Владимир КОРНИЛОВ

 

Поэт, прозаик, литературный критик. (29 июня 1928 года - 8 января 2002). По окончании Литературного института был призван в армию, из которой в 1954 году ценой больших усилий демобилизовался. Зарабатывал, в основном, стихотворными переводами. Начиная с 1966 года — после ареста А.Синявского и Ю.Даниэля — подписывал письма в защиту инакомыслящих. С 1975 года публиковался на Западе. Его проза переводилась на английский, немецкий и французский языки. В 1977 году за защиту академика А.Д.Сахарова, а также за публикации за рубежом был исключен из Союза писателей. К нему стала ходить милиция, его уговаривали уехать ( «Все люди вашей судьбы уезжают»). Но он уехать не хотел. Перестройку встретил восторженно, но и неготовность к свободе не только чужую, но и свою понимал. Посмертно вышли книги «Покуда над стихами плачут…» – книга о русской лирике. Дополненное переиздание (2009); Собрание сочинений в двух томах. Поэзия. Проза (2004)

 

 

Татьяна Бек^[1]

О ВЛАДИМИРЕ КОРНИЛОВЕ

 

«Поэт уникального дара, нелегкой участи и бескомпромиссного пути, Корнилов Владимир Николаевич (1928–2002) был неадекватно строг в самооценках. Он всегда скромничал, принижая собственные открытия. Пафос вечного в его поэзии заземлен повседневностью и едко продублен  конкретным временем, которое было на дворе.

Чего нет в поэзии Корнилова, так это инерции, повтора, топтанья на месте или паразитированья на уже освоенных приемах. Он возродил на свой лад русскую балладу, урбанизировал элегию, укрепив ее приемами повествовательной прозы, а также стиховой шарж и рифмованное эссе. Спросила его, что он думает о современной поэме. Ответил:

– … Вот у Бродского поэма есть – например, «Колыбельная трескового мыса», построенная по принципу «Болеро» Равеля, когда строфы написаны вроде бы в одном ритме, но спиралеобразно они по звуку восходят вверх и вверх...

Это наблюдение над спиралью звука в поэме Бродского Владимир Корнилов высказал явно впервые, экспромтом, ища слова на ходу… А в девяносто шестом написал стихотворение «Колыбельная», посвятив его памяти только что ушедшего из жизни Иосифа:

 

… Безнадежна и прекрасна,

Вся – повтор, как «Болеро»,

Через время и пространство

Пробирала мне нутро.

 

В ней, совсем как у Равеля,

Вслед за темой волшебство

По спирали, не робея,

Шло до неба самого,

 

Грандиозно и толково,

Расширяясь каждый раз.

…Одиночества такого

Не встречал я отродясь.

 

В поэзии Корнилова российская, да и шире – мировая история существует как живая. Древние времена – от татарского ига и дальше – приближаются к нам, ородняясь запанибрата. Современность же рассматривается в мифотворческую лупу, с уверенностью в том, что сегодняшняя суета сует когда-нибудь станет легендой… Особым вниманием поэта пользовалась метафизика власти, которая на Руси всегда бесчеловечна. И, по Корнилову, выходит, что дело не в очередном строе, а в изначальном трагизме российской истории.

Слова “гражданственность” Корнилов не любил, на “гражданского поэта” обижался. Считал себя лириком. Он и был пронзительный лирик, но такого склада, что делить мир на свое и постороннее не мог. Общественные же коллизии для Корнилова чувственны и персональны, как страсть или как пение лесной птицы. Случай Корнилова уникален. Низкий хронос входит в состав крови поэта и ее обогащает, ход времени раскачивает и формирует музыку… Спросила его:

– Почему русская поэзия так сильно политизирована?

– От несвободы. Если человека не кормить, он будет все время говорить про еду. Это не сила – это несчастье русской поэзии. – А потом добавил очень важное соображение: – Вот вы кого-то возненавидели и начали писать о нем стихотворение,  но удается это стихотворение, лишь если на последней строчке вы полюбите или простите врага.

Если воспользоваться его же счастливо найденной формулой, то стих Корнилова – «скрытно богат». Любитель шахмат, он со своей  детской улыбкой говорил, что стихи у него, дескать, «одноходовые». Опять прибеднялся! Вот уж нет. Если войдешь в эту речевую органику, то поймешь: каждый раз – о главном и как бы напоследок.

