Анатолий КУРЧАТКИН

 

Родился в 1944 году в Свердловске (ныне – Екатеринбург). Учился в Уральском политехническом институте, служил в армии, окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Работал на «Уралмаше», корреспондентом молодежной газеты «На смену!», в редакциях журналов «Наш современник» и «Студенческий меридиан». Автор книг «Семь дней недели» (1977), «Через Москву проездом» (1981), «Вечерний свет» (1985), «Записки экстремиста» (1993), «Радость смерти» (2000), «Стражница» (2001)«Счастье Вениамина Л.» (2002), «Победитель» (2005), «Курочка Ряба, или Золотое знамение» (2005), «Цунами» (2007) «Полёт шмеля» (2012), «Чудо хождения по водам» (2014) и др. Роман «Солнце сияло» – победитель конкурса литературных произведений и сценариев «Российский сюжет» (2004), входил в шорт-лист премии «Русский Буккер» (2004). Лауреат премий журнала «Знамя» (1993, 2004, 2007), «Венец» (2001), «Серебряная пуля» издательства «Франс-тирьер» (2008), имени Николая Кузнецова (2008), «Москва-Пенне» (2010). Произведения Анатолия Курчаткина переведены и опубликованы в Болгарии, Германии, Франции, Чехии, Польше, Казахстане, Китае, а также в периодике Великобритании, США, КНР, Южной Кореи, Румынии. Секретарь Союза писателей Москвы.

 

 

РАССКАЗЫ ИЗ ЖЖ

 

Эти рассказы были специально написаны для Интернета. Вернее, для известного всем «Живого журнала» в нем. Место их публикации независимо от твоей воли диктовало свою художественность. Сеть – порождение нынешнего сжато-спрессованного времени и изначально, причем с неумолимой суровостью, требует короткости. У нее клиповое сознание (сеть обладает коллективным единым разумом), ей нужна постоянная смена картинки, утрамбовывание смыслов. Писать для сети традиционную, классического типа прозу (послетолстовскую, послечеховскую, послехемингуэевскую и т.д.), специально для сети – подчеркну! – немыслимое дело.

 

 

 

УДИВИТЕЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В МОСКВЕ,

ОСТАВШЕЕСЯ НИКОМУ НЕИЗВЕСТНЫМ

 

Иван Иваныч зашел в квартиру Василь Петровича сначала как кот. Даже не кот – котенок. Месяцев шести-семи. Рыжеватый, сероватый, уже тогда, в подростковом возрасте, с очень плотной густой шерсткой, так и хотелось ее гладить и гладить, наслаждаться ее мягкой шелковистой податливостью.

Дело было так. В коридоре перед дверьми квартиры раздался какой-то шум, голос женский зазвучал визгливо – ругался, призывал на помощь? Василь Петрович как раз стоял в прихожей рядом с дверью, совершая поздний утренний моцион перед висевшим там большим зеркалом: уже побрился, поодеколонился, покремился и теперь выдергивал пинцетом жены седые волоски из бровей. Он бы и не делал этого, но жена у него была моложе его на десять лет, красила волосы и брови, отчего выглядела еще моложе, и очень переживала, что Василь Петрович с седыми волосками в бровях выглядит стариком при молодой жене и требовала от него, как появится седой, незамедлительно удалить его. Василь Петрович, конечно, ленился браться за пинцет при появлении каждого седого волоска, но когда их появлялся десяток, делать нечего, приходилось вспоминать о данном жене обещании.

И вот так стоял Василь Петрович перед зеркалом в прихожей с пинцетом в руках, услышал за дверью шум и как человек общественно активный не мог оставить это дело просто так – открыл дверь и выглянул. В холле перед соседней квартирой стояла соседка и усиленно пинала воздух то одной ногой, то другой. Довольно истошно крича при этом что-то вроде того, что пошел, стервец, не выйдет, отвяжись, блох плодить и тому подобное.

Вы это что, что случилось, спросил Василь Петрович как общественно активный человек, но, еще не получивши от соседки ответа, узрел, что пинается ногами она не просто так, не воздух пинает, а это в ногах у нее, будто перевиваясь между ними, крутится рыжевато-серый котенок – так ловко перевиваясь, что не сразу его и увидишь, а кроме того, соседка еще и никак не могла угодить в него своей большой, разношенной, с крепким твердым носком туфлей.

Да побойтесь Бога, вы что же это делаете, воскликнул Василь Петрович. Тварь же живая!

Эта тварь ко мне в дом прорваться хочет, воскликнула соседка. Дверь открываю – и сразу лезет.

Ну, видно, судьба вам кота в дом послала, надо принять, пошутил Василь Петрович.

