

У Эвридик рождались, после спасения, Антилохи.

 

Круги ада были только на платьях и на лице радиста,

Поскольку футбола и пива не было и в помине.

По дрожи я различал Магдалину, Елену, Геру и Афродиту, 

А Левиафана от них я всегда отличал по мине. 

Было вздыблено побережье: рос сталактит посёлка.

Я выбросился на гальку, как будто болид подбитый.

По земле гуляла как цветаевский дух – позёмка.

И выходили странники на орбиты.

 

Мундштук был у юноши, а Беломор – у деда.

Любовь – у секвойи. Власть мировая у паровоза.

Вероятность любой войны зависела от красоты внешнего обрамления (тела) 

Вероятность зарождения жизни зависела от количества тонн навоза.

Лодке было всё равно что впереди мель, порог ли.

На следующее утро она при любых раскладах грелась на спинах гальки.

И Стивенсон рассматривал во временном бинокле

С Тикондероги*  запущенные Томагавки. 

 

А ныне у бедной семьи где-нибудь в северном Казахстане,

Черногории, Удмуртии, Боливии и Камбодже

Выходят из глаз эмигрирующие христиане,

И младшая сестра, обернувшись, произносит «Боже!»

Льётся вино по душам. Беснуется шут печали.

Струна дребезжит. Литавры используются как жаровни.

И идёт по Бруклину, обруч судьбы нащупывая плечами, 

Девушка, родившаяся в Апшероне.

 

* Тикондерога - имя смерти из баллады (переложенной шотландской легенды) Стивенсона, а также - это название класса американских ракетных крейсеров

 

*   *   *

Чтобы лучше выглядеть, ты покинула град Петров,

Поселилась на юге, где у местных в садах черешня,

И воды прилива приходят заместо вешних,

И доносится то строчка из Блока, то аккорд битлов

Из окна соседа. Над морем натянут стяг

«Добро пожаловать», видно с таким намёком,

Что если уж в воду, тогда обрасти оброком,

Если ты конечно женщина – ведьма (не холостяк)

Выводи татуировки. Капай в кофе болиголов.

Носи платье на босу грудь чтоб дразнить мальчишек.

Заколи волосы. Забудь что твой Чижик-Пыжик

Попал в фатальное окружение крылатых львов.

В своих снах созидай первобытный дух,

Подобно мормонам не пей горячительные напитки,

Ни на дальние гроты и ни на дно кибитки

Не ходи на свидания, как бы ни услаждали слух.

И тогда о тебе напишет какой-нибудь там поэт,

Мол ты носишь шелк, ширяешься туманами и духами,

Что моё кольцо носишь на безымянном, что живёшь при храме.

А когда напишет, поймёт, что спасенья нет.

 

Женские образы современной массовой культуры

Мне не нужна женщина, умеющая говорить «люблю»,

Гладить волосы на груди, показывая накрашенные ногти.

(Такие, думаю, всегда прерываются на самой тончайшей ноте,

И при лучшем друге, зашедшем на чай, говорят «котику налуплю»)

 

Мне не нужна француженка с пером а-ля Шанель,

Пьющая эспрессо в летней арбатской кафешке,

Мне не нужна ведущая литературной передачи по нтвешке,

В собеседника из-под ресницы направляющая шрапнель.

 

Мне не нужна простушка, понимающая любовь

Как писание друг другу многозначительных эсэмэсок,

Походы с колонками, мангалом и общими друзьями на перелесок,

Любящая вино (венозную будоражащее кровь)

 

Мне не нужна сумасшедшая с арфой наперевес,

Чей муж, по её словам, умер в позапрошлом веке

И поэтому все остальные для неё лишь закрывающие веки,

Лишающие света, любви, случайности и вообще чудес.

 

Мне не нужна светская дама, интерпретирующая секс

Как раздирание одежд друг на друге, прижавшись крылом к забору.

(Вообще секс без любви ведёт к импотенции и к запору).

И поэтому мне не нужна женщина, зашедшая на пару сек.

 

Мне не нужна женщина, живущая в лесу подруг.

Которая каждый шаг согласует с елью или осиной

Чтобы руку, запуская в мои штаны не наткнуться на овал осиный,

И под кол осиновый не попасть, обнажая грудь

 

Мне не нужна женщина, прожившая всю свою жизнь в лесу

В каком-нибудь заставленном соснами гарнизоне.

