Сергей РЕШЕТОВ

 

 

 

 

ГИЛЬОТИНА ДЛЯ ФАНИ

Повесть (Окончание)

 

 

 

Сегодня генерал выезжал с дачи в скверном настроении – мучило жестокое похмелье. Накануне заезжал Петрович, и запасы армянского коньяка на даче сильно поубавились. Наехало что-то, словно чувствовал генерал, что завтра наступит конец его беззаботной жизни. Сегодня его раздражало всё – от вышколенного порученца Турчанинова в собственной приёмной, до радиоточки в кабинете, откуда неслась бесконечная чушь о достоинствах кукурузы.

Он вырвал шнур приёмника из розетки и вылил полграфина воды в пересохшую глотку.

– Всё, пора. Пошли они все к чёртовой матери вместе со своей кукурузой и отчётами. Буду я им диссидентов ловить, вот пусть молодняк и ловит, а я своих давно переловил. Надо писать рапорт, к чёрту, на пенсию.

Неожиданно проснулась громкая связь с приёмной:

– Товарищ генерал к вам Петр… Простите, к вам полковник Мутко.

– Пусть войдёт, – рявкнул Семёнов.

Петрович вошёл с папкой наперевес, держа её перед собой, как щит, ибо давно знал крутой нрав хозяина: мог и пепельницей запустить.

– Мать твою, хохляцкая морда! Ты что мне вчера наливал, – голова, как отсиженная нога! Отравить хотел, гад?!

– Та шо вы, Владимир Иванович, о то ж ваш добрый коньячок и пили совсем по чуть-чуть.

– Ага, по чуть-чуть! Я утром четыре пустых бутылки выкинул!

– Так, товарищ генерал, о то ваше поганое настроение заливали, вот хорошо и пошло.

Генерал подозрительно покосился на пунцовые щеки и весёлые, навыкате глаза Петровича.

– А откуда это вы, товарищ полковник, с утра такой весёлый нарисовались?

– Тю, так заходил до хлопцев из первого управления, ну, вы знаете, те, шо глушат врагов наших, вот по пятьдесят капель и приняли, исключительно для здоровья.

– Не контора стала, а сборище алкашей и дебилов, – вслух подумал Семёнов, – посмел бы кто-нибудь при Феликсе Эдмундовиче с утра пятьдесят капель принять! Что там у тебя?

– Я и говорю, шо пока хлопцы в буфет бегали, а у них там распечатки вражьих голосов на столе лежали, так я за последнюю неделю и полистал, посмотрел, так, на всякий случай. И попалась мне на глаза одна знакомая фамилия, ну, очень интересная фамилия, товарищ генерал.

И Петрович аккуратно подвинул через стол папку поближе к Семёнову. Генерал читал долго и внимательно, потом молча встал, подошёл к сейфу, достал оттуда бутылку коньяка и два стакана. Плеснул в стакан Петровича, себе налил полный и, как всегда, не глотая, залил коньяк в своё лужёное горло. Поморщился, выдохнул, взял дольку лимона и медленно разжевал её вместе с корочкой.

– Так значит, жив Абраша, – задумчиво произнёс генерал. Интересное кино получается, опять эта плёнка всплыла, чёрт бы её побрал.

– Так, товарищ генерал, вспомните, когда вы после госпиталя приехали, мы у этой натурщицы усё вверх дном перевернули, нема там этой плёнки. Врёт всё эта морда жидовская.

– Нет, Петрович, не врёт он. Подыхали мы тогда в одном окопе с ним, и шансов выжить не было ни одного. Перед смертью не врут, это я по себе знаю. А то, что вы обосрались тогда при обыске – это уже ваша вина.

– Так, то ж новый препарат был, никто не знал, что у неё крышу сорвёт.

– Не знал… идиоты! У кого ты теперь спросишь, у неё?! Ладно, – Семёнов безнадёжно махнул рукой, – свободен. Ты эту папку никогда не видел, усёк?

– Так точно, товарищ генерал!

– Обошлось, – думал Петрович, выходя из кабинета.

Генерал нажал на кнопку переговорного устройства и рявкнул в него своим простреленным горлом: «Ко мне никого не пускать!». Ему надо было серьёзно подумать. Семёнов подошёл к окну и посмотрел вниз, на улицу – памятник его шефу стоял на месте, вокруг ездили редкие машины, два поста ГАИ, как всегда, несли круглосуточное дежурство у здания конторы.

На его столе лежала распечатка полного текста интервью Абрама Лифшица с радиостанции «Немецкая волна». Там он подробно рассказывал о митинге, о том, что Фани не стреляла в Ленина, а стреляли двое чекистов, и он даже может назвать их имена. И про плёночку всё выложил. «Из чекистов той поры я остался один, – думал Семёнов, – если информация уйдёт, трясти будут меня».

А то, что она уйдёт, генерал ничуть не сомневался. Он абсолютно точно знал, что жёны новых руководителей с большим интересом слушают эти самые «голоса», да ещё потом обсуждают это по телефону, дуры!

Значит, нужна достоверная легенда о том, что Лифшиц ярый враг советской власти, дезертировал с фронта, и после этого интервью остался в ФРГ. И, конечно, спеть про клевету на наш строй, происки политических врагов и т.д. А главное, попросить дополнительного финансирования на открытие ещё двух станций радио глушения повышенной мощности.

Генерал ещё раз, на всякий случай, прокрутил в голове предполагаемый разговор в ЦК, спрятал папку в сейф и присел за стол. Только сейчас он почувствовал, как устал. «Да, нервишки начинают сдавать». И ещё раз подумал о пенсии.

Сегодня он решил переночевать на Чистых прудах, в своей городской квартире. Квартиру эту холостяцкую он не любил и ночевал здесь крайне редко. С Лубянки ехали по Мясницкой, и около Главпочтамта Семёнов приказал шофёру остановиться. Он вдруг решил проверить свою абонентскую ячейку, арендованную ещё до войны. Это и был тот самый законсервированный «почтовый ящик», в который он не заглядывал уже несколько лет.

Предчувствие и на этот раз не обмануло генерала – в ящике лежал конверт. Он положил его во внутренний карман, купил пару свежих газет и вернулся в машину. Шофёра ему поменяли недавно – чёрт его знает, кому он на меня стучит. Генерал развернул газету и буднично сказал:

– Я передумал, едем на дачу.

По дороге он гадал, кто из нелегалов мог выйти на эту связь. Таких персон было три – в Аргентине, Голландии и ГДР, правда, всплыла в памяти ещё одна фамилия – Каплан. «Это вряд ли, – думал генерал, – если она и жива до сих пор, то легла на дно очень глубоко и вряд ли возобновит их «дружбу».

Где-то что-то случилось и, наверняка, не очень хорошее. Сквозь рубашку конверт начинал жечь кожу, под левой лопаткой заныло сердце. «Плохой признак», – подумал он. Чутьё редко подводило генерала. Когда доехали, он вышел из машины и попытался полной грудью вдохнуть хвойный воздух вековых сосен – не получилось.

Открыл дверь дачи, по привычке осмотрелся, потом зашёл в коридор и запер за собой дверь на тяжёлый стальной засов. Не раздеваясь, открыл свой потайной кабинет и набрал шифр на кодовом замке сейфа. Достал и выложил на стол браунинг, вскользь, подумал – «стрелял из него у Михельсона», потом папку с подборкой вырезок из старых газет, из которой выпал какой-то листок.

Семёнов поднял его: «Совершенно секретно. Феликс Дзержинский». «Это про Фани», – механически отметил он. Толстая папка с надписью «1934 год. XVII съезд партии». Здесь хранились сто двадцать шесть протоколов голосования. Этих голосов тогда и не хватило Кирову для того, чтобы стать вместо Сталина Генеральным секретарём партии. Досье на себя и на Свердлова.

Он вспомнил, как во время похорон Железного Феликса, когда вся контора стояла у Кремлёвской стены, он незаметно исчез из толпы. Бегом пробежался до Лубянки, кабинет шефа был открыт, и он без труда вскрыл его сейф. Достал оттуда эти досье и через полчаса уже слушал речи на траурном митинге. Товарищам сказал: «Живот прихватило».

Потом он не раз вспоминал об этом и благодарил себя за интуицию и находчивость. Оказалось, что Дзержинский знал всю его подноготную, начиная с филерской службы в Охранном отделении. Якова Михайловича тоже давно пасли и знали обо всех его связях с левыми эсерами и организацией террористических групп.

– Вовремя шеф отдал Богу душу, неизвестно, когда бы он пустил в ход эти самые досье, – не раз и не два потом вспоминал генерал. Но все эти мысли улетучились из головы, когда в самом нижнем отделении сейфа он, наконец, нащупал и достал то, что искал – маленькую, величиной с ладонь, Библию.

Генерал сел за стол, водрузил на нос свои старые очки и вскрыл конверт. Обычно отправитель, его старый агент, надписывал адрес, откуда приходила шифровка. Семёнов прочёл: «Израиль. Хайфа». От неожиданности снял и снова надел очки, перечитал ещё раз, ошибки не было. В Хайфе агентов, выходящих на этот ящик, не было.

Часа полтора он заполнял клеточки, менял цифры на буквы и наоборот: «Детская игра, конечно, но, интересно, что получится в результате», – думал генерал. Наконец он расставил слова и буквы в нужном порядке, теперь готовый текст лежал перед ним.

Семёнов встал и, чтобы размять затёкшую спину, несколько раз обошёл вокруг стола, не отрывая глаз от расшифрованного текста. Так голодный зверь, истекая слюной, кружит вокруг добычи, которая уже никуда не денется. Затем резко сел на стул, надел очки…и буквы заплясали у него перед глазами. Ему казалось, что они издеваются над ним, прыгают и корчат рожи. «Наверное, схожу с ума…». Генерал встал, вышел на кухню, умылся и выпил прямо из чайника холодной воды. Вернулся к столу и прочёл расшифрованное письмо.

«Семёнов. Ты исковеркал мою жизнь, ты убил мою дочь. Это ты стрелял в своё коммунистическое божество, ты истинный Иуда. Теперь я знаю, где плёнка от завода Михельсона. Обещаю тебе, твою рожу будут крутить во всех кинотеатрах Запада. Как же будут счастливы твои новые руководители: чекист стреляет в Ленина! Вряд ли они тебя простят. Твои же товарищи подвесят тебя на крюк за одно место, а потом сожгут в бочке, как ты хотел когда-то сжечь меня. Не жди этого, адвокат Иуды, начинай намыливать верёвку уже сейчас. Поступи так, как сделал твой кумир. Будь ты проклят».

Генерал перечитал это послание несколько раз. Он хорошо помнил ту ночь в Париже, когда в него входили немцы, он тогда еле успел выбраться из города. «Вот тебе, Семёнов, и пенсия», – подумал он. Ему вдруг, до обморока, захотелось спать – организм просил защиты. Так было всегда во время чрезмерных нервных перегрузок.

Не раздеваясь, он рухнул на диван и заснул безо всяких сновидений. Проснулся генерал задолго до рассвета. Полежал с закрытыми глазами ещё немного, досчитал до тридцати, как когда-то в молодости, и легко, будто какая-то пружина подбросила его тело, вскочил с дивана. «Ну, что, Фани?! – говорил он, выливая на себя таз ледяной воды, – ты войну мне объявила?!». И, растираясь махровым полотенцем, чего не делал много лет, продолжал свой диалог с ней: «Давай, посмотрим! Ха, Иуда! Всё ваше племя, иудейское, битое молью и проказой, всё лезет и лезет куда-то. Будь моя воля, стёр бы вас с лица земли! (Ну, не любил генерал евреев) Мою рожу, говоришь, будут крутить? Верёвку намыливать!? Ах, Фани… смешная Фани, с кем ты связалась?» – кричал в голос Семёнов, поднимая забытые гантели. И, отдышавшись, тихо проговорил: «Да, Иуда. Я, как и он, хотел изменить мир… у меня не получилось».

В восемь тридцать он въехал на Лубянку со стороны Фуркасовского переулка. Как танк, не здороваясь с сотрудниками, прошёл через вертушки. Когда в лифте загорелась цифра семь, подумал: «К удаче». Ногой открыл дверь в свою приёмную и, не глядя на вытянувшегося в струнку Турчанинова, бросил: «Петровича ко мне». Петрович появился минут через десять, всё это время Семёнов мерил шагами свой кабинет и никак не мог остановиться.

Без доклада влетел Петрович и замер на пороге. Его поразил генерал – он будто помолодел на двадцать лет. Семёнов остановил своё броуновское движение ровно напротив полковника. Молча сел за стол и бросил на него текст ночной депеши.

– Почитай, будет интересно.

Петрович продолжая стоять, как столб, глазами пробежал текст и изумлённо воззрился на шефа. Только и прошептал:

– Це ж ваша Фани?

– Це ж наша Фани! – заорал генерал. – Ты понимаешь, идиот, что нам теперь даже сухари не придётся сушить?!! Сядь! Господи! Но откуда в этой стране возьмутся нормальные люди, если даже здесь одни придурки?!

Они сели за стол.

– Ладно, давай тихо, без эмоций, начнём с самого начала. Вопрос первый и главный, где сейчас может быть эта плёнка?

Петрович сидел напротив и, напрягая все свои полторы извилины, потел и думал, чтобы такое умное ответить шефу. Но так и не придумал, только моргал своими длинными белёсыми ресницами.

– Хорошо. Если они до сих пор эту плёнку не крутят, значит, её у них нет. Правильно? Правильно, – заключил сам генерал, – значит, плёнка эта грёбаная до сих пор где-то у нас здесь, под носом? Логично? А вы, еб...е помощнички, столько лет её найти не можете!

Петрович вскочил, как ошпаренный.

– Будем искать, товарищ генерал!

– Сядь! – рявкнул Семёнов.

Петрович грохнулся на стул и преданно, как голодная собака, посмотрел на хозяина. Генерал закурил сигару, что случалось с ним теперь крайне редко. Вспомнил, как на Казанском вокзале поймал этого нескладного парня на карманной краже. Привел в отделение ВЧК, да так и оставил при себе. «Теперь у меня только Лордушка да Петрович, – подумал он, – оба за меня глотку кому угодно перегрызут. А думать, это не его дело».

Петрович смотрел на шефа и удивлялся огонькам в его потухших было глазах, охотничьему азарту и нюхом старого чекиста чуял – предстоит хорошая охота. Он вздрогнул от предчувствия настоящей работы. Семёнов подошёл вплотную к Петровичу и, раскачиваясь с пятки на носок, сказал: «Теперь главный вопрос. Где она может быть сегодня? Натали была не только натурщицей, думаю, и любовницей художника. Думай, Петрович, думай!»

И тут Петровича осенило! Он поднял свою огромную клешню и скрюченным пальцем ткнул в потолок:

– В мастерской… у этого, как его?..

– Абросимова, – дополнил генерал.

– Точно! У него, где ей ещё быть!?

– Вот за что я тебя люблю и ценю, Петрович, так это за аналитический склад ума и оперативную смекалку.

И с наслаждением выпустил сладкое сигарное кольцо прямо ему в лицо. От такой нечастой похвалы Петрович готов был летать по кабинету.

– Ну, конечно, Владимир Иванович, где она ещё могла её спрятать?

Генерал встал, потушил сигару:

– Академик Абросимов очень известный человек, поэтому всё постарайтесь сделать тихо, не как в прошлый раз. Я понятно говорю?

У Петровича замерло сердце – это был приказ, первый за многие годы, который возвращал его к настоящей оперативной жизни и ему хотелось даже заржать, как скаковому жеребцу, который много лет простоял в стойле и, наконец, почувствовал на себе узду и седло.

– Плёнку эту, ты мне из-под земли достанешь, иначе яйца оторву, я понятно выражаюсь? Собери ребят и ночью на объект. Проверь, чтобы там чисто всё было, без неожиданностей.

– Есть, товарищ генерал!

Счастливый Петрович от волнения остервенело чесал свою мифологическую мошонку. На том до ночи и расстались. Но было ещё раннее утро, и Семёнову предстояло сделать много дел. Причём срочных, не требующих отлагательства. Он думал о Фани.

В Моссаде работали крепкие ребята, а в Хайфе у него никого не было. Посылать людей сейчас не имело смысла, наверное, она уже была у них на «крючке». Генерал долго думал, прикидывал варианты и остановился на самом рискованном. Он продумал его до мелочей, это был чистой воды блеф, но другого выхода у него не было.

«Ложь должна быть ошеломляющей», – вспомнил он завет главного идеолога фюрера, снял телефонную трубку и попросил соединить его уже с другим идеологом, советским. Каганович согласился принять его после обеда. «Отлично!», – генерал ходил по кабинету и потирал руки. Есть время подготовить ему докладную записку, субординацию нужно было соблюдать пока ещё он секретарь ЦК, – думал Семёнов.

Нужно сказать, что Каганович не любил генерала за то, что тот слишком много знал, особенно не хотелось вспоминать ему 1934 год и семнадцатый партсъезд. А Семёнов не любил идеолога по определению – за его происхождение, но в душе уважал – из всего еврейского окружения Сталина он ухитрился выжить один. Но внешне они всегда сохраняли хорошие отношения и были даже на «ты», поскольку знали дуг друга ещё с семнадцатого года.

Семёнов сел за стол и начал писать докладную для Кагановича. Он ясно и чётко изложил свои предложения, аргументировано доказал их пользу в идеологическом аспекте. «Спел песню» о предателях и клеветниках, которые чернят нашу советскую действительность, нашу историю и старую большевистскую гвардию. В финале сего послания ещё раз продублировал просьбу о депортации в СССР некоей Фейги Ройтблат. Он знал, что последнее запоминается лучше всего. И с удовольствием подписался: Консультант ЦК КПСС по вопросам безопасности, генерал-лейтенант КГБ В.И. Семёнов.

На Старую площадь Семёнов приехал к точно назначенному часу. Поднялся на третий этаж, куда недавно переехало ведомство Кагановича из Кремля. Вытесняют новые начальнички стариков, вот так скоро и самого Лазаря очень быстро выселят куда-нибудь в «тютюши», но пока он был ещё в силе.

Секретарь встретил генерала приветливо и учтиво открыл перед ним огромную дубовую дверь кабинета. Каганович встал из-за стола и пошёл ему навстречу, они тепло поздоровались

– Поздравляю с новой должностью, Владимир Иванович, на удивление, твою кандидатуру одобрили все члены Политбюро. Присаживайся, рассказывай, с чем пришёл.

– Спасибо, Лазарь Моисеевич, я всегда знал, что ты настоящий товарищ. А пришёл посоветоваться, – Семёнов решил начать издалека. – Во-первых, нужно решить вопрос с радиоглушилками.

– А что с ними не так?

– Да слабенькие они у нас, все эти «голоса» вражеские уже спокойно слушают в Москве. Почитал я распечатки – ушаты грязи льют на нас, а народ слушает. Нужно бы добавить финансирования на это дело, помощнее аппаратура нужна.

Лазарь что-то написал в блокноте.

– Что ещё?

Семёнов «сыграл» паузу.

– Понимаешь, Лазарь Моисеевич, завелась тут у нас своя княжна Тараканова. Лазарь удивлённо откинулся на спинку стула.

– Появилась в Израиле некая Фейга Ройтблат, которая выдаёт себя за Фани Каплан. Собирается опубликовать свои сенсационные, якобы, мемуары, в которых говорится, что не она стреляла в Ленина, а, мол, стреляли по заказу Свердлова наши чекисты, представляешь, Лазарь?!

– Это же бред какой-то, – Лазарь даже встал из-за стола и прошёлся по кабинету.

– И это ещё не всё, – продолжал Семёнов, – раздаёт налево и направо интервью в их мерзкие газетёнки, оскверняет память старых большевиков, наших с тобой, Лазарь, товарищей. Поносит советскую власть почём зря и, не забывай, Всемирный фестиваль молодёжи на носу, как мы все будем выглядеть? А это уже идеологический фронт, как говорится, твоя епархия, Лазарь Моисеевич!

Каганович долго молчал, с трудом переваривал эту информацию и, наконец, спросил:

– А что же твоё ведомство?

– А что моё ведомство?! – Семёнов даже вскочил с кресла и начал нервно ходить по огромному кабинету, – ты ведь знаешь, Лазарь, что вот эти, – он кивнул в потолок, – запретили все операции за рубежом. Без их высочайшей санкции!

– Какой же выход предлагаешь?

Лазарь налил в стаканы воды и один протянул генералу.

– Выход один – направить через МИД запрос о выдаче и депортации этой самой Ройтблат советскому правосудию. Чтобы судить её, как уголовную преступницу по нашим советским законам. В МИДе знают, как это лучше сформулировать. Похоже, эта Ройтблат эмигрантка, бывшая наша соотечественница. Пороемся хорошенько в архивах, найдём что-нибудь и на неё.

– Это вы умеете, – подумал Лазарь, а вслух сказал: – ладно, готовь докладную записку на моё имя, а дальше я сам разберусь с этой вашей княжной Таракановой.

Семёнов молча протянул Лазарю папку

– Уже готово.

Лазарь даже рассмеялся:

– Шельма ты Семёнов, ох, шельма!

Они дружески попрощались, и Семёнов пошёл к двери, у самого порога обернулся:

– Расценивай это не только как государственное дело, но и, как мою личную просьбу, – негромко проговорил он, – а за мной не заржавеет, ты знаешь, Лазарь.

И вышел.

Каганович долго смотрел на только что закрывшуюся за генералом дверь. «Не прост, ох, не прост этот Семёнов», – думал он. Лазарь вернулся, сел за свой стол и крепко задумался. Память у него была отменная, и он хорошо помнил, что именно Семёнов, по приказу Дзержинского, арестовывал и допрашивал Фани Каплан.

Он также знал точно, что расстрелял её комендант Кремля Мальков, а потом сжёг труп в бочке. И вот, на тебе, как Феникс из пепла возникает опять эта Каплан. Что-то тут не так, темнит генерал, темнит… Как бы мне не вляпаться с этим делом в какую-нибудь историю, и так не любит меня новое начальство, а тут Каплан, – размышлял Лазарь, – и потом идеология нынче не мой профиль».

С другой стороны, тогда, в тридцать четвёртом, на съезде, у Лазаря тоже была личная просьба к Семёнову и он её с блеском выполнил – изъял сто двадцать шесть бюллетеней в пользу Кирова, и выиграл те выборы Сталин. «Да, долг платежом красен, – думал Лазарь, – но хитёр, ох и хитёр генерал!

Семёнов приехал на Лубянку и заперся у себя в кабинете. Он фразу за фразой прокручивал в голове весь разговор с Кагановичем. Анализировал его интонации и подтекст беседы. «Клюнет хитрый еврей или нет? – думал он, перебирая в памяти все нюансы их разговора. – Должен, дела у него сейчас хреновые, ему любая поддержка сгодится, это он должен понимать. Да и тридцать четвёртый год, думаю, Лазарь не забыл, а долги отдавать надо», – заключил свои размышления генерал. До ночной операции оставалось несколько часов, и Семёнов прилёг на диване. Так обычно он делал всегда перед ночными допросами. 

 

Глава вторая 

Была глубокая ночь, когда три машины с выключенными фарами свернули на улицу Грановского и въехали во двор старинного четырёхэтажного дома. Даже в темноте было видно, что фасад дома до первого этажа был отделан мраморными плитами. Петрович, конечно, не знал, откуда их привозили, но природная крестьянская интуиция и смекалка сработала и здесь: «Вот из таких плит и получаются отличные надгробья, на всех жильцов хватит, – подумал он, выходя из машины, – не дом, а братская могила какая-то».

По информации дом этот был дореволюционной постройки, с высокими потолками, огромными окнами и толстыми стенами. После революции жили здесь военспецы, артисты балета, маршалы и сотрудники двух Интернационалов, старые большевики, одним словом, все те, кто верой и правдой служил советской власти, о чём и говорил целый иконостас из памятных досок слева от дверей, с фамилиями давно канувших в небытие жильцов.

Петрович ещё с сорок третьего года хорошо запомнил этот дом «призраков» после посещения натурщицы Абросимова, именно после этой операции его чуть не вышибли из МГБ. Но спас, как всегда, шеф. Он хорошо помнил, что квартира Натали располагалась ровно под мастерской художника, чьё имя он никак не мог запомнить.

Когда все сотрудники вышли из машин, в кромешной тьме прозвучал голос Петровича:

– До приезда шефа всё должны закончить. Иначе яйца поотрываю, усем понятно!?

И непроизвольно почесал мошонку, он это делал только тогда, когда сильно волновался, даже при большом начальстве. Поэтому и получил в управлении кличку – Зудило. Но с генералом он работал почти сорок лет, и героических дел по конторе за ним числилось немало. За это и был он уважаем молодыми сотрудниками.

Бригада Петровича бесшумно поднималась по толстому ковру, застилавшему широкую мраморную лестницу. Это был необычный подъезд, чувствовалось, что здесь живут люди творческие. На стенах, которые были облицованы дубовыми панелями, висели картины, точнее, их копии, так определил Иван Сироткин, который так и не закончил ГИТИС и недавно получил в конторе звание младшего лейтенанта, а вместе с этой первой звёздочкой и кличку – «Ботаник».

Сегодня, на первом задании, он был замыкающим группы. Сироткин застыл перед одной из картин, где толстые дядьки с рогами и тетки занимались, ну… чёрт знает чем! Одним словом, занимались делом, не совместимым с моралью советского чекиста. «Да, гнилой домишко», – подумал Сироткин, отрываясь от картины. Но пройдя ещё пару метров, оглянулся и про себя отметил: «Но уж больно красиво!».

При виде Петровича консьерж вытянулся в струнку:

– Прибыл ровно в двадцать один ноль-ноль, приехал один, – прошептал он и показал глазами куда-то вверх. Бесшумно, словно тени, поднялись они на последний этаж, оставляя на каждом этаже по сотруднику. Теперь если кому-то из жильцов пришло бы в голову из любопытства взглянуть в дверной глазок, то, кроме широкой спины в сером пиджаке, они бы ничего не узрели.

С последнего пролёта вела вверх ещё одна маленькая лестница в подчердачное помещение, где и была мастерская. Заканчивалась она массивной дубовой дверью, на которой красовалась бронзовая табличка: «Народный художник СССР Академик С.Ю. Абросимов».

Петрович подтолкнул в спину консьержа: «Давай, звони».

Тот несколько раз нажал на звонок, подождал и позвонил ещё раз. За дверью послышались шаги, и недовольный голос спросил

– Кто там?

– Это я, Сергей Юрьевич, консьерж, вам срочная депеша, – и посмотрел на Петровича.

Тот одобрительно кивнул головой.

– А до утра нельзя было подождать? – раздражённо спросил Абросимов.

– Никак нет, товарищ академик, это очень срочно, телеграмма «молния», – ответил консьерж тонким, срывающимся от волнения голосом.

Загремел засов, и слышно было, как открываются несколько замков подряд. Петрович отодвинул в сторону консьержа, достал удостоверение и первым бесцеремонно вошёл в открывшуюся дверь, молча показал «ксиву» ещё не проснувшемуся до конца художнику

– Где разговаривать будем, академик? – спросил Петрович.

Абросимов молча повёл их по длинному тёмному коридору. Неожиданно за их спинами нереально громко пробили куранты огромных старых напольных часов у дверей. От неожиданности все дружно вздрогнули и остановились. «Чёрт бы его побрал с этими часами», – нервно подумал Петрович.

Сергей Абросимов первым вошёл в тёмную мастерскую и щёлкнул выключателем. Вспыхнул яркий, слепящий свет, который залил всю огромную мастерскую художника. Все стояли не шевелясь, опешив от увиденного.

Из разных углов зала на них смотрели лица людей, которых знала вся страна: балерина Уланова парила в воздухе, как птица; в полный рост, в маршальском мундире, от горла до пояса в орденах и медалях, как живой, грозно топорщил свои усы Будённый; сквозь угольную пыль на лице Героя труда Стаханова сияла только его белозубая улыбка и белки глаз.

Первым пришёл в себя Петрович: «Чёрт бы с ним, подумаешь, знаменитость. У нас эти маршалы на карачках ползали, – подумал он – и не таких обламывали».

Он достал из папки листок и положил его на стол перед Абросимовым.

–Это санкция прокурора на обыск, а вот здесь есть ещё и ордерочек на твой арест, академик, – он постучал по папке своим скрюченным огромным пальцем, – это в том случае, если мы не договоримся.

Всю эту «липу» Петрович состряпал ещё утром, ибо по опыту знал, что в таких ситуациях люди не очень обращают внимание на подписи и печати. Абросимов, подслеповато щурясь, пытался рассмотреть бумагу, но без очков, которые он оставил в спальне, не получалось – строчки расплывались и двоились.

Пока он пытался разобрать текст, Петрович собрал сотрудников в коридоре и раздавал им свои указания. Абросимов встал и подошёл к окну, за которым была кромешная тьма и, словно это случилось вчера, ярко, до мельчайших подробностей увидел внизу мертвое тело Натали. От этого видения по его телу прокатилась судорога, будто он нечаянно, как когда-то в детстве, взялся за оголённые электрические провода.

А следом за этим пришла ясная и трезвая мысль: «Они и меня убьют». Он медленно отошёл от окна и сел за стол, где уже по-хозяйски расположился Петрович.

– Ну, шо, академик, тогда в сорок третьем мы на Лубянке спрашивали тебя о той плёнке, помнишь? Заметь, по-хорошему спрашивали.

Абросимов прокашлялся:

– Я, как и тогда, вам отвечу, не видел я никакой плёнки, не знаю, о чём вы говорите.

– Значит, в глухую несознанку идём? – Петрович закурил; как же он ненавидел эту «паршивую» интеллигенцию, и медленно сквозь дым папиросы сквозь зубы процедил, – о, то теперь будем по-плохому спрашивать. Сироткин, – крикнул он в коридор, – начинайте обыск.

Пробили в очередной раз куранты у дверей, которые напомнили ему о напутствии генерала и Петрович решил взяться за дело всерьёз.

– Где плёнка твоей шлюхи? Говори, академик, не то из яиц твоих щас сварганим омлет.

– Я народный художник СССР, я буду жаловаться! – очнулся, наконец, Сергей Абросимов.

– Жаловаться ты теперь будешь Господу Богу! – Петрович хотел ударить, но сдержался, вспомнил указания шефа на этот счёт.

– У тебя две минуты, академик, – бросил он через плечо, – потом я вернусь и очень сильно освежу твою память.

Резко встал и пошёл в комнаты, где уже шёл тотальный обыск. Картина была впечатляющей. Вскрывались полы и простукивались стены, сотрудники вспарывали подушки и матрасы, пух, словно снег, летал по всей мастерской.

Содержимое ящиков и старинных комодов вываливалось прямо на пол, и сотни больших и маленьких тюбиков с краской были раздавлены ботинками. Из коридора пулей вылетел Иван Сироткин: «Товарищ полковник, генерал приехал!».

В мастерской стало тихо, как на кладбище. В прихожей пробили старинные часы. Медленно, перешагивая через месиво из краски, пуха, стекла и ещё чёрт знает чего, Семёнов подошёл к Петровичу и, набычившись, посмотрел на него. Тот отрицательно помотал головой.

– Хороши работнички, – сквозь зубы процедил генерал, осматривая мастерскую, – когда же вы по-человечески работать научитесь?

Он перевернул стул спинкой к себе и оседлал его, как бывалый кавалерист.

– Петрович, посмотри, пожалуйста, в баре, что у народного художника для дорогих гостей имеется? Разговор-то будет долгим, правда, Сергей Юрьевич?

Абросимов уже окончательно пришёл в себя и понял, что эта ночь, должно быть, последняя в его жизни. Петрович принёс два стакана с коньяком. Сергей пил коньяк, держа стакан двумя руками, но он всё равно выбивал мелкую предательскую дробь о его зубы. Потом Семёнов попросил закурить, и Петрович, зная привычки шефа, принёс деревянный ящик с заморскими наклейками и раскурил сразу две сигары.

– Это подарок от кубинских товарищей, – неожиданно для себя заговорил Абросимов, – я рисовал портрет Кастро впрок, по фотографии, так просили товарищи из ЦК.

– Как вы нас напугали, дорогой академик, товарищами из ЦК, – Семёнов зло рассмеялся. Огромные, в потолок, дубовые часы в прихожей отбили очередные полчаса.

– Сергей Юрьевич, времени у нас мало, скоро рассвет, я знаю точно, что плёнка где-то здесь. Вы человек знаменитый, образованный, умный. Видите, Советская власть дала вам мастерскую в центре Москвы, две Сталинских премии, зачем вам все эти проблемы? Ведь Натали была не только вашей натурщицей, верно? Значит, вы должны были знать или видеть когда-нибудь эту жестяную коробку с киноплёнкой. Ведь так? Вспомните, я вас очень прошу! А хотите, я помогу вам, хоть это и будет нарушением нашего внутреннего Устава. На этой плёнке информация, которая порочит нашу советскую власть и её высшее, понимаете, высшее руководство! А рассказал мне об этом ваш дружок Абрам Лившиц. Да, да не удивляйтесь, лично мне он сказал, что оставляет эту плёнку Натали.

– Это ложь!

– Нет, дорогой академик, это правда, люди перед смертью не врут, а подыхали мы с ним в одном окопе. Поэтому сокрытие этой информации является тяжким преступлением перед законом и советской властью, теперь вы сообщник преступников и никакие, – Семёнов обвёл рукой всё пространство мастерской, – никакие высокопоставленные товарищи вам, врагу советской власти, не помогут.

То ли коньяк, а быть может, и просто мужское достоинство взыграло вдруг в Абросимове, и он резко, с вызовом ответил:

– Вы лжёте, даже если бы я знал об этой плёнке, лично вам не сказал бы никогда! – почти прокричал Абросимов.

Потянувшись и похрустывая фалангами пальцев, Семёнов встал и прошёлся по мастерской, решил ещё немного потянуть время. Он остановился возле «охотничьей» стены художника, на которой висели ружья, кинжалы и прочие охотничьи трофеи – муляжи голов диких вепрей.

Генерала по-настоящему поразил только один трофей – это был единорог с огромным, полуметровым бивнем. «Где он его убил?», – думал Семёнов. И вспомнил, что после смерти Сталина стало модно охотиться в Африке, куда ездили не только высокопоставленные папаши, но и их дети, а вместе с ними и вся прислуга, всё холуйское окружение.

– Вот видите, Сергей Юрьевич, мы с вами родственные души – оба любим охоту, – сказал, усмехаясь, Семёнов, – ну, так что вы надумали, академик, молчать будем, или расскажете нам что-нибудь интересное?

Петрович отлично знал этот последний порог терпения шефа и спокойно приготовил свой волшебный небольшой чемоданчик с инструментом, который развязывал языки и не таким упрямцам. Новомодные в конторе сыворотки ему было применять запрещено.

– Прощайте, академик, – Семёнов кивнул Петровичу, – я сделал всё, что мог.

Поднялся и, насвистывая песню о Стеньке Разине, вышел из мастерской. Сотрудники, шпалерами стоявшие в коридоре, в мгновение ока превратились в каменные изваяния. Между тем Петрович ловко вогнал в рот художника грязную тряпку, о которую тот вытирал свои кисти, защёлкнул на его руках наручники и спокойно, как опытный патологоанатом, достал из чемоданчика и разложил перед Абросимовым свой, отливающий хромом, инструментарий.

Это был хорошо продуманный и проверенный годами психологический ход. Слегка подумал, посмотрел на жертву и выбрал инструмент – отливающий хромом хирургический тесак для ампутации конечностей. Потом якобы задумался, положил его на место, и достал простенький небольшой аппарат, который был обмотан проводами.

– О, то ж, где у вас тут поближе розетка, товарищ академик? – Петрович нагнулся, нащупал под столом розетку и вставил в неё вилку. Нужно сказать, что аппарат этот, на удивление простенький и неимоверно эффективный, он смастерил сам, только регулятор напряжения сделали ему по блату свои ребята из техлаборатории за литр хорошего армянского коньяка. Через регулятор этот проходили два провода, концы которых он крепил к голому телу подследственного липучками, иногда поливая их водичкой, для пущей эффективности процесса. А потом с шутками и прибаутками начинал допрос, постепенно увеличивая напряжение.

Аппарат работал как часы. Сбоев почти не было. Иногда, правда, встречались терпеливые и непонятливые клиенты. Тогда Петрович заставлял их снимать брюки и крепил свои провода к самым нежным и уязвимым местам упрямцев. Результат, как правило, был положительный, для Петровича, разумеется.

– Ну, шо, академик, начнём сеанс восстановления памяти, очень помогает. Снимайте вашу пижамку.

Семёнов сидел в дальней комнате и рассматривал фотографии, которые были развешаны на стене.

– Надо же, вот семейка! – говорил он, глядя на фотографию. На ней были все участники этого «праздника» – сам Абросимов, Натали, Абраша и маленькая девочка, – не хватает только Фани для полного комплекта, – подумал он, да и девчонку тогда упустили, а зря, очень бы она сейчас пригодилась. «Думаю, не нужно было бы Петровичу так надрываться».

Из мастерской, даже сквозь кляп, были слышны стоны Абросимова. «Ничего, – думал Семёнов, – расколется, отвезём его в хорошую клинику, сделают ему там пару уколов, и забудет академик этот волшебный вечер. А квартиру опечатаем на это время, ребята здесь порядок восстановят».

Слышался периодически только голос Петровича: «Где плёнка, сука, отвечай!». Потом опять стоны художника… И вдруг наступила тишина.

В это самое время Петрович размышлял над тем, настала ли пора переходить к нижней части тела: «Ну, снимай штаны, народный художник, сейчас повеселимся!». И тут случилось невероятное. Сергей Абросимов уже почти потерял от боли сознание, и в какой-то предсмертной судороге изловчился и лягнул Петровича из последних сил в самое заветное место – мошонку. Потом, вскочил и, что было сил, ударил туда же ещё раз.

Вряд ли рёв, который последовал за этим, был слышен на Лубянке, но Семёнов, как ошпаренный подскочил и побежал в мастерскую, но не успел. Ответный удар Петровича был такой силы, что Абросимова отбросило спиной к «охотничьей» стене. Полуметровый, отливающий перламутром, рог дикого вепря пронзил его насквозь и торчал из голого живота художника.

Семёнов прибежал в зал, когда всё уже было кончено. Генерал смотрел на академика, висевшего на роге, как бабочка в гербарии натуралиста, на Петровича и думал: «Это крах, значит, так по судьбе положено». Но другая часть головы генерала искала спасительный выход и нашла его.

– Значит так, Петрович, – командовал он ошалевшими сотрудниками, – первое – быстро собрать все ценности, деньги и некоторые картины.

Первым бросился выполнять приказ шефа Сироткин, за ним, очнувшись от ступора, все остальные.

– Второе – звони своему главному бандиту по Москве…как его?

– Боря Черкесский, товарищ генерал, – промямлил Петрович.

– Короче, – продолжал Семёнов, видя, что Петрович «не въезжает» в его план, – все эти ценности и картины – будущие вещдоки для МУРа, усёк? Передашь всё своему Боре, или, как там его? И пусть сдаст нам двух своих шестёрок, при обыске у них всё это и должны найти. Передай своим бандюгам, что пацанов их мы отмажем, но позже. Быстро, десять минут на сборы!

Семёнов повернулся и резко пошёл к выходу. Часы у дверей пробили четыре утра. У дверей генерал повернулся и скомандовал, предельно чётко, будто продиктовал статью:

– Завтра, в утренних газетах, должно появиться сообщение об ограблении и зверском убийстве знаменитого художника. «Следствие идёт по следам преступников, они будут пойманы и наказаны по всей строгости советских законов».

Неожиданно повернулся к Сироткину

– Вы всё запомнили, товарищ лейтенант?

– Так точно, товарищ генерал! – звонко отрапортовал Иван.

– Вперёд! Это очень важно.

Сироткин пулей вылетел из квартиры.

– Петрович, собирайте цацки, уходим, – прорычал генерал. 

 

Глава третья 

Дора Шмидт, капитан убойного отдела МУРа, спала в кресле, свернувшись калачиком, как ребёнок. Последнюю неделю было много работы, она еле добиралась до дома, включала свой новый телевизор КВН с огромной линзой перед маленьким экраном, удобно устраивалась в кресле и через полчаса уже спала «мёртвым» сном.

Дора была сиротой, закончила школу при специнтернате МУРа два года назад, и её наставник и однофамилец Матвей Карлович Шмидт взял Дору к себе на работу в убойный отдел. Фотодело она изучала в специнтернате и владела им в совершенстве, чем очень гордился «Карлуша», так она его звала. А он в шутку звал воспитанницу «вещуньей», но чаще дочкой, и на остроты молодых сотрудников отдела о «внебрачных детях лейтенанта Шмидта» только хитро посмеивался.

Ребята, особенно поначалу, подтрунивали над «вещуньей», но после случая, когда Дора точно вывела их на матёрого убийцу, шутки прекратились, а когда её необычный дар сработал ещё несколько раз, коллеги её зауважали и стали частенько обращаться к ней за советом. Дора была красивой и статной девушкой и, конечно, пользовалась повышенным внимание мужского коллектива, каковым и был МУР. Но она была влюблена и уже почти два года встречалась с Глебом Перовым, который был замом у Карлуши.

Глеб прошёл фронт и был женат на фронтовой медсестре, которая когда-то спасла ему жизнь. История отношений Доры и Глеба была банальна и стара, как мир. Глеб уверял её, что женился на медсестре из чувства благодарности, но любит только её, Дору, и всякий раз обещал развестись. Но то болела жена и «нужно было немного подождать», то его выбрали в партбюро МУРа: «Сама понимаешь, как на мой развод сейчас посмотрят товарищи», – а когда Карлушу с почётом проводили на пенсию, и Глеб стал начальником убойного отдела – ситуация должна была «немного успокоиться».

Одним словом, к тому времени, когда мы застали Дору спящей в кресле, отношения их практически сошли на нет. Дора сладко спала и улыбалась во сне, иногда сердилась на кого-то в своих снах, и её брови сурово хмурились. Да, действительно, она была красива. Последние ночи Дору мучил один и тот же красивый цветной сон, который она никак не могла досмотреть до конца.

Она видела дом, окружённый пальмами, изумрудную лужайку перед ним, на которой играли дети. Их было двое – мальчик и девочка. Видела странную старуху на коляске в старинной кокетливой шляпке с вуалеткой и толстых чёрных очках. И приезжал ОН – молодой, статный, загорелый. Дора видела его только со спины и никак не могла увидеть лица. Вот и сейчас, он начал поворачиваться к ней… ещё немного… и над её ухом зазвонил телефон.

Ах, как жалко было уходить из этого сна! Дора даже успела увидеть, как звонок вспугнул с ближней пальмы стайку экзотических птиц, а потом, когда проснулась, ей показалось, что они с писком выпорхнули через её открытую балконную дверь.

– Да, слушаю, – сказала она в трубку.

– У нас проблемы, – голос Глеба звучал необычно взволнованно, – машину я за тобой выслал, собирайся.

И положил трубку. Дора быстро умылась, заварила в стакане чай и проверила свой саквояж с аппаратурой. Всё было на месте. Сквозь балконную дверь услышала, как сигналит Макарыч, ветеран муровского гаража, собралась и спустилась вниз. Уже рассвело, когда Дора вышла из машины, которая остановилась во дворе массивного дома на улице Грановского.

Ей сразу показалось странным, что ни мигалок, ни оцепления, ничего, что говорило бы о серьёзном происшествии, здесь не было видно. Два знакомых оперативника из сыскного отдела молча пропустили её в подъезд. «Интересно, а они-то что здесь делают?» – думала она, поднимаясь по широкой мраморной лестнице, устланной толстым красивым ковром.

Консьержа допрашивал Вадим, опытный сотрудник, провоевавший всю войну в разведроте.

– Мне врач снотворное прописал, – блеял консьерж, – я на работе его не принимаю, а тут бес попутал… Спал, ничего не видел.

И в доказательство совал ему в нос какой-то рецепт. Проходя мимо, Дора сделала Вадиму знак рукой – подойди. Поднялась на несколько ступеней по лестнице вверх и сказала Вадиму на ухо:

– Врёт, сукин сын, не спал он и всё видел.

И пошла дальше, на четвёртый этаж.

– Хорошо, тряхнём старика покрепче, – вполголоса сказал Вадим ей вслед.

– Вот и тряхните, – так же вполголоса, не оборачиваясь, ответила ему Дора.

Где-то глухо звучал патефон, и, чем выше она поднималась по лестнице, тем явственней становился голос Георгия Виноградова: «Я возвращаю ваш портрет….». Дора даже остановилась на третьем этаже – что-то защемило в груди, какое-то смутное, неясное воспоминание детства вместе с этой мелодией пробивалось сквозь пелену времени и застревало где-то совсем близко, совсем рядышком.

Дверь с бронзовой табличкой она решила сфотографировать сразу, не откладывая на потом. Обычно она делала это, как говорится, «на уходе». Она остановилась в начале узкого и длинного коридора, который вёл в мастерскую художника. Дора вздрогнула, когда над её головой неожиданно гулко пробили куранты, как ей показалось, каким-то поминальным звоном.

Она пошла по коридору туда, где вполголоса разговаривали её ребята. Дора шла по узкому коридору, как по тёмному тоннелю, в конце которого светилась седая грива её Карлуши, который нынче занимал серьёзный пост главного консультанта МУРа и сразу поняла: всё действительно серьёзно.

Матвей Карлович обнял Дору и погладил по голове.

– Сегодня у тебя будет много работы, дочка.

Потом закрыл ей глаза своей огромной тёплой ладонью, так они играли в детстве, и, постепенно открывая пальцы, спросил:

– Ну, что ты там видишь?

Дора уже многое повидала в МУРе – снимала на свой «Кодак» кровавую «бытовуху», кучи трупов после бандитских разборок, разные суициды… Она медленно отвела от лица руку своего гуру и, как завороженная, пошла в конец мастерской. Туда, где приколотый, как бабочка в фантастическом, жутком гербарии, висел человек, точнее, всё, что от него осталось.

Она механически снимала всё, что её просили следователи, попутно портреты Стаханова, Улановой, смятый и порванный наполовину эскиз плаката «Родина-Мать». Она шла, скользила по полу и не понимала, кровь это или краска и что так мерзко хрустит у неё под ногами. А, главное, кто висит там, в одном ряду с головами и шкурами вепрей и волков, со следами пыток на руках и гримасой невыразимой муки на лице. Она с трудом подавила в себе рвотный рефлекс, предметы и картины начали двоиться и расползаться в стороны, как тараканы.