А вот добрый такой, так и пустил бы к себе, возопила соседка, продолжая пинать то одной ногой, то другой и по-прежнему в кота не попадая.

Да я бы с удовольствием, ответствовал с тонкой улыбкой Василь Петрович, но только он ко мне в дом не идет.

Типун тебе на язык, есть такая поговорка. Только Василь Петрович произнес эти слова, как крутившийся между ногами соседки кот прыснул в его сторону и, провиляв между его ногами, стремительно влетел в открытую квартирную дверь Василь Петровича. Тты, тты, ты че, закрутился на месте Василь Петрович, надеясь, что кот где-нибудь тут, рядом и удастся его усовестить и выгнать вон, но кота нигде не было, и только посередине прихожей на полу лежала тонкая коричневая полоска выпавших из него на бегу жидких экскрементов.

Вот с удовольствием, так вот тебе и прими, счастливо провопила соседка, торопливо заскакивая к себе в квартиру и защемляя конец своих слов захлопнувшейся дверью.

Вот болван, вот кретин, с тоской приговаривая про себя, отправился Василь Петрович на поиски неизвестного кота, заранее представляя себе все трудности вылавливания его где-нибудь под кроватью, куда он уже, наверное, забился и сидит там в темноте и пыли, отнюдь не желая оттуда выбираться.

Но когда Василь Петрович зашел в комнату, то обомлел и истинно потерял дар речи. Посередине комнаты на ковре сидел примерно полуторагодовалый голый ребенок, густо заросший рыжевато-серой шерстью, бил себя пухлой ручкой по пухлой ножке и, когда увидел Василь Петровича, громко и внятно сказал: «Мяу!» – будто поздоровался.

Да мабут твою касавабу, вместо всех русских слов, что встали в горле у Василь Петрович колом, вырвалось из него. Это в его детстве были такие правители – Мабуту и Касавабу – в Конго, в Африке, их считали плохими в отличие от Лумумбу, которого они растворили в соляной кислоте, и их именами так вот ругались. Но целую жизнь Василь Петрович не вспоминал этого ругательства, а вот тут вдруг выскочило.

Ребеночек между тем поднялся, подскочил к Василь Петровичу – именно так, подскочил, не подошел, – уцепился за штанину и быстро-быстро, Василь Петрович не успел даже очухаться, вскарабкался по нему до плеч и лег там таким воротником, обхватив Василь Петровича за шею руками-ногами. Мур-мур, выкатилось из его горлышка мягким щекотаньем шеи Василь Петровича. Мур-мур…

Снять его с шеи стоило Василь Петровичу трудов. Ребенок цеплялся за одежду, не хотел слезать, и Василь Петрович, кося взглядом, явственно видел, как ногти у него, цепляясь за материю, вырастают из подушечек пальцев ну, точно наподобие кошачьих. А когда удалось снять, тот так уютно и доверчиво устроился на руке Василь Петровича, что Василь Петрович не решился опустить его обратно на пол, а вместо того подставил другую, и уж тут ребенок разлегся у него на руках, как на ложе, смежил глаза и мигом ублаготворено заурчал.

В этом положении и нашла Василь Петровича вернувшаяся из магазина жена. Принялась было еще из прихожей ворчливо пенять ему на распахнутую дверь, но как увидела его с ребеночком на руках, так фонтан у нее и забило. Что за леший, только спросила она. А Василь Петрович рассказал.

Так Иван Иваныч стал жить в доме Василь Петровича и его жены. Правда, тогда еще не было известно, что его зовут так, но когда он подрос, заговорил, тогда он и объявил свое имя. Василь Петрович с женой не называли его до того никак, потому что намеревались все же отделаться от него, но не тут-то было. В полиции их с заявлением послали. Куда подальше, так это говорится. В районной управе их послали еще дальше. А в мэрии совсем далеко. В ветеринарной лечебнице, не посылая их никуда, не стали с ними даже разговаривать. В обществе защиты животных вообще посмотрели на них с удивлением: ну, атавизм, сказали, повышенная волосатость, а мы-то при чем, если он человек?

Между тем сомневаться в том, что Иван Иваныч человек очень даже приходилось. Во-первых, рос он очень быстро. В три года был уже совершеннейшим юношей, и даже усы отрасли такие – антенны, не усы, а когда Василь Петрович хотел их подрезать, верещал и царапался так – Василь Петровичу пришлось отступиться. Во-вторых, время от времени, по несколько раз в день драл на углу в прихожей обои, разодрал их до штукатурки, пришлось купить туда в зоомагазине специальную оплетку из соломы, и ее хватало ему не дольше, чем на месяц. И рыба! Так любил рыбу – ну, дрожал! Когда жена Василь Петровича готовила ее, все время ходил вокруг да около, выгибал спину – и тут прямо на кота становился похож, ну, вылитый кот!