Такие обычно убивают при каждом неточном слове,

(Т.к. только «Печоры» и «Двины» имеют место в её заросшем плющом мозгу)

 

Мне не нужна женщина, чью сахарную звезду

Разгрызая всю жизнь не разгрызть до смерти,

Когда бы её лучами опоясываться в круговерти,

И в монашеском облачении показываться на свету.

 

(Мне не нужна монашка, знающая распорядок дня).

По вечерам с которой всегда влажная лингвистическая атмосфера,

В аптечке которой всё от морфина до ибупрофена,

Её созидаемую душу спасающее от меня.

 

Мне не нужна поэтесса, знающая расклад богов,

В голове которой роза, висящая над геенной.

Связь с которой является сугубо генной,

(И языки пламени, иссыхая, слетают с её боков).

 

Я не хочу с женщиной ходить без конца кругами

От алтаря до пыльного матраса на увешанном картинами чердаке.

Мне не нужна женщина с синицей в руке

(Т.е. вообще никакая женщина с занятыми руками)

 

Я держу тебя за руки (ведь женщина для молитвы).

Мне нужна женщина чтобы морскую измерить рябь.

И выбрасываются на берег, разбиваясь вхлябь,

Подпоясанные Бореем пасынки Амфитриды.

 

*   *   *

Когда весь песок высыплется из колыбели

Ты встанешь с кровати, иголкой проколешь ухо.

Перекати-поле будут вкатываться в безветренные аллеи.

(Миазмы смерти). И жизнь как оторопь духа.

 

Любимая, дай мне руку пока мы живы,

Пока вгрызаемся в кислород сетью альвеолярной.

Пока нас не проглотил ящер с глазами Шивы

Заболеем бессмертием, уснув под звездой полярной.

 

*   *   *

У горизонта, глядя в небеса,

Бежит по полю сытая лисица

И видит: солнца в глубине блесна.

И рыбаку лисица эта снится,

И шкура той лисице не тесна.

 

Стоят одни в вихрящейся пыли

Пирамидальных тополей огарки.

Здесь город был, но люди разошлись,

Оставив двухэтажные казармы

На жертвеннике выжженной земли.

 

И обросли катушки кабелей,

Всеядным сорняком, резина стонет.

И, снятый с танка армии твоей,

Возвратного устройства соленоид

Лежит средь них, как твой гиперборей.

 

О, сколько было у тебя имён,

И каждое мне стало как родное…

Тебе везли зерно, вино и мёд,

И утром молоко несли парное,

И не был хуже каждый новый год.

 

Поломано теперь веретено,

Руно купили Дольче и Габбана,

Украдено из погреба вино,

И вырублены склоны Инкермана,

Ты в нашем плаче умираешь, но

 

Твои глаза и губы изо льда,

Сверкают чистотою первозданной.

Рукой сотру прохладный пот со лба,

И словно твой апостол первозванный

Сниму тебя с позорного столба.

 

*   *   *

Я проснусь внутри проводницы, толкнусь в пупок

(с обратной стороны) и она прольёт чай на тебя.

У неё появится желание лечь у твоих ног.

У тебя появится желание засунуть ей в рот свой чулок,

А потом, овладев ей несколько раз, закрыть в своём CВ.

 

И время от времени пользовать дорогой во Владивосток,

Между посещениями ресторана, чтением пьес дрянных,

Курением трубки, выстирыванием носков,

Питиём портвейна… И поезд станет как водосток

Который вращает в своих жерновах водяных.

 

Только он будет вращать вас в жерновах духа.

А я буду сидеть внутри проводницы

и вместе с ней падать в пропасти твоих поцелуев,

И, приставив кулачок к нижней полой вене, буду кричать:

«Люби! Люби, чтобы потом бежать по осыпавшейся хвое октября,

Путаясь ногами в исподнем гигантских лесных богинь!»

 

А потом я буду долго вслушиваться как восточносибирский дождь

Барабанит по крыше поезда, остановившегося пропустить встречный.

 

*   *   *

Не высветить в метели твои черты,

Не выйти на мост над звучащим ледяным разливом.

Замёрзли в чугунных ветках ограды сливы

Со светящимися сердцами. Не сорвала их ты.

 

И суречицу хлипкую января

Не разлить дословно. Ни умереть, ни выжить.

Так одна жизнь по другой изначально вышита.

Так Господь отворачивается, творя.

 

Ты слышишь: цемент осыпается внутри стены,

Ты слышишь сердце ничейное бьётся над головою,

И пространство между прощальною и игровою

Комнатами занимают маятники, которые суждены.

 

И зимнее утро пахнет купальщицами и миртом

Тем сильнее, чем сильнее пришедший снег:

Его исступление, его самосуд во сне,

Его искупление в памяти, владычествующей над миром.