«Сейчас грохнусь на пол, – подумала она, – вот позорище».

– Быстро со мной на кухню! – Матвей Карлович крепко обнял её за плечи и отвёл на кухню.

Её бил озноб, а в голове царил полный хаос. Матвей Карлович дал понюхать ей нашатыря, заварил крепкий чай и усадил напротив себя. Как хорошо, что Карлуша здесь. Она обняла его и сразу упокоилась, как когда-то в интернате. Тогда он приходил перед сном, садился на краешек кровати и рассказывал ей всякие невероятные, волшебные истории о дальних странах, злых и добрых волшебниках, о прекрасных принцах, которые приезжали за своими возлюбленными обязательно на белых крылатых скакунах и уносили их в заоблачные, счастливые дали.

На землю её вернул вопрос шефа.

– Очнулась, двоечница? Тогда вопрос первый. Кто мог поднять руку на придворного художника, который пьёт водку с членами Центрального Комитета и пишет портреты их жён, любовниц и детей?

Дора не услышала вопроса. В кухню то и дело забегали сотрудники, что-то докладывали Матвею Карловичу, каждую минуту звонил генерал из МУРа, и Карлуша отчитывался перед ним и когда, наконец, положил трубку, взял её голову в свои ещё сильные руки

– Ну, блаженная, сознавайся, что ещё померещилось?

Дора не знала, как точно сформулировать ответ…

– Я уверена, повторила она дважды, уверена, что я уже была здесь когда-то, – ясно и чётко ответила она. И так прямо посмотрела в глаза старого сыщика, что он понял: пришло время рассказать правду.

– Приезжай на выходные ко мне на дачу, там и поговорим, сейчас ты видишь, что здесь происходит. И вот ещё что. Сделай один комплект фотографий, – Матвей Карлович кивнул в сторону мастерской, – для меня, один раз порядок нарушить можно.

Дора только молча кивнула в ответ, взяла свою сумку с «Кодаком» и ещё раз прошлась по мастерской. Поснимала, так, на всякий случай, все подряд картины, кровавый от красок и крови пол – всю эту варварскую разруху, зачехлила аппаратуру и пошла к выходу. Огромные старинные часы проводили её курантами, пробили семь раз. 

 

Глава четвёртая 

Младший лейтенант Иван Сироткин стоял в кабинете Семёнова, вытянувшись во фрунт, и пожирал глазами генерала. Тот перебирал ворох газет, которыми был завален его стол: «Известия», «Комсомолка», «Учительская» и даже «Водный транспорт» сообщали: «Жестокое убийство будет раскрыто, сотрудники МУРа идут по следу преступников. Раскрытие этого преступления – дело чести Московского уголовного розыска!», прочёл вслух генерал.

– Молодец, лейтенант! – генерал энергично встал из-за стола и прошёлся по кабинету. – Нужно помочь коллегам, а, лейтенант? Слушай сюда. Завтра «бдительная» соседка стукнет в МУР на этих уголовничков, и доблестные оперативники найдут все эти цацки и картины из мастерской нашего художника и выполнят свой долг перед Родиной. Твоя задача быстро организовать прессу, усёк?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

– Свободен!

Лейтенант повернулся и, чеканя шаг, как на параде, вышел из кабинета.

– А форма ему пойдёт, – подумал генерал и с недоумением вспомнил кличку Сироткина – «Ботаник».

А в это самое время Борис Самуилович Крамер, который теперь занимал высокую должность заместителя начальника культуры Москвы, только что вернулся с расширенного заседания горкома партии. Обсуждался вопрос о проведении в Москве Всемирного фестиваля молодёжи и студентов, на котором он, Крамер, должен был отвечать за проведение концертных программ делегаций фестиваля.

Новый хозяин столицы вошёл в зал уже чем-то очень сильно расстроенный. Видимо, только что его накачали по телефону из Кремля. «Правильно сказал шеф, одни пидорасы», – подумал первый секретарь, осматривая незнакомые лица в зале. Они ему явно не понравились. Он метал громы и молнии, обещал разогнать и уволить «к чёртовой матери» всю эту культурную «шатию-братию». Из всего этого страстного диалога умный Борис Самуилович понял только одно – в случае «лажи» с концертными программами должность билетёра в Закарпатской филармонии или Магаданском народном театре будет для него большой удачей.

В семнадцать лет мать из Витебска отвезла Борю в Москву к старшей сестре, которая была замужем за известным советским писателем, лауреатом сталинской премии и, по словам матери, была «богатой». Квартира у них находилась в самом центре, на улице Горького. Имелись машина и дача.

На вокзале в Витебске в последний раз обнимал он своих друзей Абрашу и Якова. Они поклялись в вечной дружбе, и Боря уехал. Москва поразила его не столько своими масштабами, сколько бешеным ритмом жизни – все куда-то спешили, по проспектам неслись десятки автомобилей, автобусов и трамваев, а в метро и вовсе была какая-то своя, загадочная, подземная жизнь.

Как-то к вечеру он забрался на Воробьёвы горы. Боря стоял и смотрел вниз – туда, где в дымке тумана над Москвой-рекой зажигала вечерние огни Москва. Эти огоньки будто подмигивали ему, мол, давай, Боря, вперёд, не дрейфь! И он дал себе клятву, что покорит этот страшный и огромный город.

Тётя Иза преподавала в театральном техникуме, вела курс истории русского театра. По её совету Борис и начал готовиться к поступлению на театроведческий факультет. Он всю весну не вылезал из читальных заловбиблиотек, день и ночь штудировал нужные книги и блестяще сдал экзамены, без всякого «блата», после чего прочёл свою фамилию в списках зачисленных на первый курс студентов.

Боря учился легко и всё хватал на лету, а поскольку Собиновский переулок, где находился техникум, выходил прямо к ресторану «Прага» и кинотеатру «Художественный», стал там завсегдатаем и своим человеком. Благо, была повышенная стипендия, да и тётка не отказывала племяннику ни в чём.

Нужно сказать, что у Бори была потрясающая способность – умение располагать к себе людей и заводить нужные знакомства и связи. За годы учёбы он познакомился со многими директорами мебельных магазинов, ресторанов и кафе. И крепко задружил даже с одним известным врачом-гинекологом – Исааком Рафаилычем Заком, который был фанатом балета и за билеты вБольшой театр готов был выполнить любую его просьбу.

Именно к нему Боря отправлял любовниц своих знакомых директоров, их друзей и товарищей. Ему даже удалось проторить дорожку в святая святых – закрома знаменитого Елисеевского магазина.

Поначалу Борю удивляла странная манера общения тёти Изы и Григория Абрамовича – они обращались друг к другу только на «вы». Умный и тактичный Боря и эту нехитрую премудрость освоил быстро. Детей у них не было, и тётка души не чаяла в своём талантливом и обаятельном племяннике.

Перед самой войной, в октябре, в еврейский Новый год, она повела его в синагогу, где и явилось ему чудо в лице Абраши Лифшица, который пришёл сюда тоже в первый раз. Пока они удивлялись, обнимались и хлопали друг друга по всем местам, началась служба, и они с изумлением увидели, как главному раввину Шлиферу прислуживает не кто иной, как Яшка Мойсе. Это было невероятно, но было именно так. Ах! Какой это был счастливый вечер для старых друзей.

Боря потащил их в «Прагу», стол ломился от разнообразных закусок и напитков, там они просидели почти до утра и, мало что соображая, прощаясь, клялись друг другу в вечной дружбе. Потом расстались, почти уже навсегда. Дальше случилась война. Боря и здесь проявил себя во всём блеске – организовывал концертные бригады для фронта, госпиталей и даже сам несколько раз побывал на передовой, за что и получил медаль – настоящую фронтовую награду, чем очень гордился.

После Победы Боря Крамер, не особенно напрягаясь, получил должность администратора в Колонном зале дома Союзов, а затем и главного администратора. И, отличившись на этом хлопотном административном поприще, был замечен высоким начальством и переведён в городской отдел культуры.

Ещё до войны похоронили они с тётей Григория Абрамовича, который был значительно старше своей жены. После этого тётка сильно сдала, серьёзно болело сердце, но окончания войны дождалась, и, предчувствуя скорый конец, прописала племянника в своей квартире на улице Горького, да и дачу записала тоже на него. С тем и упокоилась. С тех пор Боря и поселился на даче покойной тётушки. Туда привёз он и спрятал на антресолях Абрашин Талмуд и тут же забыл о нём.

Со старожилами посёлка Боря дружил давно и знал поимённо всех, вот только с ближним соседом, через общий забор, Владимиром Ивановичем, отношения никак не складывались. Впрочем, они знали друг друга в лицо, при редких и случайных встречах вежливо и холодно здоровались и расходились по своим дачам.

Многие, ох, многие завидовали Борису Самуиловичу! И когда кто-то из сослуживцев говорил: «Ох, и везёт же тебе, Боря», – тот неизменно отвечал одно и тоже: «Везёт тем, кто везёт!»

Ещё никогда в жизни Борису Самуиловичу не приходилось тащить на себе такой воз ответственности. В списках, которые лежали перед ним, значилась сто тридцать одна зарубежная делегация, и всем нужно было где-то выступать. «Понятно, – думал он, – соцстраны получают лучшие площадки, записывал он на огромной доске в кабинете, разделённой на сто тридцать один квадрат, – Колонный зал, филармония, Большой зал консерватории и Красная площадь».

Куда девать остальную, по выражению первого секретаря, «шпану» – делегации США, Германии, Англии и Франции, он не знал. Это были идеологические враги, не говоря уже о делегации Израиля, численностью в двести человек. В списке она занимала почётное сто двадцать девятое место, за ней была только Нигерия и Берег Слоновой Кости.

От всего этого у Бори Крамера «ехала крыша». Он засыпал прямо на работе. Во сне ему казалось, что он исчез, растворился и бежал из этого ада. Но когда открывал глаза и видел перед собой доску с квадратами, понимал, что этот крест он должен нести до конца, а силенок и нервов уже не хватало.

«Пошли они все к Бениной маме!» – подумал Боря, – здоровье дороже. Достал записную книжку и нашёл две заветные страницы с телефонами: «Наташа… Женя… Екатерина Павловна…» – шептали губы имена его многочисленных подруг. Затем, немного подумав, вздохнул и сознался себе, что сегодня он не боец. «Поеду на дачу и напьюсь, как свинья». Дома открыл импортную бутылку виски, выпил полный стакан, закусил по привычке солёным огурчиком, подумал: «А наш самогон лучше!» – и завалился спать.

Это был один из тех июньских воскресных дней, что в Подмосковье, даже летом, случаются не часто. Ощущение абсолютного покоя, тишины, которая нарушается только гудками и перестуком колёс редких электричек, голубое небо без единого облачка, и солнце, которое светит только для тебя одного, создаёт у дачника, окончательно замученного городской жизнью и работой, иллюзию неземного блаженства, полного покоя и счастья.

Вот в таком настроении и проснулся Борис Самуилович Крамер. Думать о работе он запретил себе ещё вчера, позавтракал, вышел на крыльцо и удивился тишине в посёлке.

– А не пойти ли вам, Борис Самуилович, в лес, подышать, знаете ли, здоровым хвойным воздухом? – спросил он себя и тут же радостно ответил

– Легко!

Боря точно не знал, какие грибы должны произрастать в эту июньскую пору, но пакет на всякий случай прихватил. Сосновый лес начинался сразу за его калиткой и через пять минут Боря уже азартно собирал в пакет всё, что попадалось по дороге. Удивлялся бесчисленным тропинкам, которые пересекали друг друга, сплетались в причудливую вязь и снова разбегались в разные стороны.

Когда он увидел огромную красную шляпку гриба, усыпанную белыми точками, нагнулся и подумал: «Если пожарить с картошечкой и лучком…» – Боря успел услышать только треск ломающихся веток, что-то огромное пролетело над ним и опрокинуло его навзничь. Лёжа на спине, он увидел совсем близко от своего лица оскалившуюся волчью пасть и пронзительно-голубые глаза зверя.

– Ко мне, Лорд! Фу!

Из кустов вышел сосед с лукошком в руке, и Боря вспомнил, что именно этот пёс носится по участку справа от его дачи и наводит ужас на поселковых мальчишек. Лорд послушно подошёл и уселся у ног хозяина.

– Извините, Лордушка у меня по природе своей охотник.

– Ничего страшного! – Боря поднялся с земли, отряхнул колени и представился: – Борис Самуилович Крамер,

– Владимир Иванович, – прозвучало в ответ.

– А что это у вас в руках? – Семёнов подошёл и взял у Бори из рук чудо-гриб. – Это мухомор. В Сибири, на заимках, его варят сутки, получается чудный наркотический отвар, который охотники пьют при болезнях, или когда зверь порвёт. А если его пожарить, да ещё с картошечкой и лучком, – генерал хитро посмотрел на Крамера, – то скорая приехать не успеет. Мой вам совет, – он вывалил из Бориного пакета всё на траву, – покупайте на рынке шампиньоны – дольше проживёте, – и взял Лорда за ошейник.

Они ещё часа два ходили по лесу, и Семёнов показывал Крамеру «правильные» грибы, рассказывал, как нужно солить грузди и мариновать волнухи. Боря даже подружился с Лордом, который, с позволения хозяина, «дал ему лапу». Он рассказывал соседу свежие анекдоты, сплетни об известных актёрах, жаловался на воз работы по фестивалю.

– А вы, знаток, Владимир Иванович, – наверное, по профессии ближе к земле? Сознайтесь!

Семёнов от души рассмеялся

– Вы удивительно проницательны, мой молодой друг! Мы выкорчёвываем поганки из нашей земли, но хорошие грибы не трогаем, а наоборот, всячески их культивируем.

– Нормальный мужик оказался, наверное, профессор, в агропроме каком-нибудь заправляет, – думал Боря.

– Интересный тип, – думал генерал, – болтун, но вполне себе симпатичный сосед, хоть и еврей.

На том и расстались. И каждый вошёл в свою калитку…

Их разделял высокий непроницаемый забор. И если Боря Крамер – счастливчик и разгильдяй по жизни, даже не подозревал, чем закончится эта лекция о грибах, то вы-то, Владимир Иванович, генерал! Где была ваша знаменитая интуиция?! (Эх, Семёнов, Семёнов!).

 

 

 

После телефонного разговора с Адамом Фейга Ройтблат не находила себе места.

– Жизнь пролетает так быстро, сгорает, как порох, почему же так медленно тянется время? – думала Фейга по дороге в храм. Она помолилась за Адама и ещё долго сидела в храме, смотрела на свечи и думала о том, что время здесь, в храме, не существует вовсе. Здесь правит вечность. Она даже как будто заснула на какое-то время и проснулась от прикосновения чьей-то тёплой руки.

– Сестра Фейга, простите, что нарушила ваш сон, но я вас везде искала.

Они вышли на улицу, было заметно, что Симона очень волнуется.

– Только что звонил Адам, он прилетел из Берлина, сказал, что всё хорошо, и по его тону я поняла, что у него есть новости для вас.

Они одновременно перекрестились на храм.

– Дай Бог!

Фейга поблагодарила Симону, поцеловала её и пошла к себе, потом обернулась и долго смотрела ей вслед. Она вспомнила, как Адам под большим секретом рассказал ей удивительную историю жизни своей любимой тётушки.

Оказывается, до Первой мировой войны она работала в кабаре и кафешантанах Парижа, Берлина и Лондона – была ведущей танцовщицей и, разумеется, легкомысленной красоткой, до тех пор, пока не встретила и не полюбила молодого французского лейтенанта. Она любила его больше жизни, а потом началась война, и он ушёл на фронт. Она ждала его много лет, искала после войны и, наконец, нашла… его могилу. С тех пор она здесь, в монастыре.

«Удивительная судьба», – думала Фейга, подходя к дому. Она включила свою любимую настольную лампу с зелёным абажуром, взяла будильник и поставила его перед собой. Это был настоящий советский будильник с двумя стальными колокольчиками на макушке и гордой надписью на белом циферблате – «Ракета». Она купила его у старьёвщика на рынке в Хайфе, тот упорно торговался, заводил его и давал Фейге послушать трели звонка и, всё-таки, уговорил её купить этот «привет с далёкой Родины», так он выразился.

Фейга ходила по комнате, курила одну за другой сигареты и не сводила глаз со стрелок часов. До утра было ещё далеко, и время остановилось, словно кто-то заколдовал этот проклятый будильник. Она даже взяла и поднесла его к уху – внутри «Ракеты» что-то ритмично тикало. Она вспомнила, что точно также, нестерпимо медленно, плавилось время в камере Нерчинского централа.

Фейга устала, села за стол, положила голову на руки прямо напротив «чёртова» будильника, и не заметила, как подкрался сон. В этом забытьи она видела родные лица Натали, Дмитрия, Абраши, Екатерины…Ей было нестерпимо больно, и она горько плакала во сне, оплакивая не только ушедших от неё навсегда любимых людей, но и свою изувеченную, проклятую Богом, судьбу.

Разбудил её, как всегда, колокол на Главном храме. Она до последнего цеплялась за этот сон, не хотела расставаться с любимыми лицами, но колокол настойчиво говорил: «Пора. У тебя сегодня важный день». Фейга подняла голову и долго не могла вспомнить, почему она уснула здесь, за столом, и отчего скатерть под её руками мокрая. Умылась, поставила на плиту чайник и посмотрела на будильник – он весело и исправно отмерял оставшиеся ей дни. И где-то глубоко в подсознании отчётливо прозвучало одно слово – Адам.

Ровно в девять утра Адам был в кабинете генерала Ицхака Хареля, директора Ведомства и докладывал ему о результатах своего очередного вояжа в Берлин.

– Загрузили всё, согласно договора: четыреста ящиков со снарядами и патронами, аккумуляторы и запчасти к самоходкам и танкам, новые американские пулемёты системы «Браунинг», пистолеты-пулемёты «Томпсон», – одним словом, союзники свои обещания выполняют.

– Хорошо, – одобрительно кивнул Харель и посмотрел на внушительный рюкзак у ног Адама. Адам рассмеялся

– Сейчас продемонстрирую, – и пока надевал на себя диковинную амуницию, поведал генералу следующее.

В Потсдам – советский сектор – он проехал на машине «Красного Креста», нашёл-таки киностудию ДЕФА и поговорил с Абрамом Лифшицем, просьбу Фейги Ройтблат он выполнил. Рядом был советский склад, видимо, со всякой солдатской амуницией. Какой-то очень нетрезвый старшина попросил закурить, и Адам угостил его сигаретой «Мальборо», которые ему, в свою очередь, презентовали американцы, загружавшие транспортник.

Короче говоря, за два блока «Мальборо» тот всучил Адаму бронежилет. «С пятидесяти метров девятимиллиметровая пуля его не берёт, – убеждал с гордостью пьяный в дугу старшина, – последняя разработка!».

– Вот я и подумал, пусть наши спецы посмотрят и если всё, что он говорил – правда, нашим парням эти штуки очень бы пригодились.

Адам уже облачился в бронежилет и демонстрировал его перед Харелем, будто на показе мод. Они весело посмеялись, Харель встал из-за стола, подошёл и обнял Адама.

– Ты молодец, сынок!

Так он называл его только тогда, когда они оставались одни.

– Спасибо, отец.

В душе Адам очень гордился доверием генерала. Харель сел за стол и, видимо, уже не в первый раз читал какую-то бумагу.

– У меня плохая новость для твоей «тёти» Фейги. Из МИДа пришла бумага – они требуют её депортации в СССР. Русский посол даже напомнил о том, что именно СССР «продавил» в ООН решение о создании нашего государства. Припомнили нам и о поставках оружия через чехословацкий канал, одним словом, всё очень серьёзно. Что-то здесь не так, сынок, и хочу я понять, где собака зарыта, понимаешь меня? Так что давай, привози госпожу Ройтблат ко мне, будем разбираться.

– Хорошо, отец, будет исполнено.

Когда Адам уже подошёл к дверям, то услышал за спиной весёлый смех Хареля. Он удивлённо обернулся.

– Адам, жилетик-то сними! И занеси его нашим технарям, пусть разбираются.

– Есть, будет сделано, генерал Харель.

И, сильно озадаченный известием о Фейге, Адам, вышел из кабинета.

Фейга восприняла сообщение Адама о депортации спокойно. Она давно ждала чего-то подобного, долгий рай в этой тихой обители когда-то должен был закончиться. Она собрала свой старенький ридикюль, уложила в него немногие личные и дорогие ей вещи и тепло попрощалась с матушкой Симоной. Фейга знала, что сюда она больше не вернётся.

По дороге Адам рассказал о том, как он нашёл Абрама Лифшица, как тот плакал над её запиской. Он оставил свой Талмуд с плёнкой Натали, а она должна была передать его Якову Мойсе, помощнику главного раввина в синагоге. Вот записка для Якова Мойсе. Фейга прочла её и отдала обратно Адаму.

– На словах он просил прощения у вас и просил передать, что вы, тётя Фейга, его единственная настоящая любовь в жизни. После того интервью ему опасно было оставаться в советском секторе, и я предложил вывести его к американцам, но он отказался. Сказал, что тяжело больна жена, и он не может оставить её одну.

Фейга тяжело вздохнула

– Зря Абраша не уехал, боюсь, они его и там достанут. Ах, Адамчик! Ну почему так всё несправедливо в этой жизни? Я любила совсем другого человека, а Абраша был мне как брат.

– Так бывает, тётя Фейга.

Они ехали уже по Тель-Авиву, в котором Фейга никогда не была.

– Что это за улица, Адам?

– Бульвар Шауль-Ха-Мелех, мы почти приехали.

Адам припарковал машину у какого-то огромного безликого здания.

– Прежде, чем мы войдём туда, я хотел бы вам кое-что сказать. Во-первых, там я на службе и буду называть вас госпожа Ройтблат, так у нас положено. Все разговоры внутри Ведомства записываются, и на беседе у Хареля будет работать стенографистка. Вас примет сам Ицхак Харель, генерал, директор Ведомства.

Теперь несколько слов о том, кто такой Харель. В семнадцать лет в буханке хлеба он пронёс пистолет через английские посты и вступил в подпольный отряд сопротивления Хагана. Потом он попал в плен к арабам. Его пытали раскалённым железом, переломали все кости, вырвали ногти и три года держали в наручниках в выгребной яме, куда ежедневно сливали помои и испражнения. Он не сломался, всё выдержал, никого не выдал и однажды бежал. Он один из отцов нашего Ведомства, и все сотрудники гордятся своим директором, у него непререкаемый авторитет. Мои родители работали у него, они были близкими друзьями. Когда в одной из операций они погибли, Харель стал для меня вторым отцом, а тётя Симона – матерью. Я хочу, чтобы вы это всё знали перед встречей с генералом.

Они молча закурили.

«Как похожи наши судьбы», – думала Фейга. Адам улыбнулся своей неотразимой улыбкой,

– Не бойтесь, Харель не просто умница, он гений и что-нибудь придумает, я уверен! Ну, что, госпожа Ройтблат, вперёд!

Через огромные стальные ворота они въехали во двор и нырнули в чёрную дыру бесконечного тоннеля, который вёл куда-то вниз.

 

Это всё, что нам известно достоверно. Безликое огромное здание Ведомства умеет хранить свои тайны. Поначалу о нём ничего не было известно, но после того, как Харель привёз из Аргентины главного военного преступника, садиста и убийцу Адольфа Эйхмана, о Ведомстве заговорили во всём мире.

А когда палестинские террористы расстреляли на Олимпиаде в Мюнхене израильскую спортивную делегацию, были уничтожены все до единого виновники этой трагедии. Даже на Лубянке к ним стали относиться серьёзно, например, генерала Семёнова вежливо попросили сделать закрытый доклад на эту тему для избранных членов ЦК КПСС.

Но вернёмся к Фейге Ройтблат и её встрече с Ицхаком Харелем. Сегодня доподлинно известно следующее. Фейга коротко, внятно и сухо, в форме доклада, поведала ему о своей непростой биографии. Рассказала, что в 1906 году она была приговорена к смертной казни через повешение, которую заменили потом на пожизненное заключение. Отбыла в Нерчинской тюрьме одиннадцать лет, четыре месяца и пять дней, упомянула о Натали, которую она родила от родного брата вождя мирового пролетариата и, наконец, рассказала о самом главном.

О том времени, когда её звали Фани Каплан, и покушении на Ленина, в которого она, конечно же, не стреляла, о своей дальнейшей работе на ВЧК и МГБ. Как вспоминал много лет спустя Адам, даже прагматичного и холодного, как сталь клинка, генерала Хареля этот рассказ привёл в изумление. Что уж тут говорить о самом Адаме – он был просто в шоке.

«Тётя Фейга» оказалась на поверку знаменитой на весь мир террористкой Фани Каплан! Это известие было не для слабонервных. Фейга рассказала о плёнке с этого «мероприятия», из-за которой была убита её дочь, об Абраше, к которому летал Адам и, конечно, о том, кто на самом деле был заказчиком и кто стрелял в Ленина. Ицхак всё понял сразу, интуицией его Бог не обидел.

Их многое роднило – вечные потёртости от кандалов на запястьях и невероятные, порой фантастические переплетения судеб. Харель решил не отдавать Фейгу КГБ, тем более, что после захвата египетских территорий армией Израиля, отношения с СССР были непростыми. В МИД он отправил служебную записку о том, что Фейга Ройтблат находится на территории Израиля в качестве паломницы, а по законам страны, если паломники не совершают преступлений и других противоправных действий на этой территории, они неприкосновенны.

Так он хотел выиграть время. А потом случилось событие, о котором ещё долго рассказывали дети и даже внуки нынешних сотрудников. Вслух об этом не говорил никто, но про «нечистую силу» в этих стенах вспоминали часто. То ли потому, что здание это стояло на месте захоронения древнего иудейского пророка, а скорее всего, в силу того, что народ начал складывать о Ведомстве мифы и легенды.

Всё дело было в подземном гараже, который при строительстве расположили метров на триста ниже основного здания. Даже среди сотрудников его называли не иначе, как «преисподняя». В народе поговаривали о том, что именно в эту «преисподнюю» и ведут древние туннели, устроенные ещё царём Соломоном. Будто бы здесь хоронили мучеников, убиенных Пилатом за веру.

Иногда, конечно, слышались из гаража странные звуки, но там ещё и ремонтировали служебные машины. Одним словом, здание это было непростое. Данный, конкретный слух возник из ничего. Видимо, проник он в святая святых то ли через непомерно толстые стены, которые могли выдержать залп гаубиц среднего калибра, а быть может, через воздуховоды или электрические провода, но, скорее всего, через кабели особо засекреченной служебной связи.

Слух о том, что известная некогда террористка Фани Каплан, стрелявшая в Ленина и сгоревшая сорок лет назад в бочке с бензином, сидит и распивает кофе в комнате приёмов для особо почётных гостей Ведомства, вызвал у сотрудников этого заведения настоящий фурор.

Да!! Это нужно было видеть! Как под разными предлогами в комнату то и дело заглядывали молодые и не очень сотрудники и спрашивали о какой-то ерунде стенографистку, с которой Фейга пила кофе. Это было почти шествие, как будто в контору привезли портрет «Джоконды» и выставили на всеобщее обозрение. Конец этой служебной вакханалии положил генерал Харель, который зашёл попрощаться с Фейгой.

– Ни о чём не беспокойтесь, Адам введёт вас в курс дела. Думаю, всё будет хорошо. На прощание хочу рассказать вам одну занятную историю из моего детства.

И он рассказал ей, как однажды ещё мальчишкой играл во дворе и в открытое окно видел, как отец, размахивая газетой, бегал по комнате и кричал в открытое окно на всю слободку: «Если в России кого-то убивают, то обязательно это еврей! А если кого-то судят за убийство, то это тоже еврей!! Будь проклята эта страна!!!». И яростно рвал газету в клочья. Ицхак тогда уже хорошо читал, он собрал клочки отцовской газеты и прочёл всего одно слово – Каплан.

– Вот с тех пор, госпожа Ройтблат, мы с вами и знакомы.

И откланялся. Генерал умел быть элегантным, когда этого требовали обстоятельства.

Уже в машине Адам рассказал ей о том, что на совещании обсуждался вопрос о составе израильской делегации на Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москве.

– Я тоже еду и попробую что-нибудь выяснить о Доре. Шеф звонил в наше посольство в Москве, и мы нашли вашего Якова Мойсе. Оказывается, он с 1948 года живёт в Иерусалиме и ребята из нашего отделения говорят, что он… как бы это сказать, в общем, ходит по городу с какой-то хреновиной, проповедует и несёт всякую чушь.

– Городской сумасшедший – так это называлось в России, – сказала Фейга.

– Завтра едем в Иерусалим и попробуем на вкус вашего Якова Мойсе, узнаем, что это за фрукт. А через неделю наша делегация морем отбывает в Москву.

Фейга достала фотографии Натали, буклет с выставки Сергея Абросимова с портретом «Незнакомки» и отдала всё это Адаму.

– По приказу Хареля, я должен вас охранять и остаюсь с вами, Фейга! Сегодня он впервые обратился к ней так, как называл её много лет. Фейга улыбнулась, подошла и поцеловала его, тоже, как обычно.

– Я благодарна тебе, Адамчик.

Ночью, когда Фейга уснула, Адам опустил все жалюзи, ещё раз проверил замки на входной двери, заварил крепкий кофе, достал из заплечной кобуры пистолет и положил его перед собой, спать сегодня ночью ему не полагалось. Он достал буклет с портретом «Незнакомки» и долго всматривался в него… Дора, как мне тебя найти?

 

Глава вторая

Москва 

«Следующая станция Лесной городок», – прохрипел в полупустом вагоне неразборчивый голос из динамика. Дора ещё пару минут смотрела в окошко, потом поднялась, достала с полки свою спортивную сумку и пошла в тамбур. За ней потянулась ещё парочка пенсионеров с вёдрами, из которых торчали пучки неизвестной ей рассады.

С лязгом и скрипом электричка остановилась, и несколько человек вышли на бетонный перрон Лесного городка. Дорогу к даче Матвея Карловича она могла бы отыскать даже с завязанными глазами. Её детские и юношеские годы, все летние каникулы прошли здесь, под неусыпным оком «Папы Карло», так между собой «за глаза» звали сотрудники отдела старика. Дора, в отличие от них, называла его ласково «Карлуша».

Сейчас она шла через лес только ей известными тропинками и думала о том, что, фактически, Карлуша и был всей её семьёй. «О чём он хочет поговорить со мной?» – думала она. Вспомнила зверское убийство Абросимова и нервно передёрнула плечами. Она так до конца и не смогла привыкнуть к виду крови и трупов, хотя старалось этого не показывать.

Дора остановилась у свежевыкрашенной в ярко-зелёный цвет калитки и жалобно, копируя вагонных попрошаек, запричитала тоненьким детским голоском: «Дядечка, пустите на постой сироту, очень кушать хочется! Ну, дядечка, подайте Христа ради!».

Из-за кустов смородины появился её любимый Карлуша в резиновых сапогах и неизменном полувоенном френче. Он шёл к ней, радостно улыбаясь, и у Доры защемило сердце, она любила его, как родного отца. Они расцеловались и пошли в дом.

– Сейчас, дочка, я тебе кое-что покажу.

Это был обычный ритуал, Матвей Карлович очень гордился своим садом, где у него росло буквально всё, даже виноград, который не успевал созревать до снега. Дора ходила за Карлушей по участку, ахала и восторгалась новыми кустами малины, удивительно плодоносящей чёрной смородиной, из которой получалась первоклассная настойка.

– А теперь доча, смотри.

В гараж, где стоял волшебный «Опель-капитан», можно было пройти прямо из дома. Шмидт купил его ещё до войны, ездил мало, в основном всё время ремонтировал, красил и бесконечно что-то менял. Ухитрился даже «вогнать» в него мощный движок от мерседеса.

– Смотри, какие зеркала я нашёл на Тишинке, новые, точно от такой же модели!

«Слава Богу, он хоть не сидит без дела», – подумала Дора.

В доме было тепло и уютно, она скинула свою куртку, сняла модные китайские кеды, надела свои с детства любимые войлочные «пимы» и принялась разгружать сумку. Это был спецпаёк, который она каждый месяц получала в МУРе. Колбаса, печень трески, икра, свежая печень и, наконец, настоящая тарань, она аж светилась и плакала, такой была свежей.

– Это тебе, Карлуша, от нашего дружного коллектива, к пивку.

На стол накрыли быстро, и Матвей Карлович, кряхтя, полез в свою заветную тумбочку, которую он гордо именовал баром. Настойка у него была действительно волшебной – тепло разливалось по всему телу и слегка туманило голову. Матвей Карлович знал, чего от него ждёт Дора, налил ещё в гранёные стаканчики наливки и, наконец, решился.

– Я хотел рассказать тебе о твоей семье, точнее, о матери, потому что об отце мне ничего не известно. Я видел твоё лицо, вещунья, там, в мастерской, видел, как ты ходила и пыталась вспомнить что-то. И сделала бы это рано или поздно и без меня. Ты родилась и жила в этом доме когда-то, ваша квартира была прямо под мастерской. Твоя мама – Натали Дюпре – работала у Абросимова натурщицей, времена были голодные, а кормить тебя было нечем. Она была потрясающей красавицей и очень тебя любила.

Моя бригада приехала на место происшествия рано утром, слава Богу, ты была в круглосуточном интернате. Её труп лежал прямо под окном, а в квартире кто-то очень профессионально провёл обыск, даже полы были вскрыты. Короче говоря, среди вещдоков был шприц, я его утаил, не внёс в протокол осмотра. Потом ребята из нашей лаборатории сделали анализ. Точно было ясно только одно, в составе был сильный наркотик. Теперь я знаю – это была «сыворотка правды», изобретение конторы, они допрашивали Натали и явно что-то искали. Я знаю ещё несколько похожих случаев, когда работала контора, и те, кого допрашивали, почему-то выбрасывались из окна.

Дора сидела напротив Карлуши в каком-то оцепенении, не могла даже заставить себя вытащить сигарету из пачки. Руки, как и всё тело, не слушались. Цвет лица Доры ничем не отличался от белой свежевыкрашенной стены за её спиной. Матвей Карлович понял, что должен остановиться.

– Где её похоронили? – ровным бесцветным голосом спросила Дора.

– Это знают только в конторе, но тебе туда соваться нельзя. Тогда ночью я забрал тебя из интерната и увёз в Малоярославец, подальше от этих ребят из конторы. Моя сестра тогда работала в маленьком приюте, я оставил тебя у неё и записал на свою фамилию. Потом, уже после войны, перевёз тебя в наш специнтернат МУРа, где воспитывались дети наших погибших сотрудников. Так ты и стала Дорой Шмитд.

Карлуша налил в гранёные стаканчики.

– Раз такое дело, давай помянём твою маму.

Не чокаясь, выпили.

– Когда я пришла в этот дом и поднималась на четвёртый этаж, – медленно заговорила Дора, – вдруг вспомнила и эту лестницу, стены, даже музыка у соседей звучала та же. Вспомнила подвал дяди Абраши, где он сушил и проявлял свои плёнки.

Сейчас она явственно увидела этот тёмный подвал, где горела только красная лампа, словно это была волшебная пещера Аладдина. Видела, как Абраша опускал в ванночки белые квадраты бумаги, потом шептал заклинания на непонятном гортанном языке, и о чудо! На белых листочках начинали проявляться изображения людей.

Это врезалось в её память на всю жизнь.

– Смотри, какая цепочка получается, – продолжил Матвей Карлович, – сгинул Абрам, убита твоя мать и, наконец, Абросимов. Давай подумаем, что заставляет их идти по трупам. Получается, что ты теперь последний носитель некоей информации, хоть и была тогда совсем ребёнком.

У Доры вдруг резко заболела голова. Матвей Карлович встал, обнял её за плечи

– Иди спать, вещунья, твоя комната готова, а утро вечера мудренее, завтра всё обсудим.

Дора рухнула на железную солдатскую кровать, на которой спала ещё с детства, раздеться не могла – не было сил. Прислонила руки к горячей стене, это была обратная сторона камина, и заплакала. Боль постепенно уходила, будто камин забирал эту боль и её слёзы себе, и, уже засыпающей, казалось ей, что это мать прижимает её к своему горячему телу.

Через час заглянул Матвей Карлович, стащил с её ног «пимы», заботливо накрыл пледом и поцеловал в лоб. Спать не хотелось, теперь у него со сном были проблемы. Матвей Карлович заварил покрепче свой любимый чай в старинном фаянсовом чайнике и вспомнил, как он навестил Дору в первый раз, в тихом приюте у сестры, через три месяца после гибели её матери.

– Сегодня приедет твой папа, – сказала воспитательница Паша. И когда Матвей Карлович вошёл и взял её на руки, она на ухо ему прошептала:

– Я знаю, ты не мой папа, но ты хороший, и я тебя люблю.

А когда он, уже ночью, уложил её спать и рассказал все сказки, которые застряли у него в памяти с детства, Паша знаками вызвала его в коридор и, смущаясь, сообщила:

– Она у вас вещунья. У нас тут во дворе сосна вековая стояла, огромная. Третьего дня Дорочка ваша вышла и вдруг говорит:

– Тётя Паша, сегодня она упадёт.

И пальчиком показывает на сосну.

– Да что ты, милая, – отвечаю, – она здесь уже лет двести, как стоит, и ничего. Бури всякие, ураганы, даже Наполеона пережила и ещё сто лет стоять будет.

А она упрямо:

– Нет, тётечка, не будет, – сегодня и упадёт.

Тогда и вспомнил Матвей Карлович распиленный на куски гигантский ствол во дворе приюта.

– Дык, хорошо ветер был не в нашу сторону, а так бы всех и похоронила эта сосна, – продолжала Паша, – нам теперь этих дров на всю зиму хватит.

 

Ночью Дора спала мёртвым сном без обычных странных видений, и уже утром, когда из кухни Карлуши вкусно потянуло жареной на шкварках яичницей, она снова отчётливо вспомнила Абрашин подвал. Увидела плёнки, которые сушились под потолком и свисали оттуда, как змеи, горы жестяных банок, кучи фотографий и вдруг ясно и чётко поняла, что столько лет ищут эти люди.

Скрипнула дверь, заглянул Карлуша.

– Ну, как спала?

– Хорошо, – улыбнулась Дора.

За завтраком обсуждали дела в отделе, болтали о разном, пока Матвей Карлович, смущённо не спросил:

– Как у тебя дела с Глебом?

– А никак, – легко ответила Дора, – послала я его далеко-далеко. Прошла любовь, устала я от неё, да и он измучился, ну скажи, Карлуша, кому это всё нужно?

– Тебе решать, ты у меня уже большая девочка. Ну, а что надумала по Абросимову, не томи, вижу, как глаза-то блестят.

– Думаю, они ищут что-то из фото или плёнок Абраши, наверное, попал кто-то в его объектив, случайно или нет, не знаю. Но знаю точно, это так, я уверена.

– А я, пока ты спала, газетки почитывал, вот взгляни – там, где красным карандашом помечено, Ну, очень интересно!

– «Злодейское убийство знаменитого художника… МУР идёт по следу…» И что? Обычная сводка происшествий…

– На дату выпуска посмотри…

– Да, в день убийства?

– О, Господи! – вскочил со стула Карлуша, – мы были на месте уже в пять утра, правильно? Убийство произошло часа за три да нашего прихода, так?

– Не понимаю, – Дора удивлённо смотрела на Карлушу.

– Газеты, доча, начинают набирать в два часа ночи, а то и пораньше. Это значит, что после разгрома в мастерской они побежали и дали это сообщение, так, что ли?! А сейчас всё повесили на этих мелких уголовников, это что, по-твоему, пресс-секретарь братвы давал объяву в газету «МУР идёт по следу», когда МУРа там ещё и в помине не было? Приёмчик не новый, но основательно забытый, я такие фокусы ещё в Охранном отделении видел. Так-то!

– Значит, контора?

– Конечно, договорились с бандитами, те сдали им парочку своих шестёрок, и все дела. Ладно, фотографии принесла?

Дора достала из сумки тяжёлый конверт с фотографиями и отдала их Карлуше.

– Ничего интересного, для нас, по крайней мере, нет.

Матвей Карлович водрузил на нос свои старые очки, быстро и сноровисто просмотрел фотографии, одну, с подписью «Незнакомка», отложил в сторону. Тяжело вздохнул и протянул ей отложенное фото. Дора недоумённо посмотрела сначала на фото, потом на Карлушу

– Ну, и что?

– Господи!! – Карлуша в сердцах топнул ногой и нервно вскочил из-за стола. – Да ты в зеркало-то на себя посмотри! А потом на это отражение в воде! Одно лицо!!! Бери, доча, отпуск и мотай из Москвы куда-нибудь подальше – в Кисловодск или Ялту, а там фестиваль начнётся, им не до тебя будет, как-нибудь всё и рассосётся.

Прощаться с Карлушей Доре категорически не хотелось, но служба есть служба. Матвей Карлович хотел проводить её до станции, и было закинул её рюкзак за плечи, пока она не пропищала: «Дядечка, прокатите меня на тракторе», – это означало только одно: за руль его любимого «Опель-капитана» сядет сама Дора. Карлуша обречённо открыл ближние ворота в лес, сел рядом, и сказал, ни на что не надеясь: «Ты уж поосторожней, как-нибудь…» А сам подумал: «Первое дерево наше!». Но Дора цепко держала руль и уверенно летела по просеке, пока не выехала на просёлок, который шёл вдоль железной дороги, по которой шастали не только редкие электрички, но даже и пассажирские поезда дальнего следования.

На прощание они расцеловались, не зная, разумеется, что их ждёт дальше, и когда Дора перебежала через железнодорожные пути и села в электричку, идущую в Москву, старого сыщика вдруг охватило нехорошее предчувствие.

 

 

Глава третья

 

Израиль. Иерусалим

 

Фейга и Адам приехали в Иерусалим к вечеру, когда изнуряющая жара почти спала, но всё равно солнце ещё палило нещадно. Адам заехал к своим ребятам в отделение Ведомства и кое-что уточнил у них по поводу Якова Мойсе. Потом они долго пили очень вкусный кофе у палестинца, приятеля Адама, и пешком, через рынок, который Фейга про себя назвала «слоёный пирог», спустились к Стене плача.

С обрыва Адам показал ей, где примерно должен находиться дом Якова Мойсе.

– Видите, за стеной кладбище древних пророков, на горе, чуть правее – та самая оливковая роща, а левее, на горке дома, где-то там и живёт ваш волшебный Мойсе.

Пока они шли назад к машине через израильские и палестинские посты, Фейга всё допытывалась у Адама: «А ослик всё там, в роще, стоит и ждёт прихода нового Спасителя, да? А кто его кормит?». Адам долго смеялся: «Когда-то по легенде это так и было, сейчас это делается для туристов и паломников».

В местном филиале своей конторы Адаму рассказали, что в городе Яков Мойсе – звезда, то есть человек, на которого приходят посмотреть, разумеется, за деньги. Налоги он платит исправно, и у властей к нему претензий нет.

Когда Фейга и Адам нашли нужный дом, во дворе уже собралось немало людей, среди которых Адам с удивлением увидел и арабов. Вместо скамеек прямо на камни были брошены циновки, сидя на которых, зрители, по-видимому, и должны были смотреть это представление. Все ждали вечерней молитвы, и только потом занимали места в этом странном, наверное, единственном в своём роде, театре. От жары спасали древние оливы, которых Фейга во дворе насчитала семь.

Только после захода солнца должно было начаться главное действо. Народу уже набилось изрядно, Фейга слышала обрывки негромких разговоров: «Эту лачугу фанаты-хасиды поджигали уже несколько раз, а шар со зверюшкой били каменьями и молотками, так дом неисповедимым образом оставался цел, а на шаре этом даже царапины не осталось…». Люди шушукались, некоторые яростно спорили, но всё закончилось с выходом главного актёра – Якова Мойсе. Он был почему-то в чалме и длинном арабском шёлковом халате. В руках, действительно, был стеклянный шар, внутри которого бегала довольно шустрая зверюшка.

Яша возгласил: «Вот оно, главное чудо Моисея!». И задумчиво посмотрел в небо, будто там находился главный дирижёр этого представления. «Предание гласит! – голос Яши от фразы к фразе набирал силу и обертоны. – После всех чудес на горе Синай, после куста Неопалимого и разговора с Богом, почувствовал Моисей в себе силу необыкновенную. Поймал он по дороге в лагерь иудейский зверюшку малую, собрал соплеменников и накормил её досыта. Затем взял этот сосуд и запустил её туда, а мастера запаяли сосуд наглухо. Наложил Моисей на него руки свои и попросил Господа нашего Яхве: «Останови время в сосуде этом, отец наш всевышний!!!».

Голос Якова звенел и переливался уже где-то в третьей октаве, волной нёсся вниз, ударялся о Стену плача и затихал где-то в оливковой роще.

– Да будет это живым примером всемогущества твоего для потомков наших!!! И разверзлись небеса и ударил огонь священный в шар сей! Это был апофеоз!!!

Фейга, перечитавшая всю библиотеку в монастыре и особенно полюбившая Шекспира, улыбнулась и прошептала Адаму на ухо: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам! Ему бы короля Лира играть».

Между тем рабе передал шар в руки зрителей, те смеялись, щёлкали по шару, удивлялись и передавали его друг другу. Яша, как настоящий актёр мхатовской выучки, стоял, скрестив руки на груди, и держал паузу. Люди молча начинали расходиться, не забывая бросать в пустую коробку из-под обуви, которая стояла рядом с шаром, шекели. Постепенно двор опустел, даже кипящее иерусалимское солнце после такого зажигательного монолога Яши, опустилось куда-то в море, видимо, немного охладиться. Стало даже прохладно.

– Пора, – сказал Адам и они подошли к Мойсе и представились. Адам показал ему своё служебное удостоверение, чем не очень удивил Якова.

– Мои друзья Голда Меир и Ицхак Харель, надеюсь, эти имена вам о чём-то говорят?

– Мы по личному делу к вам, рабе, у нас письмо от Абрама Лифшица, – сказала Фейга.

– Господи, Абраша!! Проходите, прошу вас в дом, там и поговорим.

