Виктор КУЛЛЭ

 

 

Поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Окончил Литературный институт и аспирантуру Литинститута. Кандидат филологических наук. В 1996 г. защитил первую в России диссертацию, посвященную поэзии Бродского. Автор комментариев к «Сочинениям Иосифа Бродского» (1996–2007). Автор книг стихотворений «Палимпсест» (Москва, 2001); «Всё всерьёз» (Владивосток, 2011). Переводчик Микеланджело, Шекспира, Чеслава Милоша, Томаса Венцловы, англоязычных стихов Иосифа Бродского. Автор сценариев фильмов о Марине Цветаевой, Михаиле Ломоносове, Александре Грибоедове, Владимире Варшавском, Гайто Газданове, цикла документальных фильмов «Прекрасный полк» – о судьбах женщин на фронтах войны. Лауреат премий журналов «Новый мир» (2006) и «Иностранная литература» (2013), итальянской премии «Lerici Pea Mosca» (2009), «Новой Пушкинской премии» (2016). Член Российского ПЕН-клуба и Союза писателей Москвы.

 

 

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

 

 

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

 

Дом ветшает. Давно пора приступать к ремонту.

А хозяин, не зря раззора в упор,

как зегзица мужская сзывает живых и мёртвых

на ночной разговор.

 

Им мешают слетаться жёны сторожевые

и границы, и грань, за которой темно.

Откликаются чаще мёртвые, чем живые –

но не всё ли одно?

 

На кухОнном совете, на птичьем базаре, в застольи

спорим, как устоять супротив

энтропии всеядной с зияющей пустотою.

Живу душу спасти.

 

На два фронта не сахар… Галдят вразнобой перестарки

в небесах над оглохшей Москвой.

Но, прощаясь навек, на столе оставляют подарки

мёртвый или живой.

 

Вот – заезжим славистом забытая марихуана

(жаль, Дениска ушёл на покой).

Вот Бахыт написал про армию Цинь Ши Хуана,

словно Борхес какой…

 

 

*  *  *

 

Была огромной, неуклюжей,

мучительной себе самой.

То жаром тешилась, то стужей.

Пленялась предстоящей тьмой.

 

Амёбой всё в себя вбирала.

Как печка – требовала дров.

Ей вечно было мало, мало

людских и Божеских даров.

 

То донором, а то вампиром

была, рвалась сгореть дотла.

Страшилась покрываться жиром.

Любви ждала.

 

Потом она окаменела –

но всё же как-то не всерьёз –

и предсказуемое тело

пошло вразнос.

 

Теперь они, похоже, квиты:

взгляд на себя со стороны

тем и спасает, что обиды

туда прокрасться не вольны,

 

где – ни о чём не вопрошая,

смиренно пёрышком шурша –

живёт прозрачная чужая

бесплотная как свет душа.

 

 

*  *  *

 

                                Игорю Дронову

 

…пригорок, а вовсе не склон.

И впрямь: зеленеет трава.

Поставь лучше песню про клён

и вспомни, дурила, стрезва

 

тот школьный бесхитростный бал,

когда – горделивый пацан –

ты в новеньких джинсах лабал,

пленяя девчачьи сердца:

 

чай, не самострок, а фирмА.

Неверящий, что не приврал,

завистливый кореш Фома

придирчиво швы проверял.

 

Емеля пилил словно бог,

Серёга басуху терзал,

а ты на ионике сёк,

лохматый почти как Тарзан.

 

Припомни как сердце прожёг

изведанный в тёмном углу

твой первый дурной портвешок,

твой первый слепой поцелуй,

 

отчаянный экскурс в трусы,

горячечность действий простых…

Небесные эти джинсы

потом ты на тряпки пустил.

 

А в заднем кармане порток

остался укором немым

истёртый на сгибах квиток

от юности, взятой взаймы,

 

случившейся так невпопад,

как будто совсем не с тобой…

По-прежнему клёны шумят

над грязной речною волной.

 

Сидит на траве индивид,

о Родине что-то поёт,

и молодь ему говорит

беззлобно: «Заткнись, идиот».

 

 

*  *  *

 

 

                                         Михаилу Трегеру

 

Всё как у взрослых, то есть как в Европе.

Расслабься, и по Невскому пройдись.

Надеялся ли вдумчивый Еропкин,

что здесь и вправду станет парадиз?

 

Воздай респект устроенным фасадам,

на праздничные вывески позырь…

Как боязно, что под неловким взглядом

всё лопнет, словно радужный пузырь –

 

и обнажится беспощадный жалкий

прекрасный лик Истории самой,

где Шостакович тушит зажигалки,

ещё не дописав своей Седьмой.