А вскоре он стал домогаться жены Василь Петровича. Ходил за ней по всей квартире и терся о нее. Терся и уркал. Человеческой речью он овладел вполне и, только Василь Петровича нет, принимался уговаривать его жену: ну да тебе жалко, что ли, да он тебя че может, он старик, а я молодой, я тебе жару какого дам, ты со мной сразу сама молодой станешь – такие разговоры заворачивал с ней.

От этих приставаний жена Василь Петровича дошла до того, что открылась во всем дочери, уже много лет жившей своей семьей отдельно от них, и перебралась к ней на другой конец Москвы, оставив в родном гнезде Василь Петровича наедине с Иван Иванычем.

Баба с возу, телеге легче, сказал Иван Иваныч, когда жена Василь Петровича съехала. Тут Василь Петрович впервые, как в доме их появился сей странный тип, не выдержал и вдарил ему изо всей силы по его усатой роже. О чем тут же и пожалел. Потому что тот набросился на него с его ногтями-когтями, и так расцарапал Василь Петровича, что тому пришлось даже обращаться в травмопункт.

Вот так они теперь и живут вдвоем в маленькой двухкомнатной квартирке на окраине Москвы – Василь Петрович и Иван Иваныч. Живут на одну пенсию Василь Петровича, потому что какая пенсия у Иван Иваныч – никакой, он у государства человеческой единицей не значится. Бывает, конечно, что он погуляет по окрестным помойкам, пошарится по бачкам и вернется домой с каким-нибудь съестным, но это такое съестное, что у Василь Петровича вместо слюнок – ком в горле.

Ты ниче, ниче, говорит Иван Иваныч, посмеиваясь, Василь Петровичу, у кошек, у них век недолгий, я не заживусь, помру – и ты будешь свободен. Так тебе еще лет десять до смерти, отвечает ему Василий Петрович, столько и я не протяну. Ниче, ниче, снова говорит Иван Иваныч, терпи тогда, что ж делать, мы ответственны за тех, кого приручили. Он любит смотреть телевизор и недавно смотрел по нему мультипликационный фильм по «Маленькому принцу» Экзюпери. Да нужно ж мне было дверь тогда открывать, сокрушается вслух Василь Петрович. Да, дверь просто так открывать нельзя, снова посмеивается Иван Иваныч. Откуда ты такой свалился мне на голову, стонет Василь Петрович. А Иван Иваныч все посмеивается: ты лучше порадуйся, у меня нрав добрый, а ведь на моем месте такой сатана мог быть! И в самом деле, думает Иван Иваныч, и от этой мысли ему делается легче.

 

 

ВРЕД БЕССМЕРТИЯ

 

Евгений Петрович с Борисом Самуиловичем были дачными приятелями. Зиму, живя в Москве, они не виделись, а только начинался дачный сезон, принимались ползать друг к другу на участок по пять раз на дню – и не по делу все, а поговорить. Услышит Евгений Петрович по радио какую-нибудь новость об олигархах и их шалостях с общенародными в прошлом заводами, фабриками и пароходами – тут же за кольцо на калитке и хлоп-хлоп галошами, в которых ходил по участку все лето, в дом наискосок, применит известный ему секрет с щеколдой, болтом и шпилькой, без знания которого плотную, глухую калитку Бориса Самуиловича не открыть, ворвется к нему на участок и, еще не видя приятеля, блажит во все горло:

– Ты слышал? Ты слышал? Нет, ты слышал?

От этого его вопля Борис Самуилович, даже если в это время он спал, неизбежно проснется и, где бы ни спал, в доме ли на диване, в беседке ли на раскладушке, мигом подхватится и застрочит, на ходу надевая рыжие меховые чуни, в которых, как Евгений Петрович в галошах, ходит летом по всему участку с утра до вечера, объясняя это тем, что у него плохие сосуды и ему, как тому герою Чехова, врачи прописали ноги в тепле держать.

– Что слышал? Что такое? Что произошло? – кричит он тоже издалека, еще не видя Евгения Петровича.

Потом они сядут на лавочке под вишнями и начнут обсуждать радиоинформацию, причем Борис Самуилович будет скептически махать рукой и время от времени приговаривать: «Да ну! Да верь ты! Да шелкоперы они! Да им заплати – они что угодно скажут!», – Евгений же Петрович станет кипятиться и пресекать его скептицизм такими словами: «Да уж да! Да уж ты скажешь! Да зачем им, какая выгода?!» Впрочем, до разлада дела они никогда не доводят, потому что как ни горяч Евгений Петрович и как ни скептичен Борис Самуилович, оба знают, что будут друг без друга скучать, делать им, можно сказать, нечего будет на их дачных участках, и умеют, подойдя к горячей точке, остановиться, покачаться на ее краю и отступить на безопасное расстояние.