Он давно снял с себя чалму и халат и оказался простым, симпатичным и обаятельным человеком. На удивление, внутри дом оказался просторным и чистым, с холодными мраморными полами. Вышла женщина в парандже, бесшумно и быстро накрыла стол и так же незаметно исчезла, как привидение. Чай был изумительным по вкусу, Яша внимательно читал и перечитывал послание Абрама. Фейга и Адам почтительно молчали. Яша вытер слёзы: «Он и «Крысюка» вспомнил!». И в ответ на недоумённый взгляд Фейги, объяснил: «Мы втроём, Абраша, Борька Крамер и я в детстве звали так вот эту «Моисееву зверюшку», – и постучал пальцем по шару.

«Крысюк», словно по команде, улёгся на живот, блеснул чёрными бусинками глаз и положил голову на розовые лапки, как собачонка. Адам вспомнил, что такое мутное толстое стекло видел когда-то в историческом музее Иерусалима, ему было больше пяти тысяч лет. На шаре действительно не было видно никаких швов и царапин, он был абсолютно герметичен.

«Да, вот это фокус», – подумал он. Наконец Яша опустил письмо.

– Это было зимой сорок третьего года. Синагогу тогда закрыли, я был там ещё и за сторожа. Однажды ночью в окно постучали, это была женщина с маленькой девочкой. Сказала, что от Абрама, и передала мне Талмуд. Просила хранить его до возвращения «дяди» Абраши. Четыре года я прятал его под деревом в главном зале синагоги, а когда в сорок восьмом уезжал сюда, передал его на хранение Боре Крамеру.

Недавно из России приезжал на гастроли один баритон, передавал привет от Борьки, он теперь большой начальник в Москве по культуре. Так что Талмуд Абрашин у него.

Яков попросил прощения и вышел, вернулся буквально сразу и передал Адаму листок, это была записка для Крамера: «Дорогой Борис, отдай Абрашин Талмуд подателю сего письма. С радостью сообщаю, что Абраша жив, как и наш «крысюк». Твой Яша Мойсе».

Адам и Фейга поблагодарили Якова и попрощались. Уже от дверей Адам вернулся: «Скажите, рабе, ведь это какой-то фокус?». Яша поманил его пальцем и, как когда-то его дед, прошептал ему на ухо: «Когда я буду умирать, приходи, поц, я тебе всё расскажу!». И весело рассмеялся. Они долго сидели потом в машине и курили.

– Главное, у нас есть результат, тётя Фейга, – сказал Адам, завёл мотор и резко стартовал с места, – его зовут Борис Крамер, а это уже немало. Наши ребята в посольстве его быстро вычислят, тем более, что человек он в Москве известный.

Но у Адама всё не шла из головы последняя фраза Якова Мойсе. По сказанному и случилось.

Через много лет после описываемых здесь событий надумал Яша Мойсе помирать, но вот что делать с «Моисеевой зверюшкой», он не знал. Отдавать «крысюка» в чужие руки он не хотел, а своей семьёй и детьми он так и не обзавёлся. И вспомнил он о белозубом парне, который когда-то привозил ему письма от его закадычных друзей Бори Крамера и Абраши Лифшица. Позвонил куда надо, и Адам приехал в Иерусалим. «Ну, что, поц, настал твой черёд», – встретил его Яша фразой своего покойного деда. И вот что рассказал он Адаму на смертном своём одре: «Даже мой прадед не помнил, каким образом этот шар попал в наш дом. Но дед говорил мне, что последние триста лет мы были хранителями этого «Моисеева чуда». На мне наш род заканчивается, теперь ты, Адам, и твои потомки обязаны хранить его и передавать из поколения в поколение. Это не просто зверюшка – это знак вечности, так говорил мой дед. Он, конечно, был большой шутник и, если честно, я и сам не очень верю в эту семейную легенду, но вот уже почти восемьдесят лет живёт наш «крысюк» в этом шаре, и я тому свидетель. Как бы там не было на самом деле, могу сказать одно – береги его, и он принесёт счастье тебе и твоим детям».

С этими словами и отбыл Яков Мойсе, старый чудак и мудрец на встречу со своими закадычными дружками Борей и Яшей, которые, похоже, уже заждались его

 

Глава четвёртая

Москва. Всемирный фестиваль молодёжи и студентов, 1957 год 

Делегации соцстран Борис Самуилович Крамер размещал в центре Москвы, как и было приказано, но что делать с идеологическими врагами из США, Англии, Франции и т.д., он и понятия не имел, а тем более с делегацией Израиля. Он долго ломал голову и поселил её не так чтобы уж и далеко, но и не близко – в общежитие Тимирязевской академии. «Зато рядом ВДНХ», – удовлетворённо подумал он, всё-таки свои. И концерты в павильонах тоже могут они давать, пешком дойдут, и транспорт не нужен, расписывал Боря концертные программы.

Давид Сорек, руководитель израильской делегации, знал об особой миссии Адама и выделил ему в общежитии отдельную комнату, только ему разрешались индивидуальные походы по Москве в любое время суток, это особенно подчёркивал Харель, когда инструктировал его. Сегодня делегация вернулась в общежитие далеко за полночь. Адам сидел в своей комнате за чашкой давно остывшего кофе, он был потрясён увиденным. Большой Каменный мост, Манежная и Красная площадь, все прилегающие маленькие и большие улицы Москвы были забиты сотнями тысяч москвичей и тысячами участников фестиваля.

Десятки импровизированных концертных площадок, музыка, смех, объятия, дружеские улыбки на лицах, разноголосица всех языков мира – всё это превращало фестиваль в фантастический и праздничный Вавилон. Из хаоса мыслей и впечатлений этого дня рождалась и ещё одна мысль, абсолютно безнадёжная – как в этом водовороте страстей, в этом людском море найти Дору? Адаму не нужно было носить с собой её фотографии и буклет с портретом «Незнакомки» – он врезался в его память навсегда. Но это ничего не меняло, профессиональный опыт подсказывал ему – дело совершенно безнадёжное, только невероятное, почти сказочное стечение обстоятельств, могло помочь ему.

Что касается основного его задания, поисков Талмуда с плёнкой, то здесь было всё гораздо проще – ребята из местного посольства ели свой хлеб не зря. У него были все адреса, домашние и рабочие, номера телефонов, адрес дачи, где он проживал постоянно и даже несколько фотографий Бори Крамера. Харелю, в первую очередь, тоже была нужна эта плёнка: «Чтобы впредь проще было договариваться с русскими коллегами». Адам прекрасно видел, как «пасли» их делегацию, как русские «переводчики» отслеживали каждый их шаг и понимал, что здесь ему будет очень трудно. До утра он мучился и никак не мог принять решение. И всё же, когда в шесть утра маленький приёмник на стене неожиданно и громко ожил и запел: «Союз нерушимый республик свободных…», – он принял решение. «Нужно начинать с Бори Крамера».

В эту ночь мучился и не спал не только Адам. На Лубянке до утра горел свет в кабинете генерала Семёнова. На фестиваль были откомандированы сотни сотрудников с мест, в некоторых областных и районных отделах оставалось по одному человеку. Все силы конторы были брошены на Москву, но людей всё равно не хватало. Как назло, самые большие делегации прислали Англия, Франция, США, ФРГ и всякие там Нидерланды. «Даже представить себе невозможно, сколько там засланных казачков», – думал генерал.

И как, вообще, отследить общение и контакты десятков тысяч наших граждан с иностранцами? Практически это невозможно. И сколько он ни втолковывал эту истину членам ЦК, они все, как попугаи, твердили одно: «Мы должны выглядеть в глазах всего мира демократической страной». «Демократы хреновы!». Он встал и подошёл к окну, картина была всё та же – его железный шеф стоял на своём месте. «Вот он навёл бы порядок и научил бы вас, козлов, демократии!» Затем вернулся к главному. «Значит, Фани у нас в Израиле, а плёнка где-то здесь, под носом», – думал он.

Вернулся к столу, долго искал папку делегации Израиля, наконец нашёл её и стал внимательно изучать. «Если они послали человека за плёнкой, то он где-то здесь». Списки двух групп палестинцев и арабов он отложил в сторону сразу. Десять сотрудников Ведомства, которые были с ним согласованы, тоже. «Они ведь не идиоты – включать его в этот список». Оставались артисты, спортсмены, танцоры и музыканты.

Доверяя больше своему чутью, нежели голове, генерал отобрал двадцать фамилий фигурантов, которых нужно было «пасти» особенно внимательно. А вот фамилию Адама Койфмана генерал и пропустил. (Эх, Семёнов, Семёнов!). Генерал нажал на кнопку громкой связи

– Петровича ко мне.

Влетел заспанный Петрович

– Шо, товарищ генерал?

Семёнов отдал ему список из двадцати фамилий

– «Пасти» каждого, и ещё одного сотрудника, на всякий случай, отправь на Грановского.

Петрович топтался, как стреноженный конь, почёсывал низ живота. Он что-то хотел спросить у шефа, который явно нервничал, но боялся.

– Давай, только короче, – бросил генерал.

– То ж, Владимир Иванович, мне ж двадцать топтунов надо, где ж я их…

– Снимешь с «капиталистов», – оборвал его Семёнов, – скажешь в «девятке», я приказал. И больше идиотских вопросов не задавай!

– Есть!

И Петрович, как ошпаренный, вылетел из кабинета.

 

А в это самое время, когда вся Москва стояла «на ушах», а МУР был брошен на зачистку столицы от нежелательных элементов – проституток и бомжей, которых тут же отправляли на 101-й километр, капитан Дора Шмидт купалась в Чёрном море, загорала, а вечерами в хорошей компании дегустировала вина из знаменитых подвалов графа Шувалова и весело проводила время в ресторане ведомственного пансионата. Здесь отдыхали коллеги из разных городов, было шумно и интересно, особенно когда начались экскурсии в «Ласточкино гнездо», Ливадийский дворец, Коктебель, Бахчисарай.

По-настоящему её потрясли пещеры первых христиан в Бахчисарае. Вырубленные в монолитной скале, они и сейчас были неприступными без современного альпинистского снаряжения. Дора надолго отстала от своей группы, уселась на каменный парапет и не могла отвести глаз от этого чуда. Они объехали весь Крым, побывали даже в Евпатории, пробежались по музеям – историческому и памяти старых коммунистов, посетили квартиру Дмитрия Ильича Ульянова и поехали дальше. (Эх, «вещунья»!.)

Для Доры все эти поездки слились в одно мучительное (она стёрла до крови ноги новыми босоножками) нескончаемое путешествие по адской жаре. И уже выходя из автобуса, про себя решила – меняю билеты и еду в Москву. Её тянуло туда, как магнитом, она даже плохо спала последние ночи. Она вошла в свой номер, сбросила ненавистные босоножки и с наслаждением приняла душ, а потом растянулась на своей огромной двуспальной кровати.

Она не заметила телеграмму, которая ждала её под дверью со вчерашнего дня. А когда случайно заметила и прочитала, чуть не запела от счастья – о ней вспомнили на работе! Через двое суток, поздно вечером, когда начальство разошлось, она накрыла для ребят «поляну» в отделе. До одурения пахли свежие, с дерева, фрукты, батарея лучших крымских вин из подвалов князя Голицына выстроилась в боевой порядок, и коллеги уже полчаса ходили и облизывались, глядя на пиршество, которое собиралась устроить им Дора.

Это был чудный товарищеский ужин, Дора чуть не всплакнула, до такой степени она соскучилась по своей работе и ребятам. Но и узнала многое о фестивале, каторжной и почти бесполезной работе МУРа. Со «смотрящими» за городом, серьёзными бандитами, начальство КГБ и МУРа договорились – в этот период серьёзных происшествий не было. Но случилась другая напасть – в городе появилась банда «залётных», невесть откуда взявшихся «щипачей» и карманников. В фестивальной свалке они профессионально и незаметно для гостей лишали их часов и драгоценностей, и даже карманных радиоприёмников и фотоаппаратов.

Особенно страдали гости фестиваля от карманников, которые нещадно резали «лопатники», а в случае, если их ловили, сбрасывали добычу на асфальт и сами же поднимали их: «Сеньора, вы потеряли!». «Грация, грация, сеньор!». На этом всё и заканчивалось. Результат работы отдела был нулевой, и поэтому у Глеба родилась следующая идея – использовать интуицию и хватку Доры, как фотографа, если у неё получится зафиксировать воровство и взять хотя бы пару-тройку щипачей с поличным, то в этом случае «галочка» для начальства была бы им обеспечена.

Адам давно выучил досконально не только карту Москвы и её окрестностей, но и объездные дороги, посты дорожной милиции и даже колхозные угодья вокруг посёлка писателей. Дозвониться до Крамера было невозможно, похоже, на месте он не сидел и тоже носился по городу, как оглашенный. До окончания фестиваля оставалось всего несколько дней, а Адам всё не решался на эту поездку, слишком много было «товарищей» и «сопровождающих», которые контролировали каждый шаг израильской делегации.

Сегодня они шли на концерт по Большой Пироговской улице, а наряды милиции и люди в штатском отсекали всех желающих пообщаться с ними. Когда же они пришли в клуб Первого медицинского института, оказалось, что свет на сцене и в зале отключён, и те немногие зрители, которые хотели послушать песни своей далёкой родины, постепенно разошлись. В полумраке сцены Адам подошёл к Давиду Сореку и сделал ему знак рукой: «Я ухожу».

Дворами и переулками вышел на Садовое кольцо и, пропустив две машины, остановил третье такси. Узнав сумму, шофёр передумал ехать в парк, и они понеслись в сторону Боровского шоссе. Этот маршрут в голове Адама давно стал родным, он снился ему даже по ночам. Немного задержались на переезде, проехали храм и старое кладбище, поднялись в горку к посёлку и свернули направо, на еле заметную и поросшую травой дорожку.

– Приехали, – сказал Адам таксисту, – жди меня полчаса.

Дал ему вперёд пятьдесят рублей и пошёл вдоль зелёного забора. В окнах дачи Бориса Крамера не было ни единого огонька, никаких признаков жизни этот «объект» не подавал, было ясно, что хозяина нет дома. «Подожду, – решил Адам, – у меня есть ещё полчаса. Где теперь искать этого Борю?» – думал он и никаких светлых мыслей в его голову не приходило.

Лейтенант Сироткин сидел в своём такси и ждал клиента. Тьма вокруг была «египетская» – все фонари в посёлке писателей были разбиты. «Уже ночь, – думал он, – а ещё часа два отчёт для генерала писать, кого, куда, по каким адресам возил он в течении дня иностранцев. Его «бросили» на фестивальные такси, как потомственного москвича, город он знал отлично, не в пример прикомандированным из провинции сотрудникам, которым, впрочем, тоже работы хватало. Они фиксировали контакты москвичей с иностранцами.

«Это посёлок писателей, по Боровскому шоссе», – составлял он в голове, от нечего делать, текст будущей докладной записки. Взглянул на часы: «Всё, полчаса, о которых договаривался с клиентом, истекли». И он от души посигналил. «Пора», – подумал Адам, вернулся к машине, сказал таксисту, что его девушка ещё не вернулась: «Загуляла, наверное», – и они поехали обратно. «ВДНХ», – назвал пассажир обратный адрес таксисту. Адам вышел из машины, не доезжая до общежития квартал, дал ещё десятку таксисту, и тот уехал. Присел на лавку и закурил.

Положение было просто отчаянным, ни одного задания он не выполнил – ни плёнки, ни Доры у него не было. До закрытия фестиваля и отъезда делегации домой оставалось два дня, и он решил попросить помощи. Нашёл телефонную будку, набрал нужный номер и объяснил ситуацию. Ребята из посольства должны были «вычислить» Борю Крамера к завтрашнему вечеру и дать координаты его местонахождения, где бы он ни находился, хоть в Сандуновских банях. На следующее утро делегация Израиля участвовала в грандиозном праздничном карнавале на Манежной площади.

Глеб назначил Доре в напарники молодого, недавно пришедшего в МУР сотрудника с редким именем – Аскольд. В отделе все знали, что в Дору он был влюблён с первого дня, и подшучивали над ним и его именем постоянно. Например, любое порученное ему дело, некоторые особенно продвинутые в оперном искусстве сотрудники, а были и такие, называли «Аскольдова могила».

«Щипачи на «мокруху» идут редко, – инструктировал их Глеб, – но ножи в ход пускают частенько». И приказал носить при себе табельное оружие. Дора достала из оружейного сейфа свой браунинг «Хай Пауэр» и расписалась в журнале выдачи оружия. Взяла наплечную кобуру и подумала «В такую жару придётся ходить в пиджаке, да ещё «Кодак» с собой таскать».

За несколько дней они с Аскольдом успели побывать в Колонном зале на концерте делегации чешских товарищей, в ДК ЗИЛ послушали концерт польских музыкантов, а на Калужской заставе, в каком-то клубе, очень напоминающем склад или хлев, играли джаз парни из США. Дора впервые видела настоящих «живых» негров так близко. Эти белозубые, весёлые парни были одеты в диковинные брюки под названием «джинсы», в яркие рубахи с пальмами и обезьянами, и никак не монтировались в её голове с «умирающим в гетто чернокожим населением США». Дора любила джаз, жаль, не могла танцевать вместе со всеми – служба. За всё это время никаких происшествий на её глазах не произошло, так доложила она по телефону Глебу. «Завтра предпоследний день фестиваля, – сказал он ей, – потерпите, ребята, послезавтра всё закончится».

Карнавальные колонны предпоследнего дня фестиваля формировались на улице Горького у Белорусского вокзала, на Поварской, Большом Каменном мосту и других примыкающих к Манежу улицах. Они вышли одновременно и слились на Манежной площади в один бурлящий, танцующий и поющий водоворот. Делегация Израиля была почти последней в своей колонне и веселила народ с грузовика, борта которого были откинуты. Дора стояла у чугунного забора МГУ и с восторгом смотрела на это пиршество веселья, смеха и улыбок – ничего подобного в жизни ей ещё видеть не приходилось. Она бесконечно щёлкала фотоаппаратом и в кадр попадали яркие маски, экзотические костюмы и счастливые лица участников карнавала.

Примерно через час шествие двинулось в сторону Красной площади, и Дора с Аскольдом пошли за ними. От толпы отделились две фигуры в масках, Дора их мгновенно сфотографировала, они со смехом схватили её за руки и закружили в каком-то вихревом танце. А когда он вдруг закончился, Дора поняла, что фотоаппарата на её плече больше нет. «Стой», – закричала она и успела схватить ближнего детину за руку. Тот отбросил «Кодак» подельнику, сильно ударил Дору по лицу и бросился бежать. Аскольд растерялся, бросился было за одним, потом за другим, достал пистолет, потом споткнулся, упал и с перепуга выстрелил в воздух.

Дора успела только заметить, как из хвоста уходящей колонны метнулась чья-то фигура и сбила бандита с ног. Адам молниеносно заломил ему руки за спину и связал их брючным ремнём. Поднял фотоаппарат с асфальта, растерянно огляделся. Девушка с разбитым лицом пыталась остановить кровь большим белым платком. Адам подошёл к ней, отвёл на тротуар и усадил на парапет у забора. Кровотечение быстро закончилось, Дора отвернулась и достала маленькое зеркальце, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. «Надо поблагодарить парня», – подумала она и повернулась к нему лицом. Адама, как говорят в народе, «хватил столбняк». Он как стоял, протянув к ней руки с фотоаппаратом, так и застыл, будто каменное изваяние с острова Пасхи.

– Спасибо, – попыталась улыбнуться Дора, – я вам очень благодарна.

«Господи!!! Это же Дора, – вихрем пронеслось у него в голове, – вот это да!»

«Какой странный парень», – подумала она и попыталась взять из его рук свой «Кодак», но ничего не получилось.

Адам, наконец, очнулся и разжал пальцы. Дора видела, как Аскольд сдавал бандита наряду подоспевшей милиции, и махнула ему рукой: «Вези его в отдел». И вдруг услышала за спиной, совсем близко: «Вы Дора… Дора… вашу маму звали Натали». Она сначала подумала, что ослышалась, или у неё от перенесённого стресса начались слуховые галлюцинации. Она резко повернулась к парню и теперь ясно и чётко услышала ещё раз своё имя

– Дора!

– Кто вы?

– Меня зовут Адам, я приехал… за вами. Пойдёмте, посидим где-нибудь и я вам всё объясню.

Дора, наверное, впервые в жизни, удивляясь сама себе, безропотно, ни о чём не спрашивая, пошла за этим высоким незнакомым парнем. Недалеко, на Поварской, они нашли пустующую пельменную – стекляшку и решили остановиться в ней. Дора зашла в туалет, умылась и посмотрела на себя в зеркало – нос слегка припух, но в остальном всё было, как обычно. «Что это с вами происходит, Дора Матвеевна?» – задала она риторический вопрос своему отражению в зеркале, ответа не дождалась и вернулась в зал.

Адам к тому времени достал из рюкзака и разложил на столе фотографии Натали всех лет и буклет с портретом «Незнакомки». Дора долго и молча рассматривала эти фото, в её памяти всплывали и уходили в небытие фрагменты детства, мама, Абраша, Карлуша. Потом Адам достал и положил перед ней письмо Фейги. « Дорогая моя внучка…», – которое она долго читала и перечитывала.

– О какой плёнке идёт речь, Адам?

– О той, которая смоет чёрное пятно с вашей семьи и восстановит доброе имя твоей бабушки, а также вернёт должок человеку, который убил твою мать. Поверь, когда я тебе расскажу о твоей бабушке, всё, ты скажешь, что такого не бывает. Она твой единственный на этом свете родной человек. Подумай об этом. Извини, я должен позвонить, – и Адам вышел на улицу.

«Какой странный день сегодня, – думала Дора, – у меня, оказывается, появилась родная бабушка, ради меня и какой-то плёнки появился вот этот странный парень, которому я подчиняюсь, не знаю почему».

На пороге кафе появился Адам и помахал ей рукой.

– Ну, что ты решила, мне нужна сегодня твоя помощь.

– Хорошо, – опять удивляясь себе, безропотно согласилась Дора, – вечером заедем в Метрополь, нужно найти самого важного человека во всей этой истории…

– Ты в порядке? – он взял её холодные, как у лягушки, руки в свои ладони и дышал на них, будто они только что пришли с морозной, насквозь промёрзшей московской улицы. Доре так не хотелось отнимать их у него

– Я уже согрелась, – сказала она смущённо, и, чтобы хоть как-то загладить неловкость ситуации, спросила

– А потом, что будет после Метрополя?

И прямо, как умела только она, посмотрела в глаза Адама. И ему показалось, что мурашки, которые от этого взгляда побежали по его спине, вдруг дружно разбежались по полу пельменной, и даже повар стал неожиданно почёсывать спину о косяк.

– А потом мы с тобой сядем и обсудим всё окончательно, – ответил он, – мне есть, что тебе рассказать.

Весь огромный рабочий стол генерала Семёнова был завален докладными записками от сотрудников, «объективками» и телефонограммами, которые слетались в этот кабинет со всего города. Генерал теперь не уходил с Лубянки, жил и ночевал в кабинете, почти не спал, мало ел и совсем не пил. Он гонял своих подчинённых, как сидоровых коз, как будто вернулось то счастливое время, когда железный Феликс сам руководил операциями, а не стоял памятником под его окном. А он, Семёнов, его правая рука, беспрекословно выполнял приказы шефа. По сути, так оно и было. Такого объёма заданий и ответственности он не помнил с начала тридцатых годов.

Несмотря на внешний беспорядок на рабочем столе, он точно знал, где находятся донесения «топтунов», «таксистов» и «простых граждан». Простые граждане, например, докладывали, что в еврейской делегации завербован палестинец, перспективный молодой студент Арафат. «Вот и согласие о сотрудничестве с КГБ подписал», – удовлетворённо подумал генерал. Вся информация об израильской делегации, её контактах, передвижениях и даже концертах, хранилась у Семёнова в отдельной папке. Сейчас он решил посмотреть ночные сводки «таксистов», открыл папку и сразу его взгляд наткнулся на фамилию лейтенанта Сироткина. Постучал и зашёл в кабинет с докладом его помощник Турчанинов. « Как всегда, свежевыбрит, исполнителен, подтянут и пахнет «Шипром», не то что я, козлом, – подумал генерал, – надо бы съездить домой и принять душ, да и кабинет хорошо было бы проветрить, представляю, какой сейчас тут духан».

– Товарищ генерал, вот вся информация от наших сотрудников по утренней стрельбе на Манежной площади.

И положил папку на стол генерала. Семёнов отрыл её – там было вложено несколько фотографий и коротенькая «сопроводиловка». Собственно, фотографий было всего четыре – девушка с парнем: «Ага, это ребята из МУРа, – прочёл он в сопроводиловке, – этот кретин и открыл стрельбу с перепуга». Дальше проходит израильская делегация на Красную площадь (только их там и не хватало!), уже знакомая девушка из МУРа с разбитым носом, которой неизвестный парень помогает у чугунного забора МГУ. «Ворюгу увезла милиция, – добавил Турчанинов, а парочка степенно удалилась в направлении Поварской. Это всё, товарищ генерал».

– Спасибо, капитан, свободен.

Генерал встал и прошёлся по кабинету, нужно было размять затёкшую за ночь спину. Что-то встревожило его в этом, на первый взгляд, обыденном происшествии и не давало покоя.

– Прошла делегация… Стрелял этот муровский идиот… Девушка и парень, именно они не давали ему покоя. Почему? – спросил он себя. Ответа на этот вопрос у генерала не нашлось. «Ах, да, Сироткин», – вдруг вспомнил он и открыл папку. (Лучше бы он этого не делал!).

«Взял на Пироговке клиента, отвёз через Боровское шоссе в посёлок писателей. Ждал полчаса, затем отвёз его обратно, в район ВДНХ, высадил рядом с общежитием Тимирязевской академии». «Там у нас и размещена израильская делегация», – подумал Семёнов. От нехорошего предчувствия заныло сердце – это всегда было плохим признаком. «Что он делал там, рядом с моим домом?» – думал генерал. Кто он, неужели долгожданный гонец, тогда почему там, у моих ворот?!!

Семёнов всей пятернёй ударил по переговорному устройству

– Петровича ко мне!!

Влетел Петрович и, как всегда, замер на пороге, поедая хозяина преданным собачьим взглядом.

– Сироткин должен быть у меня через полчаса, достань его хоть из-под земли, – подозрительно тихо, почти шёпотом приказал генерал.

Петрович сразу понял – это серьёзно и пулей вылетел из кабинета.

– Постой, – голос генерала догнал его уже в приёмной, и Петрович тут же вернулся. Семёнов бросил ему на стол фотографии девушки с Манежной площади, – через картотеку МУРа узнай, кто такая. Всё, у тебя полчаса.

Генералу нужно было подумать, хорошо подумать. По многолетней привычке мерил он шагами свой кабинет, как землемер пашню. Вошёл Сироткин.

– Товарищ генерал, лейтенант Сироткин по вашему….

– Заткнись! – рявкнул Семёнов и, уже зная ответ, показал ему фотографии парня с Манежной

– Его возил?

– Так точно!

– О чём говорили?

– Отсутствовал полчаса, когда вернулся, сказал, что его девушки нет дома, загуляла, мол…

– Уверен, что это была улица Горького в посёлке писателей? – всё ещё надеясь на ошибку лейтенанта, спросил генерал.

– Так точно! Специально выходил с фонариком и на соседнем доме посмотрел – улица Максима Горького, товарищ генерал.

– Свободен.

В голове Семёнова никак не могла сложиться полная картина происходящего, не хватало одной-двух деталей, пока он не вспомнил слова Сироткина: «На соседском доме посмотрел…». Сосед! Борис Самуилович Крамер! Не успела эта мысль полностью оформиться в голове генерала, как вошёл Петрович и доложил – Дора Шмидт, капитан МУРа, фотограф, выезжала тогда к Абросимову. Семёнова словно кипятком окатили – Шмидт! И поплыла в памяти фигура в длинном драповом пальто и цилиндре, и, опираясь на трость, исчезла в тяжёлом предутреннем Петербургском тумане. «Дора, дочь натурщицы и внучка Фани, – осенило Семёнова, – значит, это он тогда увёл девчонку у нас из-под носа, Шмидт». И тут генерал всё понял, всё встало на свои места, и сложилась, наконец, полная картина, от которой он закричал по-звериному. И крик этот заставил всех, кто находился в приёмной, вскочить и замереть. Петрович и Турчанинов влетели в кабинет первыми. За сорок лет работы с генералом Петрович впервые видел шефа в таком состоянии – белая рубашка его была такой мокрой, будто он только что вынырнул из проруби, а поговорка «на нём лица нет» здесь не годилась вовсе.

Нехорошая синюшная бледность покрывала не только лицо генерала, но и шею и даже грудь. Говорить он не мог, только ткнул пальцем в сторону сейфа. Давясь и расплёскивая, выпил коньяк, держа стакан двумя руками. Затем тупо уставился на Петровича. «Врача надо срочно», – подумал тот. Но постепенно взгляд генерала становился осмысленным, в глазах появился знакомый злой огонёк, но уж больно нехороший. «Слава Богу, оклемался», – решил Петрович. А генерал всё смотрел на него и молчал. Так смотрят на ненавистного покойника перед тем, как застучат молотки, вбивающие последние гвозди в крышку его гроба. Даже толстокожему Петровичу стало не по себе.

– А шо, товарищ генерал, може, капелек каких или врача позвать, я мигом...

Генерал подошёл к шкафу, достал оттуда новую, сухую рубашку, затем поднял с пола мокрую, свернул её жгутом и молча, что было сил, стал бить ею Петровича по голове, так, что брызги летели по всему кабинету. «Всё, свихнулся хозяин», – только и подумал верный Петрович. Семёнов очнулся уже окончательно и бросил мокрую рубаху в угол.

– Что, думаешь, у меня крыша поехала? Не дождётесь!

Потом подошёл к Петровичу, обнял его

– Понимаешь, Коля, – Петрович даже и не помнил, когда в последний раз его называл по имени шеф, – не сделал бы этого, сдох бы тут же в кабинете… Прости меня, Коля…

– Та…та шо вы, Владимир Иванович, – Петрович чуть не плакал, – да я за вас…

– Знаю, Коля, всё знаю. Теперь садись и будем работать. Первое – снимай под мою ответственность со всех объектов людей и найди мне моего соседа Борю Крамера, хоть из-под земли достань, а привези мне его, только живого. Слышишь, Петрович, – жи-во-го.

После ухода Петровича он вызвал Турчанинова и приказал: «Группу захвата к посольству Израиля, брать всех подряд, кто появится хотя бы рядом с посольством».

«Эх, Семёнов, Семёнов, – с горечью думал генерал, – столько лет потратить на поиски, а плёнка всё это время была на расстоянии вытянутой руки». Доведу операцию до конца и на пенсию – окончательно и бесповоротно решил генерал.

 

Машина с номерами шведского посольства была припаркована в тихом Островском переулке, рядом с Пречистенкой. Ключи были прилеплены простым детским пластилином к внутренней стороне заднего колеса. Такая договорённость была у Адама с коллегами из посольства. Машину эту они нашли уже поздно вечером, и Дора села за руль, поскольку знала Москву как свои пять пальцев. Адам из телефонной будки сделал ещё один звонок и получил ещё одну короткую, но ёмкую информацию: «Наш совместный ужин отменяется, перекусите где-нибудь у Большого театра, говорят, там вкусно кормят, не пожалеете». И всё.

Из этого короткого монолога Адам понял, что в посольство соваться нельзя – их там ждут, телефон тоже наверняка «слушают», а Боря Крамер гуляет в ресторане где-то у Большого театра. О чём он и рассказал Доре. «Метрополь, больше там ничего приличного нет», – коротко бросила Дора, завела машину, и они поехали в сторону центра.

А в это самое время Боря Крамер сидел в своём любимом шаляпинском кабинете «Метрополя» на втором этаже с руководителями делегаций дружественных социалистических стран. Особенно ему нравилась помощница Бела Куна по культуре Марика Надь, она была не только министром культуры, но ещё и очень красивой женщиной, хоть и не слишком младых лет. Как говаривал один Борин приятель, известный литератор и заядлый автомобилист, она была ещё вполне «на ходу».

Веселье было в полном разгаре, оркестр внизу наяривал шлягеры Брамса, и всё шло к тому, что мадам согласится посетить холостяцкую дачу товарища Крамера в знаменитом посёлке писателей. При очередной смене блюд и приборов официант передал Боре записку, прочитав которую он понял, что никакой сладкой и бурной любовной венгерской мелодии сегодня ночью в его постели не будет. Боря по-английски, не попрощавшись, спустился в вестибюль, дал Фролычу обычную сторублёвку и сел в поджидавшую его машину.

 

Дора резко нажала на газ, и «Вольво», сделав круг почёта по Лубянской площади, понеслась по Ленинскому проспекту в сторону области. Боря прочёл записку от Яши Мойсе и вспомнил тот давний вечер в этом же «Метрополе», когда он провожал друга в «родные палестины».

– Значит, Абраша тоже жив? – спросил он Адама.

– Он шлёт вам горячий привет, пока работает в Восточном Берлине. Я разговаривал с ним две недели назад. Кстати, вот его записка к Якову Мойсе – это, чтобы вы окончательно нам поверили.

Боря внимательно изучил и её

– Да, это подчерк Абраши, а как «крысюк», вы его видели? – неожиданно спросил Крамер.

– О, это песня! – рассмеялся Адам. – Рабе Мойсе обещал открыть мне этот секрет.

– Когда помирать будет? – спросил Боря.

– Точно, – удивился Адам.

– Так говорил его дед. Мы с Яшкой и Абрашей ещё пацанами играли с «крысюком», а мне уже под шестьдесят. Сами посудите, какой зверёк может столько прожить? А шар этот вы видели?

– Да, это правда, подобный шар я видел в иерусалимском музее, ему было больше пяти тысяч лет.

– В этом и весь фокус, – резюмировал умный Боря. Дора молча слушала этот странный разговор и думала

«Куда я ввязалась и, что, на самом деле, со мной происходит? Почему я, словно тот самый «крысюк», иду за Адамовой дудочкой?»

– Здесь направо, – скомандовал Боря. Они свернули на еле заметную дорожку, которая петляла между деревьев, пока не подъехали к переезду. Через двадцать минут они были уже у Бори. Он поставил табурет и долго рылся на антресолях, пока не извлёк, наконец, Абрашин Талмуд. Адам быстро развязал мешок, срезал липкий медицинский пластырь и открыл священную книгу. В углублении лежала простая жестяная коробка, на крышке которой красовалась надпись «Леденцы от Моссельпрома», при виде которой Дору словно током ударило.

Она взяла коробку у Адама, погладила её рукой, как родную. Она как будто почувствовала кислый запах подвала Абраши, где сушились плёнки и проявлялись фотографии, и явный вкус во рту леденцов, которыми её угощал дядя Абраша. Дора, как некую драгоценность, открыла банку – внутри, свернувшись в клубок, лежала старая плёнка. Дора показала её Адаму, закрыла коробку и положила в свою сумочку.

Три чёрные машины выскочили из ворот Лубянки и через две минуты резко, со скрипом и визгом затормозили у «Метрополя». Фролыч вытянулся, как новобранец, впервые увидевший живого маршала.

– Где Крамер? – зловеще спросил Семёнов.

– Сорок минут назад отбыл в неизвестном направлении, – отрапортовал Фролыч, – машина «Вольво», номера посольские.

– А, чёрт! – Семёнов прыгнул в машину. – На дачу, гони!!

И кавалькада понеслась по Москве, не обращая внимания на милицейские трели, сигналы светофоров и толпы гуляющих людей.

Через несколько километров Дора съехала на обочину дороги и остановилась.

– Что теперь? – спросила она, не глядя на Адама. Они долго молча курили пока, наконец, Адам не решился.

«Пора, так дальше нельзя», – подумал он.

– Дора, я офицер израильской разведки, работаю в Москве по заданию моего руководства…

«Вот, Дора Матвеевна, – думала она, – вы уже и Родину продали, привет вам большой от советского правосудия. И светит вам, уважаемая, как минимум, двадцать пять годочков, а то и «вышка» за предательство и пособничество вражеской разведке. С чем я вас и поздравляю».

– А кто вы по званию, господин шпион?

– Майор, – недоумённо ответил Адам.

– А я тоже, между прочим, капитан уголовного розыска.

Она повернулась к Адаму и посмотрела в его чёрные под длинными девичьими ресницами, глаза. И сказала зло и весело:

– Мне теперь терять нечего, как говорят у нас в России, – гулять, так гулять! Теперь слушай меня, майор. Сейчас мы поедем на одну пустую дачу, это дача моего отца, точнее, человека, который мне его заменил. До утра побудем там, а вот дальше…

– Дальше, – продолжил Адам, – мы бросаем машину и на электричке едем на вокзал, так нас труднее будет вычислить, а оттуда поездом в Одессу – там у нас конспиративная квартира, новые документы и есть свои люди.

– А потом?

– Как говорят у вас – суп с котом! Давай доедем до места и там спокойно всё обсудим, не будем стоять здесь, что-то мне тревожно.

– Есть, товарищ майор израильской разведки. Господи! «До чего я дожила!» – в голос пропела Дора и лихо вдавила педаль газа в пол.

Когда странные гости уехали, Боря достал заветную бутылочку и налил себе, не жалея, живительной влаги в хрустальный стакан до краёв.

– Ну, други мои, Абраша и Яшка, я свою миссию выполнил, совесть моя чиста, – и осушил стаканчик до дна. Закусил, как всегда, солёным огурчиком, взял сигару и вышел на веранду подышать целебным хвойным воздухом. Сначала защёлкал где-то далеко один соловей, ему ответил другой солист, а потом уже вступил целый хор. Через паузу завели свою партию цикады, звёзды были огромные и висели прямо над Бориной головой. Целый дождь из метеоритов просыпался на посёлок, и Боря даже успел загадать желание – завтра «сыграть» с мадам Марикой Надь здесь, в его кровати, желательно в четыре руки, венгерскую рапсодию Листа.

«Этот парень точно израильтянин, – размышлял Боря, – а девица наша, советская, красивая баба. Сейчас распишутся, и смоется она с ним туда, к Яшке и «крысюку», в Иерусалим, а может, и мне пора собираться?».

Боря смотрел на августовский звездопад и вспомнил своего витебского старшего товарища, художника Марка, который так здорово рисовал летающих людей, коров и коз. И захотелось Боре туда, в небо, пролететь вот так над посёлком, сверкнуть звездой и снова очутиться на своей любимой веранде. Живительная влага уже явно ударила ему в голову. Сначала он услышал рёв моторов за забором, несколько крепких рук забарабанили в калитку. «Заблудились, наверное, туристы какие-нибудь», – подумал Боря и пошёл открывать. Несколько здоровых парней в одинаковых костюмах и рубашках подхватили его под руки, как пушинку, внесли в дом и бесцеремонно бросили на диван в большой комнате. В абсолютной тишине Боря услышал шаги – кто-то поднимался по ступеням крыльца. Незваные гости вытянулись в струнку.

– Здравствуйте, Борис Самуилович, – Семёнов по-хозяйски обошёл комнаты, не спеша заглянул в кладовку и туалет, – вы, помнится, в гости приглашали, вот я и решил навестить вас, по-соседски.

Генерал взял стул, повернул его спинкой к себе и оседлал его по-кавалерийски. Боря потерял дар речи. «Владимир Иванович, сосед… грибник… аграрий… не может быть…» – бесконечно носилась по кругу одна и та же мысль в голове Бори.

– Ну, что, товарищ Крамер, за сотрудничество с израильской разведкой вам светит… Петрович сколько ему светит?

– Четвертной, товарищ генерал.

– Это двадцать пять лет, в лучшем случае, – расшифровал Семёнов, – так где же плёнка, Боря?

– Не видел я никакой плёнки, просто друг детства оставил мне на хранение Талмуд, это библия по-еврейски, а что там внутри было, я не знаю, не заглядывал.

– И где же этот самый ваш Талмуд, отдал вот этой сладкой парочке? – Семёнов достал из кармана и показал Боре фотографии Адамы и Доры. – Эта плёнка, в Талмуде – документ особой важности и составляет государственную тайну. Вы преступник, гражданин Крамер, отдали её нашим врагам. Что за это даёт наш гуманный суд, Петрович?

– Вышку, – лаконично ответил тот.

Боря вдруг почувствовал, как горячо и мокро стало в брюках.

– Из города они всё равно не вырвутся: все дороги, вокзалы и аэропорты перекрыты, – продолжал генерал, – их фотографии висят на всех столбах, так что мы их найдём. А за вами, гражданин, завтра придут, так что, Борис Самуилович, сушите сухари, пригодятся на первое время.

«Слизняк!» – с ненавистью подумал генерал, встал, отбросил стул и резко вышел.

– В контору, – коротко бросил он шофёру, когда все расселись по машинам.

– Где Петрович? – спросил он у Сироткина,

– Вернулся в дом, товарищ генерал, видно забыл что-то.

Тут же раздался негромкий хлопок, и стало видно в темноте, как занялись пламенем занавески в доме. Подбежал, запыхавшись, Петрович.

– Виноват, товарищ генерал, – и втиснул своё огромное тело на заднее сидение машины.

– Ты приказ получал? – сухо спросил Семёнов. – Тебе бы в морге работать, в трупах ковыряться, чёрт бы тебя побрал!

– Так, Владимир Иванович, он же вас в лицо видел, теперь знает, кто вы и про плёнку теперь всё знает, видно же, шо трепач. А до вашей дачки далеко, огонь не доберётся. Ну, застрелился человек, може от несчастной любви какой. Я этот пистолетик из старых запасов взял, номерочек спилен, так что усё в порядке, товарищ генерал. Зачем нам лишние свидетели? – обиженно пробасил Петрович.

Семёнов промолчал. «Может, он и прав, лишние свидетели мне ни к чему». Кавалькада уже въезжала в город.

Бедный Боря Крамер! Он лежал посередине комнаты с пистолетом в руке, а в виске зияла маленькая аккуратная дырочка. Теперь его мечта о венгерской ночной мелодии не исполнится никогда. Зато вторая, о полёте над посёлком, уже стала явью. Он летел и видел внизу свою догорающую дачу, огоньки посёлка становились всё меньше, а звёзды всё больше и ближе. Счастливый, лёгкий и бестелесный, парил Боря в ночном небе над посёлком и только сейчас понял, кого на самом деле рисовал когда-то его витебский дружок Марк.

 

Семёнов вернулся на Лубянку уже часа в три ночи, сна не было ни в одном глазу. Турчанинов был чисто выбрит и встречал шефа на пороге с папкой для доклада в руках. Генерал молча подошёл к нему совсем близко, почти вплотную и повёл носом

– «Шипр?»

– Так точно, товарищ генерал!

– Докладывай.

– Всё перекрыто, фотографии разосланы, звонили даже в наши отделы в Минске и Одессе – из города даже мышь не выскочит.

– Это хорошо, – генерал прошёл в кабинет, снял пиджак и бросил его на диван. – Записывай: Шмидт Матвей Карлович, полковник, бывший начальник убойного отдела МУРа. Нужна вся информация – где живёт, телефоны, квартира, семья, дача, короче, наройте всё, что возможно о нём. И не завтра, капитан, а сейчас. Могу дать совет – подними всех наших людей в МУРе, их там немало, пусть потрудятся для Отечества. У тебя есть час, от силы полтора, – сказал генерал и рухнул на свой диван – возраст давал себя знать. – Если, что – буди. Свободен.

Уже засыпая, вспомнил сегодняшний вояж на дачу к Боре Крамеру – зря Петрович его грохнул, он здесь вообще ни при делах. А эти два сопляка всю контору сделали, стыдобища – теперь лови ветра в поле. Всё, на пенсию. И без сновидений уснул. 

 

Глава пятая 

До Лесного городка доехали быстро, Дора перемахнула через забор, нащупала ключи под знакомым крыльцом и открыла ворота, а потом и дверь в дом. Машину загнали в самый дальний угол участка, так, чтобы её не было видно с улицы. Свет решили не включать – Дора прекрасно ориентировалась в этом доме и в темноте. Достала из холодильника банку тушёнки, икру, остатки колбасы и несколько яиц, и через пятнадцать минут ужин был готов. Подумала и достала из заветного ящика Карлуши бутылку волшебной настойки. Пока всё это готовилось, Адам понял, что голоден, и накинулся на еду так, будто его целую неделю держали на привязи и не кормили. Дора разлила настойку, и они выпили за удачу. Ей было приятно смотреть, как голодный мужчина уничтожает приготовленную ему пищу и даже урчит порой от удовольствия. «Так было, наверное, и миллион лет назад», – подумала она. Ничего не меняется под луной. Утолив первый голод, Адам спросил:

– А что это за вино?

– Мой Карлуша называет его «Любовный напиток», лет сорок или пятьдесят назад он привораживал им молоденьких девушек, но вам, майор, это не грозит. Ты обещал мне рассказать о бабушке.

И Адам рассказал ей о судьбе её знаменитой бабушки Фани Каплан, урождённой Фейге Ройтблат, о её невероятной судьбе и череде предательств и смертей, которые преследовали её всю жизнь. О её жизни в монастыре Кармелитов, о годах войны, которые она провела в рядах французского Сопротивления у генерала де Голля.

– Она не стреляла в Ленина – это миф. Стрелял Семёнов с помощником по заказу Свердлова, всё это видно на плёнке, поэтому он и идёт по трупам, понимаешь?

И Дора вспомнила варварски разрушенную мастерскую Абросимова и его тело, висящее, как бабочка в гербарии, на бивне единорога.

– Знаешь, – сказала она Адаму, – я сразу это переварить не в состоянии. Давай спать, а утром ещё раз всё обсудим.

– Хорошо, – согласился он, – только ты должна отчётливо понимать, что Семёнов, а о нём даже в нашей конторе легенды ходят, наверняка вычислит, чья ты дочь и внучка. Дальше рассказывать?

– Нет, я уже давно всё поняла. Я еду с тобой.

Она посмотрела ему прямо в глаза. И опять у него захолодело всё внутри и судорожно перехватило горло. Дора постелила ему в комнате Карлуши, на его деревянной кровати на резных деревянных ножках, которую он смастерил своими руками и очень этим гордился, а сама ушла в свою каморку, на любимую железную кровать у тёплой стены камина, к которой привыкла с детства. Как случилось, что под утро они проснулись в одной кровати, нам доподлинно неизвестно, об этом мы можем только догадываться. Думается только, что эта ночь ничем не отличалась от той, которую провела её бабушка Фани сорок лет назад в Евпатории. Правда, нужно признать, что моря в Лесном городке нет, а значит и Маяка на горе Ай-Петри тоже, как, впрочем, и самой горы.