 

*   *   *

Ты на четверть Бог, на две четверти человек.

На одну шестнадцатую - пчеловед.

На одну тридцатую ты король.

А твоя отмершая часть - корой.

 

На одну шестнадцатую ты кентавр.

На две первых ты всё равно в кентах

У всех равных, поскольку седьмая часть

В руках той у которой в руках и власть.

 

На сотую часть ты Яго. На сотую Арлекин.

Много частей в которых ты шут и ним.

Есть части, не занятые ничем вообще.

Есть часть, что кружится надо мной в плаще.

 

Есть часть в бочке катящаяся к концу.

Есть часть, подносящая нож к лицу

Той, у которой седьмая часть,

Той у которой в руках и власть -

 

Власть над тобой, надо мной и над всем вообще.

На одну тысячную ты человек в плаще.

Если в целом: тебя в этом мире нет,

Единицу-на-ноль-разделить-поэт.

 

Метеорит

Не город был, а кладбище дорог.

Не помню кто пройти тогда помог

Сквозь отцепления и контрапункты,

Но он был человек из верховых,

И знал он всё от чипов паровых

И до устройства римской катапульты. 

 

И всё своё всегда носил с собой -

От карточки от номера в «Савой»

И до монет с лицом императрицы.

Как будто кто-то помогал ему,

Как будто и его вели к тому

Единственному выходу провидцы. 

 

И то что я стою перед тобой,

Без шрамов, неконтуженный, живой

И есть причина памяти об этом

Безликом человеке, чьё лицо

С твоим лицом сошлось заподлицо

Как два кружка бинокля, что неведом.

 

И непонятно в чьих бинокль руках.

И руки эти где-то в облаках.

Я вижу очертания их явно...

Я не могу теперь понять одно,

Как может быть так много нам дано

Из леса, из тумана, из бурьяна?

...

И ты всё то, что я принёс храни.

И с тем, что было у тебя, сравни.

Пусть не смолкает в детской пианола.

Вот сноп полыни (окроплён огнём)

Вот план тюрьмы, в которой мы живём.

И вот лоскут от савана монгола.

 

Питерское

Юркие кудри школьниц. Усердные проблесковые маяки.

Кружащиеся юнкера в норковых шубах маминых.

Горящие глаза горгон, уже как полвека каменных,

Радар вращающийся на ракетном катере в устье реки.

 

Женщина, передающая другой женщине кефирный гриб. 

Группа туристов из Белоомута, замолчавшая почему-то.

Ареопаг дождя со стенами из перламутра.

Стая чаек, над местом пленарного заседания рыб.

 

Твой волос, подвешенный на облаке, который я задел рукой.

Звезда нависшая пуговицей, которая оторвётся завтра.

И в толще воды как светящееся отражение космонавта

Проплывающий аквалангист с жемчужиной за оттопырившейся щекой.

 

Сезонная роза ветров, как и прошедшая мимо женщина, пахнущая недурно.

Трамвай, пальцами перебирающий струны гранитных плит.

Фасады домов такие как будто повсюду костёр горит -

Это ко дню рожденья Венеры Юпитер снимает кольцо Сатурна.

 

*   *   *

       Красная роза шепчет о страсти,

       Белая – чуть дыша, говорит о любви

                                                  J B O'Reilly

 

Ты каждым взмахом тела 

дарила мне ребёнка и дарила

руки волосам моим.

Дарила грудь – когда груди, когда губам,

когда, своё ты платье приспустив, дарила грудь спине, 

даря при этом лоно нижним позвонкам. 

Дарила бёдрам бёдра, а крыло 

дарила ты крылу – нам их сшивали 

бесчисленные летние дожди. 

А влагу недр своих

дарила ты лицу – меж двух высоких берегов родник твой бился 

и быстро высыхал, на скулах оставляя 

песок златой. 

И локоны твои потом дарили сны и в них 

шептала роза мне о том, 

как ты одним благословенным днём 

себя очам моим навечно подарила.

 

*   *   *

Я катал камни по нёбу. Мне снились сны.

Мне снилась всегда та, с которой я спал. Это были пунктиры.

В том городе мы просыпались во время зенита луны.

Нас будил шум вязания, доносящийся из соседней квартиры.

 

И дрезина проскрипывала в одиннадцать вечера и в семь утра

И на рельсах узкоколейки были рассыпаны созвездия разновеликих ягод:

Так когда-то душу поэта брала и носила Кура,

Так когда-то над озером памяти этим все травы полягут.