Говорят они, в общем-то, обо всем, в том числе и о еврейском вопросе, причем оба купили себе по Библии и для наилучшего рассуждения, когда дебаты заходят в тупик, прибегают к ней как к последней и высшей инстанции, и оспаривать авторитет ее не смеют.

Но в тот раз заговорили они о бессмертии. Борис Самуилович по старой памяти, еще с советских времен, выписывал несколько умных журналов, где в названии есть слова «знание», «наука», «жизнь», и вот он в каком-то из этих журналов прочитал о том, что из человека, заменяя ему то коленку, то печень, то глаз, скоро сделают биоробота. Причем продолжительность жизни такого биоробота увеличится многократно, а, возможно, потом будет достигнуто даже бессрочное проживание человека на земле – пока ему не надоест. Прочитав об этом, скептик Борис Самуилович преисполнился вдруг жаркой надежды, что превращение в биоробота уготовано именно ему, надо только написать куда следует и предложить себя для эксперимента. Эксперимент, конечно, дело опасное, но уж если повезет… тут, на этом месте, когда он доводил до Евгения Петровича свою мысль, ему вполне натурально недостало слов, и он только закатил глаза и принялся прищелкивать от невыразимости чувств языком.

Евгений Петрович же, словно это он был скептиком, а не Борис Самуилович, в ответ на его слова приставил указательный палец к виску и, как говорится, выразительно покрутил им. И что же ты, мой дорогой, будешь делать со своим бессмертием, спросил он Бориса Самуиловича. Как что, воскликнул Б. С. (будем для удобства писания обозначать их инициалами). Жить буду! И на что тебе такая жизнь, продолжил Е. П. Как на что, снова воскликнул Б. С., и уже с горячностью, не свойственной ему прежде. Жить – это великолепно, жить – это прекрасно! Старый, сморщенный, с брюхом, безжалостно указал Е. П. на живот Б. С., и пест гармошкой. Какое прекрасно! Так у меня же все отладится лучшим образом, возмутился Б. С. И морщины разгладятся, и брюхо уйдет, и пест… орлом взлетит! Взлетит? – неверяще протянул Е. П. Орлом, уже совсем уверенно ответствовал Б. С.

После этого его восклицания в разговоре их возникла некоторая пауза, после чего Е. П. неожиданно и твердо сказал Б. С.:

– Это, ты знаешь, настоящий старческий эгоизм. Ты хочешь снова молодым, без брюха, пестом толочь… и вот представь, что вас таких, бессмертных, половина земного шара. И вы все толчете. И молодые толкут. И в результате что? Бабы рожают и рожают. Они рожают и рожают, а этим, рожденным, места на земле нет: все вами занято. Это что начнется? Воображение у тебя есть?

– Воображение у меня есть, – ответил Б. С. – Это у тебя нет. Контрацепция развивается на что? Рождаемость будет планироваться. А кроме того, Марс нужно заселять. У американцев вон уже «Кьюриосити» там бегает. Базу скоро создадут. Это сколько людей потребуется?

– Все для того, в общем, чтобы Марс заселять? – съязвил Е. П.

Этой-то его подковырки Б. С. и не снес.

– А пошел бы ты куда подальше! – сказал он. – Никакого полета фантазии в тебе нет. Потому ты так руководителем группы и просидел, даже в замначальника бюро не выбился.

Тут нужно сказать, что оба они проработали всю жизнь в одном почтовом ящике, откуда и знали друг друга, почему и садовые их участки оказались рядом – получали в одно время в своем почтовом ящике, а кроме того, опять же следует сказать, и Б. С. тоже никуда не выбился из руководителей группы, хотя, конечно же, и хотел.

– Ты, ты, ты! – задохнулся в ответ на его слова Е. П. – Да ты… – Но больше ничего он не мог сказать, а только плюнул – действие, в котором раньше никогда замечен не был, – попав при этом себе на галошу, и пошел с участка Б. С. (на участке Б. С. шел разговор) так скоро, как только понесли его ноги.

И весь оставшийся дачный сезон приятели друг к другу больше не бегали. Е. П. считал, что первым к нему виниться должен прийти Б. С., Б. С. же, в свою очередь, ждал Е. П. Случалось, что, забывшись, подхватывался и летел к калитке, чтобы бежать к приятелю, то тот, то этот, но каждый, долетев до калитки, а иногда и вылетев уже за нее, вспоминал о случившемся, и возвращался обратно.

 

Дело это было прошлым летом. А зимой Б. С. умер.