Следовательно, доплыть сюда на немецкой подводной лодке турецкие террористы тоже никак не могли. А у соседки Карлуши – тети Даши, хоть и тоже вдовы, из живности был только старый петух Кузя, который в отличие от попугаев, разговаривать не умел. Да и светом посёлок снабжался без перебоев. Достоверно известно следующее. Ещё до рассвета отвалились ножки у любимой карлушиной кровати, чему они долго и неприлично смеялись и говорили друг другу всякие нежности, а потом... нет, ремонтом кровати заниматься им было некогда. Уже потом Дора, как лихая наездница, уселась на Адама верхом и нежно прихватила руками его горло: «Сознайся, подлец, ты специально приехал, чтобы меня завербовать», – смеясь, спросила она. Подлец и шпион немного подумал, взял её руки в свои ладони и серьёзно ответил:

– Да. И, думаю, на всю оставшуюся жизнь.

Сон сразил их сразу вместе, выскочив, как призрак, из переулка под названием Морфей. Доре снился какой-то райский сад с яркими, поющими на разных языках птицами. А потом поползли змеи, они были везде, и спрятаться от них она никак не могла. Они проскальзывали сквозь щели старого дома, проникали сквозь окна, сваливались на неё с потолка. Дора проснулась, лишь мгновенье полежала с открытыми глазами и бросилась к окну. Машины подъезжали к забору дачи одна за другой, из них выскакивали люди в штатском и окружали дом по периметру.

Неслышно подошёл Адам, одного взгляда ему было достаточно, чтобы оценить ситуацию. Они едва успели одеться, Адам попутно очень удивился заплечной кобуре Доры, как из окон комнаты посыпались стёкла. Начался штурм и Дора, выхватив свой браунинг, два раза выстрелила в потолок. Это было, видимо, большой неожиданностью для гостей. Нападавшие ретировались за забор, и Адам видел, как раздаёт указания властный человек небольшого роста. В громкоговоритель машины ГАИ зазвучал хриплый, но настойчивый голос. Не верить ему не было никаких оснований.

«Дора Шмидт и Адам Койфман, вы окружены, и мы предлагаем вам сдаться. Выходить без оружия, через две минуты открываем огонь на поражение».

Они присели на колченогую кровать и молчали. Адам знал, что его Харель в беде не бросит, в крайнем случае, обменяют на кого-нибудь. Но как быть с Дорой… А между тем Дору осенило, она схватила Адама за руку и потащила его к неприметной двери за кухней, которую он ночью даже не заметил. Это был вход в гараж Карлуши, где стоял его знаменитый опель-капитан. Дора быстро открыла внутренний железный запор на дверях гаража и села за руль. «Держись крепче, майор!». Взревел мощный мерседесовский движок, и Дора отпустила сцепление. Подпрыгнув, как молодой застоявшийся бычок, опель рванул и, выбив первые двери, понёсся прямо на трухлявый Карлушин забор, за которым сразу начинался лес. Забор разлетелся в щепки, и они понеслись по только ей, Доре, известной лесной дорожке.

Они слышали, как сзади началась стрельба, но Дора точно знала, что их не достанут. Отвечая на немой вопрос Адама, сказала: «Там очень плотно стоят деревья, машина не проходит, я много раз пробовала, проверено». Через несколько минут они выехали на дорогу, которая шла вдоль железнодорожной насыпи, и помчались по ней. Очень скоро они увидели поезд, который тащился еле-еле.

– Это киевское направление, Адам, нам ведь в Одессу?

– Да, я же говорил тебе, в Одессу!

– Тогда слушай мою команду, сейчас будет переезд и, если нам крупно повезёт, поезд притормозит на семафоре,тогда бросаем машину и туда, другого выхода у нас нет.

Несколько минут они ехали параллельно и, действительно, сегодня им везло. В хвосте состава были прицеплены два обычных товарных вагона, «теплушки», так их называли в народе. Дверь одного была открыта и какой-то человек в папахе, свесив ноги, сидел и играл на флейте. Поезд уже набирал ход, когда они, с помощью старика-флейтиста, влезли в вагон.

– Спасибо, – сказала Дора, – вы нас очень выручили, мы опоздали на этот поезд с… братом.

– У нас, горцев, есть обычай, любой путник – наш гость, а гость самый главный человек в доме.

– Дора, оглянись, – прошептал ей на ухо Адам.

Это было чудо – в стойле стояли четыре прекрасные, холёные лошади и тихо жевали что-то в своих кормушках. От Валико, так звали хозяина этого вагона, они узнали, что лошади эти принадлежат знаменитому наезднику Бектимирову, у которого начинаются гастроли в Одессе. Они выпили чаю, перекусили и решили уважить хозяина: Дора попросила его сыграть им что-нибудь на флейте.

– Ещё во времена императора Нерона, – начал степенно свою речь Валико, – конную выездку, например, иноходь, тренировали под звуки флейты. В нашей семье эта мелодия передаётся из поколения в поколение.

И он заиграл. В этой мелодии слышался древний восток, и Адам услышал в ней родные отголоски своей земли. Валико вдохновенно играл, но слушать эту прекрасную мелодию уже было некому – Адам и Дора спали мёртвым сном на охапке душистого сена и клевера. Они проспали почти всю дорогу и лишь перед Одессой, где поезд немного притормозил, поблагодарили своего спасителя и спрыгнули у какой-то пригородной станции.

В кабинете у Семёнова шло экстренное совещание. Вопрос, собственно, был один – где сейчас искать беглецов. Генерал не садился, барражировал по кабинету, как судно, потерявшее управление.

– Петрович, где была найдена машина?

– В перелеске, товарищ генерал, недалеко от станции. Скорее всего, драпанули они на электричке до Москвы, а там попробуют проникнуть в посольство. Так я думаю.

– Хреново думаешь, Петрович. Ну, а ты, Сироткин?

– Действительно, товарищ генерал, машина была там, но рядом с железнодорожной насыпью, за которой шла ветка киевского направления. Я проверил, как раз в это время проходил поезд Москва – Одесса. А Одесса, товарищ генерал, это порт, а там и до Турции недалеко с их документами.

– Молодец! Правильные мозги у парня, – одобрительно кивнул Семёнов, – ваши предложения?

– Срочно лететь в Одессу, мы успеем, поезд идёт двадцать три часа, блокировать порт, но там их не брать, могут быть сообщники, а ребята они шустрые. Дать им выйти в море, до нейтральных вод, а потом, вместе с береговой охраной судно остановить. В этом случае, товарищ генерал, бежать им будет некуда – кругом вода.

– Молодец! Не ошибся я в тебе, – вслух похвалил Семёнов. – Петрович, в аэропорт, готовь самолёт. Сироткину остаться.

«Время Петровичей закончилось, – думал он, – вот кого надо продвигать. Да и меня Феликс, мудрец, держал рядом, хоть и знал о том, что я служил в царской охранке. За смекалку и ум держал».

Генерал долго молчал, словно примеривался к своей будущей речи.

– Слушай сюда, Сироткин. Я уже выслал представление на присвоение тебе внеочередного звания капитана, через звёздочку прыгнешь. А также согласовал твоё назначение на должность начальника аналитического отдела. Должность это майорская и, чтобы ты понимал всё до конца, скажу, что в моё время звание старшего майора МГБ равнялось воинскому званию полковник. Понимаешь, куда ты прыгнешь сразу? Но работать всё равно будешь на меня, даже если я уйду на пенсию, это понятно?

– Так точно, товарищ генерал.

– И вопрос последний, на засыпку, так сказать, – Семёнов хитро прищурился, – что будет главным в нашей работе лет эдак… через двадцать?

– Информация, товарищ генерал, – не думая, ответил лейтенант, и тихо добавил, – без стрельбы и крови.

«Вот за такими Сироткиными будущее конторы, – подумал старик, – а не за партийными назначенцами, блатными тупицами, которые только мешают работать. Увы, мы с Петровичем, кажется, своё отыграли. Сейчас последняя гастроль».

– Летишь со мной в Одессу, Сироткин, и постарайся меня не огорчать.

– Есть не огорчать, товарищ генерал, – весело ответил Сироткин и пошёл к дверям, у него словно выросли крылья. – Товарищ генерал! – обернулся он уже перед дверью. – Проступок за мной.

Семёнов недовольно вскинул голову.

– Без приказа я отправил фотографии наших «друзей» одесским товарищам, думаю, пусть повисят на столбах, да и в газетах им не мешает засветиться, народ-то у нас бдительный.

«Не ошибся я в нём», – светло подумал Семёнов.

– Иди, – махнул он лейтенанту рукой, а в переговорное, как всегда, рявкнул:

– Машину в аэропорт!

Станция, на которой Адам и Дора выпрыгнули из гостеприимного вагона Валико, называлась Слободка. Адам оставил Дору на лавочке запущенной тенистой аллеи, а сам побежал через дорогу к телефонной будке. Вернулся через несколько минут.

– Будем ждать, – ответил он на вопросительный взгляд Доры, – за нами приедут. Есть хочешь?

– Ещё бы! Завербовал девушку, соблазнил её, а теперь голодом моришь, шпион проклятый! – Дора обняла его двумя руками за шею, – иди и найди что-нибудь поесть, а если сбежишь, найду и убью!

– Да, – рассмеялся Адам, – от тебя сбежишь!

Он поцеловал Дору, освободился от её крепких объятий и ушёл добывать пропитание, поскольку и сам был голоден, как степной волк, случайно попавший в северную тундру. Неожиданно быстро он нашёл на станции бабулю, собственно, шёл он на невероятно вкусный запах, который источали газетные кулёчки, аккуратно разложенные на фанерном ящике у ног бабушки. Это были горячие пирожки с картошкой, грибами и ливером. У Адама невольно побежала слюна. «Как у собаки Павлова», – подумал он.

Дора развернула газету, в которую было завёрнуто это сокровище, вдохнула запах, исходящий оттуда и поцеловала Адама. «Ты настоящий охотник! Миллион лет назад ты ходил бы на мамонта!». И они стали наперегонки уплетать эти шедевры кулинарного искусства незнакомой благодетельницы. Через полчаса подъехала старая развалюха, бренча на всю улицу всеми частями своего умирающего железного тела, и посигналила. Пирожки они доедали уже в дороге.

Дора свернула пустую газету и вдруг увидела свою фотографию, растерянно развернула её снова и рядом со своим обнаружила портрет Адама, правда пол-лица было оторвано. Прочитала замасленные пирожками строчки «Опасные государственные преступники, вооружены и очень опасны. Сообщать по телефону…».

– Адам, посмотри.

Адам взял газету в руки, и тут неожиданно заговорил пожилой, молчавший до сих пор водитель.

– С утра вашими милыми фотографиями оклеены все столбы в Одессе, они есть даже на Привозе и афишных тумбах оперы. Вы теперь, господа, очень популярны в нашем городе. Поэтому из квартиры, куда я вас привезу, ни шагу, там всё есть, на сутки вам хватит.

Они приехали к небольшому двухэтажному обшарпанному дому уже под вечер. Дора обратила внимание на то, что ни в одном окне не горел свет.

– Дом за выселением, – сказал водитель, – кроме вас здесь никого не будет.

Они поднялись на второй этаж и водитель, повозившись с замком, открыл дверь. Квартира оказалась просторной. Дора обошла все три комнаты и точным женским взглядом определила – здесь давно никто не жил. Она открыла форточки, чтобы выветрился запах старого жилья, и ушла в дальнюю комнату, чтобы не мешать мужчинам. Разговор, судя по ситуации, им предстоял серьёзный. Это была уже не её территория, и она понимала это прекрасно – здесь командует Адам.

Дора присела на кровать, сняла пиджак и надоевшую заплечную кобуру с браунингом и подумала о душе. Потом вспомнила последние сутки и подумала о том, как разительно переменилась за это время её жизнь. В ней появился Адам, и в тайниках своей женской сути она уже знала, что это её избранник, её мужчина до конца дней. Голоса из кухни звучали на повышенных тонах. «Видно, серьёзные у нас дела», – подумала она и от нечего делать, с чисто женским любопытством, начала открывать и рыться в ящиках старинного комода и настенных полок. Здесь она с удивлением обнаружила мужские и женские парики, некоторые она тут же примерила на себя перед зеркалом, коробки с гримом и даже две вставные челюсти. В невзрачном старом, перекошенном на один бок шкафу, висели новые, модные мужские пиджаки и костюмы, женские платья и целая гора всевозможных женских шляпок. Внизу стояло штук двадцать коробок с новой обувью всех размеров. «Серьёзные товарищи у Адама», – подумала Дора и прислушалась – голосов на кухне слышно не было, и тут же хлопнула входная дверь. «Ушёл», – поняла она и пошла на кухню к Адаму.

Тот сидел молча и, думая о чём-то своём, сосредоточено курил. Дора открыла холодильник «ЗИС Москва». «Такой и в Москве можно достать только по великому блату», – подумала она. Ни о чём не спрашивая Адама, пожарила яичницу с помидорами и вкусной одесской колбасой. Настрогала салат и поставила всё это перед Адамом.

– Жалко, «Любовного напитка» нет, – мрачно сказал он.

– Что случилось, Адам?

– Прежде, чем бросать в меня тарелки, выслушай, пожалуйста. Задание я выполнил – эта плёнка и ты, Дора, во что бы то ни стало должны дойти до Хареля – это мой начальник и второй отец для меня, как для тебя Карлуша. Завтра будет так.

И он рассказал ей о плане, который был согласован им с местными агентами Ведомства. Ночь была тяжёлой и нервной с объяснениями, ссорами и слезами. Ещё до рассвета в дверь постучали, и вошёл вчерашний водитель с девушкой, которая очень напоминала Дору. Сама Дора уже была одета в какое-то неброское платье, старый, задрипанный пиджачок и платок, который она завязала почти у глаз. Водитель с Дорой ушли. По дороге он чётко и ясно объяснил ей план побега.

– Адам так решил, хоть этим и нарушает приказ руководства, но я с ним согласен. Если его прихватят в порту, Харель его всё равно вытащит отсюда, рычаги воздействия у него есть. А если возьмут вас обоих – задание будет провалено, у нас так быть не должно. Поэтому вы пойдёте по запасному каналу отхода, через плавни с контрабандистами, им заплачено сверх меры. На катере стоят два мощных американских фордовских мотора, ни один корабль береговой охраны вас не догонит. На всякий случай запомните этот телефон для связи со мной, – и он дал прочитать ей на клочке бумаги четыре цифры, потом порвал его на мелкие кусочки и выбросил.

Они подошли к незаметному в плавнях причалу, где стоял катер с задранными вверх моторами и двумя уголовного вида мужчинами. Водитель попрощался с ней, сказал несколько слов на непонятном языке контрабандистам и ушёл. Как его зовут, Дора так и не узнает никогда.

Было раннее утро. Трёхпалубное круизное судно «Лаура», которое было взято у немцев после войны в качестве репараций, уже стояло у причала в ожидании первых пассажиров. Поручни и все металлические, медные части судна горели огнём на солнце. Капитан и три его помощника в белых праздничных кителях стояли на борту у трапа, словно почётный караул. (Нужно сказать, что судно это надолго переживёт всех участников этой драмы и затонет у берегов Сомали только в 1994 году). Адам со спутницей подъехали в порт на такси. Его трудно было узнать – щегольские усики, новый шерстяной костюм и фетровая шляпа превратили Адама в настоящего денди явно иностранного происхождения. Собственно говоря, этот лайнер и был предназначен для туристов-иностранцев, поскольку советские люди не имели права даже мечтать о таких путешествиях.

Его спутница в шляпе с тёмной вуалью была в длинном крепдешиновом шикарном платье и белых, по локоть, перчатках. В руках она держала кокетливый веер, который иногда открывала и лениво помахивала им. Всем окружающим должно было быть ясно – пара молодожёнов собирается провести медовый месяц в морском круизе. Два портовых грузчика тащили за ними огромные кожаные чемоданы, они загрузили их в специальный контейнер, который вместе с вещами других пассажиров под крики «майна» и «вира» курсировал на палубу и обратно.

У Адама был теперь новый британский паспорт, и он говорил со своей спутницей на чистейшем английском языке. Их каюта «люкс» находилась на престижной верхней палубе, ближе к корме, между бассейном и теннисным кортом. Посадка закончилась быстро, поскольку пассажиров на этом рейсе было немного. Матросы втянули трап наверх, «Лаура» дала прощальный гудок и стала отшвартовываться от гостеприимного одесского причала. Адам стоял у борта, курил и смотрел на далёкие плавни, которые были на пару километров левее маршрута судна, но, разумеется, ничего там увидеть не мог.

В это время Дора с контрабандистами пробиралась сквозь эти плавни тихо и медленно, поскольку идти нужно было на вёслах до чистой воды. Два бородатых грека ловко и бесшумно орудовали вёслами, и когда кто-то из них поворачивался к Доре своим «пиратским» лицом, она думала: «За одно такое личико, без суда и следствия надо с ходу давать десятку. Типичные висельники». Было жутковато, но браунинг в заплечной кобуре немного согревал и успокаивал. Неожиданно они перестали грести, прислушались и жестами приказали Доре: «Ложись на дно».

Через несколько минут совсем рядом с ними по чистой воде прошёл сторожевой катер, за ним ещё два и уже следом – неповоротливый и громоздкий «Морской охотник». Греки удивлённо переглянулись и о чём-то быстро заговорили на своём гортанном языке. «Что-то пошло не так, – догадалась Дора, – и куда это направляется целая боевая эскадра? Немцев как будто отсюда давно вышибли… Странно». Выждав, когда военные отойдут на приличное расстояние, греки снова взялись за вёсла, но гребли они теперь быстро и чётко, явно торопились и нервничали.

Дора видела вдали силуэт «Лауры», до чистой воды, когда можно будет включить двигатели, оставалось совсем немного. И тут Дору осенило. Они шли за её Адамом. Она бесцеремонно сняла с шеи одного из «висельников» мощный, двадцатикратный цейссовский бинокль и неотрывно следила за маленькой эскадрой. «Вот они делают крюк, – шептала она, – и идут прямо на «Лауру». Плавни закончились, и греки опустили винты своих чудо-моторов в чистую воду. «Стоять, – резко приказала Дора, – назад, в плавни». Греки недовольно оттабанили катер ближе к плавням и явно враждебно и недовольно посматривали на свою странную пассажирку. Она видела в бинокль, как по трапу на корабль поднимаются военные и штатские люди.

Семёнов поднялся на борт первым, легко, как юноша, спрыгнул на палубу и показал подошедшему капитану своё генеральское удостоверение. Следом поднялись вояки и группа Сироткина.

– Где пара молодожёнов? – спросил он у капитана.

Тот услужливо попросил их следовать за ним. Адам видел, конечно, эту кавалькаду катеров и понял, что плывут они по его душу. Он переговорил со своей напарницей и, когда капитан постучал в дверь каюты и распахнул её перед генералом, все увидели застывшую в поцелуе парочку влюблённых. Семёнов по-хозяйски вошёл в каюту, перевернул, как всегда, стул, оседлал его и зааплодировал.

– Браво, господин Койфман, театр по вам плачет, а вы чем занимаетесь? Нехорошо.

Адам повернулся к Семёнову, посмотрел на часы. «Дора должна уже быть в нейтральных водах, – подумал он, – но время потянуть ещё нужно». Он на чистейшем английском потребовал переводчика и консула на борт, возмущался незаконным вторжением в свою личную жизнь, одним словом, валял дурака, как только мог. Этим представлением он убил ещё минут двадцать и снова посмотрел на часы. «Вот теперь она точно в нейтральных водах».

Очень не понравилось генералу вся эта комедия, что-то в ней было не так. Он подозвал Сироткина и шепнул ему на ухо «Женщина». Сироткин подошёл к даме и на приличном английском попросил её снять шляпу с вуалью. «Смотри, а он и по-ихнему лопочет», – мельком подумал генерал. Девушка в недоумении пожала плечами, отвернулась, сняла шляпу и поправила причёску. Потом повернулась к Семёнову лицом. (Эх, Семёнов, Семёнов!). Одного взгляда хватило генералу, чтобы понять – его опять обвели вокруг пальца, как мальчишку. Конечно, это была не Дора Шмидт. «У них был запасной канал отхода, – подумал он, – старый ты козёл, Семёнов!». Он отошёл к иллюминатору и открыл его. Не нужно было, чтобы подчинённые видели его обескураженную физиономию.

– Сироткин! Всем ждать на палубе, – приказал он. – Поздравляю, коллега, дело своё вы знаете, нужно быть справедливым.

Генерал вернулся и сел на свой стул.

– Да бросьте вы этот маскарад, Адам, к чему он теперь. Время вы выиграли, Дора наверняка уже где-то в нейтральных водах, или я что-то путаю?

Адам спокойно отклеил усики и присел напротив генерала.

– А давайте поторгуемся, Адам Койфман?

– С удовольствием, Владимир Иванович!

– Ваша осведомлённость делает вам честь, – сказал генерал, а сам подумал: «Мне бы к Сироткину парочку таких ребят, мы бы чудеса творили».

– В чём торг, товарищ генерал?

– Вы в каком звании сейчас?

– Майор, – ответил Адам.

– А у меня вы через год получите полковника.

– Спасибо, меня устраивает моё нынешнее звание. Давайте, генерал, начистоту – вам ведь не Дора нужна, а плёнка, верно?

– Допустим.

– Вы угадали, она уже очень далеко отсюда, и вам до неё не добраться.

– А если я предложу обменять её на вашу жизнь? Что вы на это скажете?

– Генерал, неужели вы пристрелите иностранца при свидетелях, прямо здесь, на корабле? – усмехнулся Адам.

– Нет, конечно, – ответил Семёнов, – вас ждёт камера, где сидят двадцать отпетых уголовников, представляете, какая вас ожидает весёлая ночь. Это только для начала, а потом вас будет судить советский суд, как известно, самый гуманный суд в мире, о приговоре, вы, конечно, догадываетесь.

– После чего, – подхватил Адам, – вами займётся мой шеф, и я вам не завидую.

– О! Сам Ицхак Харель! Я знаю, кто это, и совсем не боюсь потерять жизнь, я слишком давно живу на этом свете. Гораздо хуже потерять честь. Ладно, – генерал поднялся, – договорим на берегу, надеюсь всё-таки на ваше благоразумие. Сироткин! Уходим.

Дора видела, как по трапу спускаются военные и штатские люди, и отчётливо увидела лицо Адама. Катера лихо развернулись и поплыли в сторону порта. Решение она приняла молниеносно: «Плывём назад, к нашему причалу», – крикнула она своим грекам. Конечно, они прекрасно понимали русский язык, она поняла это сразу по их реакции. Она была угрожающей. На ломаном, но вполне понятном языке они объяснили ей, что у них на борту ещё важный груз и они должны идти в Турцию и никуда возвращаться не намерены, а если мадам не согласна, то пусть вплавь добирается до берега.

Потом один из «висельников», самый нервный и агрессивный, схватил весло и пошёл с ним на Дору. Она автоматически выхватила пистолет и спустила курок. Пуля попала в весло, и оно отлетело в воду. Оба грека моментально сели на дно лодки и подняли руки вверх. «Заводите вашу шарманку, пойдём по чистой воде, авось проскочим», – скомандовала она. Они послушно развернули катер и с какой-то невероятной скоростью понеслись по самому краю плавней к берегу. Катер они пришвартовали у того же причала, откуда и уходили в море. «Где ближайший телефон?» – спросила она. Оба одновременно показали ей на будку сторожа. «Идите вперёд». Две бородатые гориллы послушно, как пионеры, в ногу, зашагали впереди Доры. «Оружие великая штука, – подумала она, – им бы ещё красные галстуки повязать и за руки взяться!». Она хорошо запомнила те четыре цифры телефона, которые ей показал водитель. «Это я, Дора, – сказала она, узнав его голос, – Адама взяли. Прямо сейчас вы должны позвонить в местное КГБ и спросить генерала Семёнова, скажите – от Доры Шмидт. Передайте следующее. Я жду его в нейтральных водах, по маршруту «Лауры». Плёнка в обмен на Адама. Всё». И положила трубку.

Проделав точно такой же обратный путь до катера со своей «пионерской» дружиной, Дора приказала им плыть не через плавни, а опять по краю их, но по чистой воде. «Времени у нас нет, будем рисковать», – сказала она своим грекам. Контрабандисты, которые вдруг стали ручными, дружно закивали головами – взревели моторы и они понеслись в открытое море.

Семёнов положил трубку телефона и задумался. «Последний акт комедии… или трагедии? Харель – серьёзный человек, тем более, что у него сидят два моих ценных агента и, конечно, он через высшее начальство обменяет их на своего любимчика, а я опять останусь ни с чем. По сути, это последний шанс получить эту чёртову плёнку», – размышлял генерал. Затем принял решение.

– Сироткин! С катером справишься?

– Так точно, товарищ генерал, дело знакомое.

– Поедешь со мной.

– Оружие брать?

– Не огорчай меня, Сироткин, ты что, не понял ничего? Давай без этих ковбойских штучек, забираем Адама и едем.

– Есть!

Дора видела, как отшвартовался от пирса катер, в котором было три человека. Когда они были уже недалеко от нейтральных вод, поняла, что третий – это Адам, правда, в наручниках.

– А вот и наша Мата Хари, – ещё издали закричал Семёнов и, уже подплыв совсем близко, – большая честь для меня, мадмуазель Шмидт!

Через несколько минут оба катера, заглушив моторы, покачивались совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Была странная минута полной тишины, когда всем присутствующим казалась эта ситуация какой-то диковатой. Генерал КГБ сидит и спокойно смотрит на преступников, которые ярые враги не только советской власти, но и самого генерала. Дора достала из сумки коробку от «Моссельпрома», открыла крышку и показала плёнку генералу.

– А теперь ключи от наручников, – негромко сказала она.

– Сироткин, ключи.

Сироткин кинул ключи, их поймал один их греков.

– Теперь Адам!

– Ну, нет, дорогая, – возмутился Семёнов, – теперь плёнка.

Неожиданно в этот спор вмешался Адам.

– Давайте поступим так: вы снимаете наручники – я прыгаю в воду и держу руками оба борта. Дора, отдаёшь плёнку, а я залезаю к тебе на борт. Как, генерал, годится такой вариант?

Качка усиливалась, и катера постоянно отходили друг от друга на приличное расстояние. Один из греков что-то сказал Доре, и она закричала Семёнову: «Идёт шторм, через двадцать минут нас разбросает на километр друг от друга, решайте!». Качка всё усиливалась и борта стукались друг о друга. «Я согласен», – наконец сказал генерал. Адам прыгнул в воду и, сколько было сил, пытался удержать лодки рядом. Выбрав момент, Дора отдала коробку в руки Семёнову и крикнула своим бандитам: «Тащите же его в лодку!!».

«Подождите, не уезжайте, на прощание я хотел кое-что важное сказать для нас обоих! – прокричал генерал. – Мы больше никогда не увидимся с вами и я хочу, чтобы вы знали, наконец, как перепутались наши судьбы. Матвей Карлович Шмидт – ваш второй отец, он и мой крёстный. Он когда-то привёл меня в охранное отделение, ещё до революции и направил по этому пути. В тридцатые годы, когда вычищали всех «бывших», я два раза вычёркивал его фамилию из расстрельных списков. Он, конечно, ничего не знал об этом. Один очень интеллигентный нарком предложил поставить на Красной площади гильотину и публично обезглавить Фани Каплан, вашу бабушку. Не успел. Это я спас ей жизнь, пусть по приказу, но я! Я не убивал вашу мать Натали, это сделали мои идиоты помощники. Просто когда-то я дал клятву самому Дзержинскому – служить этому режиму – и ни разу её не нарушил и, если бы не случайность, мы жили бы сейчас в другой стране. Главное, передайте Фани, что я не Иуда, да, я виноват перед ней, очень виноват, передайте, – это важно, ей нельзя было приходить тогда на Смоленку, она поймёт это, обязательно передайте, – кричал генерал, перекрывая вой ветра, – обещаете, Дора?

– Обещаю, передам слово в слово! – прокричала Дора.

Взвыли моторы, и лодки, сделав прощальный круг, понеслись каждая в свою сторону.

Так закончилась эпопея с плёнкой, снятой оператором студии Ханжонкова Абрамом Лифшицем у завода имени Михельсона в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году от Рождества Христова. 

 

Подмосковье

Посёлок писателей. 1968 год. (вместо эпилога) 

Сегодня у генерала Семёнова была печальная дата – ровно десять лет назад ему «дали пинка», как он любил говорить, то есть вышибли из конторы, несмотря на все его заслуги перед Отечеством. Время лечит, и он понимал, что по возрасту ему давно там нечего было делать, но обида, которая не давала спать ночами и разъедала душу, осталась. «Если бы я им, тогда, в тридцать шестом, не привёз пятьсот килограмм испанского золота и дорогих картин, которые, как выяснилось, цены вообще не имели, – думал он ночами, – хрен бы был им ленд-лиз во время войны, да и о победах в послевоенных пятилетках говорить было бы смешно».

И он опять бередил старую рану и вспоминал то время, когда сам, сгоряча, написал рапорт об отставке. Думал, наивный человек, вызовут в ЦК и попросят остаться – «мол, вы, генерал ещё нужны стране», – а подписали, что называется, не глядя, утром того же дня, а уже вечером приказ о его увольнении читали сотрудники конторы на доске приказов у канцелярии. Общее мнение было таково: «Был генерал, да весь вышел». Семёнов тяжело переживал свою опалу, забвение коллег, да и одиночество тоже.

Три года назад похоронил он верного Петровича, Колю, который верой и правдой служил ему сорок лет. Врачи потом рассказали ему, что не видели ещё такого обширного инфаркта, когда сердце, как перезревший арбуз, лопается пополам. Его протеже Сироткин уже много лет работал в США, сначала в посольстве, а потом в аппарате ООН. И, похоже, тоже давно забыл о существовании человека, которому был обязан всей своей блестящей карьерой.

Сегодня было пасмурно, но солнце иногда выглядывало из-за туч, словно намекало: «Пользуйтесь, господа, скоро не увидите меня вовсе». Семёнов вышел во двор посидеть на своей любимой плетёной качалке, погреть, как говорится, старые кости, а, точнее, ноги, которые были увиты толстыми узлами синих вен. «Тромбоз», – так говорили врачи.

Настроение у генерала последнее время было паршивое, хуже некуда. Он чувствовал себя чужим не только на этом празднике жизни, но и смерти тоже. А случилось вот что. Семёнову доложили, по старой памяти, что умер старейший сотрудник МУРа – Матвей Карлович Шмидт, и он поехал на кладбище. Его поразило количество сотрудников, да и простых людей, пришедших проститься со Шмидтом. «Сегодня, наверное, весь МУР здесь, – думал генерал с какой-то тайной завистью, – у меня таких пышных похорон не будет».

Он долго искал знакомые лица, но так и не обнаружил ни одного. «Бежит время», – вздохнул он и подошёл к гробу, положил цветы, поправил ленту на иконостасе из орденов и медалей и увидел маленький, потускневший от времени крест на голубой ленте. Генерал вспомнил, что это была одна из главных наград Российской империи, которую Матвей Карлович получил из рук последнего Государя императора, как лучший сыщик Охранного отделения.

Подошла попрощаться женщина в чёрном муаровом платке и чёрных очках. Она прильнула к покойному и долго что-то шептала ему, потом поцеловала, трижды перекрестила и далеко отошла от могилы, видно было, как от рыданий вздрагивают её плечи. Семёнов узнал её сразу по гордой посадке головы и осанке, которая была ему так хорошо знакома, хоть и виделись они всего один раз в жизни. Он молча подошёл к ней.

– Как вы узнали?

Не оборачиваясь, она ответила

– Мне был сон, он приходил попрощаться. Я села в самолёт и… успела. Мы с Адамом сейчас очень далеко, работаем в одной стране в посольстве… я летела двадцать четыре часа.

Помолчали.

– Как Фани? – спросил генерал.

– Всё хорошо, живёт с нами, присматривает за внуками. Я передала тогда ваши слова. Она думала над этим всю ночь, утром пришла ко мне и сказала, что простила вас. Но ждёт самого главного разговора с вами с глазу на глаз – так она сказала.

Семёнов удивлённо взглянул на Дору, а она посмотрела вверх, на быстро бегущие серые облака и сказала: «Там». И быстро пошла к машине, на капоте которой развевался флажок израильского посла.

Всё это Владимир Иванович вспоминал в полудрёме, покачиваясь на качалке. Порой он проваливался в сон, и тогда его будил Лордушка, тоже изрядно постаревший. Он так же, как и хозяин, при ходьбе подволакивал задние ноги, скрученные подагрой, и далеко в прошлое ушла та счастливая пора, когда он яростно защищал свой «периметр» и гонял поселковых мальчишек вдоль забора. Чтобы разбудить хозяина, Лорд сначала начинал скулить, потом лизал больные ноги хозяина и даже тихо и нежно покусывал его пальцы и, когда генерал, наконец, просыпался, пёс выдавал целую руладу из воя и лая, а небесно-голубые глаза его сияли от счастья.

Генерал открыл глаза и посмотрел на небо. Неизвестно откуда пришли и закрыли его до горизонта тяжёлые свинцовые тучи, день быстро померк и превратился в ночь, тьма окутала посёлок писателей. «Нужно уходить», – подумал он, встал, взял палку и заковылял к дому. За ним, тоже припадая на задние ноги, тащился Лорд. «Дожили, – сказал старик псу, – как инвалидная команда времён Первой Мировой».

Первые капли дождя, крупные и тяжёлые, как ртуть, упали на землю, когда они уже вошли в дом. Пока за окном бушевала стихия, и стеной шёл ливень, генерал топтался на кухне, ходил по комнатам и всё никак не мог вспомнить что-то очень важное для себя. «Склероз, это понятно», – думал он. Последнее время так часто случалось – он приходил на кухню и забывал, зачем он здесь. Сегодня всё было иначе – это было острое, мучительное чувство потери, словно на этот раз он не мог вспомнить о чём-то очень дорогом и важном для себя.

Последние годы в такие ненастные дни, как сегодня, у генерала начинались сильные головные боли. Не помогали таблетки и процедуры в поликлинике, врачи были бессильны. «Возрастная мигрень», – говорили профессора и прятали глаза. Ему посоветовали обратиться к одной модной целительнице из Грузии, но Семёнов всё тянул и ждал чуда – вдруг само пройдёт? Да и во всю эту хиромантию он не верил. В голову генерала будто вогнали раскалённый добела стальной прут, боль была невыносимой, и он не находил себе места – метался из комнаты в комнату до тех пор, пока не оказался опять на кухне. Его взгляд в круглых стареньких очках упёрся в календарь, он механически оторвал листок и увидел дату – 30 августа 1968 года. Он даже задохнулся на какое-то время и присел на стул. В голове набатом стучало – пятьдесят лет! «Прошло уже полвека, значит у нас с вами, Фани Каплан, юбилей, вот так штука!» – бормотал изумлённо себе под нос генерал.

Нужно сказать, что заветная плёнка с годами стала ему неинтересна. Пропал былой азарт и драйв во время её просмотров. Теперь он точно знал, что ничего она в его жизни уже не изменит, да и советский строй будет стоять вечно. (Эх, Семёнов!) Да и результат этого его подвига не оценили, в награду он получил лишь опалу и одиночество. Последние несколько лет он вообще забыл о её существовании – болячек становилось всё больше, а здоровья, соответственно, всё меньше. Владимир Иванович поднялся и ещё раз внимательно изучил календарь. «Всё точно», – резюмировал он.

Начинало светлеть за окном, ливень постепенно уходил куда-то в сторону города, и боль постепенно уходила, видимо, туда же, вместе со свинцовыми тучами. И он внезапно ярко, до мельчайших подробностей вспомнил тот день у завода Михельсона, вспомнил так, как будто это было только вчера. Он словно очнулся от многолетней спячки. Генерал резко встал, ноги слушались безукоризненно, голова стала ясной, словно кто-то невидимый снял с его жизненного счёта пару десятков лет. В нём опять тлел и разгорался огонёк прежнего азарта, возникало и росло страстное желание вновь вернуть то время, побродить по далёким берегам юности и молодости, увидеть и ещё раз пережить сладостный миг свидания со своим прошлым.

Как всегда бесшумно, отъехала дверь в кабинет (спасибо тулякам-полярникам) и генерал механически проделал почти забытый ритуал – достал из шкафа, встряхнул от пыли и надел свой генеральский мундир со звёздой Героя, поставил на стол бутылку некогда любимого армянского коньяка, вкуса которого он уже и не помнил, достал из сейфа и зарядил в проектор плёнку. Всё это он делал лихорадочно быстро, словно куда-то опаздывал, будто чувствовал, как время ускорило свой бег. Он остановился, осмотрел «поле битвы», подумал и достал из стола сигару, которую даже не стал прикуривать.

Теперь можно было начинать, и он нажал на кнопку «пуск». Загудел проектор, затрещала перфорация плёнки. Ему вдруг стало непривычно легко, как будто его тело лишилось веса, а на душе было светло и радостно, так бывает в дни святой Пасхи, когда прощаются большие и малые грехи твои. Трещала перфорация плёнки, по экрану бегали люди, и неожиданно изображение стало идти медленно и тягуче, пока не остановилось вовсе. На этом стоп-кадре молодой и лихой Семёнов, с капельками пота на лбу, целился из пистолета в маленького лысого человека. Это тогда он поклялся железному Феликсу умереть за новый строй. Но тогда умереть не вышло, как не случилось этого и на фронте и ещё много раз по всей его долгой жизни. И теперь, где-то там, в небесной канцелярии решили – свой лимит удачи генерал израсходовал полностью. Пора! Последнее, что увидел Владимир Иванович в своём затухающем сознании – это полустёртое временем лицо девушки в будёновке, которую он всегда помнил и любил всю свою жизнь.

Кинопроектор заклинило, плёнка провисла и коснулась раскалённой, треснувшей линзы проекционного фонаря. Сначала она плавилась, потом вдруг вспыхнула, и огонь, как по бикфордову шнуру побежал наверх к рулону. Загорелась скатерть, старый деревянный стол, огонь мгновенно, как изголодавшийся ненасытный зверь, набросился на свою добычу – полыхали стены и потолок, пол и книжные полки. Старый дом занялся весь сразу, словно его подожгли одновременно со всех сторон. Через час рухнула крыша, затем стены. Всё было кончено.

Среди дымящихся останков дома, на своём металлическом кресле сидел обуглившийся чёрный силуэт генерала с впаянной в грудь золотой звёздой Героя. Он сидел прямо, как железный канцлер, одна рука была вытянута вперёд, так, будто он только что закончил руководить этой своей операцией, длинною в целую жизнь. Огромный остроухий пёс с лаем носился вокруг пепелища, и горстка прибежавших соседей боялась даже близко подойти к дому. Наконец Лорд, кажется, понял, что охранять ему больше некого. Он сидел на краю пепелища и выл прощальным, страшным воем. Больше оплакивать генерала было некому.

А в это самое время, где-то очень далеко от посёлка писателей (здесь нужно учитывать временные пояса) в доме, вокруг которого искрилась и горела на солнце изумрудная трава, а на пальмах сидели и пели райские птицы фантастических раскрасок, отворилась из дома дверь, и на лужайку выбежали с криком и смехом мальчик и девочка. С первого взгляда было видно, что они «двойняшки». Но только голова мальчишки была белой и кудрявой, а девочка была жгучей брюнеткой, как говорили родители – «пошла в бабулю».

– Адам, – кричала из дома Дора, – чем ты таким важным занят? Помоги бабушке, я занята!

Она приводила себя в порядок у зеркала перед тем, как ехать на работу в посольство.

– Адамчик! – на весь двор кричала в свою очередь Фани. – Какое сегодня число?

– 30-е августа, тётя Фейга, – так звал он её до сих пор.

– А какой год на дворе, Адамчик?

– 1968!! Тётя…

Адам брился, нервничал и тоже, как и Дора, опаздывал на службу.

– Адамчик! Там, в моём старом ридикюле, лежит моя шляпка с вуалеткой, я хочу сегодня её надеть.

– Но ведь жарко сегодня, тётя Фейга!

Если всю эту перепалку помножить на споры и крики детей во дворе, то свалка эта вполне себе походила на утро в каком-нибудь одесском дворике.

– Адам, да помоги же ты бабуле! – кричала Дора из дома.

Адам вывез Фейгу в кресле во двор, по дороге, на ухо, рассказал ей свежий неприличный анекдот, они дружно посмеялись, Адам поцеловал Фейгу и убежал. На лужайке дети гоняли мяч, поскольку в этой стране было два Бога – футбол и карнавал.

– Бабуля! Бабуля, скажи Димке, пусть отдаст мне мяч, я же девочка! – верещала маленькая Натали.

– Попробуй сама отобрать, – говорила ей Фейга, – в жизни тебе придётся всё завоёвывать самой.

Фейга Ройтблат была уже практически слепа и воспринимала мир только на слух. Она подняла вверх, к солнцу, невидящие глаза в чёрных очках

– Да, Адамчик прав, сегодня будет жарко.

– Бабуля! Бабуля, – вопила Натали, – а что это у тебя за шляпка, дай померить!

Фани аккуратно сняла шляпку незабвенной своей подруги Екатерины Ставской и на ощупь надела её на головку Натали.

– А теперь иди в дом, пока мама с папой на работе, примерь её туфли на каблуках, я в детстве тоже так делала, и даже можешь немного подкрасить губы. Потом придёшь и покажешься мне во всей красе. Может быть, когда-нибудь ты станешь натурщицей и великие художники будут тебя рисовать, или будешь демонстрировать платья, как показывают по телевизору.

Девчонка заверещала от восторга, показала брату язык и пулей понеслась в дом. Мальчик бросил мяч, подошёл к Фейге, положил свою кудрявую голову ей на колени и, как щенок, потёрся о её руки.

– Не обижай сестру, Дмитрий, ты мужчина и должен защищать её всегда, обещаешь мне?

– Хорошо, Фейга, – так с рождения, на «ты» звал он её всегда, – я тебя люблю, бабуля, – прошептал он, схватил мяч и побежал за дом, туда, где стояли маленькие футбольные ворота, но не только они манили сюда Дмитрия и Натали.

 

Здесь была маленькая дверь, которая вела в подвал, а подвал этот хранил страшную тайну. Дмитрий через окно знаками позвал сестру и они, взяв фонарики, спустились по бетонным ступеням вниз, где и стояла, накрытая старым, истлевшим зипуном их «страшная тайна». Они сбросили зипун и зверюшка, увидев эти огромные, восторженные детские глаза, тоже заверещала от радости. Её черные глаза-бусинки засверкали, и она встала на задние лапки.

– Привет, – постучала по шару Натали, – как ты там, «крысюк»?

И они весело рассмеялись. «Крысюк» пропищал в ответ что-то восторженное и сделал полный круг, словно цирковой мотоциклист, по своей сфере, как собачонка, улёгся на животик и положил на розовые лапки голову. В подвале было очень прохладно, почти холодно, зато наверху солнце уже палило нещадно.

Фейга подняла свои незрячие глаза навстречу этим жарким лучам и увидела евпаторийский берег – Дмитрия, Катю, Абрашу и Серёжу Абросимова, который на её изумлённых, тогда ещё зрячих глазах, подписывал свою новую картину – «Предчувствие», кажется, так она называлась. Шаланда уплывала в море, но на её борту никого не было видно, а сквозь парус просвечивал кроваво-красный диск солнца. И она вдруг увидела себя на этой шаланде и поняла, что отправляется в далёкое путешествие, из которого она вряд ли скоро вернётся. Шаланда уходила всё дальше в море, и родные и любимые лица на берегу постепенно размывались и становились невидимыми.

Смеясь, из дома выбежал Дмитрий

– Фейга, посмотри! Она идёт, как на костылях!

Натали шла, как на пружинах, и ноги её подгибались, шляпка сидела «набекрень», а губы были размалёваны маминой помадой до ушей. Мальчик первый подошёл к Фейге, увидел её бессильно, словно плети, висящие руки и подбородок, который уткнулся в грудь, прошептал сестре

– Тссс… тише, бабуля уснула, пойдём за дом, не будем ей мешать.

И они на цыпочках убежали.

Но помешать ей они уже никак не могли. Фейга под звуки колокола, оттуда, издалека, из её Нерчинской обители, отправилась в своё последнее путешествие, из которого не возвращаются. Никто и никогда не узнает причину её быстрой и лёгкой смерти. Конечно, могут сказать: «Знаете ли, возраст!» – и будут абсолютно правы. Но мы думаем, что она просто боялась опоздать на самый важный разговор в своей жизни «с глазу на глаз» со своим извечным лютым врагом и другом, генералом Семёновым, с которым её навечно связала трагичная и фантастическая судьба.

Вот так закончилась невероятная история жизни и смерти Фани Каплан, урождённой Фейги Ройтблат. 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ 

Должен сознаться, что автор не всегда следовал реальным фактам биографии нашей героини Фани Каплан, за что и приносит читателям свои извинения. Например, он поселил героиню в Москве на Большой Молчановке, нынешнем новом Арбате, когда на самом деле проживала она на Большой Садовой, 10, в знаменитом Булгаковском доме. Но таких вольностей в этой книге совсем немного, а поскольку реальные факты жизни Фани Каплан общеизвестны, хотя и редки, то ровно столько же между ними наблюдается белых пятен в её биографии, которые и заполнялись авторской фантазией.

Традиционно хотелось бы поблагодарить людей, которые вдохновили и помогли мне в создании этой истории. И первой из них хочу поблагодарить свою жену, которая ещё со времён написания сценария к одноимённому фильму помогала и всегда поддерживала меня в этом начинании. А её невероятное терпение и упорство заставило-таки автора написать эту книгу. Огромное спасибо моему старому другу Геннадию Матрюхину, прекрасному историку, за то, что не позволил мне заблудиться в исторических дебрях этой книги. Преклоняюсь и благодарю первооткрывателей жанра «альтернативная биография» – гениального Артура Конан Дойля и человека невероятной смелости, которого зовут Дэн Браун.

Разумеется, найдутся читатели, которые не поверят ни единому слову из этого повествования, и автор с ними тоже согласится, хотя может привести в своё оправдание «седьмое» доказательство. Это досадное недоразумение, на мой взгляд, и является неоспоримой и единственной (в каком-то смысле) истиной «в последней инстанции».

