Елизавета ДЕЙК

 

Родилась в Киеве. Окончила Московский энергетический институт, аспирантуру (по специальности «Теория передачи информации). Кандидат технических наук. Позже закончила ВЗНУИ (в 2000 г. – театральный факультет, в 2002 г. – факультет изобразительного искусства). Много лет преподавала в МИРЭА (теорию передачи информации), совмещая преподавание с работой редактора. Настоящее время – литературный редактор. Автор четырех сборников стихов («Пять тетрадок» – 1999 г., «Круг» – 2004 г., «Белая птица» – 2008 г., «Лимерики» – 2010 г.); имеет несколько десятков публикаций в журналах, альманахах и др. периодических изданиях, в том числе: в журнале «Юность», газете «Горцы», альманахах «Муза», «Истоки», «Меценат и мир», «Орфей» и др. Живет в Москве.

 

ИЗ ЦИКЛА «ГОРОДА И ВЕСИ»

Город

Этот город когда-то раскрыл мне объятья, и я

Окунулась в него, как в прозрачную, чистую воду.

Я любила в нем все: двор-шкатулку, кусочек жилья

С раскладушками на ночь и кошек без племени-роду.

 

Этот город тогда говорил на родном языке,

Узнавал и впускал нас в подъезды в любую погоду.

Зло, конечно, в нем тоже жило – где-то там вдалеке,

За забором удобных пословиц: мол, не без урода.

 

Этот город стал губкой-гигантом. Он впитывал все,

Разбухая, ломая бараки, преграды и кости.

Но звучало еще между нами словцо «новосёл»,

А сейчас это слово наводит на мысль о погосте.

 

Этот город стирает страницы того бытия,

Строя сотни высоток с ажурной оградой. А впрочем,

Островок еще есть (дом-малютка и школа стоят),

Но меня он не может узнать или просто не хочет.

 

Этот город... То жар, то озноб – он давно нездоров.

Он себя потерял и не ищет. Он, видимо, сдался.

Ни вернуть, ни помочь, ни забыть, ни понять его снов.

Этот город, боюсь, разлюбить мне уже не удастся.

 

Офисное

Пространству больно от этих острых углов

Жёстких коробок, живущих в душном пенале.

Их лица-экраны всегда мне напоминали

О странном трале, дающем щедрый улов

Обрывочных сведений, слов, безграмотных фраз;

Кто-то усердно беседует – это чаты.

Светские сплетни-бредни – чтоб не скучал ты.

И сраму не имут «окна», плывущие напоказ.

Тяжёлая дверь напряжённо смотрит в окно,

Втягивающее тополиный пух и немного воздуха.

Люди, уткнувшись в квадраты, сидят без роздыха,

А стены истерзаны скукой и спят давно.

Хозяйский трафик сочится сквозь решето

Дат, словарных статей, фамилий и брендов.

Признаком «высочайшей» харизмы – напитки (не бренди:

Трезвое время днём задает тон).

Дважды внимательна каждая пара глаз:

Картинки, таблицы, метры, амперы, неперы…

Молча ворона взирает на этот хеппенинг,

Воздавая хвалу Создателю за волю и два крыла.

 

*  *  *

Усталый, обиженно-грустно гремящий трамвай

Открывает двери в чрево своё, в котором

Плотная масса из сумок и тел – с укором

Застыла у входа, ни с места – взывай, не взывай.

 

Белый с красным окрас – молоко с кровью.

За лобовым стеклом овал из алой помады.

Нежная длань на штурвале грузной громады

И грустные думы об утлом о московском крове.

 

Капсула за спиной вечером вечно битком.

Неотвязные долгие грёзы – о дальнем доме,

О замеченном в зеркале инее: дань доле –

Утюжить усердно серым колёсным катком

Рельсы и сердце.

 

Стамбул

И снова стамбульские сны, словно воды Босфора,

Сменяя друг друга, сиреневой лентой текут,

И ластится, ластится яви обманный лоскут,

Снять с неба звезду обещая всем – скоро, мол, скоро.

 

И снова молитвенный ливень со всех минаретов,

И редкое зрелище – кружится в танце дервиш,

И сердце не ведает, бодрствуешь ты или спишь,

И в прятки со счастьем играет судьба твоя где-то.

 

И снова величье надменных массивных мечетей

Луну обличает в потере вечерней звезды.

А город торгует и все продает, даже дым,

И годы слагает к подножию тысячелетий.

 

Танец одиночек

В Тель-Авиве синей ночью

Снова вижу, как когда-то,

Призрак праздного шабата –

Присный танец одиночек.

 

Машинальный жест отточен,

Правда, па совсем не схожи

И у каждого под кожей

Сердце рвётся, кровоточа.

 

Взгляд в себе сосредоточен,

Отрешен от всех, отчаян.

Ярость тяжкого молчанья

Метит племя одиночек.

 

Шёлк доверия непрочен.

Нам бы лада – мы играем

В тесный обруч с острым краем –

Круг сомнамбул-одиночек.

 

И танцуем что есть мочи,

Видишь – здесь никто не хнычет.

Горстка нас – и нам привычен

Горький танец одиночек.

 

Видел небо звёздной ночью?

Люди лгут и тут исправно:

От Цефея до Центавра –

Сплошь созвездья одиночек.

 

Всяк меридиан порочен,

C паутиной неразлучен –

Скоро, скоро все разучим

Скорбный танец одиночек.

 

*  *  *

Плакала долгая ночь:

«Люди не любят меня.

Все б им тепла да огня –

Гонят и гонят прочь.

 

Майская злая гроза

Грезится им во сне...» –

Тихо стекала слеза

Чёрной жемчужиной в снег.

 

«Лихо, злодейства, грехи,

Даже саму тишину –

Всё мне поставят в вину,

Вплоть до постылых стихий».

 

Скрылась, бедняга, меж туч,

Дню уступив престол.

Больно в спину колол

Острый розовый луч.

 

Вслушиваясь в пургу,

Долго буду хранить

Найденную в снегу

Чёрного жемчуга нить.

 

Ледяной дождь

Сначала дождь пообрывал остатки

Сухих, случайно уцелевших листьев

И конус каменный над каждой кистью

Воздвиг. Потом исподтишка, неспешно

Столкнул перекосившийся скворечник

И стал держать своей хрустальной хваткой, -

И стан, и крону намертво сковал.

Затосковали ветви по движенью…

Внизу застыли тени синей гжелью

И в нежный снег – непостижим провал.

Спеленуты и мысли, и желанья,

Но тихо шепчет рядом старый клен

(Он долго жил, все знал и был умен):

«Согласно всем законам мирозданья,

Отступят ледостав, и снег, и стынь…»

………………………………………

Весна... Любуюсь, затаив дыханье,

На клейкие кленовые листы.

 

*  *  *

На треть поверила весне,

Что дни морозные ушли

И скоро стает серый снег.

 

На треть покрытый льдом залив

Писал зиме последний стих,

Строку-лыжню водой залив.

 

На треть весенний ветер стих.

Прощёный день дорогу дал

Добру, и каждый всех простил.

 

Да будет так везде, всегда…