Е. П. об этом ведать не ведал и провожать его в последний путь не ездил. Потому что – не получалось об этом раньше сказать – уже несколько лет как Б. С. жил без супруги, похоронив ее на Троекуровском, дети же его, хотя и имели представление о существовании Е. П., не имели никаких его координат и ничего ему не сообщили.

Узнал о смерти приятеля Е. П. нынешними теплыми майскими, поехав со своей, слава Богу, живой супругой открывать дачный сезон. На участке Б. С. была по-необычному распахнута калитка, сладкий дымок костра, в котором горели прошлогодние листья, тянулся оттуда, и Е. П., помаявшись-помаявшись у своей калитки, решил, что распахнутая калитка Б. С. – это призыв, символ, и, пошаркивая калошами по еще непросохшей земле, решительным шагом направился на участок приятеля. Где ему и было поведано о происшедшем зимой.

Долго не мог вернуться Е. П. к себе на участок. Бродил по окрестным узким садовым улочкам и все клял про себя тех ученых и шелкоперов, которые баламутят интеллект несбыточными проектами по созданию биороботов. И все ему казалось, что, если бы не статья в умном журнале, Б. С. был бы жив, не умер, и долго бы еще жил, но это Небо показало ему, как поддаваться таким завиральным идеям. Понятно, что это было не так, и Е. П. это понимал, но так ему казалось.

Горько ему было, и ничего нельзя было повернуть вспять.

 

 

РУЧКА

 

В детстве Вадим Б. имел две привычки, о которых позднее его школьный друг П. Уралов сказал, что это фобии.

Первая заключалась в том, что Вадим Б. сшибал мечом столбы электросвязи. Он ездил из дома в школу на трамвае – довольно далеко и долго, казалось ему тогда в детстве, целых одиннадцать остановок, – и чтобы чем-нибудь заняться в поездке, он придумал такую игру: будто бы в руках у него длинный острейший меч, он держит его в руках выставленным в окно (пусть даже окно и закрыто), и столбы этой самой электросвязи по обочине дороги, хотя они и бетонные, валятся от соприкосновения с его мечом, как былинки. Нет, никаких катастрофических последствий в его сознании это не вызывало: снесло мечом столб – и все, больше ничего, где там следующий? Такая забава, помогавшая ему доехать до школьной остановки, не заметив пути. Причем, надо заметить, далеко не всегда он занимался этим, а только если не доставалось места сесть. Если же доставалось, то, севши, он тут же растворял ранец, извлекал очередную книжку, что читал, и тут уже было не только до меча со столбами, но и до остановок, мимо которых гремел трамвай, так что в этих случаях он нередко пропускал свою остановку, и приходилось потом то ли ехать, то ли бежать (если пропустил всего одну) обратно.

Вторая привычка (о которой позднее его школьный друг П. Уралов сказал, что это фобия) состояла в том, что он, идя по улице, ни с того ни с сего начинал считать окна в домах. Не вообще все окна, это неинтересно и что вообще смысла, а, скажем, в которых уже зажгли свет – если по вечерней поре, – или сколько окон в доме раскрыто – если лето и жарко, – или число застекленных балконов и незастекленных. И это он делал тоже, наверное, с той же целью – занять себя, скоротать время в пути, потому что, в общем-то, ему всегда нужно было что-то делать, чем-то заниматься, тратить время просто так, на то, чтобы доехать, дойти, дождаться, – это ему всегда было жалко, хоть с какой-то пользой хотелось потратить его. Конечно, польза от сшибания столбов и пересчета окон сомнительная, вернее, никакой, но, наверное, так он, не осознавая того, обманывал свою натуру.

С П. Ураловым они подружились уже в старших классах, хотя до того проучились вместе несколько лет. Однако до того П. Уралов жил в другом районе, а тут переехал в дом рядом с домом Вадима Б., ездить в школу и из школы стало по пути, они встретились на остановке раз, другой – и стали интересны друг другу. П. Уралов хотел стать врачом, но не просто врачом, а специалистом-неврологом и уже читал много всяких медицинских книг, знал строение человеческого тела, размещение всяких органов в нем и отличие мужского организма от женского. По дороге в школу и обратно он часто рассказывал Вадиму Б. обо всем этом (а Вадиму Б. было интересно), да и вообще они говорили о всяком, и как-то раз получилось, что Вадим Б. посвятил его в свои развлечения со столбами и окнами. Тогда-то П. Уралов и просветил его, что это фобия, иначе говоря, страх, нетерпимость, боязнь. Какая же это боязнь, чего, спросил Вадим Б. Потери времени, сказал П. Уралов. И что делать, несколько растерянно задал новый вопрос Вадим Б. А ничего, заключил П. Уралов. Здоровью не угрожает – так жить, да и все.