 

 

Сегодня генерал выезжал с дачи в скверном настроении – мучило жестокое похмелье. Накануне заезжал Петрович, и запасы армянского коньяка на даче сильно поубавились. Наехало что-то, словно чувствовал генерал, что завтра наступит конец его беззаботной жизни. Сегодня его раздражало всё – от вышколенного порученца Турчанинова в собственной приёмной, до радиоточки в кабинете, откуда неслась бесконечная чушь о достоинствах кукурузы.

Он вырвал шнур приёмника из розетки и вылил полграфина воды в пересохшую глотку.

– Всё, пора. Пошли они все к чёртовой матери вместе со своей кукурузой и отчётами. Буду я им диссидентов ловить, вот пусть молодняк и ловит, а я своих давно переловил. Надо писать рапорт, к чёрту, на пенсию.

Неожиданно проснулась громкая связь с приёмной:

– Товарищ генерал к вам Петр… Простите, к вам полковник Мутко.

– Пусть войдёт, – рявкнул Семёнов.

Петрович вошёл с папкой наперевес, держа её перед собой, как щит, ибо давно знал крутой нрав хозяина: мог и пепельницей запустить.

– Мать твою, хохляцкая морда! Ты что мне вчера наливал, – голова, как отсиженная нога! Отравить хотел, гад?!

– Та шо вы, Владимир Иванович, о то ж ваш добрый коньячок и пили совсем по чуть-чуть.

– Ага, по чуть-чуть! Я утром четыре пустых бутылки выкинул!

– Так, товарищ генерал, о то ваше поганое настроение заливали, вот хорошо и пошло.

Генерал подозрительно покосился на пунцовые щеки и весёлые, навыкате глаза Петровича.

– А откуда это вы, товарищ полковник, с утра такой весёлый нарисовались?

– Тю, так заходил до хлопцев из первого управления, ну, вы знаете, те, шо глушат врагов наших, вот по пятьдесят капель и приняли, исключительно для здоровья.

– Не контора стала, а сборище алкашей и дебилов, – вслух подумал Семёнов, – посмел бы кто-нибудь при Феликсе Эдмундовиче с утра пятьдесят капель принять! Что там у тебя?

– Я и говорю, шо пока хлопцы в буфет бегали, а у них там распечатки вражьих голосов на столе лежали, так я за последнюю неделю и полистал, посмотрел, так, на всякий случай. И попалась мне на глаза одна знакомая фамилия, ну, очень интересная фамилия, товарищ генерал.

И Петрович аккуратно подвинул через стол папку поближе к Семёнову. Генерал читал долго и внимательно, потом молча встал, подошёл к сейфу, достал оттуда бутылку коньяка и два стакана. Плеснул в стакан Петровича, себе налил полный и, как всегда, не глотая, залил коньяк в своё лужёное горло. Поморщился, выдохнул, взял дольку лимона и медленно разжевал её вместе с корочкой.

– Так значит, жив Абраша, – задумчиво произнёс генерал. Интересное кино получается, опять эта плёнка всплыла, чёрт бы её побрал.

– Так, товарищ генерал, вспомните, когда вы после госпиталя приехали, мы у этой натурщицы усё вверх дном перевернули, нема там этой плёнки. Врёт всё эта морда жидовская.

– Нет, Петрович, не врёт он. Подыхали мы тогда в одном окопе с ним, и шансов выжить не было ни одного. Перед смертью не врут, это я по себе знаю. А то, что вы обосрались тогда при обыске – это уже ваша вина.

– Так, то ж новый препарат был, никто не знал, что у неё крышу сорвёт.

– Не знал… идиоты! У кого ты теперь спросишь, у неё?! Ладно, – Семёнов безнадёжно махнул рукой, – свободен. Ты эту папку никогда не видел, усёк?

– Так точно, товарищ генерал!

– Обошлось, – думал Петрович, выходя из кабинета.

Генерал нажал на кнопку переговорного устройства и рявкнул в него своим простреленным горлом: «Ко мне никого не пускать!». Ему надо было серьёзно подумать. Семёнов подошёл к окну и посмотрел вниз, на улицу – памятник его шефу стоял на месте, вокруг ездили редкие машины, два поста ГАИ, как всегда, несли круглосуточное дежурство у здания конторы.

На его столе лежала распечатка полного текста интервью Абрама Лифшица с радиостанции «Немецкая волна». Там он подробно рассказывал о митинге, о том, что Фани не стреляла в Ленина, а стреляли двое чекистов, и он даже может назвать их имена. И про плёночку всё выложил. «Из чекистов той поры я остался один, – думал Семёнов, – если информация уйдёт, трясти будут меня».

А то, что она уйдёт, генерал ничуть не сомневался. Он абсолютно точно знал, что жёны новых руководителей с большим интересом слушают эти самые «голоса», да ещё потом обсуждают это по телефону, дуры!

Значит, нужна достоверная легенда о том, что Лифшиц ярый враг советской власти, дезертировал с фронта, и после этого интервью остался в ФРГ. И, конечно, спеть про клевету на наш строй, происки политических врагов и т.д. А главное, попросить дополнительного финансирования на открытие ещё двух станций радио глушения повышенной мощности.

Генерал ещё раз, на всякий случай, прокрутил в голове предполагаемый разговор в ЦК, спрятал папку в сейф и присел за стол. Только сейчас он почувствовал, как устал. «Да, нервишки начинают сдавать». И ещё раз подумал о пенсии.

Сегодня он решил переночевать на Чистых прудах, в своей городской квартире. Квартиру эту холостяцкую он не любил и ночевал здесь крайне редко. С Лубянки ехали по Мясницкой, и около Главпочтамта Семёнов приказал шофёру остановиться. Он вдруг решил проверить свою абонентскую ячейку, арендованную ещё до войны. Это и был тот самый законсервированный «почтовый ящик», в который он не заглядывал уже несколько лет.

Предчувствие и на этот раз не обмануло генерала – в ящике лежал конверт. Он положил его во внутренний карман, купил пару свежих газет и вернулся в машину. Шофёра ему поменяли недавно – чёрт его знает, кому он на меня стучит. Генерал развернул газету и буднично сказал:

– Я передумал, едем на дачу.

По дороге он гадал, кто из нелегалов мог выйти на эту связь. Таких персон было три – в Аргентине, Голландии и ГДР, правда, всплыла в памяти ещё одна фамилия – Каплан. «Это вряд ли, – думал генерал, – если она и жива до сих пор, то легла на дно очень глубоко и вряд ли возобновит их «дружбу».

Где-то что-то случилось и, наверняка, не очень хорошее. Сквозь рубашку конверт начинал жечь кожу, под левой лопаткой заныло сердце. «Плохой признак», – подумал он. Чутьё редко подводило генерала. Когда доехали, он вышел из машины и попытался полной грудью вдохнуть хвойный воздух вековых сосен – не получилось.

Открыл дверь дачи, по привычке осмотрелся, потом зашёл в коридор и запер за собой дверь на тяжёлый стальной засов. Не раздеваясь, открыл свой потайной кабинет и набрал шифр на кодовом замке сейфа. Достал и выложил на стол браунинг, вскользь, подумал – «стрелял из него у Михельсона», потом папку с подборкой вырезок из старых газет, из которой выпал какой-то листок.

Семёнов поднял его: «Совершенно секретно. Феликс Дзержинский». «Это про Фани», – механически отметил он. Толстая папка с надписью «1934 год. XVII съезд партии». Здесь хранились сто двадцать шесть протоколов голосования. Этих голосов тогда и не хватило Кирову для того, чтобы стать вместо Сталина Генеральным секретарём партии. Досье на себя и на Свердлова.

Он вспомнил, как во время похорон Железного Феликса, когда вся контора стояла у Кремлёвской стены, он незаметно исчез из толпы. Бегом пробежался до Лубянки, кабинет шефа был открыт, и он без труда вскрыл его сейф. Достал оттуда эти досье и через полчаса уже слушал речи на траурном митинге. Товарищам сказал: «Живот прихватило».

Потом он не раз вспоминал об этом и благодарил себя за интуицию и находчивость. Оказалось, что Дзержинский знал всю его подноготную, начиная с филерской службы в Охранном отделении. Якова Михайловича тоже давно пасли и знали обо всех его связях с левыми эсерами и организацией террористических групп.

– Вовремя шеф отдал Богу душу, неизвестно, когда бы он пустил в ход эти самые досье, – не раз и не два потом вспоминал генерал. Но все эти мысли улетучились из головы, когда в самом нижнем отделении сейфа он, наконец, нащупал и достал то, что искал – маленькую, величиной с ладонь, Библию.

Генерал сел за стол, водрузил на нос свои старые очки и вскрыл конверт. Обычно отправитель, его старый агент, надписывал адрес, откуда приходила шифровка. Семёнов прочёл: «Израиль. Хайфа». От неожиданности снял и снова надел очки, перечитал ещё раз, ошибки не было. В Хайфе агентов, выходящих на этот ящик, не было.

Часа полтора он заполнял клеточки, менял цифры на буквы и наоборот: «Детская игра, конечно, но, интересно, что получится в результате», – думал генерал. Наконец он расставил слова и буквы в нужном порядке, теперь готовый текст лежал перед ним.

Семёнов встал и, чтобы размять затёкшую спину, несколько раз обошёл вокруг стола, не отрывая глаз от расшифрованного текста. Так голодный зверь, истекая слюной, кружит вокруг добычи, которая уже никуда не денется. Затем резко сел на стул, надел очки…и буквы заплясали у него перед глазами. Ему казалось, что они издеваются над ним, прыгают и корчат рожи. «Наверное, схожу с ума…». Генерал встал, вышел на кухню, умылся и выпил прямо из чайника холодной воды. Вернулся к столу и прочёл расшифрованное письмо.

«Семёнов. Ты исковеркал мою жизнь, ты убил мою дочь. Это ты стрелял в своё коммунистическое божество, ты истинный Иуда. Теперь я знаю, где плёнка от завода Михельсона. Обещаю тебе, твою рожу будут крутить во всех кинотеатрах Запада. Как же будут счастливы твои новые руководители: чекист стреляет в Ленина! Вряд ли они тебя простят. Твои же товарищи подвесят тебя на крюк за одно место, а потом сожгут в бочке, как ты хотел когда-то сжечь меня. Не жди этого, адвокат Иуды, начинай намыливать верёвку уже сейчас. Поступи так, как сделал твой кумир. Будь ты проклят».

Генерал перечитал это послание несколько раз. Он хорошо помнил ту ночь в Париже, когда в него входили немцы, он тогда еле успел выбраться из города. «Вот тебе, Семёнов, и пенсия», – подумал он. Ему вдруг, до обморока, захотелось спать – организм просил защиты. Так было всегда во время чрезмерных нервных перегрузок.

Не раздеваясь, он рухнул на диван и заснул безо всяких сновидений. Проснулся генерал задолго до рассвета. Полежал с закрытыми глазами ещё немного, досчитал до тридцати, как когда-то в молодости, и легко, будто какая-то пружина подбросила его тело, вскочил с дивана. «Ну, что, Фани?! – говорил он, выливая на себя таз ледяной воды, – ты войну мне объявила?!». И, растираясь махровым полотенцем, чего не делал много лет, продолжал свой диалог с ней: «Давай, посмотрим! Ха, Иуда! Всё ваше племя, иудейское, битое молью и проказой, всё лезет и лезет куда-то. Будь моя воля, стёр бы вас с лица земли! (Ну, не любил генерал евреев) Мою рожу, говоришь, будут крутить? Верёвку намыливать!? Ах, Фани… смешная Фани, с кем ты связалась?» – кричал в голос Семёнов, поднимая забытые гантели. И, отдышавшись, тихо проговорил: «Да, Иуда. Я, как и он, хотел изменить мир… у меня не получилось».

В восемь тридцать он въехал на Лубянку со стороны Фуркасовского переулка. Как танк, не здороваясь с сотрудниками, прошёл через вертушки. Когда в лифте загорелась цифра семь, подумал: «К удаче». Ногой открыл дверь в свою приёмную и, не глядя на вытянувшегося в струнку Турчанинова, бросил: «Петровича ко мне». Петрович появился минут через десять, всё это время Семёнов мерил шагами свой кабинет и никак не мог остановиться.

Без доклада влетел Петрович и замер на пороге. Его поразил генерал – он будто помолодел на двадцать лет. Семёнов остановил своё броуновское движение ровно напротив полковника. Молча сел за стол и бросил на него текст ночной депеши.

– Почитай, будет интересно.

Петрович продолжая стоять, как столб, глазами пробежал текст и изумлённо воззрился на шефа. Только и прошептал:

– Це ж ваша Фани?

– Це ж наша Фани! – заорал генерал. – Ты понимаешь, идиот, что нам теперь даже сухари не придётся сушить?!! Сядь! Господи! Но откуда в этой стране возьмутся нормальные люди, если даже здесь одни придурки?!

Они сели за стол.

– Ладно, давай тихо, без эмоций, начнём с самого начала. Вопрос первый и главный, где сейчас может быть эта плёнка?

Петрович сидел напротив и, напрягая все свои полторы извилины, потел и думал, чтобы такое умное ответить шефу. Но так и не придумал, только моргал своими длинными белёсыми ресницами.

– Хорошо. Если они до сих пор эту плёнку не крутят, значит, её у них нет. Правильно? Правильно, – заключил сам генерал, – значит, плёнка эта грёбаная до сих пор где-то у нас здесь, под носом? Логично? А вы, еб...е помощнички, столько лет её найти не можете!

Петрович вскочил, как ошпаренный.

– Будем искать, товарищ генерал!

– Сядь! – рявкнул Семёнов.

Петрович грохнулся на стул и преданно, как голодная собака, посмотрел на хозяина. Генерал закурил сигару, что случалось с ним теперь крайне редко. Вспомнил, как на Казанском вокзале поймал этого нескладного парня на карманной краже. Привел в отделение ВЧК, да так и оставил при себе. «Теперь у меня только Лордушка да Петрович, – подумал он, – оба за меня глотку кому угодно перегрызут. А думать, это не его дело».

Петрович смотрел на шефа и удивлялся огонькам в его потухших было глазах, охотничьему азарту и нюхом старого чекиста чуял – предстоит хорошая охота. Он вздрогнул от предчувствия настоящей работы. Семёнов подошёл вплотную к Петровичу и, раскачиваясь с пятки на носок, сказал: «Теперь главный вопрос. Где она может быть сегодня? Натали была не только натурщицей, думаю, и любовницей художника. Думай, Петрович, думай!»

И тут Петровича осенило! Он поднял свою огромную клешню и скрюченным пальцем ткнул в потолок:

– В мастерской… у этого, как его?..

– Абросимова, – дополнил генерал.

– Точно! У него, где ей ещё быть!?

– Вот за что я тебя люблю и ценю, Петрович, так это за аналитический склад ума и оперативную смекалку.

И с наслаждением выпустил сладкое сигарное кольцо прямо ему в лицо. От такой нечастой похвалы Петрович готов был летать по кабинету.

– Ну, конечно, Владимир Иванович, где она ещё могла её спрятать?

Генерал встал, потушил сигару:

– Академик Абросимов очень известный человек, поэтому всё постарайтесь сделать тихо, не как в прошлый раз. Я понятно говорю?

У Петровича замерло сердце – это был приказ, первый за многие годы, который возвращал его к настоящей оперативной жизни и ему хотелось даже заржать, как скаковому жеребцу, который много лет простоял в стойле и, наконец, почувствовал на себе узду и седло.

– Плёнку эту, ты мне из-под земли достанешь, иначе яйца оторву, я понятно выражаюсь? Собери ребят и ночью на объект. Проверь, чтобы там чисто всё было, без неожиданностей.

– Есть, товарищ генерал!

Счастливый Петрович от волнения остервенело чесал свою мифологическую мошонку. На том до ночи и расстались. Но было ещё раннее утро, и Семёнову предстояло сделать много дел. Причём срочных, не требующих отлагательства. Он думал о Фани.

В Моссаде работали крепкие ребята, а в Хайфе у него никого не было. Посылать людей сейчас не имело смысла, наверное, она уже была у них на «крючке». Генерал долго думал, прикидывал варианты и остановился на самом рискованном. Он продумал его до мелочей, это был чистой воды блеф, но другого выхода у него не было.

«Ложь должна быть ошеломляющей», – вспомнил он завет главного идеолога фюрера, снял телефонную трубку и попросил соединить его уже с другим идеологом, советским. Каганович согласился принять его после обеда. «Отлично!», – генерал ходил по кабинету и потирал руки. Есть время подготовить ему докладную записку, субординацию нужно было соблюдать пока ещё он секретарь ЦК, – думал Семёнов.

Нужно сказать, что Каганович не любил генерала за то, что тот слишком много знал, особенно не хотелось вспоминать ему 1934 год и семнадцатый партсъезд. А Семёнов не любил идеолога по определению – за его происхождение, но в душе уважал – из всего еврейского окружения Сталина он ухитрился выжить один. Но внешне они всегда сохраняли хорошие отношения и были даже на «ты», поскольку знали дуг друга ещё с семнадцатого года.

Семёнов сел за стол и начал писать докладную для Кагановича. Он ясно и чётко изложил свои предложения, аргументировано доказал их пользу в идеологическом аспекте. «Спел песню» о предателях и клеветниках, которые чернят нашу советскую действительность, нашу историю и старую большевистскую гвардию. В финале сего послания ещё раз продублировал просьбу о депортации в СССР некоей Фейги Ройтблат. Он знал, что последнее запоминается лучше всего. И с удовольствием подписался: Консультант ЦК КПСС по вопросам безопасности, генерал-лейтенант КГБ В.И. Семёнов.

На Старую площадь Семёнов приехал к точно назначенному часу. Поднялся на третий этаж, куда недавно переехало ведомство Кагановича из Кремля. Вытесняют новые начальнички стариков, вот так скоро и самого Лазаря очень быстро выселят куда-нибудь в «тютюши», но пока он был ещё в силе.

Секретарь встретил генерала приветливо и учтиво открыл перед ним огромную дубовую дверь кабинета. Каганович встал из-за стола и пошёл ему навстречу, они тепло поздоровались

– Поздравляю с новой должностью, Владимир Иванович, на удивление, твою кандидатуру одобрили все члены Политбюро. Присаживайся, рассказывай, с чем пришёл.

– Спасибо, Лазарь Моисеевич, я всегда знал, что ты настоящий товарищ. А пришёл посоветоваться, – Семёнов решил начать издалека. – Во-первых, нужно решить вопрос с радиоглушилками.

– А что с ними не так?

– Да слабенькие они у нас, все эти «голоса» вражеские уже спокойно слушают в Москве. Почитал я распечатки – ушаты грязи льют на нас, а народ слушает. Нужно бы добавить финансирования на это дело, помощнее аппаратура нужна.

Лазарь что-то написал в блокноте.

– Что ещё?

Семёнов «сыграл» паузу.

– Понимаешь, Лазарь Моисеевич, завелась тут у нас своя княжна Тараканова. Лазарь удивлённо откинулся на спинку стула.

– Появилась в Израиле некая Фейга Ройтблат, которая выдаёт себя за Фани Каплан. Собирается опубликовать свои сенсационные, якобы, мемуары, в которых говорится, что не она стреляла в Ленина, а, мол, стреляли по заказу Свердлова наши чекисты, представляешь, Лазарь?!

– Это же бред какой-то, – Лазарь даже встал из-за стола и прошёлся по кабинету.

– И это ещё не всё, – продолжал Семёнов, – раздаёт налево и направо интервью в их мерзкие газетёнки, оскверняет память старых большевиков, наших с тобой, Лазарь, товарищей. Поносит советскую власть почём зря и, не забывай, Всемирный фестиваль молодёжи на носу, как мы все будем выглядеть? А это уже идеологический фронт, как говорится, твоя епархия, Лазарь Моисеевич!

Каганович долго молчал, с трудом переваривал эту информацию и, наконец, спросил:

– А что же твоё ведомство?

– А что моё ведомство?! – Семёнов даже вскочил с кресла и начал нервно ходить по огромному кабинету, – ты ведь знаешь, Лазарь, что вот эти, – он кивнул в потолок, – запретили все операции за рубежом. Без их высочайшей санкции!

– Какой же выход предлагаешь?

Лазарь налил в стаканы воды и один протянул генералу.

– Выход один – направить через МИД запрос о выдаче и депортации этой самой Ройтблат советскому правосудию. Чтобы судить её, как уголовную преступницу по нашим советским законам. В МИДе знают, как это лучше сформулировать. Похоже, эта Ройтблат эмигрантка, бывшая наша соотечественница. Пороемся хорошенько в архивах, найдём что-нибудь и на неё.

– Это вы умеете, – подумал Лазарь, а вслух сказал: – ладно, готовь докладную записку на моё имя, а дальше я сам разберусь с этой вашей княжной Таракановой.

Семёнов молча протянул Лазарю папку

– Уже готово.

Лазарь даже рассмеялся:

– Шельма ты Семёнов, ох, шельма!

Они дружески попрощались, и Семёнов пошёл к двери, у самого порога обернулся:

– Расценивай это не только как государственное дело, но и, как мою личную просьбу, – негромко проговорил он, – а за мной не заржавеет, ты знаешь, Лазарь.

И вышел.

Каганович долго смотрел на только что закрывшуюся за генералом дверь. «Не прост, ох, не прост этот Семёнов», – думал он. Лазарь вернулся, сел за свой стол и крепко задумался. Память у него была отменная, и он хорошо помнил, что именно Семёнов, по приказу Дзержинского, арестовывал и допрашивал Фани Каплан.

Он также знал точно, что расстрелял её комендант Кремля Мальков, а потом сжёг труп в бочке. И вот, на тебе, как Феникс из пепла возникает опять эта Каплан. Что-то тут не так, темнит генерал, темнит… Как бы мне не вляпаться с этим делом в какую-нибудь историю, и так не любит меня новое начальство, а тут Каплан, – размышлял Лазарь, – и потом идеология нынче не мой профиль».

С другой стороны, тогда, в тридцать четвёртом, на съезде, у Лазаря тоже была личная просьба к Семёнову и он её с блеском выполнил – изъял сто двадцать шесть бюллетеней в пользу Кирова, и выиграл те выборы Сталин. «Да, долг платежом красен, – думал Лазарь, – но хитёр, ох и хитёр генерал!

Семёнов приехал на Лубянку и заперся у себя в кабинете. Он фразу за фразой прокручивал в голове весь разговор с Кагановичем. Анализировал его интонации и подтекст беседы. «Клюнет хитрый еврей или нет? – думал он, перебирая в памяти все нюансы их разговора. – Должен, дела у него сейчас хреновые, ему любая поддержка сгодится, это он должен понимать. Да и тридцать четвёртый год, думаю, Лазарь не забыл, а долги отдавать надо», – заключил свои размышления генерал. До ночной операции оставалось несколько часов, и Семёнов прилёг на диване. Так обычно он делал всегда перед ночными допросами. 

 

Глава вторая 

Была глубокая ночь, когда три машины с выключенными фарами свернули на улицу Грановского и въехали во двор старинного четырёхэтажного дома. Даже в темноте было видно, что фасад дома до первого этажа был отделан мраморными плитами. Петрович, конечно, не знал, откуда их привозили, но природная крестьянская интуиция и смекалка сработала и здесь: «Вот из таких плит и получаются отличные надгробья, на всех жильцов хватит, – подумал он, выходя из машины, – не дом, а братская могила какая-то».

По информации дом этот был дореволюционной постройки, с высокими потолками, огромными окнами и толстыми стенами. После революции жили здесь военспецы, артисты балета, маршалы и сотрудники двух Интернационалов, старые большевики, одним словом, все те, кто верой и правдой служил советской власти, о чём и говорил целый иконостас из памятных досок слева от дверей, с фамилиями давно канувших в небытие жильцов.

Петрович ещё с сорок третьего года хорошо запомнил этот дом «призраков» после посещения натурщицы Абросимова, именно после этой операции его чуть не вышибли из МГБ. Но спас, как всегда, шеф. Он хорошо помнил, что квартира Натали располагалась ровно под мастерской художника, чьё имя он никак не мог запомнить.

Когда все сотрудники вышли из машин, в кромешной тьме прозвучал голос Петровича:

– До приезда шефа всё должны закончить. Иначе яйца поотрываю, усем понятно!?

И непроизвольно почесал мошонку, он это делал только тогда, когда сильно волновался, даже при большом начальстве. Поэтому и получил в управлении кличку – Зудило. Но с генералом он работал почти сорок лет, и героических дел по конторе за ним числилось немало. За это и был он уважаем молодыми сотрудниками.

Бригада Петровича бесшумно поднималась по толстому ковру, застилавшему широкую мраморную лестницу. Это был необычный подъезд, чувствовалось, что здесь живут люди творческие. На стенах, которые были облицованы дубовыми панелями, висели картины, точнее, их копии, так определил Иван Сироткин, который так и не закончил ГИТИС и недавно получил в конторе звание младшего лейтенанта, а вместе с этой первой звёздочкой и кличку – «Ботаник».

Сегодня, на первом задании, он был замыкающим группы. Сироткин застыл перед одной из картин, где толстые дядьки с рогами и тетки занимались, ну… чёрт знает чем! Одним словом, занимались делом, не совместимым с моралью советского чекиста. «Да, гнилой домишко», – подумал Сироткин, отрываясь от картины. Но пройдя ещё пару метров, оглянулся и про себя отметил: «Но уж больно красиво!».

При виде Петровича консьерж вытянулся в струнку:

– Прибыл ровно в двадцать один ноль-ноль, приехал один, – прошептал он и показал глазами куда-то вверх. Бесшумно, словно тени, поднялись они на последний этаж, оставляя на каждом этаже по сотруднику. Теперь если кому-то из жильцов пришло бы в голову из любопытства взглянуть в дверной глазок, то, кроме широкой спины в сером пиджаке, они бы ничего не узрели.

С последнего пролёта вела вверх ещё одна маленькая лестница в подчердачное помещение, где и была мастерская. Заканчивалась она массивной дубовой дверью, на которой красовалась бронзовая табличка: «Народный художник СССР Академик С.Ю. Абросимов».

Петрович подтолкнул в спину консьержа: «Давай, звони».

Тот несколько раз нажал на звонок, подождал и позвонил ещё раз. За дверью послышались шаги, и недовольный голос спросил

– Кто там?

– Это я, Сергей Юрьевич, консьерж, вам срочная депеша, – и посмотрел на Петровича.

Тот одобрительно кивнул головой.

– А до утра нельзя было подождать? – раздражённо спросил Абросимов.

– Никак нет, товарищ академик, это очень срочно, телеграмма «молния», – ответил консьерж тонким, срывающимся от волнения голосом.

Загремел засов, и слышно было, как открываются несколько замков подряд. Петрович отодвинул в сторону консьержа, достал удостоверение и первым бесцеремонно вошёл в открывшуюся дверь, молча показал «ксиву» ещё не проснувшемуся до конца художнику

– Где разговаривать будем, академик? – спросил Петрович.

Абросимов молча повёл их по длинному тёмному коридору. Неожиданно за их спинами нереально громко пробили куранты огромных старых напольных часов у дверей. От неожиданности все дружно вздрогнули и остановились. «Чёрт бы его побрал с этими часами», – нервно подумал Петрович.

Сергей Абросимов первым вошёл в тёмную мастерскую и щёлкнул выключателем. Вспыхнул яркий, слепящий свет, который залил всю огромную мастерскую художника. Все стояли не шевелясь, опешив от увиденного.

Из разных углов зала на них смотрели лица людей, которых знала вся страна: балерина Уланова парила в воздухе, как птица; в полный рост, в маршальском мундире, от горла до пояса в орденах и медалях, как живой, грозно топорщил свои усы Будённый; сквозь угольную пыль на лице Героя труда Стаханова сияла только его белозубая улыбка и белки глаз.

Первым пришёл в себя Петрович: «Чёрт бы с ним, подумаешь, знаменитость. У нас эти маршалы на карачках ползали, – подумал он – и не таких обламывали».

Он достал из папки листок и положил его на стол перед Абросимовым.

–Это санкция прокурора на обыск, а вот здесь есть ещё и ордерочек на твой арест, академик, – он постучал по папке своим скрюченным огромным пальцем, – это в том случае, если мы не договоримся.

Всю эту «липу» Петрович состряпал ещё утром, ибо по опыту знал, что в таких ситуациях люди не очень обращают внимание на подписи и печати. Абросимов, подслеповато щурясь, пытался рассмотреть бумагу, но без очков, которые он оставил в спальне, не получалось – строчки расплывались и двоились.

Пока он пытался разобрать текст, Петрович собрал сотрудников в коридоре и раздавал им свои указания. Абросимов встал и подошёл к окну, за которым была кромешная тьма и, словно это случилось вчера, ярко, до мельчайших подробностей увидел внизу мертвое тело Натали. От этого видения по его телу прокатилась судорога, будто он нечаянно, как когда-то в детстве, взялся за оголённые электрические провода.

А следом за этим пришла ясная и трезвая мысль: «Они и меня убьют». Он медленно отошёл от окна и сел за стол, где уже по-хозяйски расположился Петрович.

– Ну, шо, академик, тогда в сорок третьем мы на Лубянке спрашивали тебя о той плёнке, помнишь? Заметь, по-хорошему спрашивали.

Абросимов прокашлялся:

– Я, как и тогда, вам отвечу, не видел я никакой плёнки, не знаю, о чём вы говорите.

– Значит, в глухую несознанку идём? – Петрович закурил; как же он ненавидел эту «паршивую» интеллигенцию, и медленно сквозь дым папиросы сквозь зубы процедил, – о, то теперь будем по-плохому спрашивать. Сироткин, – крикнул он в коридор, – начинайте обыск.

Пробили в очередной раз куранты у дверей, которые напомнили ему о напутствии генерала и Петрович решил взяться за дело всерьёз.

– Где плёнка твоей шлюхи? Говори, академик, не то из яиц твоих щас сварганим омлет.

– Я народный художник СССР, я буду жаловаться! – очнулся, наконец, Сергей Абросимов.

– Жаловаться ты теперь будешь Господу Богу! – Петрович хотел ударить, но сдержался, вспомнил указания шефа на этот счёт.

– У тебя две минуты, академик, – бросил он через плечо, – потом я вернусь и очень сильно освежу твою память.

Резко встал и пошёл в комнаты, где уже шёл тотальный обыск. Картина была впечатляющей. Вскрывались полы и простукивались стены, сотрудники вспарывали подушки и матрасы, пух, словно снег, летал по всей мастерской.

Содержимое ящиков и старинных комодов вываливалось прямо на пол, и сотни больших и маленьких тюбиков с краской были раздавлены ботинками. Из коридора пулей вылетел Иван Сироткин: «Товарищ полковник, генерал приехал!».

В мастерской стало тихо, как на кладбище. В прихожей пробили старинные часы. Медленно, перешагивая через месиво из краски, пуха, стекла и ещё чёрт знает чего, Семёнов подошёл к Петровичу и, набычившись, посмотрел на него. Тот отрицательно помотал головой.

– Хороши работнички, – сквозь зубы процедил генерал, осматривая мастерскую, – когда же вы по-человечески работать научитесь?

Он перевернул стул спинкой к себе и оседлал его, как бывалый кавалерист.

– Петрович, посмотри, пожалуйста, в баре, что у народного художника для дорогих гостей имеется? Разговор-то будет долгим, правда, Сергей Юрьевич?

Абросимов уже окончательно пришёл в себя и понял, что эта ночь, должно быть, последняя в его жизни. Петрович принёс два стакана с коньяком. Сергей пил коньяк, держа стакан двумя руками, но он всё равно выбивал мелкую предательскую дробь о его зубы. Потом Семёнов попросил закурить, и Петрович, зная привычки шефа, принёс деревянный ящик с заморскими наклейками и раскурил сразу две сигары.

– Это подарок от кубинских товарищей, – неожиданно для себя заговорил Абросимов, – я рисовал портрет Кастро впрок, по фотографии, так просили товарищи из ЦК.

– Как вы нас напугали, дорогой академик, товарищами из ЦК, – Семёнов зло рассмеялся. Огромные, в потолок, дубовые часы в прихожей отбили очередные полчаса.

– Сергей Юрьевич, времени у нас мало, скоро рассвет, я знаю точно, что плёнка где-то здесь. Вы человек знаменитый, образованный, умный. Видите, Советская власть дала вам мастерскую в центре Москвы, две Сталинских премии, зачем вам все эти проблемы? Ведь Натали была не только вашей натурщицей, верно? Значит, вы должны были знать или видеть когда-нибудь эту жестяную коробку с киноплёнкой. Ведь так? Вспомните, я вас очень прошу! А хотите, я помогу вам, хоть это и будет нарушением нашего внутреннего Устава. На этой плёнке информация, которая порочит нашу советскую власть и её высшее, понимаете, высшее руководство! А рассказал мне об этом ваш дружок Абрам Лившиц. Да, да не удивляйтесь, лично мне он сказал, что оставляет эту плёнку Натали.

– Это ложь!

– Нет, дорогой академик, это правда, люди перед смертью не врут, а подыхали мы с ним в одном окопе. Поэтому сокрытие этой информации является тяжким преступлением перед законом и советской властью, теперь вы сообщник преступников и никакие, – Семёнов обвёл рукой всё пространство мастерской, – никакие высокопоставленные товарищи вам, врагу советской власти, не помогут.

То ли коньяк, а быть может, и просто мужское достоинство взыграло вдруг в Абросимове, и он резко, с вызовом ответил:

– Вы лжёте, даже если бы я знал об этой плёнке, лично вам не сказал бы никогда! – почти прокричал Абросимов.

Потянувшись и похрустывая фалангами пальцев, Семёнов встал и прошёлся по мастерской, решил ещё немного потянуть время. Он остановился возле «охотничьей» стены художника, на которой висели ружья, кинжалы и прочие охотничьи трофеи – муляжи голов диких вепрей.

Генерала по-настоящему поразил только один трофей – это был единорог с огромным, полуметровым бивнем. «Где он его убил?», – думал Семёнов. И вспомнил, что после смерти Сталина стало модно охотиться в Африке, куда ездили не только высокопоставленные папаши, но и их дети, а вместе с ними и вся прислуга, всё холуйское окружение.

– Вот видите, Сергей Юрьевич, мы с вами родственные души – оба любим охоту, – сказал, усмехаясь, Семёнов, – ну, так что вы надумали, академик, молчать будем, или расскажете нам что-нибудь интересное?

Петрович отлично знал этот последний порог терпения шефа и спокойно приготовил свой волшебный небольшой чемоданчик с инструментом, который развязывал языки и не таким упрямцам. Новомодные в конторе сыворотки ему было применять запрещено.

– Прощайте, академик, – Семёнов кивнул Петровичу, – я сделал всё, что мог.

Поднялся и, насвистывая песню о Стеньке Разине, вышел из мастерской. Сотрудники, шпалерами стоявшие в коридоре, в мгновение ока превратились в каменные изваяния. Между тем Петрович ловко вогнал в рот художника грязную тряпку, о которую тот вытирал свои кисти, защёлкнул на его руках наручники и спокойно, как опытный патологоанатом, достал из чемоданчика и разложил перед Абросимовым свой, отливающий хромом, инструментарий.

Это был хорошо продуманный и проверенный годами психологический ход. Слегка подумал, посмотрел на жертву и выбрал инструмент – отливающий хромом хирургический тесак для ампутации конечностей. Потом якобы задумался, положил его на место, и достал простенький небольшой аппарат, который был обмотан проводами.

– О, то ж, где у вас тут поближе розетка, товарищ академик? – Петрович нагнулся, нащупал под столом розетку и вставил в неё вилку. Нужно сказать, что аппарат этот, на удивление простенький и неимоверно эффективный, он смастерил сам, только регулятор напряжения сделали ему по блату свои ребята из техлаборатории за литр хорошего армянского коньяка. Через регулятор этот проходили два провода, концы которых он крепил к голому телу подследственного липучками, иногда поливая их водичкой, для пущей эффективности процесса. А потом с шутками и прибаутками начинал допрос, постепенно увеличивая напряжение.

Аппарат работал как часы. Сбоев почти не было. Иногда, правда, встречались терпеливые и непонятливые клиенты. Тогда Петрович заставлял их снимать брюки и крепил свои провода к самым нежным и уязвимым местам упрямцев. Результат, как правило, был положительный, для Петровича, разумеется.

– Ну, шо, академик, начнём сеанс восстановления памяти, очень помогает. Снимайте вашу пижамку.

Семёнов сидел в дальней комнате и рассматривал фотографии, которые были развешаны на стене.

– Надо же, вот семейка! – говорил он, глядя на фотографию. На ней были все участники этого «праздника» – сам Абросимов, Натали, Абраша и маленькая девочка, – не хватает только Фани для полного комплекта, – подумал он, да и девчонку тогда упустили, а зря, очень бы она сейчас пригодилась. «Думаю, не нужно было бы Петровичу так надрываться».

Из мастерской, даже сквозь кляп, были слышны стоны Абросимова. «Ничего, – думал Семёнов, – расколется, отвезём его в хорошую клинику, сделают ему там пару уколов, и забудет академик этот волшебный вечер. А квартиру опечатаем на это время, ребята здесь порядок восстановят».

Слышался периодически только голос Петровича: «Где плёнка, сука, отвечай!». Потом опять стоны художника… И вдруг наступила тишина.

В это самое время Петрович размышлял над тем, настала ли пора переходить к нижней части тела: «Ну, снимай штаны, народный художник, сейчас повеселимся!». И тут случилось невероятное. Сергей Абросимов уже почти потерял от боли сознание, и в какой-то предсмертной судороге изловчился и лягнул Петровича из последних сил в самое заветное место – мошонку. Потом, вскочил и, что было сил, ударил туда же ещё раз.

Вряд ли рёв, который последовал за этим, был слышен на Лубянке, но Семёнов, как ошпаренный подскочил и побежал в мастерскую, но не успел. Ответный удар Петровича был такой силы, что Абросимова отбросило спиной к «охотничьей» стене. Полуметровый, отливающий перламутром, рог дикого вепря пронзил его насквозь и торчал из голого живота художника.

Семёнов прибежал в зал, когда всё уже было кончено. Генерал смотрел на академика, висевшего на роге, как бабочка в гербарии натуралиста, на Петровича и думал: «Это крах, значит, так по судьбе положено». Но другая часть головы генерала искала спасительный выход и нашла его.

– Значит так, Петрович, – командовал он ошалевшими сотрудниками, – первое – быстро собрать все ценности, деньги и некоторые картины.

Первым бросился выполнять приказ шефа Сироткин, за ним, очнувшись от ступора, все остальные.

– Второе – звони своему главному бандиту по Москве…как его?

– Боря Черкесский, товарищ генерал, – промямлил Петрович.

– Короче, – продолжал Семёнов, видя, что Петрович «не въезжает» в его план, – все эти ценности и картины – будущие вещдоки для МУРа, усёк? Передашь всё своему Боре, или, как там его? И пусть сдаст нам двух своих шестёрок, при обыске у них всё это и должны найти. Передай своим бандюгам, что пацанов их мы отмажем, но позже. Быстро, десять минут на сборы!

Семёнов повернулся и резко пошёл к выходу. Часы у дверей пробили четыре утра. У дверей генерал повернулся и скомандовал, предельно чётко, будто продиктовал статью:

– Завтра, в утренних газетах, должно появиться сообщение об ограблении и зверском убийстве знаменитого художника. «Следствие идёт по следам преступников, они будут пойманы и наказаны по всей строгости советских законов».

Неожиданно повернулся к Сироткину

– Вы всё запомнили, товарищ лейтенант?

– Так точно, товарищ генерал! – звонко отрапортовал Иван.

– Вперёд! Это очень важно.

Сироткин пулей вылетел из квартиры.

– Петрович, собирайте цацки, уходим, – прорычал генерал. 

 

Глава третья

 Дора Шмидт, капитан убойного отдела МУРа, спала в кресле, свернувшись калачиком, как ребёнок. Последнюю неделю было много работы, она еле добиралась до дома, включала свой новый телевизор КВН с огромной линзой перед маленьким экраном, удобно устраивалась в кресле и через полчаса уже спала «мёртвым» сном.

Дора была сиротой, закончила школу при специнтернате МУРа два года назад, и её наставник и однофамилец Матвей Карлович Шмидт взял Дору к себе на работу в убойный отдел. Фотодело она изучала в специнтернате и владела им в совершенстве, чем очень гордился «Карлуша», так она его звала. А он в шутку звал воспитанницу «вещуньей», но чаще дочкой, и на остроты молодых сотрудников отдела о «внебрачных детях лейтенанта Шмидта» только хитро посмеивался.

Ребята, особенно поначалу, подтрунивали над «вещуньей», но после случая, когда Дора точно вывела их на матёрого убийцу, шутки прекратились, а когда её необычный дар сработал ещё несколько раз, коллеги её зауважали и стали частенько обращаться к ней за советом. Дора была красивой и статной девушкой и, конечно, пользовалась повышенным внимание мужского коллектива, каковым и был МУР. Но она была влюблена и уже почти два года встречалась с Глебом Перовым, который был замом у Карлуши.

Глеб прошёл фронт и был женат на фронтовой медсестре, которая когда-то спасла ему жизнь. История отношений Доры и Глеба была банальна и стара, как мир. Глеб уверял её, что женился на медсестре из чувства благодарности, но любит только её, Дору, и всякий раз обещал развестись. Но то болела жена и «нужно было немного подождать», то его выбрали в партбюро МУРа: «Сама понимаешь, как на мой развод сейчас посмотрят товарищи», – а когда Карлушу с почётом проводили на пенсию, и Глеб стал начальником убойного отдела – ситуация должна была «немного успокоиться».

Одним словом, к тому времени, когда мы застали Дору спящей в кресле, отношения их практически сошли на нет. Дора сладко спала и улыбалась во сне, иногда сердилась на кого-то в своих снах, и её брови сурово хмурились. Да, действительно, она была красива. Последние ночи Дору мучил один и тот же красивый цветной сон, который она никак не могла досмотреть до конца.

Она видела дом, окружённый пальмами, изумрудную лужайку перед ним, на которой играли дети. Их было двое – мальчик и девочка. Видела странную старуху на коляске в старинной кокетливой шляпке с вуалеткой и толстых чёрных очках. И приезжал ОН – молодой, статный, загорелый. Дора видела его только со спины и никак не могла увидеть лица. Вот и сейчас, он начал поворачиваться к ней… ещё немного… и над её ухом зазвонил телефон.

Ах, как жалко было уходить из этого сна! Дора даже успела увидеть, как звонок вспугнул с ближней пальмы стайку экзотических птиц, а потом, когда проснулась, ей показалось, что они с писком выпорхнули через её открытую балконную дверь.

– Да, слушаю, – сказала она в трубку.

– У нас проблемы, – голос Глеба звучал необычно взволнованно, – машину я за тобой выслал, собирайся.

И положил трубку. Дора быстро умылась, заварила в стакане чай и проверила свой саквояж с аппаратурой. Всё было на месте. Сквозь балконную дверь услышала, как сигналит Макарыч, ветеран муровского гаража, собралась и спустилась вниз. Уже рассвело, когда Дора вышла из машины, которая остановилась во дворе массивного дома на улице Грановского.

Ей сразу показалось странным, что ни мигалок, ни оцепления, ничего, что говорило бы о серьёзном происшествии, здесь не было видно. Два знакомых оперативника из сыскного отдела молча пропустили её в подъезд. «Интересно, а они-то что здесь делают?» – думала она, поднимаясь по широкой мраморной лестнице, устланной толстым красивым ковром.

Консьержа допрашивал Вадим, опытный сотрудник, провоевавший всю войну в разведроте.

– Мне врач снотворное прописал, – блеял консьерж, – я на работе его не принимаю, а тут бес попутал… Спал, ничего не видел.

И в доказательство совал ему в нос какой-то рецепт. Проходя мимо, Дора сделала Вадиму знак рукой – подойди. Поднялась на несколько ступеней по лестнице вверх и сказала Вадиму на ухо:

– Врёт, сукин сын, не спал он и всё видел.

И пошла дальше, на четвёртый этаж.

– Хорошо, тряхнём старика покрепче, – вполголоса сказал Вадим ей вслед.

– Вот и тряхните, – так же вполголоса, не оборачиваясь, ответила ему Дора.

Где-то глухо звучал патефон, и, чем выше она поднималась по лестнице, тем явственней становился голос Георгия Виноградова: «Я возвращаю ваш портрет….». Дора даже остановилась на третьем этаже – что-то защемило в груди, какое-то смутное, неясное воспоминание детства вместе с этой мелодией пробивалось сквозь пелену времени и застревало где-то совсем близко, совсем рядышком.

Дверь с бронзовой табличкой она решила сфотографировать сразу, не откладывая на потом. Обычно она делала это, как говорится, «на уходе». Она остановилась в начале узкого и длинного коридора, который вёл в мастерскую художника. Дора вздрогнула, когда над её головой неожиданно гулко пробили куранты, как ей показалось, каким-то поминальным звоном.

Она пошла по коридору туда, где вполголоса разговаривали её ребята. Дора шла по узкому коридору, как по тёмному тоннелю, в конце которого светилась седая грива её Карлуши, который нынче занимал серьёзный пост главного консультанта МУРа и сразу поняла: всё действительно серьёзно.

Матвей Карлович обнял Дору и погладил по голове.

– Сегодня у тебя будет много работы, дочка.

Потом закрыл ей глаза своей огромной тёплой ладонью, так они играли в детстве, и, постепенно открывая пальцы, спросил:

– Ну, что ты там видишь?

Дора уже многое повидала в МУРе – снимала на свой «Кодак» кровавую «бытовуху», кучи трупов после бандитских разборок, разные суициды… Она медленно отвела от лица руку своего гуру и, как завороженная, пошла в конец мастерской. Туда, где приколотый, как бабочка в фантастическом, жутком гербарии, висел человек, точнее, всё, что от него осталось.

Она механически снимала всё, что её просили следователи, попутно портреты Стаханова, Улановой, смятый и порванный наполовину эскиз плаката «Родина-Мать». Она шла, скользила по полу и не понимала, кровь это или краска и что так мерзко хрустит у неё под ногами. А, главное, кто висит там, в одном ряду с головами и шкурами вепрей и волков, со следами пыток на руках и гримасой невыразимой муки на лице. Она с трудом подавила в себе рвотный рефлекс, предметы и картины начали двоиться и расползаться в стороны, как тараканы.

