Журнал «Кольцо А» № 97-98
Юрий РЯШЕНЦЕВ
Родился в 1931 г. в Ленинграде; в 1934 г. семья переехала в Москву. Окончил Московский государственный педагогический институт, работал в школе, затем в отделе поэзии журнала «Юность». Автор многих поэтических книг, также работает для кино и театра. Началом работы в театре считает спектакль БДТ «Бедная Лиза» (1973). Затем последовали «История лошади», «Три мушкетера», «Гардемарины», опера Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание», опера Давида Тухманова «Царица» и многое другое. За сборник стихов «Прощание с империей» получил государственную премию им. Булата Окуджавы. Лауреат Международной Лермонтовской премии, премии «Музыкальное сердце театра».
ЕСЛИ ВСЕ НАПОМИНАЕТ В ЭТОМ МИРЕ ОБО ВСЕМ...
* * *
Посветлело как будто. И все-таки он не исчез,
синий запах грозы перед тем, как ударит с небес.
И топорщится хвоя готовой к ненастью сосны,
для которой зима начинается прямо с весны.
Это свойство округи: она снисхожденья не ждёт.
Слишком долго ломался в столетиях ладожский лёд.
И при всех незатейливых нравах во все времена
жизнь березовых листьев была коротка и трудна.
Но рисковым аллюзиям этот стишок не чета.
Он всего лишь – о солнце, без коего нет ни черта,
только черточка чёрной скамьи над замшелой водой,
из столетья в столетье понуро жующий гнедой,
да взращённая всей этой жизнью нехитрой скрижаль –
от поэта, для чьих пары строчек и жизни не жаль.
* * *
Куст крупных белых роз с утра дрожал упруго.
Куст мелких красных роз всю ночь провёл без сна.
Их лепестки вот-вот сорвутся друг на друга.
Чуть ветер посильней – Гражданская война.
А ветер как назло менялся то и дело.
Как тут определить, кому несдобровать?
То белая пурга за красными летела,
то красная орда теснила белых вспять...
Как нынче далеки все Щорсы, все Чапаи,
Юденичи, Шкуро и Колчаки.
Не потому, что прошлое в опале.
Не знаю, почему... Но – далеки...
Две девочки в цветастых мини-платьях
штампуют селфи: раз, и два, и сто.
Они всего-то в трёх рукопожатьях
от Анки-пулемётчицы? И – что?
Всесильна жизнь. И смерть всесильна тоже.
Как жаль, что не всесильна красота.
И потому пошли им, правый Боже,
по свежей розе с каждого куста.
* * *
Печальна моя держава,
панельные терема.
Гляди: тьма и темень справа,
а слева – темень и тьма.
Зато автохтоны в деле
действительно хороши:
не все удальцы – Емели,
но пьяницы все – Левши.
Вот мастер, кудесник, дока,
кузнец иноземных блох.
А милой-то много ль прока,
когда он по жизни – лох.
И горькая эта правда
жене до того ясна,
что сбечь хоть на вечер рада
от мужних друзей она.
Тогда в бытовом потоке
с недружных сторон стола
возникнут слова о Боге,
о таинствах ремесла.
Скудеет в с стаканах влага,
и в этой скупой гульбе
на горе или во благо
он знает цену себе.
Неважно, портной, механик
иль слепок с того кузнеца,
он – пусть и внучатый племянник –
но ведь не кого-то, Творца!
И выйдут на голос лета,
кто агнец, а кто и зверь.
И в жажде любви и света
забудут захлопнуть дверь.
И, видя разор повсюду,
жена ухмыльнётся зло:
мол, мыть за собой посуду
для гениев – западло.
КРЫМ
Беспощадные жала Никитского парка,
острый кумыс Яйлы...
Молодость – караимка, хохлушка, татарка –
прыгает со скалы.
Как Христос, мы ходили себе – не тонули
по карадагской воде...
Ну, ладно, Крым мы вернули.
А молодость – где?
Наблюдаю с Тарусы окскую пойму,
обнаглевшие таблетки клюя,
и хочется выругаться, а как – не помню...
У, Сюрюк-Кая!
* * *
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти "Женитьбу Фигаро"...
А. С. Пушкин
Бежевый, кремовый, синий –
колеры плитки в саду.