Лирика Корнилова автопортретна. Он в стихах был точь-в-точь похож на себя в жизни: романтик, одержимый во всём что ни есть, максималист, заматерелый подросток, богоискатель и безбожник…

 

Владимир Корнилов

 

НАВОДНЕНЬЕ

                                                    Дмитрию Сухареву

  

Наводненье в Днепропетровске!

По проулкам и по дворам

Табуретки плывут и доски,

Подгребают лодки к дверям.                               

 

Это у Запорожья воду

Перекрыли, но все равно

Добывает себе свободу,

Как Петлюра или Махно.

 

Точно новая продразверстка,

План коварного ГОЭЛРО —

И плывет из Днепропетровска

Недограбленное добро.

 

... Будет всё — и террор, и голод,

Оккупация... А потом

Все страдания вспомнит город

И останется за бугром.

 

...Что мне отрочество и детство,

Еле брезжущие вдали?!       

Мне в том городе нету места,

Да и немцы мой дом сожгли.

 

Но в бессоннице вижу воду,

Затопившую полкрыльца,

И гребущего на работу

Молодого еще отца.

 

1998

 

 

УТРО

 

Полшестого... Бормочет дождик.

Дождь неспешный, не проливной —

Переводит, как переводчик,

Слог небесный на слог земной.

 

Я глаза на него поднимаю,

Я спросонья внимаю ему

И такое сейчас понимаю,

Что потом никогда не пойму.

 

Что-то ясное, проще простого

Открывается разом, шутя,

И пугает домашность простора

И дурашливый шепот дождя.

 

Тучи темные соснами пахнут,

В полумраке совсем не темно,

Словно весь я от ветра распахнут,
            Как с плохим шпингалетом окно.

 

Это кончится через минуту,

И тогда с этим лучшим из чувств

Распрощусь, и его позабуду,

И к нему никогда не вернусь.

 

Будет дождик — всего только дождик,

И туман — будет просто туман,

И простор, словно голый подстрочник,

Будет требовать рифм и румян.

 

И начнутся пустые мытарства,

Жажда точности, той, что слепа,

Где ни воздуха и ни пространства —

Только вбитые в строчку слова.

 

Но покамест, на это мгновенье,

Показавшись в открытом окне,

Мирозданье, как замкнутый гений,

По случайности вверилось мне...

 

Нету в нем ни печали, ни гнева,

И с девятого этажа

На согласье асфальта и неба

Не нарадуется душа.

 

1970

 

 

ЕКАТЕРИНИНСКИЙ КАНАЛ

 

На канале шлепнули царя —

Действо супротивное природе.

Раньше убивали втихаря,

А теперь при всем честном народе.

 

На глазах у питерских зевак

Барышня платочком помахала,

И два парня —  русский и поляк—

Не смогли ослушаться сигнала.

 

Сани — набок... Кровью снег набух...

Пристяжная билась, как в припадке...

И кончался августейший внук

На канале имени прабабки.

 

Этот март державу доконал...

И хотя народоволке бедной

И платок сигнальный, и канал

Через месяц обернулись петлей,

 

Но уже гоморра и содом

Бунтом и испугом задышали

В Петербурге и на всем земном

Сплюснутом от перегрузок шаре.

 

И потом, чем дальше, тем верней,

Всё и вся спуская за бесценок,

Президентов стали, как царей,

Истреблять в “паккардах” и у стенок.

 

В письма запечатывали смерть,

Лайнеры в Египет угоняли...

И пошла такая круговерть,

Как царя убили на канале.

 

1972

 

 

ТАРУСА

 

                                     Ларе

 

Татары кричали:

— Там руса! —

С тех пор и легенда крепка,

Что будто отсюда Таруса

Пошла — городок и река.

 

Здесь великолепны ландшафты

И ссыльные селятся тут.

Оставили олпы^[2] и шахты,

Теперь под надзором живут.

 

Казалось бы, крохотный город,

А словно за речкой Орда,

Сегодня раздором расколот,

Хоть вовсе не езди сюда.

 

Такое в Тарусе смешенье

Решений, умов и идей,

Советов, прожектов и мнений,

Что нищ Вавилон перед ней.

 

…Иные умаются скоро

И прочь от осин и полян

И от бесконечного спора

Наладятся за океан.

 

Другие невзгоду осиля,

Обугленным духом тверды,

Ждать будут явленья России,

Какая была до Орды.

 

И что-то придумают третьи,

Четвёртые тут же их в дым!

И пятые веско ответят

Шестым, и седьмым, и восьмым

 

Кто хочет лови на наживку,

Кто может — давай на блесну!

