Александр БАЛТИН

 

Родился в 1967 г. в Москве. Автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5 томах) и свыше 2 000 публикаций в более сотни изданий России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, ФРГ, Израиля, Эстонии, Ирана, Канады, США. Дважды лауреат международного поэтического конкурса «Пушкинская лира» (США). Награжден золотой медалью творческого клуба «EvilArt», юбилейной медалью портала «Парнас». Отмечен наградой Петербургского общества М. Лютера. Стихи переведены на итальянский и польский языки. В 2013 г. вышла книга «Вокруг Александра Балтина», посвященная его творчеству. Член Союза писателей Москвы.

 

 

СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Рассказ

 

Галл ловко вывернулся из сетки, брошенной нубийцем, и меч, блеснувший в воздухе, нанёс тому рану.

Кровь пала на песок, и стадион взревел, вскакивая в общем порыве…

Огромный нубиец, чьи мускулы, перекатывавшиеся под тёмной кожей, были видны и дальним зрителям, сделал умелый разворот и всадил трезубец галлу в живот.

Захватив рукой древко, тот медленно оседал на золотящийся песок, теряя кровь.

Нубиец всаживал трезубец глубже, и стадион ревел, как зверь, чующий кровь.

Рука уже мертвого галла трепыхалась ещё, и с задних рядов казалась она бледной бабочкой…

…бабочка воображенья взлетает, не желая опускаться в реальность…

Какие стадионы? Рим? Нубиец? Галл?

Московский двор, чернеющий июльской ночью провалом, фонари не горят, силуэты соседних домов едва видны…

И только бабочка воображения порхает – хотя утяжеляет порой страницы жизни, странный ты человек.

Утяжеляет жестоко.

Ночь мерцает бархатно, ибо стоит июль: сейчас, ночью, кажется, будто стоит алхимическим раствором в сосуде древнем, как ночь… Но белое его время мелькает листами бумаги, исписанной за жизнь, и совсем не важно, что последние годы заполняешь буквицами поля монитора.

 Зевая, отходишь от окна, и бабочка воображения садится на плечо.

Что предпочтительнее – бессонница, или кошмар?

Вязкая тина бессонницы концентрируется пыткой, испанским сапогом, надеваемым реальностью на бедное сознанье – а провал в кошмар может быть интересен порой, хоть и страшен.

Руины простынь разрушает пожилое, уже само, как руина, тело, и очередной зевок едва ли отгонит бабочку воображенья…

Она вспорхнёт на миг – и вы встретитесь в захватывающем кошмаре…

…оседая на песок, роняя чёрную, как пакля, кровь держишься за ветку трезубца, видя ещё ухмыляющееся тёмное лицо, нависающее над тобой…

Рука трепещет, загребая жёлтую массу песка, и сетка, валяющаяся рядом, мерцает входом в неведомую бездну.

…и войдёшь, вольёшься, провалишься в неё; ночь втянет сочно, закрутит виражи.

Лестницы, обросшие столетними мхами, громоздятся над головой; башни взлетают, стремительностью своею не уступая предметам, пущенным из катапульты; и факт существования реальности вызывает сомнение у путешественника по лабиринтам кошмара.

В одной из его ветвей стена растворяется посередине, и полная таинственными предметами лаборатория содержит – в концентрированном виде – ответы на вопросы.

Много ли их?

Вот все – на пергаментном свитке.

Но – сжимается он, стягивается к одному-единственному, страшному, тяжёлому, как свинец, непроизносимому, пустому…

Странный человек, побывавший за время сна и минуты кошмара (если верить исследователям нравов бога Гипноса, кошмар не длится более нескольких минут) и умирающим галлом, и средневековым алхимиком, вздёргивается резко, и думает – не изменилось ли у него лицо.

Он идёт в ванную, и янтарный свет закручивается в раковине лёгким винтом, игрою бликов; синевато-прозрачная вода бежит, пенясь пузырьками, и, умывшись, человек смотрит на своё отражение в зеркале, зная, что не изменилось лицо, думая, – а вдруг?

Все возможные «вдруг» никогда не сложатся в цепочку существующих вероятностей.

В коридоре, больше напоминающим книгохранилище, ещё одно зеркало: большое, старинное, уходящее под потолок.

Лаковый блеск его всегда порождал вопрос: что отражает оно, когда никто не глядится?

Мальчишкой пробовал обмануть статичное, мёртвое стекло: заглянуть украдкой, построить хитрую модель, какая, будучи запущенной, даст ответ – но все уловки сии обернулись пустотой, крахом желанной удачи…

Вероятно, когда никто не смотрит в холодную стеклянную бездну, пласт стекла просто отражает предметы реального мира: книжные стеллажи, колено поворота на кухню, угол двери…

Визг пилы доносится со двора  – пронзительный, будто гудение огромного насекомого.