Вадим Б. жил и забыл о том их разговоре. Закончил Энергетический институт, найдя работу в одной государственной фирме еще учась на последних курсах и, когда получил диплом, ставши некоторым начальником, женился, родился ребенок, банки вокруг как бешеные стали предлагать кредиты на квартиры – взял, купил, переехал, жизнь сложилась. У других не складывалась. Или складывалась не очень. В медицинский П. Уралов поступил, скажем, с третьей попытки, в середине учебы от него залетела девушка, жениться на которой он никак не хотел, она от него требовала, он от нее бегал, тогда она наслала на него брата, брат был из отвязных, переломал с дружбанами П. Уралову уйму костей на лице, на конечностях – П. Уралов пролежал полгода в больнице, пришлось взять академический, да еще суд… года три ушло у него, чтобы выкарабкаться из трясины, в которую занесло.

И вот, случай ли с другом, другие ли какие вокруг случаи по мелочам, или все вместе, но мало-помалу в Вадиме Б. выработалось такое чувство – нетерпимости ко всякой неряшливости в жизни. Во всем. В отношениях с людьми. В своем собственном поведении. Дома, в семье. На работе. Да просто на дороге, когда ведешь машину. Не подсекай, не прыгай из ряда в ряд, занесло в пробку – что делать, стой, наберись терпения, тем более что сейчас столько всяких гаджетов появилось – найдешь, чем занять себя. Порядок! Это слово у него стало любимым. Все беды человеческого рода оттого, что человек живет беспорядочно, постоянно и даже словно бы с неким упоением нарушая установленные правила. Соблюдай их – всего лишь соблюдай! – поддерживай порядок в отношениях, делах – во всем! – и жизнь будет ясной, справедливой и счастливой.

И кредо его работало. Ему всего лишь подходило к тридцати, а он уже был начальником отдела, к чему другие вокруг шли всю жизнь, добивались своих должностей за десяток лет перед пенсией. У него был отдельный кабинет, не роскошный, но дай ему кто роскошный – он бы от него отказался: кабинет должен быть местом работы, а не сибаритского препровождения времени, его рабочий стол, стол для совещаний, стол для переговорной техники, крутящееся рабочее кресло, стулья, два стеллажа для необходимых документов – и все, ни единой лишней вещи не было у него в кабинете. И на его рабочем столе тоже был неизменный, заведенный им с первого дня, как сел за него, порядок: письменный прибор с двумя ручками, шариковой и чернильной, ежедневник поодаль, лампа, планшет, убиравшийся на ночь в ящик, – и все, никаких финтифлюшек, пустыня Сахара, не стол. И ничего ненужного в ящиках. Только служебные бумаги, стопочка чистой бумаги на всякий случай, гаджет, который сейчас его интересовал, кожаная папка, в которой возил домой бумаги, когда возникала нужда. Честен и прям он был с подчиненными, не позволяя себе никогда срываться на крик, как то делал вокруг чуть не каждый его уровня, – и подчиненные в большинстве, чувствовал он, платили ему ответной монетой честности и прямоты: не подводили, старались понять его и старались выполнить свою работу так, чтобы потом ему не пришлось бы их упрекать. Хотя, конечно, всякое случалось, но в большинстве случаев так.

Но в тот день, когда это произошло, он сорвался. Редчайший случай, но говорят же: и на старуху бывает поруха. Вот с ним случилось. Эта особа из его отдела была из тех, кто не относился к большинству. Муж ее работал в министерстве изрядным начальником, она спущена на свое место прямо оттуда, из министерских высот, ни потребуй от нее, ни приструни, и все ее занятие на работе заключалось в одном – в безделье. Но совсем не делать ничего было невозможно, да и не хватало людей, чтобы успеть к срокам уложиться со всеми задачами, и время от времени ей приходилось поручать что-то неважное. Однако случается, что неважное вдруг из-за непредвиденных обстоятельств, из-за неполного знания всего расклада дел становится важным. И более чем важным. Вот не будет сделано – и голова на плаху.

Так с этим поручением, что было дано ей, и произошло. И конечно, выполнено оно не было. «Да? – удивленно сказала эта трудолюбивая стрекоза, надежно защищенная со всех сторон, как броней, своим высокорасположенным мужем, – это я должна была сделать? С какой стати?» Она даже не помнила, что это дело было поручено ей! Несколько минут длилось препирательство. Нет, говорила бронированная стрекоза, нет, нет, мне это не поручалось! Вадим Б. в сердцах швырнул на стол ручку, что крутил в руках. Это была та самая ручка, из письменного прибора. Он вообще редко вынимал ее из своего гнезда, пользуясь обычной шариковой ручкой, что всегда носил в кармане пиджака, а тут ее под рукой не оказалось, взять же в руки, чтобы сдерживать себя, нужно было что-то непременно – вот ручке из прибора и досталась эта роль. Идите, сказал Вадим Б. бронированной стрекозе, не повысив голоса. Брошенная ручка заменила ему необходимость заорать на нее.