Я тоже долбаю машинку,

Но вряд ли кого соблазню.

 

И вару хватает, и жару,

 И тоже меня б занесло,

Но только решать за державу

Совсем не моё ремесло.

 

В оставшейся четверти века,

Где на миллиарды расчёт,

Отдельная жизнь человека

Едва ли кого привлечёт.

 

Татары кричали:

–Там руса! –

И стоек легенды угар,

Но помню со школы: Таруса

Стояла ещё до татар.

 

Ещё не нагрянули гости,

А кто-нибудь в дальнем году

Карябал себе на бересте;

«Жить горько и невмоготу».

 

1978

 

 

ПОСТОЯНСТВО

 

Ни при какой погоде,

Хоть дело было — гроб! —

Со мной иного вроде

Случиться не могло б

 

Ни в самом светлом годе,

Ни в горевом году,

Ни при какой погоде

И ни в каком бреду,

 

Ни при которой льготе,

Ни на какой волне,

Ни при какой погоде

Не пофартило б мне...

 

Что молодость, что старость —

Одна вела судьба,

И наконец осталось

Донашивать себя.

 

Но даже на излете

Одну могу опять:

“Ни при какой погоде...” —

Как заповедь шептать.

 

1979

 

 

СВОБОДА

 

Не готов я к свободе.

По своей ли вине?

Ведь свободы в заводе

Не бывало при мне.

 

Никакой мой прапрадед

И ни прадед, ни дед

Не молил Христа ради:

“Дай, подай!”

Видел — нет.

 

Что такое свобода?

Это кладезь утех?

Или это забота

О себе после всех?

 

Неподъемное счастье,

Сбросив зависть и спесь,

Распахнуть душу настежь,

А чужую не лезть.

 

Океаны здесь пота,

Гималаи труда!

Да она несвободы

Тяжелее куда.

 

Я ведь ждал ее тоже

Столько долгих годов,

Ждал до боли, до дрожи,

А пришла — не готов.

 

1986

 

 

ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ

 

Счастлив ли Иннокентий Анненский,

Непризнания чашу испивший,

Средь поэтов добывший равенство,

Но читателя не добывший.

 

Пастернак, Маяковский, Ахматова

От стиха его шли и шалели

От стиха его скрытно богатого,

Как прозаики — от "Шинели"...

 

Зарывалась его интонация

В скуку жизни, ждала горделиво,

И, сработавши, как детонация,

Их стихи доводила до взрыва.

 

...Может, был он почти что единственным,

Самобытным по самой природе,

Но расхищен и перезаимствован,

Слышен словно бы в их переводе.

 

Вот какие случаются странности,

И хоть минуло меньше столетья,

Счастлив ли Иннокентий Анненский,

Никому не ответить.

 

1987

 

 

ФЛЕЙТА В МЕТРО

 

Полонез Огинского в метро

Тянет флейта горестно и чисто,

Но червонцев не кладет никто

В кепку дерзновенного флейтиста.

 

Душит горло, пробирает дрожь...

В суете и спешке перехода

Чувствуешь: безумна до чего ж

Наша неуемная свобода.

 

Взапуски и наперегонки

Обличали всё и разрушали,

И назад не соберешь куски,

И флейтисту не избыть печали.

 

Наш — в тысячелетие длиной! —

Марш был сплошь из крови и железа,

И уже гремела над страной

Вместо полонеза марсельеза.

 

Видно, что-то сделали не то,

Облегчая, впали в обнищанье...

Вот и обещает нам в метро

Флейта не прощенье, а прощанье.

 

1993

 

 

НОЧНАЯ ПЕСНЯ

 

Шумел камыш, деревья гнулись...

Не отшумел — еще шумит

Средь городских полночных улиц,

И сызнова в груди щемит.

 

Вновь безнадега и разруха,

И без пардона нищета,

Со счастьем полная разлука,

А старость только начата.

 

И все ж возлюбленная пара,

Мне стиснув сердце, как тиски,

Выталкивает вроде пара

Излишки хмеля и тоски.

 

И от бессонницы нет средства,

И ждешь, как милости, зари,

И никуда тебе не деться,

Хоть эмигрируй, хоть умри!..

 

Ведь все равно и в отдаленье

От лежбища, где опочишь,

Согнутся сызнова деревья

И вечный зашумит камыш.

 

1995

 

 

РИГА

 

С утра мороз и чистый снег —

И в Риге никакой разрухи:

Прикрыты бедность, мерзость, грех...