Ясные темы Россини
брызжут, как солнце во льду.
Память заносит в копилку,
как, оборвав серебро,
ты открываешь бутылку,
не дочитав "Фигаро"...
Веников фирма не вяжет.
Будущее не страшит.
Надо – так гаджет подскажет
все, что ей знать надлежит.
А вот вечернее небо –
нет, чтоб начать разговор –
как до сих пор было немо,
так и молчит до сих пор.
С тем же, кто, Богу на диво,
сладил стихи и вино,
не было так молчаливо,
так безответно оно.
БАЛЛАДА ОБ АЛЬМЕ И ОСКАРЕ
Художник из Австрии Оскар Кокошка.
Какая печальная, право, дорожка –
влюбиться в пленявшую всех фам-фаталь.
Скандалы, объятья, соитья, молитвы...
Любовь эта в общем была вроде битвы,
где пленных не брали, но это – деталь.
Вдова композитора Малера Альма
его отвергала скорее ментально,
физически он подходил ей вполне.
И все, что в нем было нелепо, безвкусно,
в ночах, о которых и вспомнить – безумство,
тонуло "Титаником" в адской волне.
На все соглашаясь, со свадьбой тянула.
Он злился, но снова он слушал понуро:
– Сначала – шедевр! И уж только тогда...
Что было шедевром в его пониманье?
И будущее расплывалось в тумане.
Посмотрит эскизы – порвёт: ерунда!
Устав от ломающей жизнь канители,
она убегала в другие отели...
И тут вдруг– успех, бриллиантом к дерьму.
Он тут же нашёл её, суку, скотину,
и с ходу – на стену сырую картину.
Она показалась шедевром ему.
– Смотри не снимай! – так сказал он невесте.
С минуту ещё потоптался на месте
и вышел, поскольку молчала она.
И тотчас вернулся в дурацкой надежде.
Стена оставалась такой, как и прежде,
как прежде, пустой оставалась стена...
А дальше рассказывать глупо и скучно.
Кокошка жил долго и тихо, и скудно.
За жизнью красавицы я не следил:
ну, с кем-то сошлась, разошлась и так дале.
Не больно нужна мне судьба фам-фатали.
Художнику – весь интерес мой и пыл.
Шедевр... То ль подарок от Господа, то ли
случайный младенец от счастья и боли,
не сразу и признанный светом, увы...
Об этом спроси в нашем мире усталом
художника с редким смешным погонялом,
который и краски мешал – от любви.
* * *
Хоть бы осень поскорее.
Память бесится, пока
мне навстречу вдоль аллеи –
лепестковая пурга.
Облетай и стань бесцветным
куст, возникший тут не зря.
Что ж, теперь под этим ветром
мне стоять до октября?
Куст меня не понимает.
Как мы все себя спасем,
если все напоминает
в этом мире обо всем?
Жить да жить бы, не вникая
в отдаленный быт теней.
Что за влипчивость такая
у, казалось, бывших дней...
У СПАСА-НА-КРОВИ
Что ты ревешь, студентка, не реви!..
Я помню: Ленинград и тоже – лето.
О крови нам у Спаса-на-Крови
с восторгом излагает потный лектор.
А я, мудак, слезинки не пролью
у той воды, у зелени плакучей,
где некогда смешали кровь свою
царь Александр и александров кучер...
Все изменилось, дура, не спеши!
И все опять изменится, увидишь.
Путь с иврита на идиш для души
естественней, чем с иврита на идиш.
И в ваших удареньях не силен,
я сознаю: скулеж твой означает,
что нашу переметчивость времен
твоя душа в упор не замечает.
Голубушка моя, пойди умойся!..
И ты идешь, платочек теребя.
Сознательность былого комсомольца
мне не позволит проводить тебя.
* * *
Пора, пора!
Весь сад – в цвету.
Стоит жара –
невмоготу.
И лишь в часы
обеих зорь,
глядишь, в разы
слабеет хворь.
Вот луч погас,
и ночь темна.
Она для нас –
как времена,
когда дружков
в такую тишь
ты от врагов
не отличишь.
А эта медь,
луна, – печать,
сигнал, где петь,
а где – молчать.
Там и беда
не так остра.
Туда! Туда!
Пора. Пора.