«Сейчас грохнусь на пол, – подумала она, – вот позорище».

– Быстро со мной на кухню! – Матвей Карлович крепко обнял её за плечи и отвёл на кухню.

Её бил озноб, а в голове царил полный хаос. Матвей Карлович дал понюхать ей нашатыря, заварил крепкий чай и усадил напротив себя. Как хорошо, что Карлуша здесь. Она обняла его и сразу упокоилась, как когда-то в интернате. Тогда он приходил перед сном, садился на краешек кровати и рассказывал ей всякие невероятные, волшебные истории о дальних странах, злых и добрых волшебниках, о прекрасных принцах, которые приезжали за своими возлюбленными обязательно на белых крылатых скакунах и уносили их в заоблачные, счастливые дали.

На землю её вернул вопрос шефа.

– Очнулась, двоечница? Тогда вопрос первый. Кто мог поднять руку на придворного художника, который пьёт водку с членами Центрального Комитета и пишет портреты их жён, любовниц и детей?

Дора не услышала вопроса. В кухню то и дело забегали сотрудники, что-то докладывали Матвею Карловичу, каждую минуту звонил генерал из МУРа, и Карлуша отчитывался перед ним и когда, наконец, положил трубку, взял её голову в свои ещё сильные руки

– Ну, блаженная, сознавайся, что ещё померещилось?

Дора не знала, как точно сформулировать ответ…

– Я уверена, повторила она дважды, уверена, что я уже была здесь когда-то, – ясно и чётко ответила она. И так прямо посмотрела в глаза старого сыщика, что он понял: пришло время рассказать правду.

– Приезжай на выходные ко мне на дачу, там и поговорим, сейчас ты видишь, что здесь происходит. И вот ещё что. Сделай один комплект фотографий, – Матвей Карлович кивнул в сторону мастерской, – для меня, один раз порядок нарушить можно.

Дора только молча кивнула в ответ, взяла свою сумку с «Кодаком» и ещё раз прошлась по мастерской. Поснимала, так, на всякий случай, все подряд картины, кровавый от красок и крови пол – всю эту варварскую разруху, зачехлила аппаратуру и пошла к выходу. Огромные старинные часы проводили её курантами, пробили семь раз. 

 

Глава четвёртая 

Младший лейтенант Иван Сироткин стоял в кабинете Семёнова, вытянувшись во фрунт, и пожирал глазами генерала. Тот перебирал ворох газет, которыми был завален его стол: «Известия», «Комсомолка», «Учительская» и даже «Водный транспорт» сообщали: «Жестокое убийство будет раскрыто, сотрудники МУРа идут по следу преступников. Раскрытие этого преступления – дело чести Московского уголовного розыска!», прочёл вслух генерал.

– Молодец, лейтенант! – генерал энергично встал из-за стола и прошёлся по кабинету. – Нужно помочь коллегам, а, лейтенант? Слушай сюда. Завтра «бдительная» соседка стукнет в МУР на этих уголовничков, и доблестные оперативники найдут все эти цацки и картины из мастерской нашего художника и выполнят свой долг перед Родиной. Твоя задача быстро организовать прессу, усёк?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

– Свободен!

Лейтенант повернулся и, чеканя шаг, как на параде, вышел из кабинета.

– А форма ему пойдёт, – подумал генерал и с недоумением вспомнил кличку Сироткина – «Ботаник».

А в это самое время Борис Самуилович Крамер, который теперь занимал высокую должность заместителя начальника культуры Москвы, только что вернулся с расширенного заседания горкома партии. Обсуждался вопрос о проведении в Москве Всемирного фестиваля молодёжи и студентов, на котором он, Крамер, должен был отвечать за проведение концертных программ делегаций фестиваля.

Новый хозяин столицы вошёл в зал уже чем-то очень сильно расстроенный. Видимо, только что его накачали по телефону из Кремля. «Правильно сказал шеф, одни пидорасы», – подумал первый секретарь, осматривая незнакомые лица в зале. Они ему явно не понравились. Он метал громы и молнии, обещал разогнать и уволить «к чёртовой матери» всю эту культурную «шатию-братию». Из всего этого страстного диалога умный Борис Самуилович понял только одно – в случае «лажи» с концертными программами должность билетёра в Закарпатской филармонии или Магаданском народном театре будет для него большой удачей.

В семнадцать лет мать из Витебска отвезла Борю в Москву к старшей сестре, которая была замужем за известным советским писателем, лауреатом сталинской премии и, по словам матери, была «богатой». Квартира у них находилась в самом центре, на улице Горького. Имелись машина и дача.

На вокзале в Витебске в последний раз обнимал он своих друзей Абрашу и Якова. Они поклялись в вечной дружбе, и Боря уехал. Москва поразила его не столько своими масштабами, сколько бешеным ритмом жизни – все куда-то спешили, по проспектам неслись десятки автомобилей, автобусов и трамваев, а в метро и вовсе была какая-то своя, загадочная, подземная жизнь.

Как-то к вечеру он забрался на Воробьёвы горы. Боря стоял и смотрел вниз – туда, где в дымке тумана над Москвой-рекой зажигала вечерние огни Москва. Эти огоньки будто подмигивали ему, мол, давай, Боря, вперёд, не дрейфь! И он дал себе клятву, что покорит этот страшный и огромный город.

Тётя Иза преподавала в театральном техникуме, вела курс истории русского театра. По её совету Борис и начал готовиться к поступлению на театроведческий факультет. Он всю весну не вылезал из читальных заловбиблиотек, день и ночь штудировал нужные книги и блестяще сдал экзамены, без всякого «блата», после чего прочёл свою фамилию в списках зачисленных на первый курс студентов.

Боря учился легко и всё хватал на лету, а поскольку Собиновский переулок, где находился техникум, выходил прямо к ресторану «Прага» и кинотеатру «Художественный», стал там завсегдатаем и своим человеком. Благо, была повышенная стипендия, да и тётка не отказывала племяннику ни в чём.

Нужно сказать, что у Бори была потрясающая способность – умение располагать к себе людей и заводить нужные знакомства и связи. За годы учёбы он познакомился со многими директорами мебельных магазинов, ресторанов и кафе. И крепко задружил даже с одним известным врачом-гинекологом – Исааком Рафаилычем Заком, который был фанатом балета и за билеты вБольшой театр готов был выполнить любую его просьбу.

Именно к нему Боря отправлял любовниц своих знакомых директоров, их друзей и товарищей. Ему даже удалось проторить дорожку в святая святых – закрома знаменитого Елисеевского магазина.

Поначалу Борю удивляла странная манера общения тёти Изы и Григория Абрамовича – они обращались друг к другу только на «вы». Умный и тактичный Боря и эту нехитрую премудрость освоил быстро. Детей у них не было, и тётка души не чаяла в своём талантливом и обаятельном племяннике.

Перед самой войной, в октябре, в еврейский Новый год, она повела его в синагогу, где и явилось ему чудо в лице Абраши Лифшица, который пришёл сюда тоже в первый раз. Пока они удивлялись, обнимались и хлопали друг друга по всем местам, началась служба, и они с изумлением увидели, как главному раввину Шлиферу прислуживает не кто иной, как Яшка Мойсе. Это было невероятно, но было именно так. Ах! Какой это был счастливый вечер для старых друзей.

Боря потащил их в «Прагу», стол ломился от разнообразных закусок и напитков, там они просидели почти до утра и, мало что соображая, прощаясь, клялись друг другу в вечной дружбе. Потом расстались, почти уже навсегда. Дальше случилась война. Боря и здесь проявил себя во всём блеске – организовывал концертные бригады для фронта, госпиталей и даже сам несколько раз побывал на передовой, за что и получил медаль – настоящую фронтовую награду, чем очень гордился.

После Победы Боря Крамер, не особенно напрягаясь, получил должность администратора в Колонном зале дома Союзов, а затем и главного администратора. И, отличившись на этом хлопотном административном поприще, был замечен высоким начальством и переведён в городской отдел культуры.

Ещё до войны похоронили они с тётей Григория Абрамовича, который был значительно старше своей жены. После этого тётка сильно сдала, серьёзно болело сердце, но окончания войны дождалась, и, предчувствуя скорый конец, прописала племянника в своей квартире на улице Горького, да и дачу записала тоже на него. С тем и упокоилась. С тех пор Боря и поселился на даче покойной тётушки. Туда привёз он и спрятал на антресолях Абрашин Талмуд и тут же забыл о нём.

Со старожилами посёлка Боря дружил давно и знал поимённо всех, вот только с ближним соседом, через общий забор, Владимиром Ивановичем, отношения никак не складывались. Впрочем, они знали друг друга в лицо, при редких и случайных встречах вежливо и холодно здоровались и расходились по своим дачам.

Многие, ох, многие завидовали Борису Самуиловичу! И когда кто-то из сослуживцев говорил: «Ох, и везёт же тебе, Боря», – тот неизменно отвечал одно и тоже: «Везёт тем, кто везёт!»

Ещё никогда в жизни Борису Самуиловичу не приходилось тащить на себе такой воз ответственности. В списках, которые лежали перед ним, значилась сто тридцать одна зарубежная делегация, и всем нужно было где-то выступать. «Понятно, – думал он, – соцстраны получают лучшие площадки, записывал он на огромной доске в кабинете, разделённой на сто тридцать один квадрат, – Колонный зал, филармония, Большой зал консерватории и Красная площадь».

Куда девать остальную, по выражению первого секретаря, «шпану» – делегации США, Германии, Англии и Франции, он не знал. Это были идеологические враги, не говоря уже о делегации Израиля, численностью в двести человек. В списке она занимала почётное сто двадцать девятое место, за ней была только Нигерия и Берег Слоновой Кости.

От всего этого у Бори Крамера «ехала крыша». Он засыпал прямо на работе. Во сне ему казалось, что он исчез, растворился и бежал из этого ада. Но когда открывал глаза и видел перед собой доску с квадратами, понимал, что этот крест он должен нести до конца, а силенок и нервов уже не хватало.

«Пошли они все к Бениной маме!» – подумал Боря, – здоровье дороже. Достал записную книжку и нашёл две заветные страницы с телефонами: «Наташа… Женя… Екатерина Павловна…» – шептали губы имена его многочисленных подруг. Затем, немного подумав, вздохнул и сознался себе, что сегодня он не боец. «Поеду на дачу и напьюсь, как свинья». Дома открыл импортную бутылку виски, выпил полный стакан, закусил по привычке солёным огурчиком, подумал: «А наш самогон лучше!» – и завалился спать.

Это был один из тех июньских воскресных дней, что в Подмосковье, даже летом, случаются не часто. Ощущение абсолютного покоя, тишины, которая нарушается только гудками и перестуком колёс редких электричек, голубое небо без единого облачка, и солнце, которое светит только для тебя одного, создаёт у дачника, окончательно замученного городской жизнью и работой, иллюзию неземного блаженства, полного покоя и счастья.

Вот в таком настроении и проснулся Борис Самуилович Крамер. Думать о работе он запретил себе ещё вчера, позавтракал, вышел на крыльцо и удивился тишине в посёлке.

– А не пойти ли вам, Борис Самуилович, в лес, подышать, знаете ли, здоровым хвойным воздухом? – спросил он себя и тут же радостно ответил

– Легко!

Боря точно не знал, какие грибы должны произрастать в эту июньскую пору, но пакет на всякий случай прихватил. Сосновый лес начинался сразу за его калиткой и через пять минут Боря уже азартно собирал в пакет всё, что попадалось по дороге. Удивлялся бесчисленным тропинкам, которые пересекали друг друга, сплетались в причудливую вязь и снова разбегались в разные стороны.

Когда он увидел огромную красную шляпку гриба, усыпанную белыми точками, нагнулся и подумал: «Если пожарить с картошечкой и лучком…» – Боря успел услышать только треск ломающихся веток, что-то огромное пролетело над ним и опрокинуло его навзничь. Лёжа на спине, он увидел совсем близко от своего лица оскалившуюся волчью пасть и пронзительно-голубые глаза зверя.

– Ко мне, Лорд! Фу!

Из кустов вышел сосед с лукошком в руке, и Боря вспомнил, что именно этот пёс носится по участку справа от его дачи и наводит ужас на поселковых мальчишек. Лорд послушно подошёл и уселся у ног хозяина.

– Извините, Лордушка у меня по природе своей охотник.

– Ничего страшного! – Боря поднялся с земли, отряхнул колени и представился: – Борис Самуилович Крамер,

– Владимир Иванович, – прозвучало в ответ.

– А что это у вас в руках? – Семёнов подошёл и взял у Бори из рук чудо-гриб. – Это мухомор. В Сибири, на заимках, его варят сутки, получается чудный наркотический отвар, который охотники пьют при болезнях, или когда зверь порвёт. А если его пожарить, да ещё с картошечкой и лучком, – генерал хитро посмотрел на Крамера, – то скорая приехать не успеет. Мой вам совет, – он вывалил из Бориного пакета всё на траву, – покупайте на рынке шампиньоны – дольше проживёте, – и взял Лорда за ошейник.

Они ещё часа два ходили по лесу, и Семёнов показывал Крамеру «правильные» грибы, рассказывал, как нужно солить грузди и мариновать волнухи. Боря даже подружился с Лордом, который, с позволения хозяина, «дал ему лапу». Он рассказывал соседу свежие анекдоты, сплетни об известных актёрах, жаловался на воз работы по фестивалю.

– А вы, знаток, Владимир Иванович, – наверное, по профессии ближе к земле? Сознайтесь!

Семёнов от души рассмеялся

– Вы удивительно проницательны, мой молодой друг! Мы выкорчёвываем поганки из нашей земли, но хорошие грибы не трогаем, а наоборот, всячески их культивируем.

– Нормальный мужик оказался, наверное, профессор, в агропроме каком-нибудь заправляет, – думал Боря.

– Интересный тип, – думал генерал, – болтун, но вполне себе симпатичный сосед, хоть и еврей.

На том и расстались. И каждый вошёл в свою калитку…

Их разделял высокий непроницаемый забор. И если Боря Крамер – счастливчик и разгильдяй по жизни, даже не подозревал, чем закончится эта лекция о грибах, то вы-то, Владимир Иванович, генерал! Где была ваша знаменитая интуиция?! (Эх, Семёнов, Семёнов!).

 

 

 

После телефонного разговора с Адамом Фейга Ройтблат не находила себе места.

– Жизнь пролетает так быстро, сгорает, как порох, почему же так медленно тянется время? – думала Фейга по дороге в храм. Она помолилась за Адама и ещё долго сидела в храме, смотрела на свечи и думала о том, что время здесь, в храме, не существует вовсе. Здесь правит вечность. Она даже как будто заснула на какое-то время и проснулась от прикосновения чьей-то тёплой руки.

– Сестра Фейга, простите, что нарушила ваш сон, но я вас везде искала.

Они вышли на улицу, было заметно, что Симона очень волнуется.

– Только что звонил Адам, он прилетел из Берлина, сказал, что всё хорошо, и по его тону я поняла, что у него есть новости для вас.

Они одновременно перекрестились на храм.

– Дай Бог!

Фейга поблагодарила Симону, поцеловала её и пошла к себе, потом обернулась и долго смотрела ей вслед. Она вспомнила, как Адам под большим секретом рассказал ей удивительную историю жизни своей любимой тётушки.

Оказывается, до Первой мировой войны она работала в кабаре и кафешантанах Парижа, Берлина и Лондона – была ведущей танцовщицей и, разумеется, легкомысленной красоткой, до тех пор, пока не встретила и не полюбила молодого французского лейтенанта. Она любила его больше жизни, а потом началась война, и он ушёл на фронт. Она ждала его много лет, искала после войны и, наконец, нашла… его могилу. С тех пор она здесь, в монастыре.

«Удивительная судьба», – думала Фейга, подходя к дому. Она включила свою любимую настольную лампу с зелёным абажуром, взяла будильник и поставила его перед собой. Это был настоящий советский будильник с двумя стальными колокольчиками на макушке и гордой надписью на белом циферблате – «Ракета». Она купила его у старьёвщика на рынке в Хайфе, тот упорно торговался, заводил его и давал Фейге послушать трели звонка и, всё-таки, уговорил её купить этот «привет с далёкой Родины», так он выразился.

Фейга ходила по комнате, курила одну за другой сигареты и не сводила глаз со стрелок часов. До утра было ещё далеко, и время остановилось, словно кто-то заколдовал этот проклятый будильник. Она даже взяла и поднесла его к уху – внутри «Ракеты» что-то ритмично тикало. Она вспомнила, что точно также, нестерпимо медленно, плавилось время в камере Нерчинского централа.

Фейга устала, села за стол, положила голову на руки прямо напротив «чёртова» будильника, и не заметила, как подкрался сон. В этом забытьи она видела родные лица Натали, Дмитрия, Абраши, Екатерины…Ей было нестерпимо больно, и она горько плакала во сне, оплакивая не только ушедших от неё навсегда любимых людей, но и свою изувеченную, проклятую Богом, судьбу.

Разбудил её, как всегда, колокол на Главном храме. Она до последнего цеплялась за этот сон, не хотела расставаться с любимыми лицами, но колокол настойчиво говорил: «Пора. У тебя сегодня важный день». Фейга подняла голову и долго не могла вспомнить, почему она уснула здесь, за столом, и отчего скатерть под её руками мокрая. Умылась, поставила на плиту чайник и посмотрела на будильник – он весело и исправно отмерял оставшиеся ей дни. И где-то глубоко в подсознании отчётливо прозвучало одно слово – Адам.

Ровно в девять утра Адам был в кабинете генерала Ицхака Хареля, директора Ведомства и докладывал ему о результатах своего очередного вояжа в Берлин.

– Загрузили всё, согласно договора: четыреста ящиков со снарядами и патронами, аккумуляторы и запчасти к самоходкам и танкам, новые американские пулемёты системы «Браунинг», пистолеты-пулемёты «Томпсон», – одним словом, союзники свои обещания выполняют.

– Хорошо, – одобрительно кивнул Харель и посмотрел на внушительный рюкзак у ног Адама. Адам рассмеялся

– Сейчас продемонстрирую, – и пока надевал на себя диковинную амуницию, поведал генералу следующее.

В Потсдам – советский сектор – он проехал на машине «Красного Креста», нашёл-таки киностудию ДЕФА и поговорил с Абрамом Лифшицем, просьбу Фейги Ройтблат он выполнил. Рядом был советский склад, видимо, со всякой солдатской амуницией. Какой-то очень нетрезвый старшина попросил закурить, и Адам угостил его сигаретой «Мальборо», которые ему, в свою очередь, презентовали американцы, загружавшие транспортник.

Короче говоря, за два блока «Мальборо» тот всучил Адаму бронежилет. «С пятидесяти метров девятимиллиметровая пуля его не берёт, – убеждал с гордостью пьяный в дугу старшина, – последняя разработка!».

– Вот я и подумал, пусть наши спецы посмотрят и если всё, что он говорил – правда, нашим парням эти штуки очень бы пригодились.

Адам уже облачился в бронежилет и демонстрировал его перед Харелем, будто на показе мод. Они весело посмеялись, Харель встал из-за стола, подошёл и обнял Адама.

– Ты молодец, сынок!

Так он называл его только тогда, когда они оставались одни.

– Спасибо, отец.

В душе Адам очень гордился доверием генерала. Харель сел за стол и, видимо, уже не в первый раз читал какую-то бумагу.

– У меня плохая новость для твоей «тёти» Фейги. Из МИДа пришла бумага – они требуют её депортации в СССР. Русский посол даже напомнил о том, что именно СССР «продавил» в ООН решение о создании нашего государства. Припомнили нам и о поставках оружия через чехословацкий канал, одним словом, всё очень серьёзно. Что-то здесь не так, сынок, и хочу я понять, где собака зарыта, понимаешь меня? Так что давай, привози госпожу Ройтблат ко мне, будем разбираться.

– Хорошо, отец, будет исполнено.

Когда Адам уже подошёл к дверям, то услышал за спиной весёлый смех Хареля. Он удивлённо обернулся.

– Адам, жилетик-то сними! И занеси его нашим технарям, пусть разбираются.

– Есть, будет сделано, генерал Харель.

И, сильно озадаченный известием о Фейге, Адам, вышел из кабинета.

Фейга восприняла сообщение Адама о депортации спокойно. Она давно ждала чего-то подобного, долгий рай в этой тихой обители когда-то должен был закончиться. Она собрала свой старенький ридикюль, уложила в него немногие личные и дорогие ей вещи и тепло попрощалась с матушкой Симоной. Фейга знала, что сюда она больше не вернётся.

По дороге Адам рассказал о том, как он нашёл Абрама Лифшица, как тот плакал над её запиской. Он оставил свой Талмуд с плёнкой Натали, а она должна была передать его Якову Мойсе, помощнику главного раввина в синагоге. Вот записка для Якова Мойсе. Фейга прочла её и отдала обратно Адаму.

– На словах он просил прощения у вас и просил передать, что вы, тётя Фейга, его единственная настоящая любовь в жизни. После того интервью ему опасно было оставаться в советском секторе, и я предложил вывести его к американцам, но он отказался. Сказал, что тяжело больна жена, и он не может оставить её одну.

Фейга тяжело вздохнула

– Зря Абраша не уехал, боюсь, они его и там достанут. Ах, Адамчик! Ну почему так всё несправедливо в этой жизни? Я любила совсем другого человека, а Абраша был мне как брат.

– Так бывает, тётя Фейга.

Они ехали уже по Тель-Авиву, в котором Фейга никогда не была.

– Что это за улица, Адам?

– Бульвар Шауль-Ха-Мелех, мы почти приехали.

Адам припарковал машину у какого-то огромного безликого здания.

– Прежде, чем мы войдём туда, я хотел бы вам кое-что сказать. Во-первых, там я на службе и буду называть вас госпожа Ройтблат, так у нас положено. Все разговоры внутри Ведомства записываются, и на беседе у Хареля будет работать стенографистка. Вас примет сам Ицхак Харель, генерал, директор Ведомства.

Теперь несколько слов о том, кто такой Харель. В семнадцать лет в буханке хлеба он пронёс пистолет через английские посты и вступил в подпольный отряд сопротивления Хагана. Потом он попал в плен к арабам. Его пытали раскалённым железом, переломали все кости, вырвали ногти и три года держали в наручниках в выгребной яме, куда ежедневно сливали помои и испражнения. Он не сломался, всё выдержал, никого не выдал и однажды бежал. Он один из отцов нашего Ведомства, и все сотрудники гордятся своим директором, у него непререкаемый авторитет. Мои родители работали у него, они были близкими друзьями. Когда в одной из операций они погибли, Харель стал для меня вторым отцом, а тётя Симона – матерью. Я хочу, чтобы вы это всё знали перед встречей с генералом.

Они молча закурили.

«Как похожи наши судьбы», – думала Фейга. Адам улыбнулся своей неотразимой улыбкой,

– Не бойтесь, Харель не просто умница, он гений и что-нибудь придумает, я уверен! Ну, что, госпожа Ройтблат, вперёд!

Через огромные стальные ворота они въехали во двор и нырнули в чёрную дыру бесконечного тоннеля, который вёл куда-то вниз.

 

Это всё, что нам известно достоверно. Безликое огромное здание Ведомства умеет хранить свои тайны. Поначалу о нём ничего не было известно, но после того, как Харель привёз из Аргентины главного военного преступника, садиста и убийцу Адольфа Эйхмана, о Ведомстве заговорили во всём мире.

А когда палестинские террористы расстреляли на Олимпиаде в Мюнхене израильскую спортивную делегацию, были уничтожены все до единого виновники этой трагедии. Даже на Лубянке к ним стали относиться серьёзно, например, генерала Семёнова вежливо попросили сделать закрытый доклад на эту тему для избранных членов ЦК КПСС.

Но вернёмся к Фейге Ройтблат и её встрече с Ицхаком Харелем. Сегодня доподлинно известно следующее. Фейга коротко, внятно и сухо, в форме доклада, поведала ему о своей непростой биографии. Рассказала, что в 1906 году она была приговорена к смертной казни через повешение, которую заменили потом на пожизненное заключение. Отбыла в Нерчинской тюрьме одиннадцать лет, четыре месяца и пять дней, упомянула о Натали, которую она родила от родного брата вождя мирового пролетариата и, наконец, рассказала о самом главном.

О том времени, когда её звали Фани Каплан, и покушении на Ленина, в которого она, конечно же, не стреляла, о своей дальнейшей работе на ВЧК и МГБ. Как вспоминал много лет спустя Адам, даже прагматичного и холодного, как сталь клинка, генерала Хареля этот рассказ привёл в изумление. Что уж тут говорить о самом Адаме – он был просто в шоке.

«Тётя Фейга» оказалась на поверку знаменитой на весь мир террористкой Фани Каплан! Это известие было не для слабонервных. Фейга рассказала о плёнке с этого «мероприятия», из-за которой была убита её дочь, об Абраше, к которому летал Адам и, конечно, о том, кто на самом деле был заказчиком и кто стрелял в Ленина. Ицхак всё понял сразу, интуицией его Бог не обидел.

Их многое роднило – вечные потёртости от кандалов на запястьях и невероятные, порой фантастические переплетения судеб. Харель решил не отдавать Фейгу КГБ, тем более, что после захвата египетских территорий армией Израиля, отношения с СССР были непростыми. В МИД он отправил служебную записку о том, что Фейга Ройтблат находится на территории Израиля в качестве паломницы, а по законам страны, если паломники не совершают преступлений и других противоправных действий на этой территории, они неприкосновенны.

Так он хотел выиграть время. А потом случилось событие, о котором ещё долго рассказывали дети и даже внуки нынешних сотрудников. Вслух об этом не говорил никто, но про «нечистую силу» в этих стенах вспоминали часто. То ли потому, что здание это стояло на месте захоронения древнего иудейского пророка, а скорее всего, в силу того, что народ начал складывать о Ведомстве мифы и легенды.

Всё дело было в подземном гараже, который при строительстве расположили метров на триста ниже основного здания. Даже среди сотрудников его называли не иначе, как «преисподняя». В народе поговаривали о том, что именно в эту «преисподнюю» и ведут древние туннели, устроенные ещё царём Соломоном. Будто бы здесь хоронили мучеников, убиенных Пилатом за веру.

Иногда, конечно, слышались из гаража странные звуки, но там ещё и ремонтировали служебные машины. Одним словом, здание это было непростое. Данный, конкретный слух возник из ничего. Видимо, проник он в святая святых то ли через непомерно толстые стены, которые могли выдержать залп гаубиц среднего калибра, а быть может, через воздуховоды или электрические провода, но, скорее всего, через кабели особо засекреченной служебной связи.

Слух о том, что известная некогда террористка Фани Каплан, стрелявшая в Ленина и сгоревшая сорок лет назад в бочке с бензином, сидит и распивает кофе в комнате приёмов для особо почётных гостей Ведомства, вызвал у сотрудников этого заведения настоящий фурор.

Да!! Это нужно было видеть! Как под разными предлогами в комнату то и дело заглядывали молодые и не очень сотрудники и спрашивали о какой-то ерунде стенографистку, с которой Фейга пила кофе. Это было почти шествие, как будто в контору привезли портрет «Джоконды» и выставили на всеобщее обозрение. Конец этой служебной вакханалии положил генерал Харель, который зашёл попрощаться с Фейгой.

– Ни о чём не беспокойтесь, Адам введёт вас в курс дела. Думаю, всё будет хорошо. На прощание хочу рассказать вам одну занятную историю из моего детства.

И он рассказал ей, как однажды ещё мальчишкой играл во дворе и в открытое окно видел, как отец, размахивая газетой, бегал по комнате и кричал в открытое окно на всю слободку: «Если в России кого-то убивают, то обязательно это еврей! А если кого-то судят за убийство, то это тоже еврей!! Будь проклята эта страна!!!». И яростно рвал газету в клочья. Ицхак тогда уже хорошо читал, он собрал клочки отцовской газеты и прочёл всего одно слово – Каплан.

– Вот с тех пор, госпожа Ройтблат, мы с вами и знакомы.

И откланялся. Генерал умел быть элегантным, когда этого требовали обстоятельства.

Уже в машине Адам рассказал ей о том, что на совещании обсуждался вопрос о составе израильской делегации на Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москве.

– Я тоже еду и попробую что-нибудь выяснить о Доре. Шеф звонил в наше посольство в Москве, и мы нашли вашего Якова Мойсе. Оказывается, он с 1948 года живёт в Иерусалиме и ребята из нашего отделения говорят, что он… как бы это сказать, в общем, ходит по городу с какой-то хреновиной, проповедует и несёт всякую чушь.

– Городской сумасшедший – так это называлось в России, – сказала Фейга.

– Завтра едем в Иерусалим и попробуем на вкус вашего Якова Мойсе, узнаем, что это за фрукт. А через неделю наша делегация морем отбывает в Москву.

Фейга достала фотографии Натали, буклет с выставки Сергея Абросимова с портретом «Незнакомки» и отдала всё это Адаму.

– По приказу Хареля, я должен вас охранять и остаюсь с вами, Фейга! Сегодня он впервые обратился к ней так, как называл её много лет. Фейга улыбнулась, подошла и поцеловала его, тоже, как обычно.

– Я благодарна тебе, Адамчик.

Ночью, когда Фейга уснула, Адам опустил все жалюзи, ещё раз проверил замки на входной двери, заварил крепкий кофе, достал из заплечной кобуры пистолет и положил его перед собой, спать сегодня ночью ему не полагалось. Он достал буклет с портретом «Незнакомки» и долго всматривался в него… Дора, как мне тебя найти?

 

Глава вторая

Москва 

«Следующая станция Лесной городок», – прохрипел в полупустом вагоне неразборчивый голос из динамика. Дора ещё пару минут смотрела в окошко, потом поднялась, достала с полки свою спортивную сумку и пошла в тамбур. За ней потянулась ещё парочка пенсионеров с вёдрами, из которых торчали пучки неизвестной ей рассады.

С лязгом и скрипом электричка остановилась, и несколько человек вышли на бетонный перрон Лесного городка. Дорогу к даче Матвея Карловича она могла бы отыскать даже с завязанными глазами. Её детские и юношеские годы, все летние каникулы прошли здесь, под неусыпным оком «Папы Карло», так между собой «за глаза» звали сотрудники отдела старика. Дора, в отличие от них, называла его ласково «Карлуша».

Сейчас она шла через лес только ей известными тропинками и думала о том, что, фактически, Карлуша и был всей её семьёй. «О чём он хочет поговорить со мной?» – думала она. Вспомнила зверское убийство Абросимова и нервно передёрнула плечами. Она так до конца и не смогла привыкнуть к виду крови и трупов, хотя старалось этого не показывать.

Дора остановилась у свежевыкрашенной в ярко-зелёный цвет калитки и жалобно, копируя вагонных попрошаек, запричитала тоненьким детским голоском: «Дядечка, пустите на постой сироту, очень кушать хочется! Ну, дядечка, подайте Христа ради!».

Из-за кустов смородины появился её любимый Карлуша в резиновых сапогах и неизменном полувоенном френче. Он шёл к ней, радостно улыбаясь, и у Доры защемило сердце, она любила его, как родного отца. Они расцеловались и пошли в дом.

– Сейчас, дочка, я тебе кое-что покажу.

Это был обычный ритуал, Матвей Карлович очень гордился своим садом, где у него росло буквально всё, даже виноград, который не успевал созревать до снега. Дора ходила за Карлушей по участку, ахала и восторгалась новыми кустами малины, удивительно плодоносящей чёрной смородиной, из которой получалась первоклассная настойка.

– А теперь доча, смотри.

В гараж, где стоял волшебный «Опель-капитан», можно было пройти прямо из дома. Шмидт купил его ещё до войны, ездил мало, в основном всё время ремонтировал, красил и бесконечно что-то менял. Ухитрился даже «вогнать» в него мощный движок от мерседеса.

– Смотри, какие зеркала я нашёл на Тишинке, новые, точно от такой же модели!

«Слава Богу, он хоть не сидит без дела», – подумала Дора.

В доме было тепло и уютно, она скинула свою куртку, сняла модные китайские кеды, надела свои с детства любимые войлочные «пимы» и принялась разгружать сумку. Это был спецпаёк, который она каждый месяц получала в МУРе. Колбаса, печень трески, икра, свежая печень и, наконец, настоящая тарань, она аж светилась и плакала, такой была свежей.

– Это тебе, Карлуша, от нашего дружного коллектива, к пивку.

На стол накрыли быстро, и Матвей Карлович, кряхтя, полез в свою заветную тумбочку, которую он гордо именовал баром. Настойка у него была действительно волшебной – тепло разливалось по всему телу и слегка туманило голову. Матвей Карлович знал, чего от него ждёт Дора, налил ещё в гранёные стаканчики наливки и, наконец, решился.

– Я хотел рассказать тебе о твоей семье, точнее, о матери, потому что об отце мне ничего не известно. Я видел твоё лицо, вещунья, там, в мастерской, видел, как ты ходила и пыталась вспомнить что-то. И сделала бы это рано или поздно и без меня. Ты родилась и жила в этом доме когда-то, ваша квартира была прямо под мастерской. Твоя мама – Натали Дюпре – работала у Абросимова натурщицей, времена были голодные, а кормить тебя было нечем. Она была потрясающей красавицей и очень тебя любила.

Моя бригада приехала на место происшествия рано утром, слава Богу, ты была в круглосуточном интернате. Её труп лежал прямо под окном, а в квартире кто-то очень профессионально провёл обыск, даже полы были вскрыты. Короче говоря, среди вещдоков был шприц, я его утаил, не внёс в протокол осмотра. Потом ребята из нашей лаборатории сделали анализ. Точно было ясно только одно, в составе был сильный наркотик. Теперь я знаю – это была «сыворотка правды», изобретение конторы, они допрашивали Натали и явно что-то искали. Я знаю ещё несколько похожих случаев, когда работала контора, и те, кого допрашивали, почему-то выбрасывались из окна.

Дора сидела напротив Карлуши в каком-то оцепенении, не могла даже заставить себя вытащить сигарету из пачки. Руки, как и всё тело, не слушались. Цвет лица Доры ничем не отличался от белой свежевыкрашенной стены за её спиной. Матвей Карлович понял, что должен остановиться.

– Где её похоронили? – ровным бесцветным голосом спросила Дора.

– Это знают только в конторе, но тебе туда соваться нельзя. Тогда ночью я забрал тебя из интерната и увёз в Малоярославец, подальше от этих ребят из конторы. Моя сестра тогда работала в маленьком приюте, я оставил тебя у неё и записал на свою фамилию. Потом, уже после войны, перевёз тебя в наш специнтернат МУРа, где воспитывались дети наших погибших сотрудников. Так ты и стала Дорой Шмитд.

Карлуша налил в гранёные стаканчики.

– Раз такое дело, давай помянём твою маму.

Не чокаясь, выпили.

– Когда я пришла в этот дом и поднималась на четвёртый этаж, – медленно заговорила Дора, – вдруг вспомнила и эту лестницу, стены, даже музыка у соседей звучала та же. Вспомнила подвал дяди Абраши, где он сушил и проявлял свои плёнки.

Сейчас она явственно увидела этот тёмный подвал, где горела только красная лампа, словно это была волшебная пещера Аладдина. Видела, как Абраша опускал в ванночки белые квадраты бумаги, потом шептал заклинания на непонятном гортанном языке, и о чудо! На белых листочках начинали проявляться изображения людей.

Это врезалось в её память на всю жизнь.

– Смотри, какая цепочка получается, – продолжил Матвей Карлович, – сгинул Абрам, убита твоя мать и, наконец, Абросимов. Давай подумаем, что заставляет их идти по трупам. Получается, что ты теперь последний носитель некоей информации, хоть и была тогда совсем ребёнком.

У Доры вдруг резко заболела голова. Матвей Карлович встал, обнял её за плечи

– Иди спать, вещунья, твоя комната готова, а утро вечера мудренее, завтра всё обсудим.

Дора рухнула на железную солдатскую кровать, на которой спала ещё с детства, раздеться не могла – не было сил. Прислонила руки к горячей стене, это была обратная сторона камина, и заплакала. Боль постепенно уходила, будто камин забирал эту боль и её слёзы себе, и, уже засыпающей, казалось ей, что это мать прижимает её к своему горячему телу.

Через час заглянул Матвей Карлович, стащил с её ног «пимы», заботливо накрыл пледом и поцеловал в лоб. Спать не хотелось, теперь у него со сном были проблемы. Матвей Карлович заварил покрепче свой любимый чай в старинном фаянсовом чайнике и вспомнил, как он навестил Дору в первый раз, в тихом приюте у сестры, через три месяца после гибели её матери.

– Сегодня приедет твой папа, – сказала воспитательница Паша. И когда Матвей Карлович вошёл и взял её на руки, она на ухо ему прошептала:

– Я знаю, ты не мой папа, но ты хороший, и я тебя люблю.

А когда он, уже ночью, уложил её спать и рассказал все сказки, которые застряли у него в памяти с детства, Паша знаками вызвала его в коридор и, смущаясь, сообщила:

– Она у вас вещунья. У нас тут во дворе сосна вековая стояла, огромная. Третьего дня Дорочка ваша вышла и вдруг говорит:

– Тётя Паша, сегодня она упадёт.

И пальчиком показывает на сосну.

– Да что ты, милая, – отвечаю, – она здесь уже лет двести, как стоит, и ничего. Бури всякие, ураганы, даже Наполеона пережила и ещё сто лет стоять будет.

А она упрямо:

– Нет, тётечка, не будет, – сегодня и упадёт.

Тогда и вспомнил Матвей Карлович распиленный на куски гигантский ствол во дворе приюта.

– Дык, хорошо ветер был не в нашу сторону, а так бы всех и похоронила эта сосна, – продолжала Паша, – нам теперь этих дров на всю зиму хватит.

 

Ночью Дора спала мёртвым сном без обычных странных видений, и уже утром, когда из кухни Карлуши вкусно потянуло жареной на шкварках яичницей, она снова отчётливо вспомнила Абрашин подвал. Увидела плёнки, которые сушились под потолком и свисали оттуда, как змеи, горы жестяных банок, кучи фотографий и вдруг ясно и чётко поняла, что столько лет ищут эти люди.

Скрипнула дверь, заглянул Карлуша.

– Ну, как спала?

– Хорошо, – улыбнулась Дора.

За завтраком обсуждали дела в отделе, болтали о разном, пока Матвей Карлович, смущённо не спросил:

– Как у тебя дела с Глебом?

– А никак, – легко ответила Дора, – послала я его далеко-далеко. Прошла любовь, устала я от неё, да и он измучился, ну скажи, Карлуша, кому это всё нужно?

– Тебе решать, ты у меня уже большая девочка. Ну, а что надумала по Абросимову, не томи, вижу, как глаза-то блестят.

– Думаю, они ищут что-то из фото или плёнок Абраши, наверное, попал кто-то в его объектив, случайно или нет, не знаю. Но знаю точно, это так, я уверена.

– А я, пока ты спала, газетки почитывал, вот взгляни – там, где красным карандашом помечено, Ну, очень интересно!

– «Злодейское убийство знаменитого художника… МУР идёт по следу…» И что? Обычная сводка происшествий…

– На дату выпуска посмотри…

– Да, в день убийства?

– О, Господи! – вскочил со стула Карлуша, – мы были на месте уже в пять утра, правильно? Убийство произошло часа за три да нашего прихода, так?

– Не понимаю, – Дора удивлённо смотрела на Карлушу.

– Газеты, доча, начинают набирать в два часа ночи, а то и пораньше. Это значит, что после разгрома в мастерской они побежали и дали это сообщение, так, что ли?! А сейчас всё повесили на этих мелких уголовников, это что, по-твоему, пресс-секретарь братвы давал объяву в газету «МУР идёт по следу», когда МУРа там ещё и в помине не было? Приёмчик не новый, но основательно забытый, я такие фокусы ещё в Охранном отделении видел. Так-то!

– Значит, контора?

– Конечно, договорились с бандитами, те сдали им парочку своих шестёрок, и все дела. Ладно, фотографии принесла?

Дора достала из сумки тяжёлый конверт с фотографиями и отдала их Карлуше.

– Ничего интересного, для нас, по крайней мере, нет.

Матвей Карлович водрузил на нос свои старые очки, быстро и сноровисто просмотрел фотографии, одну, с подписью «Незнакомка», отложил в сторону. Тяжело вздохнул и протянул ей отложенное фото. Дора недоумённо посмотрела сначала на фото, потом на Карлушу

– Ну, и что?

– Господи!! – Карлуша в сердцах топнул ногой и нервно вскочил из-за стола. – Да ты в зеркало-то на себя посмотри! А потом на это отражение в воде! Одно лицо!!! Бери, доча, отпуск и мотай из Москвы куда-нибудь подальше – в Кисловодск или Ялту, а там фестиваль начнётся, им не до тебя будет, как-нибудь всё и рассосётся.

Прощаться с Карлушей Доре категорически не хотелось, но служба есть служба. Матвей Карлович хотел проводить её до станции, и было закинул её рюкзак за плечи, пока она не пропищала: «Дядечка, прокатите меня на тракторе», – это означало только одно: за руль его любимого «Опель-капитана» сядет сама Дора. Карлуша обречённо открыл ближние ворота в лес, сел рядом, и сказал, ни на что не надеясь: «Ты уж поосторожней, как-нибудь…» А сам подумал: «Первое дерево наше!». Но Дора цепко держала руль и уверенно летела по просеке, пока не выехала на просёлок, который шёл вдоль железной дороги, по которой шастали не только редкие электрички, но даже и пассажирские поезда дальнего следования.

На прощание они расцеловались, не зная, разумеется, что их ждёт дальше, и когда Дора перебежала через железнодорожные пути и села в электричку, идущую в Москву, старого сыщика вдруг охватило нехорошее предчувствие.

 

 

Глава третья

Израиль. Иерусалим 

Фейга и Адам приехали в Иерусалим к вечеру, когда изнуряющая жара почти спала, но всё равно солнце ещё палило нещадно. Адам заехал к своим ребятам в отделение Ведомства и кое-что уточнил у них по поводу Якова Мойсе. Потом они долго пили очень вкусный кофе у палестинца, приятеля Адама, и пешком, через рынок, который Фейга про себя назвала «слоёный пирог», спустились к Стене плача.

С обрыва Адам показал ей, где примерно должен находиться дом Якова Мойсе.

– Видите, за стеной кладбище древних пророков, на горе, чуть правее – та самая оливковая роща, а левее, на горке дома, где-то там и живёт ваш волшебный Мойсе.

Пока они шли назад к машине через израильские и палестинские посты, Фейга всё допытывалась у Адама: «А ослик всё там, в роще, стоит и ждёт прихода нового Спасителя, да? А кто его кормит?». Адам долго смеялся: «Когда-то по легенде это так и было, сейчас это делается для туристов и паломников».

В местном филиале своей конторы Адаму рассказали, что в городе Яков Мойсе – звезда, то есть человек, на которого приходят посмотреть, разумеется, за деньги. Налоги он платит исправно, и у властей к нему претензий нет.

Когда Фейга и Адам нашли нужный дом, во дворе уже собралось немало людей, среди которых Адам с удивлением увидел и арабов. Вместо скамеек прямо на камни были брошены циновки, сидя на которых, зрители, по-видимому, и должны были смотреть это представление. Все ждали вечерней молитвы, и только потом занимали места в этом странном, наверное, единственном в своём роде, театре. От жары спасали древние оливы, которых Фейга во дворе насчитала семь.

Только после захода солнца должно было начаться главное действо. Народу уже набилось изрядно, Фейга слышала обрывки негромких разговоров: «Эту лачугу фанаты-хасиды поджигали уже несколько раз, а шар со зверюшкой били каменьями и молотками, так дом неисповедимым образом оставался цел, а на шаре этом даже царапины не осталось…». Люди шушукались, некоторые яростно спорили, но всё закончилось с выходом главного актёра – Якова Мойсе. Он был почему-то в чалме и длинном арабском шёлковом халате. В руках, действительно, был стеклянный шар, внутри которого бегала довольно шустрая зверюшка.

Яша возгласил: «Вот оно, главное чудо Моисея!». И задумчиво посмотрел в небо, будто там находился главный дирижёр этого представления. «Предание гласит! – голос Яши от фразы к фразе набирал силу и обертоны. – После всех чудес на горе Синай, после куста Неопалимого и разговора с Богом, почувствовал Моисей в себе силу необыкновенную. Поймал он по дороге в лагерь иудейский зверюшку малую, собрал соплеменников и накормил её досыта. Затем взял этот сосуд и запустил её туда, а мастера запаяли сосуд наглухо. Наложил Моисей на него руки свои и попросил Господа нашего Яхве: «Останови время в сосуде этом, отец наш всевышний!!!».

Голос Якова звенел и переливался уже где-то в третьей октаве, волной нёсся вниз, ударялся о Стену плача и затихал где-то в оливковой роще.

– Да будет это живым примером всемогущества твоего для потомков наших!!! И разверзлись небеса и ударил огонь священный в шар сей! Это был апофеоз!!!

Фейга, перечитавшая всю библиотеку в монастыре и особенно полюбившая Шекспира, улыбнулась и прошептала Адаму на ухо: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам! Ему бы короля Лира играть».

Между тем рабе передал шар в руки зрителей, те смеялись, щёлкали по шару, удивлялись и передавали его друг другу. Яша, как настоящий актёр мхатовской выучки, стоял, скрестив руки на груди, и держал паузу. Люди молча начинали расходиться, не забывая бросать в пустую коробку из-под обуви, которая стояла рядом с шаром, шекели. Постепенно двор опустел, даже кипящее иерусалимское солнце после такого зажигательного монолога Яши, опустилось куда-то в море, видимо, немного охладиться. Стало даже прохладно.

– Пора, – сказал Адам и они подошли к Мойсе и представились. Адам показал ему своё служебное удостоверение, чем не очень удивил Якова.

– Мои друзья Голда Меир и Ицхак Харель, надеюсь, эти имена вам о чём-то говорят?

– Мы по личному делу к вам, рабе, у нас письмо от Абрама Лифшица, – сказала Фейга.

– Господи, Абраша!! Проходите, прошу вас в дом, там и поговорим.

