Дарья КОЖАНОВА

 

Родилась в Ярославле в 1994 г. Студентка факультета журналистики МГУ им. М.В.Ломоносова. В настоящее время активно пробует свои силы в литературной критике.

 

ВИДИМОСТЬ БЕЗДУМНОСТИ

Размышления о «Бездумном былом» С. Гандлевского

 

Сергей Гандлевский, в отличие от своих коллег по легендарному «Московскому времени», публикуется не так часто (как хотелось бы). Алексей Цветков едва ли не каждый день обновляет «поэтический дневник» в своем ЖЖ, в печати регулярно появляются внушительные подборки Бахыта Кенжеева, а багаж Гандлевского – несколько стихотворений в год. Неудивительно, что и свою вторую прозаическую / автобиографическую книгу он написал спустя почти двадцать лет после выхода первой - «Трепанации черепа». Даже если учитывать отчасти non-fiction «НРЗБ» 2002 года, то разрыв всё равно получается значительный. Но от этого только возрастает желание выяснить – а что, собственно, изменилось?

Гандлевский «начинает с оговорки» (в первой главе – невыделенном предисловии): в книге он не будет повторять уже заготовленные, обточенные «топики» своей биографии, а попытается вспомнить всё «наново» – и своё обещание выполняет.

У «Трепанации черепа» и «Бездумного былого», конечно, есть точки соприкосновения (иначе и быть не могло, если имя-фамилия на обложках одни и те же). Открывая вторую книгу, узнаешь многие жизненные вехи героя, знакомые по первой. История семьи, уходящая в девятнадцатый век и углубляющаяся в тридцатые годы двадцатого: репрессированные поповичи из рода матери, Ирины Дивногорской, необыкновенные приключения бабушки Фани Найман, придумавшей, как соединить своего Марка с Ириной; жена Лена, дети, боксер Чарли, бульмастиф Беня. Московская богемная жизнь 1970-х – 1980-х в лицах и событиях: «Московское время», СМОГ, Пригов, Кибиров, Айзенберг, Рубинштейн. Жизненные перипетии: экспедиции на Памире и Чукотке, работа ночным сторожем и вызов в КГБ в связи с арестом писателя Евгения Козловского, а в девяностых – спасительная вакансия в отделе критики журнала «Иностранная литература». Прямая связка двух книг, маленький металитературный момент – в «Бездумном былом» небольшой фрагмент посвящен созданию «Трепанации черепа».

Фон схож, но фактура отличается. «Трепанация черепа» по своей организации хаотична (впрочем, такой эпитет применим и ко всему содержанию книги), действие состоит из разрозненных отрывков: то прошлого, то настоящего, то будущего. Из детства героя можно попасть на богемные посиделки, оттуда – на похороны матери, а потом вернуться к ядру, вокруг которого крутятся все частицы – к операции, «трепанации черепа».

«Бездумное былое» в большей степени выдержано в классической форме автобиографического романа (сам Гандлевский определил жанр как «беглые мемуары»). Действие неторопливо идет вдоль прямой, начинается с рождения героя и заканчивается промежуточными итогами и размышлениями о вечном (memento mori). Сюжетная линия не расшатана, и каждый временной отрезок подробно проработан. «Детство» в «типичной советской семье»: школа, шпана во дворе, Вальтер Скотт и Купер. «Отрочество» - первые попытки сочинительства - «Поэма о любви» и неожиданные пристрастия к биологии: КЮБЗ (Кружок юных биологов зоопарка) и бамбуковый медведь Ань-Ань. И внезапное решение стать писателем, возникшее, «в сущности, на пустом месте» - по дороге с занятий по английскому.

Большой пласт в «Бездумном былом» отведен группе «Московское время»: от её зарождения в филфаковских кулуарах эмиграции Цветкова и Кенжеева и гибели Сопровского. В коротких портретах-эскизах возникают добродушный «восточный принц» Бахыт, байронический Цветков или кто-нибудь из дружественных СМОГистов, вроде лихого Аркадия Пахомова с пугачевской бородой. Здесь и дата первого стихотворения – ночь 22 июня 1970 года.

Произнося «я», автор автоматически говорит «мы». Целое литературное поколение оказывается кружком близких друзей, и, чтобы рассказать о нем, не нужно подниматься высоко – достаточно посмотреть старые фотографии. Звенят стаканы, в сторожке дворника или в котельной – накуренное тепло, «дружеская атмосфера отверженности и веселой безнадеги». Это поколение сознательно выбрало для себя жизнь «на обочине» и служение культуре в подполье. Они, возможно, не совершают таких выходок, как ленинградские «тулупы», не ведут открытого диссидентства, даже когда выгоняют с дневного на заочное, а защита диплома идет с формулировкой «за порочную методологию». Но на этом фоне сама собой выстраивается единственная приемлемая жизненная установка, творческое кредо – не иметь ничего общего с ними.

Весь «творческий» материал оказался собранным воедино, и, не превращаясь в скучную официальность, приобрел большую документальность и избавился от излишнего сходства со сборником окололитературных анекдотов. В «Трепанации черепа» многие «случаи из жизни» напоминают довлатовские байки, как например, история с «похищением» щенка у Евтушенко (хотя такие штрихи остались и в «Бездумном былом»: на проводы Цветкова Гандлевский явился в пионерском галстуке). Вместо этого читаешь изящные зарисовки о Дмитрии Пригове, Петре Вайле, Льве Лосеве, лиричные, трогательные и печальные – потому что автор вспоминает о них уже в прошедшем времени.

Нет ни кривозеркальных отражений, ни надрывных интонаций. Отчетливо ощущается дистанция между моментом создания книги и описанными событиями, и сбивчивый поток сознания/повествования сменяется приглушенной эмоциональностью. Но это не сухость хронографа, а мудрость летописца, если угодно – взрослого Петра Гринева по отношению к Петруше, в сочетании с непринужденностью рассказчика.

На презентации книги в клубе «Билингва» Гандлевский говорил о том, что теперь многое из «Трепанации черепа» кажется ему «витиеватым». Подтверждаю, как читатель: ушли развесистые предложения и сложные метафорические конструкции. Ровно дышит слог, голос внятен, и, как застежки, сюжетную ткань схватывают афористичные авторские сентенции, простые, но емкие («я прожил жизнь в ширину, а для глубинного измерения в моем распоряжении был я сам — с меня и спрос»).

Поигрывая словами, Гандлевский названием отсылает нас к герценовским «Былому и думам» и как будто ставит свою книгу в оппозицию к ней. Но, когда прочитана последняя строчка, кажется, что «бездумность» - только видимость. «Былое», может, само по себе и «бездумное», но оно, пропущенное через вдумчивый взгляд времени, замирает на тонкой грани кристальной ясности. Прошлое уже не нужно разгонять искусственно, оно само набирает ход и постепенно перетекает в настоящее, а затем – в будущее, выходя за рамки книжных страниц.