Распиливают стволы тополей, порушенных бурей: лежат почти неделю, мёртвые и бесхозные, и вот у какой-то из коммунальных служб дошли руки.

Огромные, родные тополя двора были извергнуты из почвы шквальным ветром, будто великаном, разошедшимся в игре.

Стволы их повредили несколько машин, сеть спутанных веток мокла в лужах…

Визг пилы навязчив – он хуже кошмара, те могут принести плоды, а это – просто жужжание, какое не обратить в музыку.

И волшебная призма фантастического янтаря, мерцавшая в мечтах мальчишке, не поможет.

…рука галла трепещет, она будит бабочку воображенья, и та взлетает легко, парит, вычерчивает зигзаги над лабиринтом мозга.

Странный человек включает компьютер, отодвигает некогда привычные листы бумаги, и, глядя в чистые поля монитора, принимается описывать – ночь, бой гладиаторов, умирающего галла, бабочку, самого себя, распиленные тополя…

 

 

МАЛЫШОК

Рассказ

 

Скат горки был волнообразен, забираться на неё можно было по лесенке, напоминавшей корабельную, или по сетке, скрученной точно из тонких канатов, и малышок, забираясь, придерживаемый отцом, на верхушке площадке – своеобразном плато – крутил сначала руль, управляя кораблём горки, а потом слетал по волнообразному скату, ликующе крича; иногда падал, но чаще ловко приземлялся на ножки.

Уютная пёстрая площадка была пуста – никто не пришёл гулять с малышами: финал мая плавился жарой, и многие были на дачах.

Трава вокруг огражденья площадки разрослась мощно, и мятлик был столь высок, что малышок наполовину скрывался в нём, когда надоела горка, и он, забыв про пластиковую цветную машинку, на которой гонял обычно лихо, выбрался за пределы площадки.

Круглые шары одуванчиков белели, отливали сероватым, и малышок, сорвав один, запустил в воздух целое облако.

– Ой, ой, – подпрыгивал он, отбросив стебель.

– Одуванчик, – сказал отец, – и малышок повторил:

– Олуванчи…

Из-за сирени выскочила девочка, очевидно постарше, мама шла за нею, говоря:

– Смотри-ка, доча, одуванчиковое поле.

– Ага…

И малышок побежал к девочке, а отец, свернув на площадку, подхватил машину за зелёную спинку, понёс.

Теперь они рвали одуванчики вдвоём – малышок и девочка – наперегонки, сдували зыбкие шары, напуская лёгкие текучие облака, а мать с отцом шли за ними.

Малышок отвлёкся, сорвал три одуванчика сразу, и, не сдувая их опушку, понёс тёте.

– Ой, ты мой маленький, – воскликнула. – Мне принёс? Да?

Малышок застенчиво потупился.

– Ну, спасибо тебе, спасибо.

Девочка подбежала, стала рядом.

– Это моя мама, – сказал она в воздух.

– Сколько вашей? – улыбнулся отец.

– Три и два, – ответила мать.

– Нашему два и девять. Плохо говорит.

– Не страшно. Мальчики позже начинают.

Малышок кинулся к машинке, стоявшей под жилистым, разлатым кустом, взгромоздился на неё, и, толкаясь привычно, подкатил к девочке. Рельеф тропок вокруг площадки был неровен, и приходилось перепрыгивать через корешки и другие пустячные препятствия.

– Ой, какая машина у тебя! – деланно восхитилась мать девочки.

Малышок, заулыбавшись, стал нажимать разные кнопки, и музыка нежно заиграла; он трогал фигурки из мультфильмов, они уходили вниз, выскакивали, смешно подмигивали, потом крутил часы – не показывавшие истинного времени, нет-нет.

Девочка сделала шаг к машине, и малышок уступил ей.

– Вот так, спасибо скажи, – молвила мать. – Покататься тебе дал.

Девочка, толкаясь, ехала сквозь поле одуванчиков, а малышок шёл сзади, иногда срывал один, сдувал сероватые брызги.

Воздух ласкал, тёк муаром, сгущался легко, оставаясь прозрачным.

Машины подъезжали к дому, люди выходили, таща сумки, недалёкий проспект гудел плазмой движенья.

Потом катался малышок – легко мчался вниз с асфальтового дворового большака, радостно гикая, победно.

Девочка бежала за ним.

Отец курил, зная, что сынок вернётся сейчас.

И девочка каталась с горы.

А потом малышок, не прощаясь, развернулся, и помчал к дому, лихо скрылся в соседнем дворе.