Он давно снял с себя чалму и халат и оказался простым, симпатичным и обаятельным человеком. На удивление, внутри дом оказался просторным и чистым, с холодными мраморными полами. Вышла женщина в парандже, бесшумно и быстро накрыла стол и так же незаметно исчезла, как привидение. Чай был изумительным по вкусу, Яша внимательно читал и перечитывал послание Абрама. Фейга и Адам почтительно молчали. Яша вытер слёзы: «Он и «Крысюка» вспомнил!». И в ответ на недоумённый взгляд Фейги, объяснил: «Мы втроём, Абраша, Борька Крамер и я в детстве звали так вот эту «Моисееву зверюшку», – и постучал пальцем по шару.

«Крысюк», словно по команде, улёгся на живот, блеснул чёрными бусинками глаз и положил голову на розовые лапки, как собачонка. Адам вспомнил, что такое мутное толстое стекло видел когда-то в историческом музее Иерусалима, ему было больше пяти тысяч лет. На шаре действительно не было видно никаких швов и царапин, он был абсолютно герметичен.

«Да, вот это фокус», – подумал он. Наконец Яша опустил письмо.

– Это было зимой сорок третьего года. Синагогу тогда закрыли, я был там ещё и за сторожа. Однажды ночью в окно постучали, это была женщина с маленькой девочкой. Сказала, что от Абрама, и передала мне Талмуд. Просила хранить его до возвращения «дяди» Абраши. Четыре года я прятал его под деревом в главном зале синагоги, а когда в сорок восьмом уезжал сюда, передал его на хранение Боре Крамеру.

Недавно из России приезжал на гастроли один баритон, передавал привет от Борьки, он теперь большой начальник в Москве по культуре. Так что Талмуд Абрашин у него.

Яков попросил прощения и вышел, вернулся буквально сразу и передал Адаму листок, это была записка для Крамера: «Дорогой Борис, отдай Абрашин Талмуд подателю сего письма. С радостью сообщаю, что Абраша жив, как и наш «крысюк». Твой Яша Мойсе».

Адам и Фейга поблагодарили Якова и попрощались. Уже от дверей Адам вернулся: «Скажите, рабе, ведь это какой-то фокус?». Яша поманил его пальцем и, как когда-то его дед, прошептал ему на ухо: «Когда я буду умирать, приходи, поц, я тебе всё расскажу!». И весело рассмеялся. Они долго сидели потом в машине и курили.

– Главное, у нас есть результат, тётя Фейга, – сказал Адам, завёл мотор и резко стартовал с места, – его зовут Борис Крамер, а это уже немало. Наши ребята в посольстве его быстро вычислят, тем более, что человек он в Москве известный.

Но у Адама всё не шла из головы последняя фраза Якова Мойсе. По сказанному и случилось.

Через много лет после описываемых здесь событий надумал Яша Мойсе помирать, но вот что делать с «Моисеевой зверюшкой», он не знал. Отдавать «крысюка» в чужие руки он не хотел, а своей семьёй и детьми он так и не обзавёлся. И вспомнил он о белозубом парне, который когда-то привозил ему письма от его закадычных друзей Бори Крамера и Абраши Лифшица. Позвонил куда надо, и Адам приехал в Иерусалим. «Ну, что, поц, настал твой черёд», – встретил его Яша фразой своего покойного деда. И вот что рассказал он Адаму на смертном своём одре: «Даже мой прадед не помнил, каким образом этот шар попал в наш дом. Но дед говорил мне, что последние триста лет мы были хранителями этого «Моисеева чуда». На мне наш род заканчивается, теперь ты, Адам, и твои потомки обязаны хранить его и передавать из поколения в поколение. Это не просто зверюшка – это знак вечности, так говорил мой дед. Он, конечно, был большой шутник и, если честно, я и сам не очень верю в эту семейную легенду, но вот уже почти восемьдесят лет живёт наш «крысюк» в этом шаре, и я тому свидетель. Как бы там не было на самом деле, могу сказать одно – береги его, и он принесёт счастье тебе и твоим детям».

С этими словами и отбыл Яков Мойсе, старый чудак и мудрец на встречу со своими закадычными дружками Борей и Яшей, которые, похоже, уже заждались его. 

 

Глава четвёртая

Москва. Всемирный фестиваль молодёжи и студентов, 1957 год

Делегации соцстран Борис Самуилович Крамер размещал в центре Москвы, как и было приказано, но что делать с идеологическими врагами из США, Англии, Франции и т.д., он и понятия не имел, а тем более с делегацией Израиля. Он долго ломал голову и поселил её не так чтобы уж и далеко, но и не близко – в общежитие Тимирязевской академии. «Зато рядом ВДНХ», – удовлетворённо подумал он, всё-таки свои. И концерты в павильонах тоже могут они давать, пешком дойдут, и транспорт не нужен, расписывал Боря концертные программы.

Давид Сорек, руководитель израильской делегации, знал об особой миссии Адама и выделил ему в общежитии отдельную комнату, только ему разрешались индивидуальные походы по Москве в любое время суток, это особенно подчёркивал Харель, когда инструктировал его. Сегодня делегация вернулась в общежитие далеко за полночь. Адам сидел в своей комнате за чашкой давно остывшего кофе, он был потрясён увиденным. Большой Каменный мост, Манежная и Красная площадь, все прилегающие маленькие и большие улицы Москвы были забиты сотнями тысяч москвичей и тысячами участников фестиваля.

Десятки импровизированных концертных площадок, музыка, смех, объятия, дружеские улыбки на лицах, разноголосица всех языков мира – всё это превращало фестиваль в фантастический и праздничный Вавилон. Из хаоса мыслей и впечатлений этого дня рождалась и ещё одна мысль, абсолютно безнадёжная – как в этом водовороте страстей, в этом людском море найти Дору? Адаму не нужно было носить с собой её фотографии и буклет с портретом «Незнакомки» – он врезался в его память навсегда. Но это ничего не меняло, профессиональный опыт подсказывал ему – дело совершенно безнадёжное, только невероятное, почти сказочное стечение обстоятельств, могло помочь ему.

Что касается основного его задания, поисков Талмуда с плёнкой, то здесь было всё гораздо проще – ребята из местного посольства ели свой хлеб не зря. У него были все адреса, домашние и рабочие, номера телефонов, адрес дачи, где он проживал постоянно и даже несколько фотографий Бори Крамера. Харелю, в первую очередь, тоже была нужна эта плёнка: «Чтобы впредь проще было договариваться с русскими коллегами». Адам прекрасно видел, как «пасли» их делегацию, как русские «переводчики» отслеживали каждый их шаг и понимал, что здесь ему будет очень трудно. До утра он мучился и никак не мог принять решение. И всё же, когда в шесть утра маленький приёмник на стене неожиданно и громко ожил и запел: «Союз нерушимый республик свободных…», – он принял решение. «Нужно начинать с Бори Крамера».

В эту ночь мучился и не спал не только Адам. На Лубянке до утра горел свет в кабинете генерала Семёнова. На фестиваль были откомандированы сотни сотрудников с мест, в некоторых областных и районных отделах оставалось по одному человеку. Все силы конторы были брошены на Москву, но людей всё равно не хватало. Как назло, самые большие делегации прислали Англия, Франция, США, ФРГ и всякие там Нидерланды. «Даже представить себе невозможно, сколько там засланных казачков», – думал генерал.

И как, вообще, отследить общение и контакты десятков тысяч наших граждан с иностранцами? Практически это невозможно. И сколько он ни втолковывал эту истину членам ЦК, они все, как попугаи, твердили одно: «Мы должны выглядеть в глазах всего мира демократической страной». «Демократы хреновы!». Он встал и подошёл к окну, картина была всё та же – его железный шеф стоял на своём месте. «Вот он навёл бы порядок и научил бы вас, козлов, демократии!» Затем вернулся к главному. «Значит, Фани у нас в Израиле, а плёнка где-то здесь, под носом», – думал он.

Вернулся к столу, долго искал папку делегации Израиля, наконец нашёл её и стал внимательно изучать. «Если они послали человека за плёнкой, то он где-то здесь». Списки двух групп палестинцев и арабов он отложил в сторону сразу. Десять сотрудников Ведомства, которые были с ним согласованы, тоже. «Они ведь не идиоты – включать его в этот список». Оставались артисты, спортсмены, танцоры и музыканты.

Доверяя больше своему чутью, нежели голове, генерал отобрал двадцать фамилий фигурантов, которых нужно было «пасти» особенно внимательно. А вот фамилию Адама Койфмана генерал и пропустил. (Эх, Семёнов, Семёнов!). Генерал нажал на кнопку громкой связи

– Петровича ко мне.

Влетел заспанный Петрович

– Шо, товарищ генерал?

Семёнов отдал ему список из двадцати фамилий

– «Пасти» каждого, и ещё одного сотрудника, на всякий случай, отправь на Грановского.

Петрович топтался, как стреноженный конь, почёсывал низ живота. Он что-то хотел спросить у шефа, который явно нервничал, но боялся.

– Давай, только короче, – бросил генерал.

– То ж, Владимир Иванович, мне ж двадцать топтунов надо, где ж я их…

– Снимешь с «капиталистов», – оборвал его Семёнов, – скажешь в «девятке», я приказал. И больше идиотских вопросов не задавай!

– Есть!

И Петрович, как ошпаренный, вылетел из кабинета.

 

А в это самое время, когда вся Москва стояла «на ушах», а МУР был брошен на зачистку столицы от нежелательных элементов – проституток и бомжей, которых тут же отправляли на 101-й километр, капитан Дора Шмидт купалась в Чёрном море, загорала, а вечерами в хорошей компании дегустировала вина из знаменитых подвалов графа Шувалова и весело проводила время в ресторане ведомственного пансионата. Здесь отдыхали коллеги из разных городов, было шумно и интересно, особенно когда начались экскурсии в «Ласточкино гнездо», Ливадийский дворец, Коктебель, Бахчисарай.

По-настоящему её потрясли пещеры первых христиан в Бахчисарае. Вырубленные в монолитной скале, они и сейчас были неприступными без современного альпинистского снаряжения. Дора надолго отстала от своей группы, уселась на каменный парапет и не могла отвести глаз от этого чуда. Они объехали весь Крым, побывали даже в Евпатории, пробежались по музеям – историческому и памяти старых коммунистов, посетили квартиру Дмитрия Ильича Ульянова и поехали дальше. (Эх, «вещунья»!.)

Для Доры все эти поездки слились в одно мучительное (она стёрла до крови ноги новыми босоножками) нескончаемое путешествие по адской жаре. И уже выходя из автобуса, про себя решила – меняю билеты и еду в Москву. Её тянуло туда, как магнитом, она даже плохо спала последние ночи. Она вошла в свой номер, сбросила ненавистные босоножки и с наслаждением приняла душ, а потом растянулась на своей огромной двуспальной кровати.

Она не заметила телеграмму, которая ждала её под дверью со вчерашнего дня. А когда случайно заметила и прочитала, чуть не запела от счастья – о ней вспомнили на работе! Через двое суток, поздно вечером, когда начальство разошлось, она накрыла для ребят «поляну» в отделе. До одурения пахли свежие, с дерева, фрукты, батарея лучших крымских вин из подвалов князя Голицына выстроилась в боевой порядок, и коллеги уже полчаса ходили и облизывались, глядя на пиршество, которое собиралась устроить им Дора.

Это был чудный товарищеский ужин, Дора чуть не всплакнула, до такой степени она соскучилась по своей работе и ребятам. Но и узнала многое о фестивале, каторжной и почти бесполезной работе МУРа. Со «смотрящими» за городом, серьёзными бандитами, начальство КГБ и МУРа договорились – в этот период серьёзных происшествий не было. Но случилась другая напасть – в городе появилась банда «залётных», невесть откуда взявшихся «щипачей» и карманников. В фестивальной свалке они профессионально и незаметно для гостей лишали их часов и драгоценностей, и даже карманных радиоприёмников и фотоаппаратов.

Особенно страдали гости фестиваля от карманников, которые нещадно резали «лопатники», а в случае, если их ловили, сбрасывали добычу на асфальт и сами же поднимали их: «Сеньора, вы потеряли!». «Грация, грация, сеньор!». На этом всё и заканчивалось. Результат работы отдела был нулевой, и поэтому у Глеба родилась следующая идея – использовать интуицию и хватку Доры, как фотографа, если у неё получится зафиксировать воровство и взять хотя бы пару-тройку щипачей с поличным, то в этом случае «галочка» для начальства была бы им обеспечена.

Адам давно выучил досконально не только карту Москвы и её окрестностей, но и объездные дороги, посты дорожной милиции и даже колхозные угодья вокруг посёлка писателей. Дозвониться до Крамера было невозможно, похоже, на месте он не сидел и тоже носился по городу, как оглашенный. До окончания фестиваля оставалось всего несколько дней, а Адам всё не решался на эту поездку, слишком много было «товарищей» и «сопровождающих», которые контролировали каждый шаг израильской делегации.

Сегодня они шли на концерт по Большой Пироговской улице, а наряды милиции и люди в штатском отсекали всех желающих пообщаться с ними. Когда же они пришли в клуб Первого медицинского института, оказалось, что свет на сцене и в зале отключён, и те немногие зрители, которые хотели послушать песни своей далёкой родины, постепенно разошлись. В полумраке сцены Адам подошёл к Давиду Сореку и сделал ему знак рукой: «Я ухожу».

Дворами и переулками вышел на Садовое кольцо и, пропустив две машины, остановил третье такси. Узнав сумму, шофёр передумал ехать в парк, и они понеслись в сторону Боровского шоссе. Этот маршрут в голове Адама давно стал родным, он снился ему даже по ночам. Немного задержались на переезде, проехали храм и старое кладбище, поднялись в горку к посёлку и свернули направо, на еле заметную и поросшую травой дорожку.

– Приехали, – сказал Адам таксисту, – жди меня полчаса.

Дал ему вперёд пятьдесят рублей и пошёл вдоль зелёного забора. В окнах дачи Бориса Крамера не было ни единого огонька, никаких признаков жизни этот «объект» не подавал, было ясно, что хозяина нет дома. «Подожду, – решил Адам, – у меня есть ещё полчаса. Где теперь искать этого Борю?» – думал он и никаких светлых мыслей в его голову не приходило.

Лейтенант Сироткин сидел в своём такси и ждал клиента. Тьма вокруг была «египетская» – все фонари в посёлке писателей были разбиты. «Уже ночь, – думал он, – а ещё часа два отчёт для генерала писать, кого, куда, по каким адресам возил он в течении дня иностранцев. Его «бросили» на фестивальные такси, как потомственного москвича, город он знал отлично, не в пример прикомандированным из провинции сотрудникам, которым, впрочем, тоже работы хватало. Они фиксировали контакты москвичей с иностранцами.

«Это посёлок писателей, по Боровскому шоссе», – составлял он в голове, от нечего делать, текст будущей докладной записки. Взглянул на часы: «Всё, полчаса, о которых договаривался с клиентом, истекли». И он от души посигналил. «Пора», – подумал Адам, вернулся к машине, сказал таксисту, что его девушка ещё не вернулась: «Загуляла, наверное», – и они поехали обратно. «ВДНХ», – назвал пассажир обратный адрес таксисту. Адам вышел из машины, не доезжая до общежития квартал, дал ещё десятку таксисту, и тот уехал. Присел на лавку и закурил.

Положение было просто отчаянным, ни одного задания он не выполнил – ни плёнки, ни Доры у него не было. До закрытия фестиваля и отъезда делегации домой оставалось два дня, и он решил попросить помощи. Нашёл телефонную будку, набрал нужный номер и объяснил ситуацию. Ребята из посольства должны были «вычислить» Борю Крамера к завтрашнему вечеру и дать координаты его местонахождения, где бы он ни находился, хоть в Сандуновских банях. На следующее утро делегация Израиля участвовала в грандиозном праздничном карнавале на Манежной площади.

Глеб назначил Доре в напарники молодого, недавно пришедшего в МУР сотрудника с редким именем – Аскольд. В отделе все знали, что в Дору он был влюблён с первого дня, и подшучивали над ним и его именем постоянно. Например, любое порученное ему дело, некоторые особенно продвинутые в оперном искусстве сотрудники, а были и такие, называли «Аскольдова могила».

«Щипачи на «мокруху» идут редко, – инструктировал их Глеб, – но ножи в ход пускают частенько». И приказал носить при себе табельное оружие. Дора достала из оружейного сейфа свой браунинг «Хай Пауэр» и расписалась в журнале выдачи оружия. Взяла наплечную кобуру и подумала «В такую жару придётся ходить в пиджаке, да ещё «Кодак» с собой таскать».

За несколько дней они с Аскольдом успели побывать в Колонном зале на концерте делегации чешских товарищей, в ДК ЗИЛ послушали концерт польских музыкантов, а на Калужской заставе, в каком-то клубе, очень напоминающем склад или хлев, играли джаз парни из США. Дора впервые видела настоящих «живых» негров так близко. Эти белозубые, весёлые парни были одеты в диковинные брюки под названием «джинсы», в яркие рубахи с пальмами и обезьянами, и никак не монтировались в её голове с «умирающим в гетто чернокожим населением США». Дора любила джаз, жаль, не могла танцевать вместе со всеми – служба. За всё это время никаких происшествий на её глазах не произошло, так доложила она по телефону Глебу. «Завтра предпоследний день фестиваля, – сказал он ей, – потерпите, ребята, послезавтра всё закончится».

Карнавальные колонны предпоследнего дня фестиваля формировались на улице Горького у Белорусского вокзала, на Поварской, Большом Каменном мосту и других примыкающих к Манежу улицах. Они вышли одновременно и слились на Манежной площади в один бурлящий, танцующий и поющий водоворот. Делегация Израиля была почти последней в своей колонне и веселила народ с грузовика, борта которого были откинуты. Дора стояла у чугунного забора МГУ и с восторгом смотрела на это пиршество веселья, смеха и улыбок – ничего подобного в жизни ей ещё видеть не приходилось. Она бесконечно щёлкала фотоаппаратом и в кадр попадали яркие маски, экзотические костюмы и счастливые лица участников карнавала.

Примерно через час шествие двинулось в сторону Красной площади, и Дора с Аскольдом пошли за ними. От толпы отделились две фигуры в масках, Дора их мгновенно сфотографировала, они со смехом схватили её за руки и закружили в каком-то вихревом танце. А когда он вдруг закончился, Дора поняла, что фотоаппарата на её плече больше нет. «Стой», – закричала она и успела схватить ближнего детину за руку. Тот отбросил «Кодак» подельнику, сильно ударил Дору по лицу и бросился бежать. Аскольд растерялся, бросился было за одним, потом за другим, достал пистолет, потом споткнулся, упал и с перепуга выстрелил в воздух.

Дора успела только заметить, как из хвоста уходящей колонны метнулась чья-то фигура и сбила бандита с ног. Адам молниеносно заломил ему руки за спину и связал их брючным ремнём. Поднял фотоаппарат с асфальта, растерянно огляделся. Девушка с разбитым лицом пыталась остановить кровь большим белым платком. Адам подошёл к ней, отвёл на тротуар и усадил на парапет у забора. Кровотечение быстро закончилось, Дора отвернулась и достала маленькое зеркальце, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. «Надо поблагодарить парня», – подумала она и повернулась к нему лицом. Адама, как говорят в народе, «хватил столбняк». Он как стоял, протянув к ней руки с фотоаппаратом, так и застыл, будто каменное изваяние с острова Пасхи.

– Спасибо, – попыталась улыбнуться Дора, – я вам очень благодарна.

«Господи!!! Это же Дора, – вихрем пронеслось у него в голове, – вот это да!»

«Какой странный парень», – подумала она и попыталась взять из его рук свой «Кодак», но ничего не получилось.

Адам, наконец, очнулся и разжал пальцы. Дора видела, как Аскольд сдавал бандита наряду подоспевшей милиции, и махнула ему рукой: «Вези его в отдел». И вдруг услышала за спиной, совсем близко: «Вы Дора… Дора… вашу маму звали Натали». Она сначала подумала, что ослышалась, или у неё от перенесённого стресса начались слуховые галлюцинации. Она резко повернулась к парню и теперь ясно и чётко услышала ещё раз своё имя

– Дора!

– Кто вы?

– Меня зовут Адам, я приехал… за вами. Пойдёмте, посидим где-нибудь и я вам всё объясню.

Дора, наверное, впервые в жизни, удивляясь сама себе, безропотно, ни о чём не спрашивая, пошла за этим высоким незнакомым парнем. Недалеко, на Поварской, они нашли пустующую пельменную – стекляшку и решили остановиться в ней. Дора зашла в туалет, умылась и посмотрела на себя в зеркало – нос слегка припух, но в остальном всё было, как обычно. «Что это с вами происходит, Дора Матвеевна?» – задала она риторический вопрос своему отражению в зеркале, ответа не дождалась и вернулась в зал.

Адам к тому времени достал из рюкзака и разложил на столе фотографии Натали всех лет и буклет с портретом «Незнакомки». Дора долго и молча рассматривала эти фото, в её памяти всплывали и уходили в небытие фрагменты детства, мама, Абраша, Карлуша. Потом Адам достал и положил перед ней письмо Фейги. « Дорогая моя внучка…», – которое она долго читала и перечитывала.

– О какой плёнке идёт речь, Адам?

– О той, которая смоет чёрное пятно с вашей семьи и восстановит доброе имя твоей бабушки, а также вернёт должок человеку, который убил твою мать. Поверь, когда я тебе расскажу о твоей бабушке, всё, ты скажешь, что такого не бывает. Она твой единственный на этом свете родной человек. Подумай об этом. Извини, я должен позвонить, – и Адам вышел на улицу.

«Какой странный день сегодня, – думала Дора, – у меня, оказывается, появилась родная бабушка, ради меня и какой-то плёнки появился вот этот странный парень, которому я подчиняюсь, не знаю почему».

На пороге кафе появился Адам и помахал ей рукой.

– Ну, что ты решила, мне нужна сегодня твоя помощь.

– Хорошо, – опять удивляясь себе, безропотно согласилась Дора, – вечером заедем в Метрополь, нужно найти самого важного человека во всей этой истории…

– Ты в порядке? – он взял её холодные, как у лягушки, руки в свои ладони и дышал на них, будто они только что пришли с морозной, насквозь промёрзшей московской улицы. Доре так не хотелось отнимать их у него

– Я уже согрелась, – сказала она смущённо, и, чтобы хоть как-то загладить неловкость ситуации, спросила

– А потом, что будет после Метрополя?

И прямо, как умела только она, посмотрела в глаза Адама. И ему показалось, что мурашки, которые от этого взгляда побежали по его спине, вдруг дружно разбежались по полу пельменной, и даже повар стал неожиданно почёсывать спину о косяк.

– А потом мы с тобой сядем и обсудим всё окончательно, – ответил он, – мне есть, что тебе рассказать.

Весь огромный рабочий стол генерала Семёнова был завален докладными записками от сотрудников, «объективками» и телефонограммами, которые слетались в этот кабинет со всего города. Генерал теперь не уходил с Лубянки, жил и ночевал в кабинете, почти не спал, мало ел и совсем не пил. Он гонял своих подчинённых, как сидоровых коз, как будто вернулось то счастливое время, когда железный Феликс сам руководил операциями, а не стоял памятником под его окном. А он, Семёнов, его правая рука, беспрекословно выполнял приказы шефа. По сути, так оно и было. Такого объёма заданий и ответственности он не помнил с начала тридцатых годов.

Несмотря на внешний беспорядок на рабочем столе, он точно знал, где находятся донесения «топтунов», «таксистов» и «простых граждан». Простые граждане, например, докладывали, что в еврейской делегации завербован палестинец, перспективный молодой студент Арафат. «Вот и согласие о сотрудничестве с КГБ подписал», – удовлетворённо подумал генерал. Вся информация об израильской делегации, её контактах, передвижениях и даже концертах, хранилась у Семёнова в отдельной папке. Сейчас он решил посмотреть ночные сводки «таксистов», открыл папку и сразу его взгляд наткнулся на фамилию лейтенанта Сироткина. Постучал и зашёл в кабинет с докладом его помощник Турчанинов. « Как всегда, свежевыбрит, исполнителен, подтянут и пахнет «Шипром», не то что я, козлом, – подумал генерал, – надо бы съездить домой и принять душ, да и кабинет хорошо было бы проветрить, представляю, какой сейчас тут духан».

– Товарищ генерал, вот вся информация от наших сотрудников по утренней стрельбе на Манежной площади.

И положил папку на стол генерала. Семёнов отрыл её – там было вложено несколько фотографий и коротенькая «сопроводиловка». Собственно, фотографий было всего четыре – девушка с парнем: «Ага, это ребята из МУРа, – прочёл он в сопроводиловке, – этот кретин и открыл стрельбу с перепуга». Дальше проходит израильская делегация на Красную площадь (только их там и не хватало!), уже знакомая девушка из МУРа с разбитым носом, которой неизвестный парень помогает у чугунного забора МГУ. «Ворюгу увезла милиция, – добавил Турчанинов, а парочка степенно удалилась в направлении Поварской. Это всё, товарищ генерал».

– Спасибо, капитан, свободен.

Генерал встал и прошёлся по кабинету, нужно было размять затёкшую за ночь спину. Что-то встревожило его в этом, на первый взгляд, обыденном происшествии и не давало покоя.

– Прошла делегация… Стрелял этот муровский идиот… Девушка и парень, именно они не давали ему покоя. Почему? – спросил он себя. Ответа на этот вопрос у генерала не нашлось. «Ах, да, Сироткин», – вдруг вспомнил он и открыл папку. (Лучше бы он этого не делал!).

«Взял на Пироговке клиента, отвёз через Боровское шоссе в посёлок писателей. Ждал полчаса, затем отвёз его обратно, в район ВДНХ, высадил рядом с общежитием Тимирязевской академии». «Там у нас и размещена израильская делегация», – подумал Семёнов. От нехорошего предчувствия заныло сердце – это всегда было плохим признаком. «Что он делал там, рядом с моим домом?» – думал генерал. Кто он, неужели долгожданный гонец, тогда почему там, у моих ворот?!!

Семёнов всей пятернёй ударил по переговорному устройству

– Петровича ко мне!!

Влетел Петрович и, как всегда, замер на пороге, поедая хозяина преданным собачьим взглядом.

– Сироткин должен быть у меня через полчаса, достань его хоть из-под земли, – подозрительно тихо, почти шёпотом приказал генерал.

Петрович сразу понял – это серьёзно и пулей вылетел из кабинета.

– Постой, – голос генерала догнал его уже в приёмной, и Петрович тут же вернулся. Семёнов бросил ему на стол фотографии девушки с Манежной площади, – через картотеку МУРа узнай, кто такая. Всё, у тебя полчаса.

Генералу нужно было подумать, хорошо подумать. По многолетней привычке мерил он шагами свой кабинет, как землемер пашню. Вошёл Сироткин.

– Товарищ генерал, лейтенант Сироткин по вашему….

– Заткнись! – рявкнул Семёнов и, уже зная ответ, показал ему фотографии парня с Манежной

– Его возил?

– Так точно!

– О чём говорили?

– Отсутствовал полчаса, когда вернулся, сказал, что его девушки нет дома, загуляла, мол…

– Уверен, что это была улица Горького в посёлке писателей? – всё ещё надеясь на ошибку лейтенанта, спросил генерал.

– Так точно! Специально выходил с фонариком и на соседнем доме посмотрел – улица Максима Горького, товарищ генерал.

– Свободен.

В голове Семёнова никак не могла сложиться полная картина происходящего, не хватало одной-двух деталей, пока он не вспомнил слова Сироткина: «На соседском доме посмотрел…». Сосед! Борис Самуилович Крамер! Не успела эта мысль полностью оформиться в голове генерала, как вошёл Петрович и доложил – Дора Шмидт, капитан МУРа, фотограф, выезжала тогда к Абросимову. Семёнова словно кипятком окатили – Шмидт! И поплыла в памяти фигура в длинном драповом пальто и цилиндре, и, опираясь на трость, исчезла в тяжёлом предутреннем Петербургском тумане. «Дора, дочь натурщицы и внучка Фани, – осенило Семёнова, – значит, это он тогда увёл девчонку у нас из-под носа, Шмидт». И тут генерал всё понял, всё встало на свои места, и сложилась, наконец, полная картина, от которой он закричал по-звериному. И крик этот заставил всех, кто находился в приёмной, вскочить и замереть. Петрович и Турчанинов влетели в кабинет первыми. За сорок лет работы с генералом Петрович впервые видел шефа в таком состоянии – белая рубашка его была такой мокрой, будто он только что вынырнул из проруби, а поговорка «на нём лица нет» здесь не годилась вовсе.

Нехорошая синюшная бледность покрывала не только лицо генерала, но и шею и даже грудь. Говорить он не мог, только ткнул пальцем в сторону сейфа. Давясь и расплёскивая, выпил коньяк, держа стакан двумя руками. Затем тупо уставился на Петровича. «Врача надо срочно», – подумал тот. Но постепенно взгляд генерала становился осмысленным, в глазах появился знакомый злой огонёк, но уж больно нехороший. «Слава Богу, оклемался», – решил Петрович. А генерал всё смотрел на него и молчал. Так смотрят на ненавистного покойника перед тем, как застучат молотки, вбивающие последние гвозди в крышку его гроба. Даже толстокожему Петровичу стало не по себе.

– А шо, товарищ генерал, може, капелек каких или врача позвать, я мигом...

Генерал подошёл к шкафу, достал оттуда новую, сухую рубашку, затем поднял с пола мокрую, свернул её жгутом и молча, что было сил, стал бить ею Петровича по голове, так, что брызги летели по всему кабинету. «Всё, свихнулся хозяин», – только и подумал верный Петрович. Семёнов очнулся уже окончательно и бросил мокрую рубаху в угол.

– Что, думаешь, у меня крыша поехала? Не дождётесь!

Потом подошёл к Петровичу, обнял его

– Понимаешь, Коля, – Петрович даже и не помнил, когда в последний раз его называл по имени шеф, – не сделал бы этого, сдох бы тут же в кабинете… Прости меня, Коля…

– Та…та шо вы, Владимир Иванович, – Петрович чуть не плакал, – да я за вас…

– Знаю, Коля, всё знаю. Теперь садись и будем работать. Первое – снимай под мою ответственность со всех объектов людей и найди мне моего соседа Борю Крамера, хоть из-под земли достань, а привези мне его, только живого. Слышишь, Петрович, – жи-во-го.

После ухода Петровича он вызвал Турчанинова и приказал: «Группу захвата к посольству Израиля, брать всех подряд, кто появится хотя бы рядом с посольством».

«Эх, Семёнов, Семёнов, – с горечью думал генерал, – столько лет потратить на поиски, а плёнка всё это время была на расстоянии вытянутой руки». Доведу операцию до конца и на пенсию – окончательно и бесповоротно решил генерал.

 

Машина с номерами шведского посольства была припаркована в тихом Островском переулке, рядом с Пречистенкой. Ключи были прилеплены простым детским пластилином к внутренней стороне заднего колеса. Такая договорённость была у Адама с коллегами из посольства. Машину эту они нашли уже поздно вечером, и Дора села за руль, поскольку знала Москву как свои пять пальцев. Адам из телефонной будки сделал ещё один звонок и получил ещё одну короткую, но ёмкую информацию: «Наш совместный ужин отменяется, перекусите где-нибудь у Большого театра, говорят, там вкусно кормят, не пожалеете». И всё.

Из этого короткого монолога Адам понял, что в посольство соваться нельзя – их там ждут, телефон тоже наверняка «слушают», а Боря Крамер гуляет в ресторане где-то у Большого театра. О чём он и рассказал Доре. «Метрополь, больше там ничего приличного нет», – коротко бросила Дора, завела машину, и они поехали в сторону центра.

А в это самое время Боря Крамер сидел в своём любимом шаляпинском кабинете «Метрополя» на втором этаже с руководителями делегаций дружественных социалистических стран. Особенно ему нравилась помощница Бела Куна по культуре Марика Надь, она была не только министром культуры, но ещё и очень красивой женщиной, хоть и не слишком младых лет. Как говаривал один Борин приятель, известный литератор и заядлый автомобилист, она была ещё вполне «на ходу».

Веселье было в полном разгаре, оркестр внизу наяривал шлягеры Брамса, и всё шло к тому, что мадам согласится посетить холостяцкую дачу товарища Крамера в знаменитом посёлке писателей. При очередной смене блюд и приборов официант передал Боре записку, прочитав которую он понял, что никакой сладкой и бурной любовной венгерской мелодии сегодня ночью в его постели не будет. Боря по-английски, не попрощавшись, спустился в вестибюль, дал Фролычу обычную сторублёвку и сел в поджидавшую его машину.

 

Дора резко нажала на газ, и «Вольво», сделав круг почёта по Лубянской площади, понеслась по Ленинскому проспекту в сторону области. Боря прочёл записку от Яши Мойсе и вспомнил тот давний вечер в этом же «Метрополе», когда он провожал друга в «родные палестины».

– Значит, Абраша тоже жив? – спросил он Адама.

– Он шлёт вам горячий привет, пока работает в Восточном Берлине. Я разговаривал с ним две недели назад. Кстати, вот его записка к Якову Мойсе – это, чтобы вы окончательно нам поверили.

Боря внимательно изучил и её

– Да, это подчерк Абраши, а как «крысюк», вы его видели? – неожиданно спросил Крамер.

– О, это песня! – рассмеялся Адам. – Рабе Мойсе обещал открыть мне этот секрет.

– Когда помирать будет? – спросил Боря.

– Точно, – удивился Адам.

– Так говорил его дед. Мы с Яшкой и Абрашей ещё пацанами играли с «крысюком», а мне уже под шестьдесят. Сами посудите, какой зверёк может столько прожить? А шар этот вы видели?

– Да, это правда, подобный шар я видел в иерусалимском музее, ему было больше пяти тысяч лет.

– В этом и весь фокус, – резюмировал умный Боря. Дора молча слушала этот странный разговор и думала

«Куда я ввязалась и, что, на самом деле, со мной происходит? Почему я, словно тот самый «крысюк», иду за Адамовой дудочкой?»

– Здесь направо, – скомандовал Боря. Они свернули на еле заметную дорожку, которая петляла между деревьев, пока не подъехали к переезду. Через двадцать минут они были уже у Бори. Он поставил табурет и долго рылся на антресолях, пока не извлёк, наконец, Абрашин Талмуд. Адам быстро развязал мешок, срезал липкий медицинский пластырь и открыл священную книгу. В углублении лежала простая жестяная коробка, на крышке которой красовалась надпись «Леденцы от Моссельпрома», при виде которой Дору словно током ударило.

Она взяла коробку у Адама, погладила её рукой, как родную. Она как будто почувствовала кислый запах подвала Абраши, где сушились плёнки и проявлялись фотографии, и явный вкус во рту леденцов, которыми её угощал дядя Абраша. Дора, как некую драгоценность, открыла банку – внутри, свернувшись в клубок, лежала старая плёнка. Дора показала её Адаму, закрыла коробку и положила в свою сумочку.

Три чёрные машины выскочили из ворот Лубянки и через две минуты резко, со скрипом и визгом затормозили у «Метрополя». Фролыч вытянулся, как новобранец, впервые увидевший живого маршала.

– Где Крамер? – зловеще спросил Семёнов.

– Сорок минут назад отбыл в неизвестном направлении, – отрапортовал Фролыч, – машина «Вольво», номера посольские.

– А, чёрт! – Семёнов прыгнул в машину. – На дачу, гони!!

И кавалькада понеслась по Москве, не обращая внимания на милицейские трели, сигналы светофоров и толпы гуляющих людей.

Через несколько километров Дора съехала на обочину дороги и остановилась.

– Что теперь? – спросила она, не глядя на Адама. Они долго молча курили пока, наконец, Адам не решился.

«Пора, так дальше нельзя», – подумал он.

– Дора, я офицер израильской разведки, работаю в Москве по заданию моего руководства…

«Вот, Дора Матвеевна, – думала она, – вы уже и Родину продали, привет вам большой от советского правосудия. И светит вам, уважаемая, как минимум, двадцать пять годочков, а то и «вышка» за предательство и пособничество вражеской разведке. С чем я вас и поздравляю».

– А кто вы по званию, господин шпион?

– Майор, – недоумённо ответил Адам.

– А я тоже, между прочим, капитан уголовного розыска.

Она повернулась к Адаму и посмотрела в его чёрные под длинными девичьими ресницами, глаза. И сказала зло и весело:

– Мне теперь терять нечего, как говорят у нас в России, – гулять, так гулять! Теперь слушай меня, майор. Сейчас мы поедем на одну пустую дачу, это дача моего отца, точнее, человека, который мне его заменил. До утра побудем там, а вот дальше…

– Дальше, – продолжил Адам, – мы бросаем машину и на электричке едем на вокзал, так нас труднее будет вычислить, а оттуда поездом в Одессу – там у нас конспиративная квартира, новые документы и есть свои люди.

– А потом?

– Как говорят у вас – суп с котом! Давай доедем до места и там спокойно всё обсудим, не будем стоять здесь, что-то мне тревожно.

– Есть, товарищ майор израильской разведки. Господи! «До чего я дожила!» – в голос пропела Дора и лихо вдавила педаль газа в пол.

Когда странные гости уехали, Боря достал заветную бутылочку и налил себе, не жалея, живительной влаги в хрустальный стакан до краёв.

– Ну, други мои, Абраша и Яшка, я свою миссию выполнил, совесть моя чиста, – и осушил стаканчик до дна. Закусил, как всегда, солёным огурчиком, взял сигару и вышел на веранду подышать целебным хвойным воздухом. Сначала защёлкал где-то далеко один соловей, ему ответил другой солист, а потом уже вступил целый хор. Через паузу завели свою партию цикады, звёзды были огромные и висели прямо над Бориной головой. Целый дождь из метеоритов просыпался на посёлок, и Боря даже успел загадать желание – завтра «сыграть» с мадам Марикой Надь здесь, в его кровати, желательно в четыре руки, венгерскую рапсодию Листа.

«Этот парень точно израильтянин, – размышлял Боря, – а девица наша, советская, красивая баба. Сейчас распишутся, и смоется она с ним туда, к Яшке и «крысюку», в Иерусалим, а может, и мне пора собираться?».

Боря смотрел на августовский звездопад и вспомнил своего витебского старшего товарища, художника Марка, который так здорово рисовал летающих людей, коров и коз. И захотелось Боре туда, в небо, пролететь вот так над посёлком, сверкнуть звездой и снова очутиться на своей любимой веранде. Живительная влага уже явно ударила ему в голову. Сначала он услышал рёв моторов за забором, несколько крепких рук забарабанили в калитку. «Заблудились, наверное, туристы какие-нибудь», – подумал Боря и пошёл открывать. Несколько здоровых парней в одинаковых костюмах и рубашках подхватили его под руки, как пушинку, внесли в дом и бесцеремонно бросили на диван в большой комнате. В абсолютной тишине Боря услышал шаги – кто-то поднимался по ступеням крыльца. Незваные гости вытянулись в струнку.

– Здравствуйте, Борис Самуилович, – Семёнов по-хозяйски обошёл комнаты, не спеша заглянул в кладовку и туалет, – вы, помнится, в гости приглашали, вот я и решил навестить вас, по-соседски.

Генерал взял стул, повернул его спинкой к себе и оседлал его по-кавалерийски. Боря потерял дар речи. «Владимир Иванович, сосед… грибник… аграрий… не может быть…» – бесконечно носилась по кругу одна и та же мысль в голове Бори.

– Ну, что, товарищ Крамер, за сотрудничество с израильской разведкой вам светит… Петрович сколько ему светит?

– Четвертной, товарищ генерал.

– Это двадцать пять лет, в лучшем случае, – расшифровал Семёнов, – так где же плёнка, Боря?

– Не видел я никакой плёнки, просто друг детства оставил мне на хранение Талмуд, это библия по-еврейски, а что там внутри было, я не знаю, не заглядывал.

– И где же этот самый ваш Талмуд, отдал вот этой сладкой парочке? – Семёнов достал из кармана и показал Боре фотографии Адамы и Доры. – Эта плёнка, в Талмуде – документ особой важности и составляет государственную тайну. Вы преступник, гражданин Крамер, отдали её нашим врагам. Что за это даёт наш гуманный суд, Петрович?

– Вышку, – лаконично ответил тот.

Боря вдруг почувствовал, как горячо и мокро стало в брюках.

– Из города они всё равно не вырвутся: все дороги, вокзалы и аэропорты перекрыты, – продолжал генерал, – их фотографии висят на всех столбах, так что мы их найдём. А за вами, гражданин, завтра придут, так что, Борис Самуилович, сушите сухари, пригодятся на первое время.

«Слизняк!» – с ненавистью подумал генерал, встал, отбросил стул и резко вышел.

– В контору, – коротко бросил он шофёру, когда все расселись по машинам.

– Где Петрович? – спросил он у Сироткина,

– Вернулся в дом, товарищ генерал, видно забыл что-то.

Тут же раздался негромкий хлопок, и стало видно в темноте, как занялись пламенем занавески в доме. Подбежал, запыхавшись, Петрович.

– Виноват, товарищ генерал, – и втиснул своё огромное тело на заднее сидение машины.

– Ты приказ получал? – сухо спросил Семёнов. – Тебе бы в морге работать, в трупах ковыряться, чёрт бы тебя побрал!

– Так, Владимир Иванович, он же вас в лицо видел, теперь знает, кто вы и про плёнку теперь всё знает, видно же, шо трепач. А до вашей дачки далеко, огонь не доберётся. Ну, застрелился человек, може от несчастной любви какой. Я этот пистолетик из старых запасов взял, номерочек спилен, так что усё в порядке, товарищ генерал. Зачем нам лишние свидетели? – обиженно пробасил Петрович.

Семёнов промолчал. «Может, он и прав, лишние свидетели мне ни к чему». Кавалькада уже въезжала в город.

Бедный Боря Крамер! Он лежал посередине комнаты с пистолетом в руке, а в виске зияла маленькая аккуратная дырочка. Теперь его мечта о венгерской ночной мелодии не исполнится никогда. Зато вторая, о полёте над посёлком, уже стала явью. Он летел и видел внизу свою догорающую дачу, огоньки посёлка становились всё меньше, а звёзды всё больше и ближе. Счастливый, лёгкий и бестелесный, парил Боря в ночном небе над посёлком и только сейчас понял, кого на самом деле рисовал когда-то его витебский дружок Марк.

 

Семёнов вернулся на Лубянку уже часа в три ночи, сна не было ни в одном глазу. Турчанинов был чисто выбрит и встречал шефа на пороге с папкой для доклада в руках. Генерал молча подошёл к нему совсем близко, почти вплотную и повёл носом

– «Шипр?»

– Так точно, товарищ генерал!

– Докладывай.

– Всё перекрыто, фотографии разосланы, звонили даже в наши отделы в Минске и Одессе – из города даже мышь не выскочит.

– Это хорошо, – генерал прошёл в кабинет, снял пиджак и бросил его на диван. – Записывай: Шмидт Матвей Карлович, полковник, бывший начальник убойного отдела МУРа. Нужна вся информация – где живёт, телефоны, квартира, семья, дача, короче, наройте всё, что возможно о нём. И не завтра, капитан, а сейчас. Могу дать совет – подними всех наших людей в МУРе, их там немало, пусть потрудятся для Отечества. У тебя есть час, от силы полтора, – сказал генерал и рухнул на свой диван – возраст давал себя знать. – Если, что – буди. Свободен.

Уже засыпая, вспомнил сегодняшний вояж на дачу к Боре Крамеру – зря Петрович его грохнул, он здесь вообще ни при делах. А эти два сопляка всю контору сделали, стыдобища – теперь лови ветра в поле. Всё, на пенсию. И без сновидений уснул.

 

Глава пятая 

До Лесного городка доехали быстро, Дора перемахнула через забор, нащупала ключи под знакомым крыльцом и открыла ворота, а потом и дверь в дом. Машину загнали в самый дальний угол участка, так, чтобы её не было видно с улицы. Свет решили не включать – Дора прекрасно ориентировалась в этом доме и в темноте. Достала из холодильника банку тушёнки, икру, остатки колбасы и несколько яиц, и через пятнадцать минут ужин был готов. Подумала и достала из заветного ящика Карлуши бутылку волшебной настойки. Пока всё это готовилось, Адам понял, что голоден, и накинулся на еду так, будто его целую неделю держали на привязи и не кормили. Дора разлила настойку, и они выпили за удачу. Ей было приятно смотреть, как голодный мужчина уничтожает приготовленную ему пищу и даже урчит порой от удовольствия. «Так было, наверное, и миллион лет назад», – подумала она. Ничего не меняется под луной. Утолив первый голод, Адам спросил:

– А что это за вино?

– Мой Карлуша называет его «Любовный напиток», лет сорок или пятьдесят назад он привораживал им молоденьких девушек, но вам, майор, это не грозит. Ты обещал мне рассказать о бабушке.

И Адам рассказал ей о судьбе её знаменитой бабушки Фани Каплан, урождённой Фейге Ройтблат, о её невероятной судьбе и череде предательств и смертей, которые преследовали её всю жизнь. О её жизни в монастыре Кармелитов, о годах войны, которые она провела в рядах французского Сопротивления у генерала де Голля.

– Она не стреляла в Ленина – это миф. Стрелял Семёнов с помощником по заказу Свердлова, всё это видно на плёнке, поэтому он и идёт по трупам, понимаешь?

И Дора вспомнила варварски разрушенную мастерскую Абросимова и его тело, висящее, как бабочка в гербарии, на бивне единорога.

– Знаешь, – сказала она Адаму, – я сразу это переварить не в состоянии. Давай спать, а утром ещё раз всё обсудим.

– Хорошо, – согласился он, – только ты должна отчётливо понимать, что Семёнов, а о нём даже в нашей конторе легенды ходят, наверняка вычислит, чья ты дочь и внучка. Дальше рассказывать?

– Нет, я уже давно всё поняла. Я еду с тобой.

Она посмотрела ему прямо в глаза. И опять у него захолодело всё внутри и судорожно перехватило горло. Дора постелила ему в комнате Карлуши, на его деревянной кровати на резных деревянных ножках, которую он смастерил своими руками и очень этим гордился, а сама ушла в свою каморку, на любимую железную кровать у тёплой стены камина, к которой привыкла с детства. Как случилось, что под утро они проснулись в одной кровати, нам доподлинно неизвестно, об этом мы можем только догадываться. Думается только, что эта ночь ничем не отличалась от той, которую провела её бабушка Фани сорок лет назад в Евпатории. Правда, нужно признать, что моря в Лесном городке нет, а значит и Маяка на горе Ай-Петри тоже, как, впрочем, и самой горы.