 

 

ПОЭТ

 

этот звук пришёл когда-то

из личинок самиздата

из пчелиных трупов слов –

светлая абракадабра

камень брошенный в стекло

 

крик кикиморы над бездной

там в стране послепобедной

развивающей марксизм

жил на свете скульптор бедный

глину красную месил

 

глина под руками гибла

застывала мёртвым гипсом

густопсовой сволоты

как и все страшась могилы

в рифму заполнять листы

 

скульптор попытался – быстро

понял что мертвее гипса

пустотелые слова

словно стреляные гильзы

в переплавку их сперва

 

надобно а там увидим

свыкся с ролью незавидной

санитаром речи стал

может что-нибудь и выйдет

выговорится с листа

 

так не надо жить поэту

без камину и без пледу

но освоив ремесло

он сплавлял в людскую Лету

гробики бумажных слов

 

щекоча коллегам нервы

чтой-то про милицанера

и про таракана тож

иногда чуток манерно

иногда по коже дрожь

 

напоследок приплюсуйте:

только вымоешь посуду

глядь – не скрыться от тоски

экзистенция по сути

экзистуха по людски

 

то не ветер ветку клонит

то бесчисленные клоны

квасят за помин души

птицеволка смертный клёкот

дружным ржаньем заглушив

 

превратившемуся в слоган

убедиться чай несложно

любопытствуя извне:

после смерти будет Слово

как и до начала дней

 

 

*  *  *

 

                                     Гене Жукову

 

Стихотворец впадает в угрюмство

и – когда ему Лета по грудь –

он сбегает в условный Урюпинск,

как подлодка ложится на грунт

 

и тихонечко пьёт. Перед этим,

по возможности, жизнь разорив.

Пункт конечный, куда мы приедем,

если честно, промыт изнутри

 

хирургическим синим мерцаньем.

В высшем смысле – порядок вещей

обнажён, как в музыке МоцАрта:

смысла нет. И – не будет. Вообще.

 

 

*  *  *

 

                           Павлу Крючкову

 

Говорил одному другой:

Всё, что ты сочинял вдогон

тем, кто лучше нас и честней, –

недостойно этих теней.

 

Отвечал другому один:

я давно по жизни акын.

Выпускать стихотворный пар –

это функция, а не дар.

 

Так и ехали по степи,

успевая всё примечать.

И гадали, как поступить:

песнь запеть или промолчать.

 

Если отклика нет – зачем

возражать безмолвью небес?

Эхо от молчанья звончей,

чем от легковесных словес.

 

Но когда придёт тишина –

распадётся мир по слогам.

Снова станет природа слышна:

насекомые, птичий гам,

 

посвист суслика, шорох змеи,

блеяние заблудшей овцы…

Все они на земле свои,

только мы одни – пришлецы.

 

Мы превысили свой лимит

и утратили благодать.

Чтобы стать обратно людьми

и хоть как-нибудь оправдать

 

то, что мы коптим небосвод, –

нужно эхом вторить тому,

что над мёртвым зеркалом вод

прозвучало, рассеяв тьму.

 

Позабыть про пах и живот –

и тогда душа оживёт.

 

 

*  *  *

 

Простой сюжет: поэт и зеркало.

Но что-то ёкает в груди,

когда с утра оттуда зыркает

урод, Господь не приведи, –

 

завместо зверя импозантного.

И радуйся, что повезло

быть удостоенным под занавес

сказать чуток непраздных слов.

 

А все красивости и умности,

что почитал за честный труд,

пожалуй только те, кто умерли,

без содроганья перечтут.

 

Урод, что, не считаясь с возрастом,

самодовольный как свинья,

ухлопал на смятенье воздуха

своё единственное я –

 

навряд ли стоит сострадания.

Цедящий звуки как планктон,

он только подтверждает Дарвина.

Но под распахнутым пальто

 

нет места безупречной логике.

И помогает только Бог,

когда разрушенные лёгкие

не в состояньи сделать вдох.

 

 

НАД ПЕРЕВОДОМ «ВЕНЕРЫ И АДОНИСА»

 

Прости, Богиня, что мольбе

не внял. Что был как лёд.

Но ты бессмертна – я тебе

лишь краткий эпизод.

 

Жизнь принимаешь за игру,

лукава и горда.

А я совсем всерьёз умру.

Как ты тогда?

 

 

НА МОТИВ У.Х.ОДЕНА

 

Что с того, что однажды звезда

свет прольёт на пристанище боли?

В этой древней игре завсегда

в дураках будет любящий больше.

 

Если честно: мне, собственно, по фиг –

что свело нас, и что развело.

Но любовь и бесстрастная похоть

несовместны: как честь и бабло.

 

 

*  *  *

 

Двуглавая химера

давно – мишень острот:

Русь – это недра, вера,

послушливый народ.

 

Но не народ, не местность

и даже не страна –

нам русская словесность

в наследие дана.

 

Счастливцам – капиталы

несметные текут,

а нам – лишь идеалы

да непомерный труд.

 

За пряником свободы –

кнут хитрых перемен.

Блажен, кто пас народы,

но истинно блажен

 

кто – публике неведом,

наживой не ведóм –

ни ложью, ни наветом

не осквернил свой дом.

 

 

*  *  *

 

Пожинай непродажный урок демократий:

всякой массе враждебен масштаб.

Что там мелом на грифельном чёрном квадрате

не успел Мандельштам?

 

Чей там чёрный пугач позабыт на Каретном?

Всё ещё не прозрел, идиот?

Вслед за политкорректностью – политконкретность

как возмездье грядет,

 

где тебе, отдалённая ветвь Арагорна,

наступил под всеобщий восторг

сапогом разночинца рассохлым на горло

победительный орк.

 

 

*  *  *

 

Дни исчислены и сочтены –

но тоска не имеет цены.

 

По тому, как – от плоти случайной

отлепляясь с трудом поутру –

ты, отверзнув зеницы, встречаешь

каждодневный бессмысленный труд,

 

можно вычислить: сколько свободы

за день впрок отвоюешь себе…

Но взаправду остаться собою

можно только честней и слабей:

 

каждый день начиная с нуля

и дотла наваждение для.