Журнал «Кольцо А» № 104
Любовь КОЛЕСНИК
Родилась в Москве. Публиковалась в журналах «Русская Провинция», «Арион», «Волга», «Смена», «Север», «Наш Современник», «Сибирские огни», «Дон», «Дальний Восток», «День и ночь», «КВИР», «Дети Ра», «Звезда», «Человек на земле», «Плавучий мост». Член Союза писателей России, Союза журналистов России. Автор четырех книг. Лауреат и дипломант литературных конкурсов и премий. Победитель Кубка мира по русской поэзии 2016 г.
Я МЕШАЮ ЗОЛОТО С СЕРЕБРОМ
* * *
В шесть часов проснуться от озноба
и смотреть на электрод утра.
Господи, зачем ты сделал, чтобы
вместо сердца у меня дыра
черная, горелая, сквозная,
пустотою полная, была?
В мир оттуда смотрит неземная,
мраком багровеющая мгла...
Холодно. Бессильем сводит руки
и как будто отняты слова.
Поднимаюсь. Надеваю брюки.
Кофе ждет глумная голова.
Господи! Зачем ты это сделал?
Кофе выпит, но меня знобит,
Залит серым и немного белым
из окна индустриальный вид,
Где-то там за серым скрыты звезды,
и оттуда: – Не сходи с ума.
Я тебя из праха взял и создал,
все испортить ты смогла сама.
* * *
Я мешаю золото с серебром,
я мешаю курево и вино
и твоим прокрадываюсь двором.
За окном темно.
За окном, за кактусом, через тюль,
где забор и старый зеленый дом,
ты в дали высматриваешь июль.
Я – видна с трудом
сквозь тоску и ревность, сквозь города.
Отрезая от сердца тебя как часть,
я стояла, плакала. Как тогда –
и стою сейчас.
Помнишь, это было же, это бы
ложью звать не стоило, но слова
покидали губы, как воробьи.
На дворе трава...
Я мешаю вечно – тебя с собой,
я мешала, но я не буду, всё.
В плеере "Агата": окончен бой,
Бог тебя спасет.
Не пиши, пожалуйста, не маши,
я следы запутываю, и в лес.
Через тюль ты выглянешь – ни души.
Никаких чудес.
* * *
ты сидишь на синей
я на кольцевой
зреет желтой дыней
лунка над москвой
в ледяном просторе
кроющих небес
зреют горы горя
набирают вес
холодом надутый
я уже не жду
в городском саду ты
в городском аду
мир ужасно шаткий
движется к концу
мертвые лошадки
мчатся по кольцу
* * *
Радищев матерился точно так,
как я, увязнув в расписные хляби.
– Опять застряла! Погоняй, дурак!
У трав по берегам дорог оттенок жабий,
их трогаешь, и на ладонях грязь
от тысяч здесь проехавших, прошедших.
– Ну, мертвая! Резвее понеслась!
Кто бродит тут? Слепец и сумасшедший
меж Питером блуждает и Москвой.
Шаверма, шаурма... Бордюр, поребрик...
Радищев спит, кивая головой –
он так войдет в нечитанный учебник.
Все тот же мост, и там опять ремонт,
как в тысяча семьсот бог весь каком-то,
и бригадир пьянчуга, идиот,
мерзавец, вор; и тянется раскопка.
Здесь экскаватор водит крепостной,
и барин наземь харкает из "прадо".
Радищев, милый, выпейте со мной,
не откажите, нам обоим надо!
Похмелье. Тошно. Значит, я живу.
Я, значит, еду. – Н-но, пошла, подруга!
Беспечный путь из Питера в Москву,
Дорога от Москвы до Петербурга.
* * *
Шиннейд О’Коннор села на велосипед.
Шиннейд О’Коннор делает все всерьез.
Гонит в туман полей королевы Медб.
Где их найти в Чикаго? Другой вопрос.
Странная девочка брила упрямый лоб,
истово верила в Господа, как могла.
Пела, как проклятая, не умолкая – чтоб
никому не хотелось выспросить, как дела.
Странная женщина замужем и с детьми,
с горлом серебряным,
татуировками на лице…
Шиннейд О’Коннор не надо домой к семи:
на велосипеде,
с трилистником на кольце
Шиннейд О’Коннор в поля королевы Медб
едет, чтоб только голос оставить всем,
ныне и присно едящим свой пресный хлеб,
а себя – Тому, Кто знает ответ –
зачем.