– Побежал я, – отбросив окурок и затоптав его, сказал отец. – До свиданья. Забыл почему-то сказать пока.

– Ничего, – отвечала девочка. – Ещё увидимся. Мы рядом живём.

Малышок гнал меж гаражей, по тропинке между огромных пней некогда спиленных дубов, оборачивался на собачий лай, замедлял движение, говоря: «Ава»; он мчался домой, насыщенный прогулкой, и отец, быстро шагавший за ним, ощущал, как идут они через жизнь – будущее его, крохотный пока сынок, и он сам – пожилой, довольно уставший от многого, седобородый.

 

 

ОГНЕННЫЙ ВСАДНИК РЕКЛАМЫ

Рассказ

 

Огненный всадник рекламы мчится над человеческой плазмой вечереющей, никогда не отдыхающей метрополии.

Грудные мышцы коня перекипают тугими вымпелами соблазнов, и с хвоста летят алые брызги потребительских призывов.

Жизнь густа, как хорошо сваренный суп, и количество ингредиентов столь разнообразно, что захватывает дух.

– Да перестань ты, – говорит хладномыслящий философ вечно кипящему приятелю-поэту. – У жизни вообще мало вариантов. А наш тотальный «потреблям-с» не тянет на ренессанс, который тебе мерещится.

Над вознесённым выше любых храмов отелем пылают письмена знаменитого напитка.

Реющие знаки многочисленных табло не превращаются в символы, оставаясь в пределах формулы денег.

– Деньги – наше всё! – пьяно гогочет некто, отворяя новую бутылку пива, как ворота в краткое счастье.

Всадник мчится над головами безразличных к нему бомжей и обеспокоенных его полётом-скачкой менеджеров, над новыми причёсками суетливых домохозяек и растрёпанными главами людей, посвящённых творчеству – надо всеми, всегда, упорен.

Алые длинные лампы сливаются в призывные формы колбас и окороков, чьи грозные удавы сворачиваются уютно на бессчётных прилавках.

Имя современности вряд ли вывести – как на полях литературных, или метафизических текстов, так и в стерильных мирах лабораторий; и мощь огненного полёта чрезмерно конкретного всадника зависит от желания подчиняться ему…

– Послушай, если я всю жизнь работал, но, в силу специфики деятельности, или обстоятельств, не заработал ничего, какая мне разница, не увижу я Францию из-за отсутствия денег, или из-за железного занавеса, опущенного вокруг страны?

– Есть разница. Её увидят многие, кто не смогли бы увидеть раньше, и твоя работа тут ни при чём.

Пёстрая реклама туров.

Пальмы над белым золотом песка, чью раскалённость должны передать уловки умельцев – и тут же остудить её великолепным аквамарином волны.

Горы замков, чьи башни вздёрнуты вверх, подобно минаретам; замки, вокруг которых видятся осадные орудия, тараны, «дикие ослы», «скорпионы», катапульты.

– Да, конечно, наше оружие сильно отличается от топоров, мечей и копий, тут очевиден рост современности, но это – рост во зло, прорастание в его могущественные копи.

– Неужели, кроме изменений в оружии, ты ничего другого не хочешь видеть?

– А что – мы меньше воюем, или иначе льётся кровь?

– Нет. Но сегодня грамотных на порядок больше, чем триста лет назад, а на площадях не сжигают еретиков.

– Не грамотных, а – полуграмотных. И, не сжигая еретиков на площадях, мы просто нашли другие способы их уничтожения.

Город глотает этих и тех, философствующих и спешащих, покупающих, и не имеющих денег для покупок; город упорен в работе своей, и огненный всадник рекламы, мчащий над ним, отчасти контролирует его работу.

Рычат роскошные мотоциклы, переливаются огнями огромного табло – над салоном, залитым прозрачно-золотисто-зеленоватым светом, где люди – словно рыбы в аквариуме.

А это – дребезжа, и роняя из-под пантографа горсть беловатых звёзд, сворачивает в переулок трамвай, и некто, купивший хлеба и остановившийся, чтобы прикурить, думает, что трамвай похож на аквариум – этакий аквариум на колёсах, причём водитель – вылитый усатый сомик.

Брызги огней падают в людскую плазму, зажигая в ней новые языки соблазнов: пламя должно гореть всегда.

Раса покупателей подросла незаметно, нивелируя привычные и знакомые расы…

Плоть всякого пути ныне иллюзорна, ибо потребление лишает любой путь истинности.

Всадник рекламы никогда не улыбается, но губы его вечно искажены саркастической насмешкой – над теми, кто воспринял его чересчур всерьёз.

Он скачет и дальше, воплощая собой современность – пёструю, как детская площадка, опасную – как игры взрослых.