 

Я не боюсь смерти и не боюсь адских мук:

Память не может исчезнуть. Память неразрушима.

Так цветы вырастали из её обессиливших рук,

И качалась над городом заснеженная вершина.

 

*   *   *

Когда любимая женщина скажет идти долой,

Когда время на корточках обрушит молчание кораблей

Мы окончательно определимся кто первый здесь, кто второй,

Кто самшитовый крест, кто песок, кто пятьсот рублей.

 

Когда любимая женщина с повинной придёт сама,

Скинет плащ, слухом приимет, зрением обожжёт.

Мы вернёмся в заброшенные родительские дома,

И будут печаль и слёзы, но будет нам хорошо. 

 

Когда любимую женщину за руку, к алтарю,

Покорную, отрешенную, такую, что можно жить.

Я всё написанное человечеством заново повторю,

Чтобы любимая женщина уйти не смогла решить.

 

Иконы венчальной потрескается киот,

Но лик возгорится так, чтоб весь мир ослеп

Когда любимая женщина вдруг умрёт,

И моя душа отправится ей вослед.

 

*   *   *

                   я трачу, что осталось в русской речи

                   на Ваш анфас и матовые плечи.

                                                               И. Бродский

 

Как выразить отсутствие чувств - бельмо?

Вместо стиха - продуманные сочетания

Слов и созвучий. И, подойдя к трюмо,

Живое из памяти выкладывать на знакомые очертания?

 

Я помню как рубашку из крапивы плела сестра,

Склонившиеся деревья тетиву подбирали к луку.

Ты своё огненное перо, прощаясь, вложила мне в руку.

И началом туннеля светилась вверху звезда.

 

Но эти воспоминания как будто бы не мои.

Я оцениваю их умозрительно - слеза не сочится, сердце сильней не бьётся

Сколько себя не щипай. Хоть тысячу раз моргни,

Мне всё идентично: как любится так и врётся.

 

Я помню как «Сталкер» Тарковского первый раз смотрел -

Это слияние фантазийной земли с землёю обетованной,

Плотины, прорвавшиеся от слова. Тайну в глазах карел.

Двухнедельный роман с головокружительной молдаванкой.

 

Помню те чувства, которые возникали когда читал стихи

Цветаевой, Бродского, и тех современных

Чьи имена говорить дурной тон. (Их жизни не истекли)

А в блокноте там мало места для лести и для измены.

 

Настоящее стёрто с лица. В прошлом - Лорка, Рембо.

Черты их любимых женщин, огромные субпространства.

Я ничего не чувствую - поэтому мне любой

Творец видится ныне безликим изображением супостата.

 

Я умом понимаю гармонию, правильность употребления слов,

Радуюсь когда не нарушена истина высшей лиги,

Но я ничего не чувствую. Я изгнан из мира снов.

И на меня оттуда брезгливо глядят калики.

 

Я даже такие чувства как влюблённость, ненависть, страх

Теперь различаю только умом и от этого - угрызение...

Вспоминаю младенчество: в Армении случилось землетрясение,

И сероглазая женщина несла меня в будущее на руках.

 

Если б я мог я бы все слова к её приводил чертам...

Помню в то тихое утро отчаянно так светало!

И мне кажется ныне, что я навечно остался там,

Прижатым к её груди среди руин Спитака.

 

Ночь

Нарезает круги эта ночь над имперской иглою,

Я целую Вам руки, Нева поглотилась игрою,

И над корочкой хлеба склоняются голуби в ризах.

И царица Тамара прячет голову в вороте рысьем.

 

А в Москве пусть у Вас корабли дотлевают в застеньях.

Пусть гуляют младенцы нагие в балконных растеньях.

В подворотне стреляют. Роняет букет Маргарита.

И, плескаясь в свету, простилается Новая Рига.

 

Что мне Вам привести? Что мне Вам отыскать на задворках

Неизменной России? Что прячется в сих оговорках?

Кто горящий рубин, словно сердце из пойманной рыбы,

Вынет из маяка несмотря на гранитные глыбы?

 

У вмерзающих яхт, отживающих старую кожу,

Я наверно пропал, я люблю достоверно, о Боже!

Иль последняя блажь мне досталась от этого ветра,

Или Ангел Седой снял мой палец с курка пистолета.

 

Здесь, на кухне моей толи ночь, толи тьма тараканья,

И в углу Херсонес спит под саваном старого камня.

И скульптура Астарты склоняется с мыслью о прозе,

И цыплята любви копошатся в рассыпанном просе.