* * *
Готичный дух морозовских казарм,
оккультное и темное Затьмачье!
Тошнит с тверской настойки местный Сартр
и бродит призрак с головой собачьей,
где постиндустриальный зиккурат
в пустую реку сбрасывает яды...
Пожалуйста, езжай в свой Ленинград,
тут слишком страшно, тут тебя не надо!
Торчащий обелиск – как в сердце кол,
и в мутном инфернальном хороводе
чудовищ из ближайших профтехшкол
ты тоже превратишься в нечто вроде...
Но ты идешь, не глядя на перрон,
несешь стиха серебряный патрон.
* * *
А.Ф.
Между садиком и моргом,
между мною и тобой,
между горем и восторгом
шар кружится голубой –
от царя до перестройки
и обратно до царя,
от попойки до попойки,
с мая и до октября.
Мы на беспокойном шаре
одиноки и пусты,
в непроглядно мутной хмари
жжем хрустальные мосты.
Вечно, здорово, нелепо!
Вот бы спрыгнуть – а куда?
Вот сюда – и пальцем в небо,
где горит, горит звезда.
* * *
не хочу сигналы из космоса получать
по страницам страдать и странствовать в соцсетях
дай мне просто выспаться
помолчать
и забыть о том
что я у тебя в гостях
и не думать
что мы у господа так же все
и дороги свои свивая в тугой клубок
просто ехать вперед по асфальтовой полосе
повторяя урок
что опять не пошел мне впрок
я была неприлежна
смотрела по сторонам
и считала ворон разбивавшихся о стекло
я себя вычитала
делила на стыд и срам
выходила к доске гробовой и не помогло
и теперь в моем ранце усталость тоска и грусть
рассыпаются пеплом сожженные дневники
отпусти меня
вылететь
выдохнуть
я вернусь
вопросительный знак поставить в конце строки
* * *
сияет солнце коктебелое
и жарит камни добела
выносят женщины дебелые
в зной истомленные тела
по морю барабульки шастают
их ловит дяденька в ведро
проходят человекоразные
и улыбаются хитро
писатель пишет в доме творчества
играет мальчик на трубе
и в сердце что-то жжет и корчится
наверно память о тебе
* * *
Ржев – роспись белого фарфора,
легка художника рука.
Висят над памятью собора
сиреневые облака.
Взвоз в обрамлении чугунном,
мосты, меж ними ледостав.
Звенит мороз по легким струнам
сухих и безымянных трав.
Никто не думает о смерти,
на ветках снега бахрома.
А в том проклятом сорок третьем
была такая же зима.
* * *
На улице Тамары Ильиной
измучены ремонтом теплосети.
Мы на краю земли. Постой со мной,
поговори о вечности и смерти.
Коричневые трубные тела
чугунные лежат в осклизлых ямах.
Ты был другим. И я с тобой была,
и холод был несильным и неявным
на улице Тамары Ильиной,
которая – лишь имя на табличке.
Усталый слесарь месит ржавый гной
и мрачно матерится по привычке,
роняя ключ. Мы вместе, но с трудом.
Тверь мерзнет. Выдыхаю на ладони.
Вода в траншее отражает дом,
минвату облаков на небосклоне,
тень трактора и нас двоих. С утра
мужик, увязший в самогонной топи
коснется батарейного ребра
и хмыкнет: – Ишь ты, наконец-то. Топят.
* * *
В Коломне красиво осенью, но тоска.
Нарядные двухэтажки вокруг кремля...
Я со стены спускаюсь, как в батискаф,
кирпичный круг затянется, как петля.
Оттуда уже не выйду, и пропаду
там, где дрова монастырские на траве,
где утки ночуют толстые на пруду,
где у тебя и так есть каких-то две.
И ты, меж нас лавирующий в грязи,
пытаешься не юродствовать, не брюзжать,
идешь в синий домик, в домике магазин.
В Коломне красиво осенью.
Уезжай.
* * *
Люба, давайте без мата, смертей, стаканов
водки, поменьше Сталина и войны.
Больше пейзажей, не надо быть слишком странной,
ходит молва, что вы пьете или больны.
Женщине в сорок не стоит носить лосины,
штанги с гантелями тоже вам ни к чему.
Верно подайте лирику и Россию,
нужно красивое, не про суму/тюрьму,
не про вот это ваше – завод, работу,
трубы промзоны, мрак, безысходность, тлен.
Чтобы читатель, преодолев зевоту,
понял – поэзия нас подняла с колен.