Стрекоза с удовольствием и даже с легкой улыбкой на устах взлетела со стула и вылетела за дверь, а Вадим Б. поднялся и пошел поднимать с пола брошенную заменой крика красивую дорогую ручку. Он, надо сказать, дорожил этим письменным прибором, что был ему подарен отделом на день рождения года два назад. Хороший прибор, минималисткий и в то же время выразительный, видно, что коллектив старался, искал, не просто так купил подарок – абы какой. И если ручка сломалась, будет невероятно обидно. Что это будет за прибор, с одной ручкой? Придется выбрасывать.

Однако ручки на том месте, где он предполагал найти ее, не оказалось. Вадим Б. склонился ниже, вглядываясь в ковролин, которым был застелен пол в кабинете, в надежде, что глаза по какой-то причине не могут различить черную ручку на темно-сером, но нет ручки не было. Он представил, куда бы могла отлететь ручка, отскочивши от стола и упавши на пол, как потом покатиться, прошел, низко пригнувшись, по этому воображаемому пути, – нет, ручки не было. Оставалось предположить, что ручка покатилась совсем по другому пути, чем он представил, и пространство поисков следует расширить.

Вадим Б. уже заканчивал исследование намеченного к поискам пространства, когда в дверь постучали. Он пометался глазами по настилу ковролина еще и разогнулся. То были вызванные для разговора на это время сотрудники, поиски следовало прекратить. Входите, разрешил он.

Вечером после рабочего дня Вадим Б. остался в кабинете и начал искать ручку более планомерно. Он не мог успокоиться. Ручка должна была быть найденной. Ему уже было жалко не ее, не письменный прибор, что без нее становился инвалидом и подлежал утилизации на помойке. Ненайденная ручка ломала привычный порядок жизни, зияла прорехой на ее полотне, самолично вытканным им, эта прореха саднила болью, не давала успокоиться: да что в самом деле такое, куда она могла деться?! Они со стрекозой были вдвоем в кабинете, он за своим столом, она около, она поднялась и полетела – не нагибалась, не могла подобрать… а, осенило его, могла пнуть случайно ногой, и та отлетела вообще неизвестно куда, в любой угол!

Он покидал кабинет спустя несколько часов, уже ночью, исследовав каждый квадратный дециметр затянутого ковролином пола, и так и не найдя ручки. Черт-черт, поиграй и отдай, вспоминались ему детские присказки, и, надо отметить, где-то в середине поисков, сам не веря себе, он несколько раз попросил вслух об этом. Кого? Черта? Да боже ты мой, какие к чертям черти! Дыра в параллельный мир? Вот тут, в его кабинете? Да идите вы! В кабинет несколько раз заглядывала уборщица с пылесосом, он каждый раз отсылал ее, а уходя, наказал, если найдет ручку, положить ее ему на стол. Так я так всегда и делаю, ничего не выбрасываю, сказала уборщица.

Жена дома устроила ему скандал. Где ты был? Почему телефон был выключен? Что, до ночи на работе? Я с тобой разведусь! Он пытался объяснить ей. Но если бы она стала объяснять ему такой причиной свою задержку на работе, он бы поверил?

Утром невыспавшийся, с кругами под глазами Вадим Б. приехал за полчаса до рабочего дня и, пока никого не было, искал ручку. Слабая надежда на уборщицу, что ручку обнаружит во время уборки она, не оправдалась. А ночью ему помни́лось, что он плохо посмотрел около стеллажей и около столика с аппаратурой связи, и следует посмотреть там. Как туда могла попасть ручка, даже если стрекоза отпнула ее, неизвестно, но он уже полагал нужным искать везде. Ручку следовало найти, найти, найти. Несделанное дело висит над головой проклятьем, тревожит и не дает покоя, дело должно быть сделано, непонятно, как можно оставлять несделанные дела.

Через два дня он начал взрезать ковролин. Сначала он обнаружил оторвавшийся лоскут около батареи под окном, исследовал дыру, а потом рука сама собой достала из кармана всегда лежавший там на непредвиденный случай острейший швейцарский перочинный нож со знаком рыцарского креста на щите, и лезвие стало пропарывать ковролин сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром…

Потом, помнил Вадим Б., он уже не взрезал ковролин, он просто резал его. Он мстил ему за устроенный в его душе непорядок, за открывшуюся в ней прореху, таким холодом свистело оттуда, такой Арктикой, таким безжизньем!