 

Но к снегу слепы, к утру глухи,

И сразу видно, что не в духе,

Упрятаны в шевро и мех,

И, на голову выше всех,

Шли две великолепных шлюхи —

 

Два стройных длинноногих чуда,

Которым горе — не беда...

И чуял я, бредут откуда,

Хотя не понимал, куда…

 

Бесплотны, ангелоподобны,

Как аисты, как журавли,

Надменны, молоды и злобны,

Две долгошеих девки шли.

 

Прелестны, но притом безлики,

Короткий миг навстречу мне

По улице свободной Риги

Они тащились в полусне.

 

...Свое-чужое пожинаю

И морщу желтое чело.

Чего ищу, чего желаю,

От Бога требую чего?

 

Поденка, горькая поденка,

В потемках ли, средь бела дня  —

Не ради славы или долга,

Не ради дочки и потомка

Или любовника-подонка —

Проклятие и западня,

Напасть и рабство — но не только...

 

И этих двух она надолго

Взяла за горло, как меня.

Она — призвание без дела,

Она — дорога без пути,

Она — свобода взаперти...

А платишь словом или телом,

Ей все едино — лишь плати.

 

«Зачем крутится ветр в овраге?..» —

Наш первый вопрошал поэт,

И все безвестные бедняги,

О том же в ненависти-страхе

Твердят почти две сотни лет,

Хотя для них ответа нет.

 

1996

 

 

ДИККЕНС И ЕККЛЕСИАСТ

 

              Время плакать и время смеяться;

                                           Екклесиаст,3:4

              Это было самоепрекрасное время,

              это было самое злосчастное время...

 

                                              Чарльз Диккенс,

                             “Повесть о двух городах".

 

Какое злосчастное время,

Безумья полно и безверья

И тьмы непроглядной полно.

И все же прекрасное время:

Для веры, для мудрости двери

Для света открыло оно.

 

Нет времени лучше и хуже!..

С надеждой отчаянья стужа,

Срослась — и поди разведи!..

Мы в небе и мы в преисподней,

Мы в рабстве, но стали свободней,

И что там у нас впереди?

 

А всё и ничто, и всё то же...

Вчерашнее с нынешним схоже,

Как схоже с любым из времен,

В нем славы хватает и сраму,

Хотя ему пели Осанну

И ждали его похорон.

 

А, впрочем, обычное время,

Как всякое от Сотворенья,

И кто ему больше воздаст

За милость его и за лихость,

За дикость его и двуликость,

Чем Диккенс и Екклесиаст?!

 

1996

 

 

ДВА ГОРОДА

 

           Алексею Чаругину

 

Красота или гонор —

Что чему предпочесть?..

Чех — выбирает город,

Поляк — спасает честь.

 

Сплав славянства и папства

Может, как благодать,

Рабство принять и рабство

Смертью, как смерть, попрать.

 

Стало быть, стыд и благо

В разной у них цене...

В трауре — Злата Прага

И Варшава — в огне.

 

... Я уважаю право

Каждого — быть собой.

Спасшейся Праге — браво!

А Варшаве — любовь.

 

2000

 

 

ПРОИСХОЖДЕНИЕ

 

Аристократы, древние греки,

Храмы и статуи —  это не мы.

Мы человеки, полукалеки,

Мы для сумы, а верней — для тюрьмы.

 

С суши на море, с моря на сушу

Нас не тащил хитроумный Улисс.

Не бороздить нам Эгейскую лужу

И не царить средь всемирных кулис.

 

Нам безразлично, что вешать на древко...

Вытащив нож, мы бухтим по душам...

Вождь и пророк у нас каторжный Федька

И предводитель наш из каторжан.

 

2001

 

 

НЕКРАСОВСКОЕ

 

Я люблю тебя, Родина,

Твой призыв и твой зов,

Сердце не заколодило

Никоторым из слов.

 

И доныне негромогласные

Слышу, лежа внизу,

Причитанья-печали Некрасова,

Стон и слово его, и слезу.

 

Декабрь 2001

 

 

ЭПОХА

 

Не различу, прекрасна ли, убога,

Не разберу, слаба или сильна,

Да только это не моя эпоха

И это вовсе не моя страна.

 

Та и другая будто неживая,

Куда живей кладбищенский покой,

С того и оставаться не желаю

В другой эпохе и в стране другой...

 

2001

 

Публикация Ларисы Беспаловой