Следовательно, доплыть сюда на немецкой подводной лодке турецкие террористы тоже никак не могли. А у соседки Карлуши – тети Даши, хоть и тоже вдовы, из живности был только старый петух Кузя, который в отличие от попугаев, разговаривать не умел. Да и светом посёлок снабжался без перебоев. Достоверно известно следующее. Ещё до рассвета отвалились ножки у любимой карлушиной кровати, чему они долго и неприлично смеялись и говорили друг другу всякие нежности, а потом... нет, ремонтом кровати заниматься им было некогда. Уже потом Дора, как лихая наездница, уселась на Адама верхом и нежно прихватила руками его горло: «Сознайся, подлец, ты специально приехал, чтобы меня завербовать», – смеясь, спросила она. Подлец и шпион немного подумал, взял её руки в свои ладони и серьёзно ответил:

– Да. И, думаю, на всю оставшуюся жизнь.

Сон сразил их сразу вместе, выскочив, как призрак, из переулка под названием Морфей. Доре снился какой-то райский сад с яркими, поющими на разных языках птицами. А потом поползли змеи, они были везде, и спрятаться от них она никак не могла. Они проскальзывали сквозь щели старого дома, проникали сквозь окна, сваливались на неё с потолка. Дора проснулась, лишь мгновенье полежала с открытыми глазами и бросилась к окну. Машины подъезжали к забору дачи одна за другой, из них выскакивали люди в штатском и окружали дом по периметру.

Неслышно подошёл Адам, одного взгляда ему было достаточно, чтобы оценить ситуацию. Они едва успели одеться, Адам попутно очень удивился заплечной кобуре Доры, как из окон комнаты посыпались стёкла. Начался штурм и Дора, выхватив свой браунинг, два раза выстрелила в потолок. Это было, видимо, большой неожиданностью для гостей. Нападавшие ретировались за забор, и Адам видел, как раздаёт указания властный человек небольшого роста. В громкоговоритель машины ГАИ зазвучал хриплый, но настойчивый голос. Не верить ему не было никаких оснований.

«Дора Шмидт и Адам Койфман, вы окружены, и мы предлагаем вам сдаться. Выходить без оружия, через две минуты открываем огонь на поражение».

Они присели на колченогую кровать и молчали. Адам знал, что его Харель в беде не бросит, в крайнем случае, обменяют на кого-нибудь. Но как быть с Дорой… А между тем Дору осенило, она схватила Адама за руку и потащила его к неприметной двери за кухней, которую он ночью даже не заметил. Это был вход в гараж Карлуши, где стоял его знаменитый опель-капитан. Дора быстро открыла внутренний железный запор на дверях гаража и села за руль. «Держись крепче, майор!». Взревел мощный мерседесовский движок, и Дора отпустила сцепление. Подпрыгнув, как молодой застоявшийся бычок, опель рванул и, выбив первые двери, понёсся прямо на трухлявый Карлушин забор, за которым сразу начинался лес. Забор разлетелся в щепки, и они понеслись по только ей, Доре, известной лесной дорожке.

Они слышали, как сзади началась стрельба, но Дора точно знала, что их не достанут. Отвечая на немой вопрос Адама, сказала: «Там очень плотно стоят деревья, машина не проходит, я много раз пробовала, проверено». Через несколько минут они выехали на дорогу, которая шла вдоль железнодорожной насыпи, и помчались по ней. Очень скоро они увидели поезд, который тащился еле-еле.

– Это киевское направление, Адам, нам ведь в Одессу?

– Да, я же говорил тебе, в Одессу!

– Тогда слушай мою команду, сейчас будет переезд и, если нам крупно повезёт, поезд притормозит на семафоре,тогда бросаем машину и туда, другого выхода у нас нет.

Несколько минут они ехали параллельно и, действительно, сегодня им везло. В хвосте состава были прицеплены два обычных товарных вагона, «теплушки», так их называли в народе. Дверь одного была открыта и какой-то человек в папахе, свесив ноги, сидел и играл на флейте. Поезд уже набирал ход, когда они, с помощью старика-флейтиста, влезли в вагон.

– Спасибо, – сказала Дора, – вы нас очень выручили, мы опоздали на этот поезд с… братом.

– У нас, горцев, есть обычай, любой путник – наш гость, а гость самый главный человек в доме.

– Дора, оглянись, – прошептал ей на ухо Адам.

Это было чудо – в стойле стояли четыре прекрасные, холёные лошади и тихо жевали что-то в своих кормушках. От Валико, так звали хозяина этого вагона, они узнали, что лошади эти принадлежат знаменитому наезднику Бектимирову, у которого начинаются гастроли в Одессе. Они выпили чаю, перекусили и решили уважить хозяина: Дора попросила его сыграть им что-нибудь на флейте.

– Ещё во времена императора Нерона, – начал степенно свою речь Валико, – конную выездку, например, иноходь, тренировали под звуки флейты. В нашей семье эта мелодия передаётся из поколения в поколение.

И он заиграл. В этой мелодии слышался древний восток, и Адам услышал в ней родные отголоски своей земли. Валико вдохновенно играл, но слушать эту прекрасную мелодию уже было некому – Адам и Дора спали мёртвым сном на охапке душистого сена и клевера. Они проспали почти всю дорогу и лишь перед Одессой, где поезд немного притормозил, поблагодарили своего спасителя и спрыгнули у какой-то пригородной станции.

В кабинете у Семёнова шло экстренное совещание. Вопрос, собственно, был один – где сейчас искать беглецов. Генерал не садился, барражировал по кабинету, как судно, потерявшее управление.

– Петрович, где была найдена машина?

– В перелеске, товарищ генерал, недалеко от станции. Скорее всего, драпанули они на электричке до Москвы, а там попробуют проникнуть в посольство. Так я думаю.

– Хреново думаешь, Петрович. Ну, а ты, Сироткин?

– Действительно, товарищ генерал, машина была там, но рядом с железнодорожной насыпью, за которой шла ветка киевского направления. Я проверил, как раз в это время проходил поезд Москва – Одесса. А Одесса, товарищ генерал, это порт, а там и до Турции недалеко с их документами.

– Молодец! Правильные мозги у парня, – одобрительно кивнул Семёнов, – ваши предложения?

– Срочно лететь в Одессу, мы успеем, поезд идёт двадцать три часа, блокировать порт, но там их не брать, могут быть сообщники, а ребята они шустрые. Дать им выйти в море, до нейтральных вод, а потом, вместе с береговой охраной судно остановить. В этом случае, товарищ генерал, бежать им будет некуда – кругом вода.

– Молодец! Не ошибся я в тебе, – вслух похвалил Семёнов. – Петрович, в аэропорт, готовь самолёт. Сироткину остаться.

«Время Петровичей закончилось, – думал он, – вот кого надо продвигать. Да и меня Феликс, мудрец, держал рядом, хоть и знал о том, что я служил в царской охранке. За смекалку и ум держал».

Генерал долго молчал, словно примеривался к своей будущей речи.

– Слушай сюда, Сироткин. Я уже выслал представление на присвоение тебе внеочередного звания капитана, через звёздочку прыгнешь. А также согласовал твоё назначение на должность начальника аналитического отдела. Должность это майорская и, чтобы ты понимал всё до конца, скажу, что в моё время звание старшего майора МГБ равнялось воинскому званию полковник. Понимаешь, куда ты прыгнешь сразу? Но работать всё равно будешь на меня, даже если я уйду на пенсию, это понятно?

– Так точно, товарищ генерал.

– И вопрос последний, на засыпку, так сказать, – Семёнов хитро прищурился, – что будет главным в нашей работе лет эдак… через двадцать?

– Информация, товарищ генерал, – не думая, ответил лейтенант, и тихо добавил, – без стрельбы и крови.

«Вот за такими Сироткиными будущее конторы, – подумал старик, – а не за партийными назначенцами, блатными тупицами, которые только мешают работать. Увы, мы с Петровичем, кажется, своё отыграли. Сейчас последняя гастроль».

– Летишь со мной в Одессу, Сироткин, и постарайся меня не огорчать.

– Есть не огорчать, товарищ генерал, – весело ответил Сироткин и пошёл к дверям, у него словно выросли крылья. – Товарищ генерал! – обернулся он уже перед дверью. – Проступок за мной.

Семёнов недовольно вскинул голову.

– Без приказа я отправил фотографии наших «друзей» одесским товарищам, думаю, пусть повисят на столбах, да и в газетах им не мешает засветиться, народ-то у нас бдительный.

«Не ошибся я в нём», – светло подумал Семёнов.

– Иди, – махнул он лейтенанту рукой, а в переговорное, как всегда, рявкнул:

– Машину в аэропорт!

Станция, на которой Адам и Дора выпрыгнули из гостеприимного вагона Валико, называлась Слободка. Адам оставил Дору на лавочке запущенной тенистой аллеи, а сам побежал через дорогу к телефонной будке. Вернулся через несколько минут.

– Будем ждать, – ответил он на вопросительный взгляд Доры, – за нами приедут. Есть хочешь?

– Ещё бы! Завербовал девушку, соблазнил её, а теперь голодом моришь, шпион проклятый! – Дора обняла его двумя руками за шею, – иди и найди что-нибудь поесть, а если сбежишь, найду и убью!

– Да, – рассмеялся Адам, – от тебя сбежишь!

Он поцеловал Дору, освободился от её крепких объятий и ушёл добывать пропитание, поскольку и сам был голоден, как степной волк, случайно попавший в северную тундру. Неожиданно быстро он нашёл на станции бабулю, собственно, шёл он на невероятно вкусный запах, который источали газетные кулёчки, аккуратно разложенные на фанерном ящике у ног бабушки. Это были горячие пирожки с картошкой, грибами и ливером. У Адама невольно побежала слюна. «Как у собаки Павлова», – подумал он.

Дора развернула газету, в которую было завёрнуто это сокровище, вдохнула запах, исходящий оттуда и поцеловала Адама. «Ты настоящий охотник! Миллион лет назад ты ходил бы на мамонта!». И они стали наперегонки уплетать эти шедевры кулинарного искусства незнакомой благодетельницы. Через полчаса подъехала старая развалюха, бренча на всю улицу всеми частями своего умирающего железного тела, и посигналила. Пирожки они доедали уже в дороге.

Дора свернула пустую газету и вдруг увидела свою фотографию, растерянно развернула её снова и рядом со своим обнаружила портрет Адама, правда пол-лица было оторвано. Прочитала замасленные пирожками строчки «Опасные государственные преступники, вооружены и очень опасны. Сообщать по телефону…».

– Адам, посмотри.

Адам взял газету в руки, и тут неожиданно заговорил пожилой, молчавший до сих пор водитель.

– С утра вашими милыми фотографиями оклеены все столбы в Одессе, они есть даже на Привозе и афишных тумбах оперы. Вы теперь, господа, очень популярны в нашем городе. Поэтому из квартиры, куда я вас привезу, ни шагу, там всё есть, на сутки вам хватит.

Они приехали к небольшому двухэтажному обшарпанному дому уже под вечер. Дора обратила внимание на то, что ни в одном окне не горел свет.

– Дом за выселением, – сказал водитель, – кроме вас здесь никого не будет.

Они поднялись на второй этаж и водитель, повозившись с замком, открыл дверь. Квартира оказалась просторной. Дора обошла все три комнаты и точным женским взглядом определила – здесь давно никто не жил. Она открыла форточки, чтобы выветрился запах старого жилья, и ушла в дальнюю комнату, чтобы не мешать мужчинам. Разговор, судя по ситуации, им предстоял серьёзный. Это была уже не её территория, и она понимала это прекрасно – здесь командует Адам.

Дора присела на кровать, сняла пиджак и надоевшую заплечную кобуру с браунингом и подумала о душе. Потом вспомнила последние сутки и подумала о том, как разительно переменилась за это время её жизнь. В ней появился Адам, и в тайниках своей женской сути она уже знала, что это её избранник, её мужчина до конца дней. Голоса из кухни звучали на повышенных тонах. «Видно, серьёзные у нас дела», – подумала она и от нечего делать, с чисто женским любопытством, начала открывать и рыться в ящиках старинного комода и настенных полок. Здесь она с удивлением обнаружила мужские и женские парики, некоторые она тут же примерила на себя перед зеркалом, коробки с гримом и даже две вставные челюсти. В невзрачном старом, перекошенном на один бок шкафу, висели новые, модные мужские пиджаки и костюмы, женские платья и целая гора всевозможных женских шляпок. Внизу стояло штук двадцать коробок с новой обувью всех размеров. «Серьёзные товарищи у Адама», – подумала Дора и прислушалась – голосов на кухне слышно не было, и тут же хлопнула входная дверь. «Ушёл», – поняла она и пошла на кухню к Адаму.

Тот сидел молча и, думая о чём-то своём, сосредоточено курил. Дора открыла холодильник «ЗИС Москва». «Такой и в Москве можно достать только по великому блату», – подумала она. Ни о чём не спрашивая Адама, пожарила яичницу с помидорами и вкусной одесской колбасой. Настрогала салат и поставила всё это перед Адамом.

– Жалко, «Любовного напитка» нет, – мрачно сказал он.

– Что случилось, Адам?

– Прежде, чем бросать в меня тарелки, выслушай, пожалуйста. Задание я выполнил – эта плёнка и ты, Дора, во что бы то ни стало должны дойти до Хареля – это мой начальник и второй отец для меня, как для тебя Карлуша. Завтра будет так.

И он рассказал ей о плане, который был согласован им с местными агентами Ведомства. Ночь была тяжёлой и нервной с объяснениями, ссорами и слезами. Ещё до рассвета в дверь постучали, и вошёл вчерашний водитель с девушкой, которая очень напоминала Дору. Сама Дора уже была одета в какое-то неброское платье, старый, задрипанный пиджачок и платок, который она завязала почти у глаз. Водитель с Дорой ушли. По дороге он чётко и ясно объяснил ей план побега.

– Адам так решил, хоть этим и нарушает приказ руководства, но я с ним согласен. Если его прихватят в порту, Харель его всё равно вытащит отсюда, рычаги воздействия у него есть. А если возьмут вас обоих – задание будет провалено, у нас так быть не должно. Поэтому вы пойдёте по запасному каналу отхода, через плавни с контрабандистами, им заплачено сверх меры. На катере стоят два мощных американских фордовских мотора, ни один корабль береговой охраны вас не догонит. На всякий случай запомните этот телефон для связи со мной, – и он дал прочитать ей на клочке бумаги четыре цифры, потом порвал его на мелкие кусочки и выбросил.

Они подошли к незаметному в плавнях причалу, где стоял катер с задранными вверх моторами и двумя уголовного вида мужчинами. Водитель попрощался с ней, сказал несколько слов на непонятном языке контрабандистам и ушёл. Как его зовут, Дора так и не узнает никогда.

Было раннее утро. Трёхпалубное круизное судно «Лаура», которое было взято у немцев после войны в качестве репараций, уже стояло у причала в ожидании первых пассажиров. Поручни и все металлические, медные части судна горели огнём на солнце. Капитан и три его помощника в белых праздничных кителях стояли на борту у трапа, словно почётный караул. (Нужно сказать, что судно это надолго переживёт всех участников этой драмы и затонет у берегов Сомали только в 1994 году). Адам со спутницей подъехали в порт на такси. Его трудно было узнать – щегольские усики, новый шерстяной костюм и фетровая шляпа превратили Адама в настоящего денди явно иностранного происхождения. Собственно говоря, этот лайнер и был предназначен для туристов-иностранцев, поскольку советские люди не имели права даже мечтать о таких путешествиях.

Его спутница в шляпе с тёмной вуалью была в длинном крепдешиновом шикарном платье и белых, по локоть, перчатках. В руках она держала кокетливый веер, который иногда открывала и лениво помахивала им. Всем окружающим должно было быть ясно – пара молодожёнов собирается провести медовый месяц в морском круизе. Два портовых грузчика тащили за ними огромные кожаные чемоданы, они загрузили их в специальный контейнер, который вместе с вещами других пассажиров под крики «майна» и «вира» курсировал на палубу и обратно.

У Адама был теперь новый британский паспорт, и он говорил со своей спутницей на чистейшем английском языке. Их каюта «люкс» находилась на престижной верхней палубе, ближе к корме, между бассейном и теннисным кортом. Посадка закончилась быстро, поскольку пассажиров на этом рейсе было немного. Матросы втянули трап наверх, «Лаура» дала прощальный гудок и стала отшвартовываться от гостеприимного одесского причала. Адам стоял у борта, курил и смотрел на далёкие плавни, которые были на пару километров левее маршрута судна, но, разумеется, ничего там увидеть не мог.

В это время Дора с контрабандистами пробиралась сквозь эти плавни тихо и медленно, поскольку идти нужно было на вёслах до чистой воды. Два бородатых грека ловко и бесшумно орудовали вёслами, и когда кто-то из них поворачивался к Доре своим «пиратским» лицом, она думала: «За одно такое личико, без суда и следствия надо с ходу давать десятку. Типичные висельники». Было жутковато, но браунинг в заплечной кобуре немного согревал и успокаивал. Неожиданно они перестали грести, прислушались и жестами приказали Доре: «Ложись на дно».

Через несколько минут совсем рядом с ними по чистой воде прошёл сторожевой катер, за ним ещё два и уже следом – неповоротливый и громоздкий «Морской охотник». Греки удивлённо переглянулись и о чём-то быстро заговорили на своём гортанном языке. «Что-то пошло не так, – догадалась Дора, – и куда это направляется целая боевая эскадра? Немцев как будто отсюда давно вышибли… Странно». Выждав, когда военные отойдут на приличное расстояние, греки снова взялись за вёсла, но гребли они теперь быстро и чётко, явно торопились и нервничали.

Дора видела вдали силуэт «Лауры», до чистой воды, когда можно будет включить двигатели, оставалось совсем немного. И тут Дору осенило. Они шли за её Адамом. Она бесцеремонно сняла с шеи одного из «висельников» мощный, двадцатикратный цейссовский бинокль и неотрывно следила за маленькой эскадрой. «Вот они делают крюк, – шептала она, – и идут прямо на «Лауру». Плавни закончились, и греки опустили винты своих чудо-моторов в чистую воду. «Стоять, – резко приказала Дора, – назад, в плавни». Греки недовольно оттабанили катер ближе к плавням и явно враждебно и недовольно посматривали на свою странную пассажирку. Она видела в бинокль, как по трапу на корабль поднимаются военные и штатские люди.

Семёнов поднялся на борт первым, легко, как юноша, спрыгнул на палубу и показал подошедшему капитану своё генеральское удостоверение. Следом поднялись вояки и группа Сироткина.

– Где пара молодожёнов? – спросил он у капитана.

Тот услужливо попросил их следовать за ним. Адам видел, конечно, эту кавалькаду катеров и понял, что плывут они по его душу. Он переговорил со своей напарницей и, когда капитан постучал в дверь каюты и распахнул её перед генералом, все увидели застывшую в поцелуе парочку влюблённых. Семёнов по-хозяйски вошёл в каюту, перевернул, как всегда, стул, оседлал его и зааплодировал.

– Браво, господин Койфман, театр по вам плачет, а вы чем занимаетесь? Нехорошо.

Адам повернулся к Семёнову, посмотрел на часы. «Дора должна уже быть в нейтральных водах, – подумал он, – но время потянуть ещё нужно». Он на чистейшем английском потребовал переводчика и консула на борт, возмущался незаконным вторжением в свою личную жизнь, одним словом, валял дурака, как только мог. Этим представлением он убил ещё минут двадцать и снова посмотрел на часы. «Вот теперь она точно в нейтральных водах».

Очень не понравилось генералу вся эта комедия, что-то в ней было не так. Он подозвал Сироткина и шепнул ему на ухо «Женщина». Сироткин подошёл к даме и на приличном английском попросил её снять шляпу с вуалью. «Смотри, а он и по-ихнему лопочет», – мельком подумал генерал. Девушка в недоумении пожала плечами, отвернулась, сняла шляпу и поправила причёску. Потом повернулась к Семёнову лицом. (Эх, Семёнов, Семёнов!). Одного взгляда хватило генералу, чтобы понять – его опять обвели вокруг пальца, как мальчишку. Конечно, это была не Дора Шмидт. «У них был запасной канал отхода, – подумал он, – старый ты козёл, Семёнов!». Он отошёл к иллюминатору и открыл его. Не нужно было, чтобы подчинённые видели его обескураженную физиономию.

– Сироткин! Всем ждать на палубе, – приказал он. – Поздравляю, коллега, дело своё вы знаете, нужно быть справедливым.

Генерал вернулся и сел на свой стул.

– Да бросьте вы этот маскарад, Адам, к чему он теперь. Время вы выиграли, Дора наверняка уже где-то в нейтральных водах, или я что-то путаю?

Адам спокойно отклеил усики и присел напротив генерала.

– А давайте поторгуемся, Адам Койфман?

– С удовольствием, Владимир Иванович!

– Ваша осведомлённость делает вам честь, – сказал генерал, а сам подумал: «Мне бы к Сироткину парочку таких ребят, мы бы чудеса творили».

– В чём торг, товарищ генерал?

– Вы в каком звании сейчас?

– Майор, – ответил Адам.

– А у меня вы через год получите полковника.

– Спасибо, меня устраивает моё нынешнее звание. Давайте, генерал, начистоту – вам ведь не Дора нужна, а плёнка, верно?

– Допустим.

– Вы угадали, она уже очень далеко отсюда, и вам до неё не добраться.

– А если я предложу обменять её на вашу жизнь? Что вы на это скажете?

– Генерал, неужели вы пристрелите иностранца при свидетелях, прямо здесь, на корабле? – усмехнулся Адам.

– Нет, конечно, – ответил Семёнов, – вас ждёт камера, где сидят двадцать отпетых уголовников, представляете, какая вас ожидает весёлая ночь. Это только для начала, а потом вас будет судить советский суд, как известно, самый гуманный суд в мире, о приговоре, вы, конечно, догадываетесь.

– После чего, – подхватил Адам, – вами займётся мой шеф, и я вам не завидую.

– О! Сам Ицхак Харель! Я знаю, кто это, и совсем не боюсь потерять жизнь, я слишком давно живу на этом свете. Гораздо хуже потерять честь. Ладно, – генерал поднялся, – договорим на берегу, надеюсь всё-таки на ваше благоразумие. Сироткин! Уходим.

Дора видела, как по трапу спускаются военные и штатские люди, и отчётливо увидела лицо Адама. Катера лихо развернулись и поплыли в сторону порта. Решение она приняла молниеносно: «Плывём назад, к нашему причалу», – крикнула она своим грекам. Конечно, они прекрасно понимали русский язык, она поняла это сразу по их реакции. Она была угрожающей. На ломаном, но вполне понятном языке они объяснили ей, что у них на борту ещё важный груз и они должны идти в Турцию и никуда возвращаться не намерены, а если мадам не согласна, то пусть вплавь добирается до берега.

Потом один из «висельников», самый нервный и агрессивный, схватил весло и пошёл с ним на Дору. Она автоматически выхватила пистолет и спустила курок. Пуля попала в весло, и оно отлетело в воду. Оба грека моментально сели на дно лодки и подняли руки вверх. «Заводите вашу шарманку, пойдём по чистой воде, авось проскочим», – скомандовала она. Они послушно развернули катер и с какой-то невероятной скоростью понеслись по самому краю плавней к берегу. Катер они пришвартовали у того же причала, откуда и уходили в море. «Где ближайший телефон?» – спросила она. Оба одновременно показали ей на будку сторожа. «Идите вперёд». Две бородатые гориллы послушно, как пионеры, в ногу, зашагали впереди Доры. «Оружие великая штука, – подумала она, – им бы ещё красные галстуки повязать и за руки взяться!». Она хорошо запомнила те четыре цифры телефона, которые ей показал водитель. «Это я, Дора, – сказала она, узнав его голос, – Адама взяли. Прямо сейчас вы должны позвонить в местное КГБ и спросить генерала Семёнова, скажите – от Доры Шмидт. Передайте следующее. Я жду его в нейтральных водах, по маршруту «Лауры». Плёнка в обмен на Адама. Всё». И положила трубку.

Проделав точно такой же обратный путь до катера со своей «пионерской» дружиной, Дора приказала им плыть не через плавни, а опять по краю их, но по чистой воде. «Времени у нас нет, будем рисковать», – сказала она своим грекам. Контрабандисты, которые вдруг стали ручными, дружно закивали головами – взревели моторы и они понеслись в открытое море.

Семёнов положил трубку телефона и задумался. «Последний акт комедии… или трагедии? Харель – серьёзный человек, тем более, что у него сидят два моих ценных агента и, конечно, он через высшее начальство обменяет их на своего любимчика, а я опять останусь ни с чем. По сути, это последний шанс получить эту чёртову плёнку», – размышлял генерал. Затем принял решение.

– Сироткин! С катером справишься?

– Так точно, товарищ генерал, дело знакомое.

– Поедешь со мной.

– Оружие брать?

– Не огорчай меня, Сироткин, ты что, не понял ничего? Давай без этих ковбойских штучек, забираем Адама и едем.

– Есть!

Дора видела, как отшвартовался от пирса катер, в котором было три человека. Когда они были уже недалеко от нейтральных вод, поняла, что третий – это Адам, правда, в наручниках.

– А вот и наша Мата Хари, – ещё издали закричал Семёнов и, уже подплыв совсем близко, – большая честь для меня, мадмуазель Шмидт!

Через несколько минут оба катера, заглушив моторы, покачивались совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Была странная минута полной тишины, когда всем присутствующим казалась эта ситуация какой-то диковатой. Генерал КГБ сидит и спокойно смотрит на преступников, которые ярые враги не только советской власти, но и самого генерала. Дора достала из сумки коробку от «Моссельпрома», открыла крышку и показала плёнку генералу.

– А теперь ключи от наручников, – негромко сказала она.

– Сироткин, ключи.

Сироткин кинул ключи, их поймал один их греков.

– Теперь Адам!

– Ну, нет, дорогая, – возмутился Семёнов, – теперь плёнка.

Неожиданно в этот спор вмешался Адам.

– Давайте поступим так: вы снимаете наручники – я прыгаю в воду и держу руками оба борта. Дора, отдаёшь плёнку, а я залезаю к тебе на борт. Как, генерал, годится такой вариант?

Качка усиливалась, и катера постоянно отходили друг от друга на приличное расстояние. Один из греков что-то сказал Доре, и она закричала Семёнову: «Идёт шторм, через двадцать минут нас разбросает на километр друг от друга, решайте!». Качка всё усиливалась и борта стукались друг о друга. «Я согласен», – наконец сказал генерал. Адам прыгнул в воду и, сколько было сил, пытался удержать лодки рядом. Выбрав момент, Дора отдала коробку в руки Семёнову и крикнула своим бандитам: «Тащите же его в лодку!!».

«Подождите, не уезжайте, на прощание я хотел кое-что важное сказать для нас обоих! – прокричал генерал. – Мы больше никогда не увидимся с вами и я хочу, чтобы вы знали, наконец, как перепутались наши судьбы. Матвей Карлович Шмидт – ваш второй отец, он и мой крёстный. Он когда-то привёл меня в охранное отделение, ещё до революции и направил по этому пути. В тридцатые годы, когда вычищали всех «бывших», я два раза вычёркивал его фамилию из расстрельных списков. Он, конечно, ничего не знал об этом. Один очень интеллигентный нарком предложил поставить на Красной площади гильотину и публично обезглавить Фани Каплан, вашу бабушку. Не успел. Это я спас ей жизнь, пусть по приказу, но я! Я не убивал вашу мать Натали, это сделали мои идиоты помощники. Просто когда-то я дал клятву самому Дзержинскому – служить этому режиму – и ни разу её не нарушил и, если бы не случайность, мы жили бы сейчас в другой стране. Главное, передайте Фани, что я не Иуда, да, я виноват перед ней, очень виноват, передайте, – это важно, ей нельзя было приходить тогда на Смоленку, она поймёт это, обязательно передайте, – кричал генерал, перекрывая вой ветра, – обещаете, Дора?

– Обещаю, передам слово в слово! – прокричала Дора.

Взвыли моторы, и лодки, сделав прощальный круг, понеслись каждая в свою сторону.

Так закончилась эпопея с плёнкой, снятой оператором студии Ханжонкова Абрамом Лифшицем у завода имени Михельсона в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году от Рождества Христова.

 

Подмосковье

Посёлок писателей. 1968 год. (вместо эпилога)

Сегодня у генерала Семёнова была печальная дата – ровно десять лет назад ему «дали пинка», как он любил говорить, то есть вышибли из конторы, несмотря на все его заслуги перед Отечеством. Время лечит, и он понимал, что по возрасту ему давно там нечего было делать, но обида, которая не давала спать ночами и разъедала душу, осталась. «Если бы я им, тогда, в тридцать шестом, не привёз пятьсот килограмм испанского золота и дорогих картин, которые, как выяснилось, цены вообще не имели, – думал он ночами, – хрен бы был им ленд-лиз во время войны, да и о победах в послевоенных пятилетках говорить было бы смешно».

И он опять бередил старую рану и вспоминал то время, когда сам, сгоряча, написал рапорт об отставке. Думал, наивный человек, вызовут в ЦК и попросят остаться – «мол, вы, генерал ещё нужны стране», – а подписали, что называется, не глядя, утром того же дня, а уже вечером приказ о его увольнении читали сотрудники конторы на доске приказов у канцелярии. Общее мнение было таково: «Был генерал, да весь вышел». Семёнов тяжело переживал свою опалу, забвение коллег, да и одиночество тоже.

Три года назад похоронил он верного Петровича, Колю, который верой и правдой служил ему сорок лет. Врачи потом рассказали ему, что не видели ещё такого обширного инфаркта, когда сердце, как перезревший арбуз, лопается пополам. Его протеже Сироткин уже много лет работал в США, сначала в посольстве, а потом в аппарате ООН. И, похоже, тоже давно забыл о существовании человека, которому был обязан всей своей блестящей карьерой.

Сегодня было пасмурно, но солнце иногда выглядывало из-за туч, словно намекало: «Пользуйтесь, господа, скоро не увидите меня вовсе». Семёнов вышел во двор посидеть на своей любимой плетёной качалке, погреть, как говорится, старые кости, а, точнее, ноги, которые были увиты толстыми узлами синих вен. «Тромбоз», – так говорили врачи.

Настроение у генерала последнее время было паршивое, хуже некуда. Он чувствовал себя чужим не только на этом празднике жизни, но и смерти тоже. А случилось вот что. Семёнову доложили, по старой памяти, что умер старейший сотрудник МУРа – Матвей Карлович Шмидт, и он поехал на кладбище. Его поразило количество сотрудников, да и простых людей, пришедших проститься со Шмидтом. «Сегодня, наверное, весь МУР здесь, – думал генерал с какой-то тайной завистью, – у меня таких пышных похорон не будет».

Он долго искал знакомые лица, но так и не обнаружил ни одного. «Бежит время», – вздохнул он и подошёл к гробу, положил цветы, поправил ленту на иконостасе из орденов и медалей и увидел маленький, потускневший от времени крест на голубой ленте. Генерал вспомнил, что это была одна из главных наград Российской империи, которую Матвей Карлович получил из рук последнего Государя императора, как лучший сыщик Охранного отделения.

Подошла попрощаться женщина в чёрном муаровом платке и чёрных очках. Она прильнула к покойному и долго что-то шептала ему, потом поцеловала, трижды перекрестила и далеко отошла от могилы, видно было, как от рыданий вздрагивают её плечи. Семёнов узнал её сразу по гордой посадке головы и осанке, которая была ему так хорошо знакома, хоть и виделись они всего один раз в жизни. Он молча подошёл к ней.

– Как вы узнали?

Не оборачиваясь, она ответила

– Мне был сон, он приходил попрощаться. Я села в самолёт и… успела. Мы с Адамом сейчас очень далеко, работаем в одной стране в посольстве… я летела двадцать четыре часа.

Помолчали.

– Как Фани? – спросил генерал.

– Всё хорошо, живёт с нами, присматривает за внуками. Я передала тогда ваши слова. Она думала над этим всю ночь, утром пришла ко мне и сказала, что простила вас. Но ждёт самого главного разговора с вами с глазу на глаз – так она сказала.

Семёнов удивлённо взглянул на Дору, а она посмотрела вверх, на быстро бегущие серые облака и сказала: «Там». И быстро пошла к машине, на капоте которой развевался флажок израильского посла.

Всё это Владимир Иванович вспоминал в полудрёме, покачиваясь на качалке. Порой он проваливался в сон, и тогда его будил Лордушка, тоже изрядно постаревший. Он так же, как и хозяин, при ходьбе подволакивал задние ноги, скрученные подагрой, и далеко в прошлое ушла та счастливая пора, когда он яростно защищал свой «периметр» и гонял поселковых мальчишек вдоль забора. Чтобы разбудить хозяина, Лорд сначала начинал скулить, потом лизал больные ноги хозяина и даже тихо и нежно покусывал его пальцы и, когда генерал, наконец, просыпался, пёс выдавал целую руладу из воя и лая, а небесно-голубые глаза его сияли от счастья.

Генерал открыл глаза и посмотрел на небо. Неизвестно откуда пришли и закрыли его до горизонта тяжёлые свинцовые тучи, день быстро померк и превратился в ночь, тьма окутала посёлок писателей. «Нужно уходить», – подумал он, встал, взял палку и заковылял к дому. За ним, тоже припадая на задние ноги, тащился Лорд. «Дожили, – сказал старик псу, – как инвалидная команда времён Первой Мировой».

Первые капли дождя, крупные и тяжёлые, как ртуть, упали на землю, когда они уже вошли в дом. Пока за окном бушевала стихия, и стеной шёл ливень, генерал топтался на кухне, ходил по комнатам и всё никак не мог вспомнить что-то очень важное для себя. «Склероз, это понятно», – думал он. Последнее время так часто случалось – он приходил на кухню и забывал, зачем он здесь. Сегодня всё было иначе – это было острое, мучительное чувство потери, словно на этот раз он не мог вспомнить о чём-то очень дорогом и важном для себя.

Последние годы в такие ненастные дни, как сегодня, у генерала начинались сильные головные боли. Не помогали таблетки и процедуры в поликлинике, врачи были бессильны. «Возрастная мигрень», – говорили профессора и прятали глаза. Ему посоветовали обратиться к одной модной целительнице из Грузии, но Семёнов всё тянул и ждал чуда – вдруг само пройдёт? Да и во всю эту хиромантию он не верил. В голову генерала будто вогнали раскалённый добела стальной прут, боль была невыносимой, и он не находил себе места – метался из комнаты в комнату до тех пор, пока не оказался опять на кухне. Его взгляд в круглых стареньких очках упёрся в календарь, он механически оторвал листок и увидел дату – 30 августа 1968 года. Он даже задохнулся на какое-то время и присел на стул. В голове набатом стучало – пятьдесят лет! «Прошло уже полвека, значит у нас с вами, Фани Каплан, юбилей, вот так штука!» – бормотал изумлённо себе под нос генерал.

Нужно сказать, что заветная плёнка с годами стала ему неинтересна. Пропал былой азарт и драйв во время её просмотров. Теперь он точно знал, что ничего она в его жизни уже не изменит, да и советский строй будет стоять вечно. (Эх, Семёнов!) Да и результат этого его подвига не оценили, в награду он получил лишь опалу и одиночество. Последние несколько лет он вообще забыл о её существовании – болячек становилось всё больше, а здоровья, соответственно, всё меньше. Владимир Иванович поднялся и ещё раз внимательно изучил календарь. «Всё точно», – резюмировал он.

Начинало светлеть за окном, ливень постепенно уходил куда-то в сторону города, и боль постепенно уходила, видимо, туда же, вместе со свинцовыми тучами. И он внезапно ярко, до мельчайших подробностей вспомнил тот день у завода Михельсона, вспомнил так, как будто это было только вчера. Он словно очнулся от многолетней спячки. Генерал резко встал, ноги слушались безукоризненно, голова стала ясной, словно кто-то невидимый снял с его жизненного счёта пару десятков лет. В нём опять тлел и разгорался огонёк прежнего азарта, возникало и росло страстное желание вновь вернуть то время, побродить по далёким берегам юности и молодости, увидеть и ещё раз пережить сладостный миг свидания со своим прошлым.

Как всегда бесшумно, отъехала дверь в кабинет (спасибо тулякам-полярникам) и генерал механически проделал почти забытый ритуал – достал из шкафа, встряхнул от пыли и надел свой генеральский мундир со звёздой Героя, поставил на стол бутылку некогда любимого армянского коньяка, вкуса которого он уже и не помнил, достал из сейфа и зарядил в проектор плёнку. Всё это он делал лихорадочно быстро, словно куда-то опаздывал, будто чувствовал, как время ускорило свой бег. Он остановился, осмотрел «поле битвы», подумал и достал из стола сигару, которую даже не стал прикуривать.

Теперь можно было начинать, и он нажал на кнопку «пуск». Загудел проектор, затрещала перфорация плёнки. Ему вдруг стало непривычно легко, как будто его тело лишилось веса, а на душе было светло и радостно, так бывает в дни святой Пасхи, когда прощаются большие и малые грехи твои. Трещала перфорация плёнки, по экрану бегали люди, и неожиданно изображение стало идти медленно и тягуче, пока не остановилось вовсе. На этом стоп-кадре молодой и лихой Семёнов, с капельками пота на лбу, целился из пистолета в маленького лысого человека. Это тогда он поклялся железному Феликсу умереть за новый строй. Но тогда умереть не вышло, как не случилось этого и на фронте и ещё много раз по всей его долгой жизни. И теперь, где-то там, в небесной канцелярии решили – свой лимит удачи генерал израсходовал полностью. Пора! Последнее, что увидел Владимир Иванович в своём затухающем сознании – это полустёртое временем лицо девушки в будёновке, которую он всегда помнил и любил всю свою жизнь.

Кинопроектор заклинило, плёнка провисла и коснулась раскалённой, треснувшей линзы проекционного фонаря. Сначала она плавилась, потом вдруг вспыхнула, и огонь, как по бикфордову шнуру побежал наверх к рулону. Загорелась скатерть, старый деревянный стол, огонь мгновенно, как изголодавшийся ненасытный зверь, набросился на свою добычу – полыхали стены и потолок, пол и книжные полки. Старый дом занялся весь сразу, словно его подожгли одновременно со всех сторон. Через час рухнула крыша, затем стены. Всё было кончено.

Среди дымящихся останков дома, на своём металлическом кресле сидел обуглившийся чёрный силуэт генерала с впаянной в грудь золотой звёздой Героя. Он сидел прямо, как железный канцлер, одна рука была вытянута вперёд, так, будто он только что закончил руководить этой своей операцией, длинною в целую жизнь. Огромный остроухий пёс с лаем носился вокруг пепелища, и горстка прибежавших соседей боялась даже близко подойти к дому. Наконец Лорд, кажется, понял, что охранять ему больше некого. Он сидел на краю пепелища и выл прощальным, страшным воем. Больше оплакивать генерала было некому.

А в это самое время, где-то очень далеко от посёлка писателей (здесь нужно учитывать временные пояса) в доме, вокруг которого искрилась и горела на солнце изумрудная трава, а на пальмах сидели и пели райские птицы фантастических раскрасок, отворилась из дома дверь, и на лужайку выбежали с криком и смехом мальчик и девочка. С первого взгляда было видно, что они «двойняшки». Но только голова мальчишки была белой и кудрявой, а девочка была жгучей брюнеткой, как говорили родители – «пошла в бабулю».

– Адам, – кричала из дома Дора, – чем ты таким важным занят? Помоги бабушке, я занята!

Она приводила себя в порядок у зеркала перед тем, как ехать на работу в посольство.

– Адамчик! – на весь двор кричала в свою очередь Фани. – Какое сегодня число?

– 30-е августа, тётя Фейга, – так звал он её до сих пор.

– А какой год на дворе, Адамчик?

– 1968!! Тётя…

Адам брился, нервничал и тоже, как и Дора, опаздывал на службу.

– Адамчик! Там, в моём старом ридикюле, лежит моя шляпка с вуалеткой, я хочу сегодня её надеть.

– Но ведь жарко сегодня, тётя Фейга!

Если всю эту перепалку помножить на споры и крики детей во дворе, то свалка эта вполне себе походила на утро в каком-нибудь одесском дворике.

– Адам, да помоги же ты бабуле! – кричала Дора из дома.

Адам вывез Фейгу в кресле во двор, по дороге, на ухо, рассказал ей свежий неприличный анекдот, они дружно посмеялись, Адам поцеловал Фейгу и убежал. На лужайке дети гоняли мяч, поскольку в этой стране было два Бога – футбол и карнавал.

– Бабуля! Бабуля, скажи Димке, пусть отдаст мне мяч, я же девочка! – верещала маленькая Натали.

– Попробуй сама отобрать, – говорила ей Фейга, – в жизни тебе придётся всё завоёвывать самой.

Фейга Ройтблат была уже практически слепа и воспринимала мир только на слух. Она подняла вверх, к солнцу, невидящие глаза в чёрных очках

– Да, Адамчик прав, сегодня будет жарко.

– Бабуля! Бабуля, – вопила Натали, – а что это у тебя за шляпка, дай померить!

Фани аккуратно сняла шляпку незабвенной своей подруги Екатерины Ставской и на ощупь надела её на головку Натали.

– А теперь иди в дом, пока мама с папой на работе, примерь её туфли на каблуках, я в детстве тоже так делала, и даже можешь немного подкрасить губы. Потом придёшь и покажешься мне во всей красе. Может быть, когда-нибудь ты станешь натурщицей и великие художники будут тебя рисовать, или будешь демонстрировать платья, как показывают по телевизору.

Девчонка заверещала от восторга, показала брату язык и пулей понеслась в дом. Мальчик бросил мяч, подошёл к Фейге, положил свою кудрявую голову ей на колени и, как щенок, потёрся о её руки.

– Не обижай сестру, Дмитрий, ты мужчина и должен защищать её всегда, обещаешь мне?

– Хорошо, Фейга, – так с рождения, на «ты» звал он её всегда, – я тебя люблю, бабуля, – прошептал он, схватил мяч и побежал за дом, туда, где стояли маленькие футбольные ворота, но не только они манили сюда Дмитрия и Натали.

 

Здесь была маленькая дверь, которая вела в подвал, а подвал этот хранил страшную тайну. Дмитрий через окно знаками позвал сестру и они, взяв фонарики, спустились по бетонным ступеням вниз, где и стояла, накрытая старым, истлевшим зипуном их «страшная тайна». Они сбросили зипун и зверюшка, увидев эти огромные, восторженные детские глаза, тоже заверещала от радости. Её черные глаза-бусинки засверкали, и она встала на задние лапки.

– Привет, – постучала по шару Натали, – как ты там, «крысюк»?

И они весело рассмеялись. «Крысюк» пропищал в ответ что-то восторженное и сделал полный круг, словно цирковой мотоциклист, по своей сфере, как собачонка, улёгся на животик и положил на розовые лапки голову. В подвале было очень прохладно, почти холодно, зато наверху солнце уже палило нещадно.

Фейга подняла свои незрячие глаза навстречу этим жарким лучам и увидела евпаторийский берег – Дмитрия, Катю, Абрашу и Серёжу Абросимова, который на её изумлённых, тогда ещё зрячих глазах, подписывал свою новую картину – «Предчувствие», кажется, так она называлась. Шаланда уплывала в море, но на её борту никого не было видно, а сквозь парус просвечивал кроваво-красный диск солнца. И она вдруг увидела себя на этой шаланде и поняла, что отправляется в далёкое путешествие, из которого она вряд ли скоро вернётся. Шаланда уходила всё дальше в море, и родные и любимые лица на берегу постепенно размывались и становились невидимыми.

Смеясь, из дома выбежал Дмитрий

– Фейга, посмотри! Она идёт, как на костылях!

Натали шла, как на пружинах, и ноги её подгибались, шляпка сидела «набекрень», а губы были размалёваны маминой помадой до ушей. Мальчик первый подошёл к Фейге, увидел её бессильно, словно плети, висящие руки и подбородок, который уткнулся в грудь, прошептал сестре

– Тссс… тише, бабуля уснула, пойдём за дом, не будем ей мешать.

И они на цыпочках убежали.

Но помешать ей они уже никак не могли. Фейга под звуки колокола, оттуда, издалека, из её Нерчинской обители, отправилась в своё последнее путешествие, из которого не возвращаются. Никто и никогда не узнает причину её быстрой и лёгкой смерти. Конечно, могут сказать: «Знаете ли, возраст!» – и будут абсолютно правы. Но мы думаем, что она просто боялась опоздать на самый важный разговор в своей жизни «с глазу на глаз» со своим извечным лютым врагом и другом, генералом Семёновым, с которым её навечно связала трагичная и фантастическая судьба.

Вот так закончилась невероятная история жизни и смерти Фани Каплан, урождённой Фейги Ройтблат.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ 

Должен сознаться, что автор не всегда следовал реальным фактам биографии нашей героини Фани Каплан, за что и приносит читателям свои извинения. Например, он поселил героиню в Москве на Большой Молчановке, нынешнем новом Арбате, когда на самом деле проживала она на Большой Садовой, 10, в знаменитом Булгаковском доме. Но таких вольностей в этой книге совсем немного, а поскольку реальные факты жизни Фани Каплан общеизвестны, хотя и редки, то ровно столько же между ними наблюдается белых пятен в её биографии, которые и заполнялись авторской фантазией.

Традиционно хотелось бы поблагодарить людей, которые вдохновили и помогли мне в создании этой истории. И первой из них хочу поблагодарить свою жену, которая ещё со времён написания сценария к одноимённому фильму помогала и всегда поддерживала меня в этом начинании. А её невероятное терпение и упорство заставило-таки автора написать эту книгу. Огромное спасибо моему старому другу Геннадию Матрюхину, прекрасному историку, за то, что не позволил мне заблудиться в исторических дебрях этой книги. Преклоняюсь и благодарю первооткрывателей жанра «альтернативная биография» – гениального Артура Конан Дойля и человека невероятной смелости, которого зовут Дэн Браун.

Разумеется, найдутся читатели, которые не поверят ни единому слову из этого повествования, и автор с ними тоже согласится, хотя может привести в своё оправдание «седьмое» доказательство. Это досадное недоразумение, на мой взгляд, и является неоспоримой и единственной (в каком-то смысле) истиной «в последней инстанции».