Это твои обсессии, сказал П. Уралов, когда еще через несколько дней отправленный руководством своей организации в отпуск Вадим Б. пришел к нему домой на консультацию. П. Уралов все-таки закончил мединститут, стал неврологом, даже устроился в частную клинику, где лечил богатых людей от всяких неврозов (впрочем, далеко не только неврозов), и как специалист называл теперь диагнозы точно в соответствии с их классификацией.. Другие страдают от своей безалаберности, сказал П. Уралов, удерживая Вадима Б., не давая ему встать с мягкой банкетки, на которую уложил его (он был больше, чем невролог, кто-то вроде психоневролога), а ты – наоборот. Тебе нужно внести долю сумасшествия в жизнь, иначе ты не выживешь. Ты перенапрягся. Усталость материала, знаешь такой термин? Вот у тебя такая усталость. Позволь себе немного сумасшествия. Немного!

Но куда она делась, воскликнул Вадим Б., в очередной раз пытаясь встать с кушетки, невмоготу ему было лежать на ней. Полтергейст, домовой, канал в другой мир?! Полтергейст, домовой, канал в другой мир, отозвался П. Уралов. Мир непознаваем, зачем задаваться такими вопросами? Оставим миру немного тайны. Таблетки мне какие-нибудь пропишешь, спросил Вадим Б. Таблетки, непременно, воскликнул старый школьный друг. И сумасшествия, немного сумасшествия, непременно!

 

* * *

Спустя полгода сменивший свой почтенный четерхдверный «Опель» на сверкающе-хромированную, всю в перевитых трубках зверюгу двухколесной «Ямахи», Вадим Б. резал по далекому от Москвы полупустынному шоссе на положенных ста двадцати километрах в час. Зрение отшвыривало назад росшие по обочинам дороги деревья и указательные знаки, словно не хотело видеть их. За спиной у Вадима Б., крепко обхватив его руками, вжавшись в него всем телом и повизгивая от восторга, сидела юная красавица, с которой у него, после того, как ушел от жены, завязался и уже входил в полосу зрелости, так что начинались подниматься разговоры о постоянстве отношений, зубодробительно бурный роман. Стояла жара, солнце палило как окаянное, от ярости его не спасал даже обдувавший их бешеный ветер, в шлеме было невероятно душно, и Вадим Б. отбросил забрало, ехал, наслаждаясь врывавшимся внутрь его ветровым потоком.

Вдруг рука его оторвалась от руля и опустила забрало. И, не успел он снова взяться рукой за руль, в забрало ударило комом какой-то грязи, разом залепившей его до полной невидимости, а удар был такой, что Вадим Б. едва удержал мотоцикл на дороге и его снесло по седлу назад на полсиденья, а красавица за спиной, завизжав, едва не слетела с мотоцикла напрочь. С трудом, почти ничего не видя, сбросив скорость, Вадим Б. вырулил на обочину, встал и выключил мотор. Ты что, ты меня на скорости чуть не выбросил на дорогу, истерично визжала за спиной красавица. Вадим Б. стащил с головы шлем и посмотрел на него. Забрало все было в кровавом месиве перьев, костей, крови. Судя по окраске перьев, это был всего лишь воробей, и хорошо, что воробей, будь то птица покрупнее, могла бы и снести забрало или разбить его. Ты что, ты, что, снова завизжала слезшая с сиденья красавица и подступившая к нему, ты птичку убил? Зачем ты это сделал? Ты убийца! «Ты дура, что ли? – спросил Вадим. Б. – Я убийца?» Следом ему подумалось, что если бы забрало не было опущено, то руля бы он точно не удержал, и сейчас бы они все втроем лежали посреди дороги, у мотоцикла, может быть, еще бы крутились колеса, а они с красавицей не чувствовали бы уже ничего. «Я дура, я дура?! – возопила красавица. И отвесила ему оплеуху. – Это ты убийца, птичку ему не жалко!»

До Москвы ехали на скорости, предписанной дорожными знаками, выжимать больше у Вадима Б. отказывалась рука. Пока, сказал он, привезя красавицу к ее подъезду и дождавшись, когда она облегчит мотоцикл. «И больше ты мне ничего сказать не хочешь?» – вопросила красавица. «Пока», – угрюмо повторил Вадим Б.

 

* * *

Восстановить отношения с женой ему не удалось. Они разошлись. Вадим Б. продолжает выплачивать долг по ипотеке, платит алименты, живет на съемной квартире. Работает он все там же, где и прежде, в той же должности – все же он был и остается на хорошем счету, – только кабинет его расположен теперь в другой комнате. Ему пошли навстречу в его желании (вплоть до увольнения!) поменять свое место расположения. И еще в его кабинете нет настила в виде ковролина – в этом ему тоже пошли навстречу, сняв тот, что был. С П. Ураловым больше они не общаются.